Пламя грядущего

– Я слышал рассказ Ричарда о том, как его мать выставила тебя из Пуатье за оскорбление Марии Шампанской, – сурово заметил Дени, он не терпел, когда над Артуром насмехались.

– О, Ричард, Ричард, – пожал плечами Пейре. – Бог мой, что за человек. Выжимает деньги, словно воду, и впитывает их, точно губка. Покровитель высокого искусства! Вы видели когда-нибудь, как он суетится из-за украшения стола перед обедом или поправляет драпировки на стенах? Совершенно верно: будто хозяйка, хлопочущая в своем замке накануне пиршества! Но попытайтесь, оказав ему услугу, получить с него хотя бы пенни. Легче из репы выжать алую кровь, отчеканить монету из слов. Он должен мне двадцать фунтов обещаний. К счастью, я не завишу от него и могу удовлетворить свои надобности: Барраль был гораздо щедрее, и я покинул Марсель не с пустыми руками.

– Тебе повезло, что ты покинул Марсель, вообще не лишившись рук, – сухо сказал Дени.

Пейре закатил глаза.

– Стоило того! – воскликнул он. – Бог мой, стоило того. Всего один поцелуй ее дивных уст! И в любом случае я начал уставать от этой истории.

Понс взял его за руку и пошел с ним рядом.

– Поскольку вы взяли с собой такое богатство, – мягко сказал он, – возможно, вас не затруднит ссудить мне несколько денье? Де Танкарвиль должен мне немного, но я не хочу торопить его… Вы меня понимаете, не правда ли? Он человек тонкий и чувствительный…

Они вошли в город через южные ворота и зашагали по тесным улочкам, которые порой сужались настолько, что приходилось идти гуськом. Высокие дома, выстроенные из кирпича по старинному образцу и неряшливо выбеленные известкой, вздымались вверх на три-четыре этажа, погружая улицы в глубокую тень. Путники, внезапно вынырнув из этого царства вечного сумрака на площадь, оказались вдруг ослеплены ярким солнечным светом. Всю дорогу их провожали взглядами, в которых тлел огонек затаенной угрозы. То здесь то там кто-нибудь сплевывал им вслед или высказывал сквозь зубы чистосердечное пожелание, чтобы их души горели в аду.

Наконец они вышли на базарную площадь, гул и рев которой был слышен издалека. Рынок был забит крестьянами и рыбаками, разложившими свои товары прямо на камнях или на небольших лотках из неотесанных досок, положенных на кирпичи. Было полно горожан. В многолюдной толпе можно было заметить и вооруженных воинов, лучников, оруженосцев и рыцарей, которые глазели по сторонам, толкались, выбирали и торговались. Дени купил заднюю часть говяжьей туши; Артур наполнил свою сумку миндалем, сушеным инжиром и маленькими апельсинами. То было изысканное лакомство, которое он впервые в жизни попробовал, только приехав сюда. Остальные, поторговавшись, накупили оливок, засахаренных фруктов и червивой муки, а Понс приобрел козла, утверждая, что знает, как его разделывать и готовить. Они уже покидали площадь, не без труда прокладывая путь сквозь толпу, издеваясь над Понсом в том смысле, что козел – это на самом деле переодетый сарацин, одержимый бесом, и что он слишком сильно воняет, чтобы его можно было есть, когда к Дени подошел какой-то оборванец и низко ему поклонился.

– Дражайший монсеньор, благородный рыцарь, высокородный лорд, – сказал он, улыбаясь, – от своих щедрот подайте бедному менестрелю одну оливку, капельку масла или еще лучше пенни на хлеб.

В первое мгновение Дени решил, что перед ним местный нищий. Но, взглянув на него пристальнее, он увидел, что бедняга одет в старую, изодранную в клочья куртку с вышитым красным крестом, какие надевали под доспехи, а под мышкой он держит обшарпанную арфу. У него было дерзкое выражение лица, острый, выступавший вперед подбородок, что придавало ему сходство с лисой, а его глаза, маленькие, плутоватые и беспокойно бегавшие, поблескивали веселыми искорками.

