Пламя грядущего

– Трудно пришлось, а? – сказал Хью.

– Трудно? О да, нелегко. – Кусок сыра несколько успокоил Иво. Он проглотил слюну, и кадык дернулся на его тощей шее. – Чертовски хороший сыр, превосходный. А вам известно, что даже тогда, когда пришли корабли с припасами, нашлись торговцы, которые не захотели снизить цены? Пшеницу продавали по сотне безантов за мешок. Безант – это такая золотая монета, которая у них в обращении. Стоит около тридцати пяти денье, слышали? А потом цена упала до четырех. Тут был один человек, пизанец, который удерживал высокие цены, но Бог наказал его. Да, покарал его за гордыню, Он покарал. – Иво хрипло рассмеялся. – Однажды ночью дом этого приятеля загорелся, и никто пальцем не пошевелил, чтобы помочь ему потушить пожар. И его склад сгорел тоже. Но довольно странно то, что никто не нашел среди руин никаких признаков обугленной пшеницы или мешков. Забавно, правда?

– Звучит так, будто вы не воевали, а только рыскали в поисках еды, – вздохнул Хью. – Однако как воняет, дружище, – добавил он.

– Да, думаю, в самом деле ужасно. Но к этому в конце концов привыкаешь, поверь мне, – сказал Иво, смахивая последние крошки со своего истлевшего плаща. – Ты бы приехал сюда в феврале, когда шел этот проклятый дождь. Ей-Богу, вот тогда действительно смердело. Все полегли с дизентерией, честное слово. Отхожие места были наполнены до краев, и нам пришлось использовать канавы. Только так можно было сесть на корточки, не опасаясь, что на тебя нападет какой-нибудь здоровенный сарацинский ублюдок с копьем наперевес. Ричард де Верной – ты помнишь старину Дикки, так ведь? Его чуть не убили таким образом. К счастью, он камнем размозжил мерзавцу голову.

– Помню ли его? Доброго старого Дикки? Надо думать! Какие были времена, – с сожалением произнес Хью. – Господи, сколько жарких битв, а? Помнишь старые денечки, да? Ты и я, Бобо и Маршал, помнишь? Боже, ты изменился, Иво. Почем нынче позолоченные шлемы?

Иво вновь начал потирать руки, и вдруг слезы брызнули у него из глаз и заструились по небритым щекам.

– Позолоченные шлемы, – хихикнул он. – Ты старый конокрад, Хьюги. Ты, со своим дурацким золотым шишаком, который постоянно сползал тебе на глаза. Прежние деньки… Маршал и Бобо… Как мы сражались на турнирах, не заботясь ни о чем на свете. Знаешь, я здесь с августа прошлого года. Я встал под знамена Тибо де Блуа; он не протянул и трех месяцев. Подцепил лихорадку и – фьють! Его не стало. Ты не поверишь, скольких уж нет. Было невесело, совсем невесело, старик.

– Бедняга, – пробормотал Хью.

– Теперь все будет иначе, – горячо вмешался Артур. – Король Ричард не даст им передышки. Он возьмет Акру, как он взял крепость Тайебур, когда все считали, что это невозможно.

– Верно, – сказал Дени. – Я был рядом с королем и видел его в деле. Я слышал, как он говорил на совете прелатов и лордов, что разгромит неверных, вместо того чтобы заключать с ними перемирия. И он так и сделает, если это вообще возможно.

Дени говорил довольно решительно, чтобы поддержать Артура, а не потому, что так думал. Но не успел он закончить, как его сердце дрогнуло: он заметил бессмысленный взгляд Иво, устремившийся на него.

– О да, без сомнения, – сказал Иво. – Но посмотрим, что вы скажете, когда поживете здесь немного, сэр. У вас только двадцать пять галер, не так ли? И, боюсь, не очень много припасов в трюмах. Ну да ладно, я должен идти. – Он с трудом поднялся на ноги. – Ты поймешь, Хью, что эта война несколько отличается от обычных войн. И это совсем не так весело, как вы думаете. Я еще увижу вас, да?