– Ты француз? – спросил Дени. – Или кто ты такой?

– Я все, что ваша светлость пожелает, – ответил тот. – Но во имя любви к Господу, если только вы не желаете, чтобы я превратился в бесплотный дух, подайте мне пенни.

Дени вытащил из кошелька монету. Более щедрый Артур был готов дать этому человеку несколько больше, но Понс, дотронувшись до его руки, покачал головой.

– По вашей милости на нас набросится сотня нищих, если вы это сделаете, – негромко сказал он.

Менестрель поймал пенни, который Дени бросил ему, и тотчас повернулся к женщине, продававшей маленькие булочки. Артур и все остальные двинулись прочь, однако Дени отстал от них и прислушался.

– Прекраснейшая предобрая мадонна, – говорил оборванец торговке, которая была тощей, высокой, загорелой до черноты и с огромной коричневой бородавкой на щеке. – Достойная девица, сколько вы хотите за хлеб?

– Два пенни, – буркнула она.

– Один. – Он показал пенни, который ему дал Дени.

Она покачала головой. Он взял одну булочку и сунул пенни ей под нос, повадками напоминая в этот момент волка. Она закричала на него на смеси местного наречия и ломаного французского, размахивая руками и тряся головой. Он отступил на шаг, однако позабыв выпустить из рук хлебец. Она попыталась выхватить его, бранясь во все горло. Кое-кто из ее соседей покинули свои лотки и присоединились к ней. Один из них ударил менестреля дубинкой. И от этого удара словно разверзлись врата ада – раздался вой сотен глоток. Беднягу окружили дьявольские рожи с разинутыми ртами, скалившие зубы, с выпученными глазами, над ним взметнулась сотня сжатых кулаков и сотня ножей и дубинок. Менестрель, пронзительно звавший на помощь, в мгновение ока пропал из виду, толпа поглотила его, словно зыбучие пески.

– Боже милостивый, они его убивают! – вскричал Артур.

Дени уже ринулся в свалку, угрожающе размахивая куском мяса. Он повалил двоих, прежде чем лишился своего скользкого оружия, схватил третьего за волосы, отшвырнул его прочь с дороги, стукнул по носу какую-то женщину и наконец пробился к менестрелю. Ему стоило больших усилий вынуть меч из ножен. Он выхватил его вовремя, чтобы отразить нацеленный на него удар дубиной и сделать яростный ответный выпад, кто-то хрипло вскрикнул.

Понс бросил своего козла и вступил в драку с мечом в одной руке и кинжалом в другой. Меч Хью взлетал и опускался. Раздавая направо и налево удары плашмя, Хью приговаривал: «О, ну давай, давай же! Получай в глаз, старый петух. С тебя довольно, приятель» – и тому подобное. Артур боролся с толстяком, у которого он в конце концов вырвал узловатую дубинку. Он треснул толстяка по голове и принялся охаживать палкой ближайшие головы и спины. Не сражался один Пейре Видаль. Он осторожно заполз под навес, где преспокойно пожевывал пригоршню оливок и тихонько напевал себе под нос. Понс кричал во все горло: «Пилигримы! К оружию, пилигримы!» – и повсюду воины выхватывали мечи. Постепенно пламя битвы распространилось по всей площади. К Дени, стоявшему широко расставив ноги над распростертым менестрелем, первым присоединился Артур, а затем Хью и Понс, и совместными усилиями они оттеснили озверевшую толпу. На мгновение наступила тишина, прерываемая тяжелым дыханием дюжины людей. Они смотрели со злобой, но не торопились бросаться на обнаженные клинки. Вдруг Понс взревел, как тигр, и ринулся вперед, со свистом рассекая воздух мечом, будто плетью. Толпа дрогнула и рассыпалась, потоками устремившись в боковые улицы и переулки и оставив на площади крестоносцев, раненых и убитых.

Дени вытер меч полой рубахи. В нескольких шагах от него выл и кричал человек, прижимая обе руки к окровавленной груди. Хью обошел вокруг него и хладнокровно ударил его по лицу. Тот опрокинулся навзничь, гулко стукнувшись головой о камни, и замер.