– Где мне найти тебя?

– Именно сейчас я, пожалуй, не у дел, – сказал Иво. – Король Филипп предложил кругленькую сумму денег тому, кто пойдет к нему на службу, но я не доверяю этому парню. Мне не нравится его рот, откровенно говоря. Скупердяй, не вызывает доверия. Вы случайно не знаете, Ричарду не нужны рыцари?

– Уверен, что он будет рад заполучить тебя, – ответил Хью. – Но с ним ты не особенно разбогатеешь. Он щедр на обещания, но не более того.

– А, ну-ну. Он по крайней мере воин. Возможно, он поведет нас в атаку на лагерь Саладина, и мы в любом случае найдем там что-нибудь съестное. Да, я загляну к вам попозже.

– Обязательно, – сказал Хью. Он проводил взглядом ковылявшего Иво и вздохнул. – Вы ни за что не поверите, – печально промолвил он, – но этот человек некогда был самым большим щеголем во Франции. Целый день сражался на турнире и заботился, чтобы каждый волосок лежал на своем месте. Обычно покрывал позолотой свои шлемы и носил меч с эфесом из чистого серебра. Куда катится мир, я вас спрашиваю?

Артур кусал губы.

– Как Бог мог допустить, чтобы такое случилось с войском Христовым? – взорвался он. – Я не понимаю этого. Вы не думаете, что он преувеличивал?– Он прервался на полуслове, ибо достаточно было один раз потянуть носом, чтобы убедиться, что ничего не придумано.

– Бог? Что вы знаете о Боге? Это дело рук дьявола, – сказал Гираут.

Они забыли о нем. Он стоял, понурившись. Руки его повисли вдоль тела, в глазах появилось странное, бессмысленное, отсутствующее выражение. Волчья ухмылка приподнимала углы его рта, обнажая зубы.

– Воинство Христово? – выдавил он надтреснутым голосом. – Адское войско, вот что это такое, сражающееся во имя дьявола. Я понял это сразу, как только почуял запах. Да вы только посмотрите на них.

Хью молниеносно рванулся вперед, схватил его за руку и резко повернул к себе. Выражение лица Гираута тотчас изменилось; он будто пришел в себя и вновь принял обычный свой дерзкий вид, хотя весь при этом съежился.

– Не бейте меня, благородный сэр, – заныл он.

– Что это такое ты имел в виду? – рявкнул Хью. – Это какой-то новый сорт бесовской ереси? А? Бить тебя? Ты этого не стоишь.

Он отпихнул Гираута с такой силой, что бедняга потерял равновесие и распластался на земле.

– И чтобы мы никогда больше не слышали подобных разговоров, – сказал Хью. – Бедный старый Иво и другие ребята… голодают… ползают вокруг в поисках отбросов и надрываются изо всех сил, сражаясь с чернявыми. Не смей так говорить о них, дружок, или я в два счета вырву твое сердце.

Он весь побелел от гнева и от усилий совладать с собой. Дени смотрел на поверженного человека, и ему стало тошно от отвращения, смешанного с жалостью.

– Довольно, Хью, оставь его в покое, – сказал он. – Поднимайся, Гираут. Вернись к своему делу и помалкивай.

На лице Гираута мелькнула, словно вспышка молнии, откровенная злоба. Потом он кое-как поднялся на ноги, льстиво улыбаясь и кланяясь, и сказал плаксивым голосом:

– Достойный господин, благородный рыцарь, дорогой сеньор, простите меня, я всего лишь жалкий бедный менестрель, который слегка тронулся умом от перенесенных бедствий. Я буду нем, милорд. Больше ни гу-гу. Вы не услышите больше от меня ни слова… Конечно, если только ваша светлость не пожелает, чтобы я спел. – И он принялся разворачивать вторую палатку.

– Думаю, я понял, что Гираут имел в виду, – сделав над собой усилие, промолвил Артур. – Хотя мы называем себя пилигримами, мы преисполнены греха, и потому штурм города не может быть легким; он должен быть так же труден, как и преодоление самого греха. Таково испытание, посылаемое нам Господом.