– Проклятые ублюдки, – выругался Хью. Его глаза были мутными, налитыми кровью. Неистовая ярость, владевшая им в бою, медленно утихала. Он приходил в себя, словно человек, только что проплывший пять миль, стирая с лица пот, будто капли морской воды.

Пейре Видаль выбрался из укрытия, отряхиваясь от пыли.

– Какого черта ты там делал? – спросил Понс.

– Я вдохновлял вас на битву песней, – ответил Пейре.

Дени склонился над менестрелем.

– Он еще дышит, – сказал он. – Понс, ты самый сильный из нас. Взвали его себе на плечи.

– Где мой проклятый козел? – прохрипел Понс.

Артур, бледный как смерть, нагнулся к человеку, которого ударил Хью, и только покачал головой. Он выпрямился, потирая рукой бедро, и прошептал:

– Да простит нас Бог.

– Друзья, поскольку мы остались победителями на поле брани, – сказал Пейре, – давайте поблагодарим Господа и соберем трофеи. – Он поднял ручную тележку на двух колесах, которая лежала, опрокинутая набок, и принялся нагружать ее провизией.

Подхватив менестреля под мышки, Понс посадил его.

– Он притворяется, – заявил он. – Меня били и посильнее на турнирах. Перестань прикидываться, дурак, или я сам надаю тебе затрещин.

Менестрель с жалобным стоном приоткрыл один глаз.

– Их правда здесь нет? – спросил он. – Ради Христа, рыцари, не надо добавлять мне синяков.

– Вставай, – перебил его Хью. У него была рассечена щека, и он непрерывно вытирал тыльной стороной руки кровь, которая смешивалась с потом и капала на его одежду.

– Это было только начало. Грязные свиньи еще вернутся, попомните мои слова. Поспешим назад, в лагерь, ребятки, или мы окажемся в ловушке на этих узких улицах. Хей, слушайте все! – оглушительно заорал менестрель во всю силу легких, и люди, находившиеся на площади, повернулись к нему. Некоторые из них собирали съестное, как Пейре Видаль, тогда как другие, еще не до конца опомнившись после битвы и внезапного ее завершения, изумленно оглядывались по сторонам или испуганно переговаривались между собой. Услышав крик Хью, они медленно направились к нему.

– Уходите отсюда! – проревел он и, понизив голос, обратился к Дени: – Оставь этого человека здесь, если только он может передвигаться сам. Мы уходим, быстро!

– Ты можешь идти? – спросил Дени менестреля. Парень довольно проворно вскочил на ноги. Дени схватил Артура за руку.

– Вы похожи на привидение, – сказал он. – С вами все в порядке?

– Я в порядке. Идемте, – кивнув, отозвался Артур. С оружием наготове, они двинулись прочь из города. Пейре, с помощью Понса, катил тележку.

– Завтра вы скажете мне спасибо, – бормотал он. Дома, мимо которых они проходили, были крепко заперты, из окон никто не выглядывал, но где-то в глубине город угрожающе гудел, словно потревоженный улей.

Дени помогал Артуру, который время от времени начинал прихрамывать. Он искоса поглядывал на бледное лицо друга, но ничего не говорил.

Менестрель внезапно остановился.

– Матерь Божья! – воскликнул он. – Моя арфа. Я забыл свою арфу.

– Не стоит вспоминать об этом, – сказал Дени. – Если ты вернешься назад, то на сей раз тебя точно убьют. Я добуду тебе другую арфу. Ты умеешь петь?

– Как любая птица, – сказал менестрель, повеселев. – Меня зовут Гираут из Эврё, добрый господин. Хороший сеньор, я сложу песнь в вашу честь, которая превзойдет даже песни Пейре Видаля. Кстати, признаюсь, что я друг Видаля и в течение многих лет служил у него жонглером…

– В таком случае, уверен, ты будешь рад снова встретиться с ним. Вон он, толкает тележку сзади нас.

Менестрель невозмутимо пожал плечами.

– Что ж, бывает, люди ошибаются. Парень, на которого я работал, говорил, что он Пейре Видаль.