Хью стоял, широко расставив ноги, засунув за пояс большие пальцы рук, набычившись, и пристально смотрел на Артура. Потом сказал грубо:

– Заткнись.

В молчании они ставили палатки и убирали свое имущество. Гираут отправился на поиски дров для костра, тогда как Дени напоил коней. Хью сходил к королевскому шатру и договорился, что они будут питаться из общего котла с несколькими другими рыцарями, начиная с завтрашнего утра. Артур же нашел складские строения, расположенные вдоль берега, и заплатил каким-то людям, чтобы те принесли запас сена для лошадей. Оно было плохо уложено в тюки и подмокло во время морского путешествия, но животные обрадовались и этой пище. Гираут развел слабенький костер из хвороста, щепок и кусков сухого навоза и приготовил котелок гороховой похлебки, которая была довольно сытной, хотя и не очень вкусной.

За обедом они едва перемолвились словом. Все были глубоко подавлены. Вокруг них по всему лагерю старожилы шумно праздновали прибытие войска Ричарда. Они беззаботно жгли огромные костры из скудных запасов дров. Вино, которое берегли неделями, лилось рекой. Ричард, которого не оставила равнодушным вопиющая бедность лагеря, приказал открыть побольше бочек с вином, но не осмелился раздавать припасы. К биваку его воинов непрестанно подходили попрошайки, умоляя подать им объедки и пьяно пошатываясь. Даже небольшое количество вина, выпитое на голодный желудок, валило их с ног. Большинство из вновь прибывших охватило чувство уныния и безнадежности. Дени не мог заснуть и лежал, уставившись на парусиновое полотнище, на котором плясали отблески праздничных костров. У него было тяжело и безотрадно на душе. Мрачные мысли не давали ему покоя. Он вспоминал прекрасные земли, где ему довелось побывать: дом Артура, где он провел так много счастливых дней, солнечную Сицилию, ту девушку, имя которой уже стерлось в его памяти, двор Дофина Овернского, где когда-то он так приятно проводил время, и многие другие дворы, замки и города, где, как ему казалось, жизнь была гораздо легче. Все прошлые горести и беды представлялись теперь, когда он оглядывался назад, всего лишь мелкими неприятностями. Стиснув зубы, он думал о том, какие глупые надежды он возлагал на блага заморских земель. «Небольшое славное поместье, кусок земли с замком… возможно, я смогу там навсегда поселиться…» – да, именно так он сказал Скассо, представляя, как воинство Христово с развевающимися знаменами марширует под стенами сказочного города, а сарацины слагают оружие к ногам Ричарда и перед ним отворяются врата райских садов, где бьют фонтаны и земля устлана лепестками роз, а сарацинские девушки…

Он вертелся с боку на бок и раздраженно ворчал. Артур спал. Дени хорошо видел его профиль на фоне подсвеченных стен палатки. Он встал и вышел наружу. Он долго стоял, заложив руки за спину и вдыхая воздух, пропитанный зловонием, которое сейчас немного смягчал дым, поднимавшийся от костров. В лагере еще гуляли. Шум доносился издалека, то с одной, то с другой стороны. Пение сделалось жидким и нестройным, и отдельные голоса, все еще выкрикивавшие здравицы, казались очень далекими и одинокими. Поблизости, в лагере французов, горело несколько высоких костров, но, похоже, вокруг них не осталось никого. Пока Дени любовался пламенем, один из костров рассыпался, выбросив сноп искр, взмывших ввысь. Искры погасли, и сгустилась темень.

Кто-то приближался к нему, с трудом волоча ноги и фальшиво распевая сквозь икоту.

– Гираут? – тихо позвал Дени.

– Э?

– Ты воровал вино.

– Что, вы об этом знаете? Вы правы, – удовлетворенно подтвердил менестрель.

– Еще что-нибудь осталось?

Гираут подался вперед, попытавшись разглядеть Дени, и едва не опрокинулся. Он восстановил равновесие, поднял бурдюк с вином, который держал в руке, и встряхнул его.