– Может, он и был прав, – проворчал Пейре. – Я, потомок императоров, толкаю какую-то мерзкую маленькую тележку, груженную овощами, в обществе пьяниц и выродков?.. Я несомненно самозванец.

– Ты станешь лишь почтенным воспоминанием, если не поторопишься, – буркнул Хью. – Это было только начало. День еще не закончился, далеко не закончился.

Как ветеран многих кампаний, Хью знал, что говорил. Слух об уличной драке распространился по лагерю, причем истина была искажена до неузнаваемости домыслами и преувеличениями всякого рода: говорили, будто горожане убили сотню пилигримов, что нескольких солдат они подвергли сожжению заживо на базарной площади, что они намерены атаковать лагерь.

Напрасно некоторые бароны из числа самых рассудительных пытались успокоить своих подчиненных. Норманнские воины де Танкарвиля, буйные от природы, устроили вылазку к воротам города, которые были закрыты напуганными и разозленными горожанами. Многие англичане, как рыцари, так и простые солдаты, вышли из лагеря, чтобы присоединиться к норманнам. И лишь тогда, когда появился король Ричард и проехал по рядам, осыпая подвернувшихся под руку ударами короткого жезла, страсти немного улеглись.

Но ненадолго. Ричард посетил дворец, где остановился Филипп Французский, чтобы обсудить проблему и сохранить мир. Рано утром на следующий день два короля встретились с архиепископом Сицилийским и правителями Мессины, военным главой Журденом дю Пеном и адмиралом Маргаритой ди Бриндизи. На улицах вокруг дворца собралась толпа, которая бурлила, выкрикивала оскорбления, люди сновали туда и сюда, сжимая в руках ножи, мечи и пики. Некоторые приближались к тем или иным воротам и обменивались с крестоносцами крепкими выражениями. В конце концов поднялся такой ужасный шум, что Ричард едва мог разобрать свои собственные слова и, следовательно, начал терять терпение. Журден дю Пен и Маргарит вышли на улицу якобы для того, чтобы успокоить толпу, но вместо этого распустили злонамеренный слух, будто король Англии проявляет упрямство и угрожает. Они вернулись в зал совета и не моргнув глазом сказали, что все в порядке. Но не прошло и получаса, как в дверь ворвался английский рыцарь и сообщил Ричарду, что отряд горожан совершил набег на палатки Хью ле Брюна, сеньора Лузиньяна, и что вот-вот начнется жаркая битва. Ричард окончательно вышел из себя, разгневанный как двуличием сицилийцев, так и возмутительным спокойствием Филиппа. Король Франции с высокомерной улыбкой подчеркнул, что никто из его людей в беспорядках не участвует и что его отношения с сицилийцами всегда были и остаются поныне вполне дружественными.

Ричард со своей охраной покинул дворец и поспешил в лагерь. То, что он там увидел, можно назвать маленьким и скромным скандалом: десятка два горожан дрались с караульными и копьеносцами лузиньянцев. Весь лагерь кипел и неистовствовал, а из города подходили все новые и новые люди, тогда как другие плотными рядами выстроились на стенах, сквернословили и потрясали оружием. Ричард привстал на стременах и громогласно потребовал, чтобы обе стороны разошлись. Вместо ответа кто-то швырнул в него камнем, который угодил ему в грудь. Ричард никогда не умел сдерживаться, но после этого последнего оскорбления он потерял всякую власть над собой. Он выхватил меч и ринулся на сицилийцев. Они бросились врассыпную, словно он был целой армией.

Он был подобен магниту, который притягивает все железные предметы, находящиеся поблизости. С громкими криками, уже предвкушая славное сражение, пуатевенцы бросились к оружию, а за ними норманны, гасконцы, выходцы из Анжу и все английское воинство. Рыцари рассаживались по коням, свистом сзывая членов своего клана и выкрикивая боевые кличи. Заиграли трубы, и пехотинцы начали сбегаться со всех сторон, в восторге от представившейся возможности пограбить, если только удастся попасть в город. Сицилийцы удрали, укрывшись за городскими стенами, и ворота с грохотом захлопнулись. Из бойниц полетели стрелы, дротики и камни.