– Что вы можете знать об этом? – сказал он. – Вот оно. Вы, сэр Дени, великий турвер… трувер… просите у меня выпивку? Отлично. Я вам даваю… дам вина.

Дени основательно глотнул.

– Сядь, – сказал он. – На земле гораздо удобнее.

– Если я сяду, я больше не встану, – возразил Гираут.

Дени снова приложился к бурдюку. Вино – крепкое, терпкое и дешевое – быстро ударило ему в голову.

– Гираут, – начал он, – почему ты сказал то, что сказал, – об адском воинстве, сражающемся во имя дьявола?

– Я ничего не говорил, – с достоинством ответил Гираут. – Я не утверждаю, что ничего не говорил, я утверждаю, что не говорил что-нибудь об этом.

Дени выпустил из меха в рот тонкую струйку вина и причмокнул. Припереть Гираута к стенке казалось ему самым важным делом на свете.

– Ты самый скользкий чертов дурень, которого мне когда-либо доводилось встречать, – сердито сказал он. – Отвечай сию же минуту! У тебя наверняка что-то было на уме. Черт побери, ты же не можешь сказать, что этот… крестовый поход – дело рук дьявола, и ничего не иметь в виду.

Гираут мягко взял его за руку. Он низко наклонился к Дени, дохнув ему в лицо отвратительным перегаром, и с трудом пригляделся к нему.

– А почему я должен что-то иметь в виду? – сказал он. – Вы сами имеете что-то в виду? Или вы всего лишь тело, в котором сидит дьявол, который пытается меня убедить, что у вас кое-что на уме?

– Ты спятил, – обеспокоенно сказал Дени. – Я Дени из Куртбарба.

– Да? Правда? Откуда вы знаете?

– Потому, что это я. Я был крещен, разве нет? Если бы во мне сидел дьявол, он был бы изгнан.

– Да, был бы, – сказал Гираут, крепче стискивая его руку. – При крещении – обязательно. А теперь послушайте. Послушайте меня, сэр Дени де Корбарб. Вы только взгляните вокруг себя. Взгляните на чудный мир, который не имеет предела. Вы когда-нибудь видели, чтобы кто-то хоть раз поступил хорошо и бескорыстно?

– Конечно, видел. Артур, например.

– Я не имею в виду Артура например. Как бы то ни было, он не существует на самом деле. – Гираут мановением руки исключил Артура из числа живущих. – Нет, я имею в виду человека вообще. Вы знаете хоть кого-нибудь, кто никогда не нарушал ни одной из десяти заповедей? Нет, не знаете. А теперь послушайте. Бог дал нам эти десять заповедей, но если Богу все ведомо, Ему ведомо и то, что мы не можем им следовать. Если бы мы могли им следовать, мы были бы ангелами, не людьми. Ведь так? Ангелами. Эти запони… заподи… они только шутка. И именно этого можно ждать от дьявола. Так? Велеть вам сделать то, что вы не можете сделать, а потом отправить вас прямиком в ад потому, что вы делаете то, что он знает, что вы будете делать в любом случае. Верно?

Дени попытался отстраниться.

– Я хочу еще выпить, – сказал он. – Ты сумасшедший. Кто говорит о десяти заповедях? Ты ошибаешься. Архангел Гавриил рассказывал мне, что и он ломал над этим голову, и Голос велел ему идти удить рыбу.

– Удить рыбу? – Гираут взахлеб захохотал, брызгая слюной. – Удить рыбу! Это именно то, что ему и следовало сказать. В любом случае, чего можно ожидать от архангела? Эй, послушайте, – сказал он, вновь став серьезным. — Вы верите в дьявола, не так ли?

– Конечно, верю. Все верят.

– Очень хорошо. Очень хорошо. И если вы оглядитесь вокруг, вы увидите его проделки, ведь правда? Клевету, воровство, убийства, люцемюрие…

– Что такое люцемюрие?

– Я не говорил люцемюрие. Я сказал лицемрерие. Маленьких детей пинают, избивают… И убийства, и прелюбодеяние, и ложь, и обжорство, и все прочее. Таковы люди. Не слишком-то хороши, верно? И вы верите в Бога тоже, да? Очень хорошо, оглянитесь вокруг. Вы видите его деяния? Доброту? Любовь? Смирение? Милосердие? Так как, сэр Дени Барб? Если кто-то подает слепому нищему пенни, он делает это, ибо рад, что он сам зрячий, а не потому, что ему жаль бедного нищего. Покорность? Только в отношении того, у кого длиннее меч, а он, в свою очередь, покоряется тому, у кого меч еще длиннее. Любовь? Не смешите меня. Вы любите меня? Неужели я ваш брат, дружище, мой старый приятель? – Он повис у Дени на шее и поцеловал его в щеку. – Конечно, вы не похожи на других, – признал он. – Вы настоящий сукин сын, и я люблю вас. Я не имею в виду, что вы сукин сын, сэр. Я имею в виду, что вы настоящий. Вы не такой, как некоторые из этих благородных рыцарей, которые избивают бедного человека и плюют на него. Они никого не любят. Но вы любите. Я вижу это, ибо вы очень любите своего друга Артура и меня вы тоже любите. Я это знаю.

Дени высвободился и подался на пару шагов назад. Обнаружив, что все еще держит бурдюк, он снова выпил, причем изрядно.

Гираут покачивался из стороны в сторону, с трудом поддерживая равновесие. Его лицо было скрыто тенью, но гаснущий отсвет костров высвечивал его выступающий подбородок и острые скулы, отражаясь в одном глазу. Казалось, что он вырос и навис над Дени устрашающей громадой. Он смеялся шепотом, издавая свистящий, приглушенный звук, от которого волосы поднимались дыбом.

– Теперь вы знаете, – сказал он. – Знаете чертовски хорошо. Знаете, кто правит миром. Именно это обычно говаривала моя добрая старая матушка, когда выбивала из меня ад. Люди, у которых было детство, могут верить в Бога. Но меня ребенком продали менестрелю – за два денье. И большего я не стою, мой дружочек. Не всякий знает совершенно точно, сколько он стоит. Дай мне вина. – Он подошел поближе и выхватил бурдюк из рук Дени. – Знаете, кто меня продал? Моя дорогая матушка, вот кто, – сказал он. – Ничего иного я и представить не мог. Я очень удивился, когда понял, что не все матери так поступают со своими детьми.

– Послушай… Гираут… – запинаясь, пробормотал Дени. – Меня тоже отослали из дома, когда я был ребенком. Меня тоже продали. Неужели ты думаешь, что ты единственный?

Гираут покачал головой, словно не слышал.

– Я был чертовски сильно удивлен. Единственный человек, который желал мне добра, был тот, кто учил меня: «Кради, малыш. Ты делаешь работу дьявола. Мир принадлежит дьяволу, он создал его, он истинный бог[165]. Единственный способ надуть его – это умереть». Но у меня не хватило мужества умереть. Я хотел остаться в этом поганом, вонючем, грязном мире. Однако его убили. Ему переломали кости железными прутами, проделали в нем дыры и положили туда горячие угли, вытянули из него кишки и намотали их на раскаленное докрасна колесо, а он только улыбался им, пока не умер. Он долго умирал. И все время они читали над ним молитвы. Эти мягкие, святые, добрые, благородные, любящие христиане молились за него. Но поверьте мне, я видел их глаза и их жестокие, грязные, тонкогубые рты. Им это нравилось. Им это нравилось!

Его голос задрожал и смолк. Он вскинул бурдюк. Вино не попало в рот, и последние капли забрызгали его грудь. Он уронил бурдюк и глухо сказал:

– И тогда я понял. Я понял, что все они дьяволы. Он был прав. Я понял, где нахожусь. Но я накрепко увяз здесь. И вы тоже. Вы тоже, сэр, пока не наступит день, когда вы умрете. Если вы такой же большой трус, как и я.