К этому моменту Ричард уже забыл, где находится; он осознавал только, что сражается. Он погнался за горожанами, а вослед ему устремилось войско. Одни принялись ломать ворота, тогда как лучники и пращники пытались открыть ответную стрельбу по городу, прячась за щитами рыцарей. Король поехал в объезд вдоль стен и поблизости от берега обнаружил боковые ворота, предназначенные для рыбаков. Несколько воинов вытащили из лодки, сушившейся на берегу, мачту и с ее помощью проломили доски. Ричард вступил в город одним из первых. Десятки горожан побежали, хотя и запоздало, защищать улицы, примыкавшие к боковому ходу. Прочие забрались на крыши и кидали сверху черепицу и камни без разбора – на головы и своих соседей, и захватчиков. Три рыцаря нашли смерть на этих улицах, но остальные, хрипло вскрикивая, точно свора охотничьих собак, следовали за королем, пробились к морским воротам, изрубили горожан, пытавшихся оказать сопротивление, и сняли засовы, чтобы впустить армию.

Страсть к разрушению обуяла войско. Тот, кто ударил один раз, не мог удержаться от второго удара. Тот, кто увидел однажды, как падает с раскроенным черепом враг, и почувствовал упоительный восторг, когда клинок со всего маху безжалостно погружается в человеческую плоть, уже не мог остановиться и наносил сокрушительные удары снова и снова. Крестоносцы вихрем проносились по улицам, взламывали двери и ставни, срывали замки, хватали женщин и убивали всякого, кто попадался им на пути. Повсеместно вокруг какого-нибудь несчастного поднималась буря, водоворот страстей, на него наваливались всем скопом, десять на одного, и рубили на куски или затаптывали до смерти. Воздух сотрясали взрывы безумного хохота, сливавшиеся в несмолкающий рев. К полудню все было кончено. Войско Ричарда овладело городом, а его знамя развевалось над крепостными стенами. Жители города бежали в предместья, или попрятались по углам, или сдались, тогда как крестоносцы подсчитывали награбленное и пускались в разгул.

Дени, тяжело дыша, оперся на свой меч. Он и Артур выбежали из палатки при первой тревоге, захваченные общим безумием. Они вскочили на лошадей и помчались стремя в стремя к городу. Прежде всего их несло любопытство, поскольку в суматохе было трудно понять, что происходит. Как и все остальные, они были вынуждены остановиться у крепостных стен. В полной растерянности они гарцевали на месте и были внесены в город хлынувшим потоком крестоносцев. И тут внезапно они осознали, что очутились в гуще сражения и, защищаясь, наносят один удар мечом за другим. Так человек, лениво шевеливший веслами, вдруг обнаруживает, что его лодку уносит сильное течение, и начинает грести, желая спастись, изо всех сил. Пристав наконец к берегу, промокнув до нитки и дрожа от усталости, этот человек видит ужасную стремнину, из которой только что едва выбрался, но у него не остается никаких сил, ни душевных, ни физических, даже на то, чтобы сказать: «Слава Богу!» Точно так же и Дени стоял, жадно глотая воздух и безучастно озираясь вокруг. В его памяти были провалы, перед глазами вставали кошмарные видения, в ушах раздавались жуткие крики, которые, впрочем, до сих пор доносились со всех сторон. Руки его болели, ныли челюсти и десны. Воздух был пропитан пряным запахом крови, пыли и дыма.

Рядом он увидел Артура, который привалился к стене дома – колени у него подгибались. Дени отметил, что плащ его друга забрызган кровью и корка запекшейся крови покрывала рукав его кольчуги по самый локоть. Дени пересилил овладевшую им апатию, он проковылял к Артуру и схватил его за плечо.

– Вы ранены? – выдохнул он.

Артур поднял на него потухшие, пустые глаза.

– Как мясник, – сказал он. – Это не моя кровь.

Дени вытер лицо и тряхнул головой, тщетно надеясь, что ум прояснится.

– Вы ранены? – повторил он. – В чем дело?