Дени схватил его. Кожа его куртки была жирной и скользкой и выскальзывала из рук, точно змея. Гираут съежился, уменьшившись буквально на глазах. Казалось, еще мгновение, и он совсем исчезнет, просочившись у Дени сквозь пальцы.

– Не бейте меня, – прошептал он.

– Бить тебя? – воскликнул Дени. – Ах ты, ублюдок, я тебе глотку перережу. Это освободит тебя. Это поможет тебе убежать из этого проклятого мира, если тебе так хочется.

Он отпустил Гираута и стал нащупывать кинжал у себя на поясе. Гираут тяжело повалился на землю, застыв неподвижно, точно бесформенная куча тряпья, и захрапел.

Кинжала, не было: Дени разоружился, прежде чем лечь спать. Он взглянул на небо, и звезды кружились и раскачивались у него над головой. Он услышал смех. Оказалось, что он ползет, а не идет по направлению к палатке, и это его рассмешило. Он добрался до грубого одеяла, служившего ему постелью, улегся на него, все еще посмеиваясь, и устало провалился в забытье.

Дени был не единственным в лагере, кто проснулся с ужасной головной болью. Теперь это была обитель стонов. Если бы сарацины вдруг решили напасть, осада Акры кончилась бы в одно мгновение. Даже предводители войска отпраздновали прибытие слишком весело. Ричарду дневной свет показался невыносимо ярким. Только король Филипп, чопорный и замкнутый, пил весьма умеренно. Те, кто недолюбливал его, говорили, что его склонность к экономии заставляла его подсчитывать цену каждого кубка, даже если кто-то другой угощал его вином. Он явился в шатер Ричарда, плотно поджав губы, и начал брюзжать. Суть его претензий состояла в том, что Ричард вновь повел себя вызывающе. Филипп намеревался предложить по три золотых безанта в неделю любому рыцарю, который согласится поступить к нему на службу. Ричард же, узнав об этом, отдал приказ гофмейстеру предлагать по четыре безанта, и об этом во всеуслышанье прокричали по всему лагерю тотчас после объявления Филиппа.

Этот поступок, без сомнения, не был обычной причудой. Филипп понимал, что Ричард намерен добиться признания его главнокомандующим армии. Филипп возмущенно заявил, что подобная попытка перебить цену выглядит особенно неприличной, ведь Ричард является его вассалом. Ричард, осторожно потирая виски указательными пальцами, высказал пожелание, что королю Франции надлежит больше беспокоиться о своей чести и что в конце концов три безанта в неделю – это гораздо меньше, чем рента, которую получают рыцари в заморских землях со своих владений. Филипп волновался и наконец, пытаясь перехватить инициативу, стал требовать, чтобы совместными силами англичан и французов в тот же день был предпринят штурм Акры. Терпение Ричарда лопнуло. Он бросился ничком на кровать и ответил, что он даже не плюнет в сторону крепостной стены, пока не произведет разведку, не поставит осадные машины и не излечится от головной боли. Так закончился первый поединок.

Второй был коротким и состоял из одного точного удара в спину, нанесенного Ричардом. Граф Анри Шампанский[166], один из наиболее могущественных аристократов, провел зиму под стенами Акры и, следуя традициям своего отца, известного как Анри Щедрый, широко раздавал свои запасы голодающим воинам. Теперь он явился к Филиппу, приходившемуся ему дядей, и попросил взаймы. Филипп предложил 100 000 фунтов парижских денег, но потребовал графство Шампань в качестве залога. Тогда Анри отправился к другому дяде, Ричарду. Ричард искренне ответил, что никогда не дает взаймы. Вместо этого он подарил Анри четыре тысячи бушелей пшеницы, четыре тысячи кусков копченой свинины и четыре тысячи анжуйских фунтов. В течение нескольких дней король Филипп утратил свое лицо и друзей, поскольку почти все рыцари, которые имели право выбора – как, впрочем, и некоторое число тех, кто такого права не имел, – поступили на службу к Ричарду.

Филипп платил той же монетой: он настаивал на немедленном штурме города, пытаясь создать видимость, что Ричард медлит исполнить свой долг. Его войско высадилось на берег восьмого июня. Прошло пять дней, и ничего не было сделано, за исключением того, что деревянный форт Ричарда «Разгром Грека» был выгружен с галер и установлен на расстоянии выстрела из лука напротив одной из башен. Французский король, со своей стороны, непрестанно обстреливал стену из орудий ближнего действия и огромной баллисты, прозванной «Скверным соседом», которая метала камни весом более пятисот фунтов[167].

У Ричарда было две причины для бездействия. Встречные ветра до сих пор задерживали в Тире его флот, на котором находились большая часть его рыцарей и все тяжелые осадные машины. А сам он заболел цингой, осложненной приступом возвратной малярии. Ревнивому Филиппу показалось, будто наступило самое подходящее время, чтобы утвердить свое собственное главенство. Он приказал идти на приступ, а Ричард промолчал, стиснув шатавшиеся на деснах зубы, так как был слишком болен, чтобы спорить и возражать.

Итак, четырнадцатого утром войско французов вооружилось. Отслужили мессу, и все в один голос с воодушевлением пропели Veni, Creator Spiritus[168]. Потом французы двинулись вперед, к крепостным стенам. Воины Ричарда, не получив определенных приказов от короля, остались в своих палатках или спустились вниз посмотреть на битву.

Французы сосредоточили удары своих машин по Проклятой башне (названной так потому, что именно здесь, по преданию, были отчеканены тридцать серебряников Иуды) и участкам стен по обе стороны от нее. В стене – там, где она примыкала к вершине крепостного вала, – была пробита брешь, и чтобы добраться туда, требовались короткие приставные лестницы. Катапульты передвинули поближе, чтобы камни из них перелетали через парапеты и обрушивались в самую гущу защитников. Подняли приставные лестницы, и французские рыцари начали карабкаться вверх, возглавляемые доблестным и отважным молодым человеком по имени Обри Клеман, который дал торжественный обет войти этим утром в город во что бы то ни стало, даже в одиночку, если придется.

Когда французы стали взбираться по лестницам, защитники города учинили ужасный шум: они вопили, били в барабаны, миски, тарелки. Одним словом, использовали все, что способно производить грохот. Король Филипп, услышав эту адскую музыку, сказал, что таким образом они, должно быть, молятся дьяволу, своему господину, или же это есть признак великого страха. Однако несколько мгновений спустя стало очевидно, что сия какофония не означает ни то ни другое, ибо со стороны укрепленных рвов, окружавших лагерь крестоносцев, донеслись крики и бряцание оружия. Горожане подняли крик, подавая сигнал Саладину, который, в свою очередь, напал на лагерь.

К счастью, ров охранял Жоффрей де Лузиньян, брат короля Ги. Нанося удары направо и налево тяжелым боевым топором, вместе с пятнадцатью рыцарями он удерживал укрепления, пока из лагеря не пришла помощь, лично сразив полдюжины врагов. После двух часов ожесточенной схватки сарацины были отброшены. Тем временем дела у французов, атаковавших стены города, шли неважно. Несколько приставных лестниц обрушились под весом вооруженных воинов, другие были опрокинуты защитниками, а Обри Клеман, спрыгнув в пролом, оказался в одиночестве, был окружен и доблестно пал на тела сраженных им сарацинов.

Французы снимали свои доспехи, чтобы остыть и пообедать, когда снова зазвучала тревога. Они оставили свои осадные машины непосредственно у стен, а горожане излили вниз потоки греческого огня и подожгли деревянные сооружения. Солдаты поспешили туда с корзинами песка и земли, зная, что греческий огонь потушить водой невозможно. Но все было напрасно; до наступления вечера большинство французских орудий обгорело и было выведено из строя настолько, что починить их было уже нельзя. Секретарь короля Филиппа записал в своем дневнике, что король, «сломленный яростным гневом, ужасно ослабел, как после болезни, и, пребывая в замешательстве и унынии, даже не мог бы сесть в седло».

Его унынию не было пределов. Он выглядел несчастней остальных воинов. Казалось, что все пропало. Мужество покинуло всех до единого. Горько сетовали на обоих королей и поговаривали о снятии осады и возвращении домой. Французы обвиняли англичан в лени и трусости. Англичане отвечали, что от неумелых солдат, лезущих наверх всем скопом, победы ждать не приходится. Многие из прибывших недавно заболели цингой и дизентерией, и в конечном итоге от полного разложения лагерь спасло только прибытие флота Ричарда, доставившего провиант, основную часть его армии и множество огромных колес, бревен, веревок и отвесов, из которых сооружали осадные машины.

Это пополнение, эти бочки мяса и мешки зерна, эти быстро собранные метательные орудия, со скрипом передвигавшиеся на своих прочных колесах, вывели войско из угнетенного состояния, а также немало помогли выздоровлению Ричарда. Он велел перенести свою постель к тому месту, откуда можно наблюдать за установкой баллист. Он велел соорудить «черепахи», или закрытые навесы, которые можно было переместить к самым стенам. Под их надежной защитой арбалетчики могли вести стрельбу из своих самострелов. Он приказал рыть ходы под башней Св. Николаса, соединявшейся с Проклятой башней, подтачивая ее основание и заполняя подкопы бревнами, которые, когда придет время, будут сожжены, и, значит, башня рухнет. Тем временем король Филипп собрал древесину и прочее снаряжение и построил новые осадные машины. Вновь начался штурм Проклятой башни и пролома в стене, который сарацины заделали и укрепили. Госпитальеры и тамплиеры обстреливали стену на довольно большом протяжении из малых катапульт, годившихся лишь на то, чтобы поодиночке сбивать сарацинов. Но, как заметил магистр ордена тамплиеров, «всякое лыко в строку». Дни незаметно сменялись один другим, заполненные лихорадочной, изнурительной работой. С раннего утра и до захода солнца люди таскали камни к осадным орудиям – огромные, гладкие булыжники, служившие балластом на кораблях Ричарда, множество камней с берега и неровные глыбы, которые выкапывали из земли на самой равнине. Рычаги катапульт и баллист ни на миг не прекращали скрипеть и глухо стучать. Гулко грохотали малые катапульты. Из подкопов под башнями извлекали корзины земли. Ее ссыпали подле орудий, чтобы использовать в случае пожара. Ни один день не обходился без сражения на внешних оборонительных рвах; это были незначительные стычки с малыми потерями. Зато никто не имел ни минуты отдыха. Палящее солнце ослепительно сияло на безоблачном небе, и люди порой падали там, где стояли, измученные зноем. Проехав дозором вдоль укреплений в течение часа, облаченные в доспехи рыцари уставали не меньше, чем в настоящем сражении. Те, у кого были шлемы, убрали их подальше. Надев шлем, легко было задохнуться. Ко всем бедам добавлялись открытые язвы на теле, возникавшие от потертостей. Люди обливались потом, жажда казалась неутолимой. Губы трескались, глаза едва поворачивались в глазницах, словно сваренные вкрутую яйца, а от рукоятей мечей появлялись мозоли даже у таких закаленных старых вояк, как Хью Хемлинкорт.

Ожидание явилось самым трудным испытанием для рыцарей, оруженосцев и других знатных воинов, и потому от отчаяния многие из них принялись ворочать камни для стенобитных орудий или, позаимствовав на время арбалеты, пытались подстрелить врагов, высовывавших головы из-за парапетов. Очень часто они подходили к краю рва в тылу лагеря и выкрикивали оскорбления в адрес сарацинов, надеясь подбить воинов султана на вылазку, чтобы хоть немного поразмяться с оружием в руках. Каждое утро они спрашивали друг друга: «Ну что, сегодня? Конечно, все готово; конечно, король прикажет нам идти на приступ». Напряжение возрастало. Люди теряли терпение и выходили из себя: ссоры и склоки стали обычным делом, ибо каждый новый день приносил им крушение надежд.