– В чем дело? Я не знаю, кого я убил, вот в чем дело, – сказал Артур. – Бог да простит меня. Я не знаю.

– Придите в себя, – резко сказал Дени. Он коснулся липкого плаща Артура и тупо уставился на свою влажную ладонь. – Они начали первыми. Христиане? Они вели себя не как христиане. Они заслужили все, что получили. И от этого никуда не денешься.

– Вы не понимаете, – сказал Артур. Он оттолкнул Дени, но тотчас вцепился в него, точно капризный ребенок. – Я не вижу. Вы слышите? Я не вижу! Боже всемилостивый, когда я отправлялся в поход, я даже представить не мог, что все будет так, как сегодня. Я думал, что мы будем сражаться с сарацинами и не будет иметь никакого значения, что у меня слабое зрение. Я бы бросился на них, и Бог указал бы мне, куда нанести удар.

– Ваше зрение? – живо откликнулся Дени.

Артур нервно кусал губы.

– Из-за пыли, криков и всего прочего я не могу сказать… Я не знаю, убил ли я кого-нибудь из них или кого-то из своих. Я мог убить одного из своих собственных людей, которых взял из дома. Я мог убить вас. Я сошел с ума. Я крошил всякого, кто мне попадался. Я не видел ни лиц, ни одежды, которая была на них, ни….

Охваченный паникой, Дени поднес руку к глазам Артура и помахал ею.

– Вы хотите сказать, что ранены? – спросил он. – Вы видите мою руку?

Артур нетерпеливо схватил его за кисть.

– Конечно, я вижу вашу руку, – сказал он. – Я всегда был таким. Все, что находится от меня дальше, чем на десять шагов, я вижу очень неясно, словно в тумане. А иногда я ничего не могу разглядеть и на более близком расстоянии, если устаю… Я никогда никому не рассказывал. Из гордости.

– Пресвятая Богородица, – прошептал Дени. – Турнир… Тогда вы меня не узнали потому, что не сумели рассмотреть. И еще несколько раз…

Он прервался на полуслове и оглянулся. Как он и ожидал, их кони терпеливо стояли неподалеку, как и были обучены, среди дюжины других лошадей, чьи всадники где-то бродили или лежали мертвыми.

– Идемте, – позвал он. – Уедем отсюда. Мы возвращаемся к палаткам.

Он помог Артуру сесть в седло. Они проехали сквозь облако горячей от солнца пыли и клубы сизого дыма, который милосердно застилал многие страшные картины, хотя и не мог заткнуть им уши, чтобы они не слышали вопли.

В лагере царили тишина и покой. Дени принес воды и смыл кровь с себя и Артура. Он достал бурдюк вина, выпил и заметил, что Артур тоже пьет. Они сбросили плащи и кольчуги и уселись на землю перед палаткой: жаркое солнце, стоявшее теперь прямо над их головами, припекало. В стеганых куртках становилось жарковато. Артур совершенно успокоился. Он сказал:

– Извините меня, я был очень расстроен.

Дени отрывисто и невесело рассмеялся.

– Расстроен? Я был расстроен еще больше.

– Я вдруг осознал, что мы штурмовали христианский город, – пояснил Артур. – Убивая, я позабыл обо всем. Никогда не думал, что можно получать удовольствие, убивая людей. Неожиданно все кончилось, и я стал понимать, что не знаю, кого убил.

Дени поднялся на ноги.

– Мы едем домой, – мрачно сказал он. – Думаю, с нас хватит крестового похода. Мы можем отплыть на корабле во Францию…

Артур покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Я не могу так поступить.

– Вы сошли с ума! – вскричал Дени. – Что вы хотите этим сказать?

– Полагаю, вы знаете. Я дал обет отправиться с королем в Святую Землю. Будет не по-рыцарски, если я поверну назад, какой бы ни была причина.

– Разве у вас нет долга перед женой? Перед ребенком, который родится? Или перед вашими землями? Вы так же добры, как и слепы. Вы хотите сражаться, даже не зная, кто на вас нападает и с какой стороны?

– Я не хочу, – просто сказал Артур. – Но я должен. Все будет совсем не так, как сегодня, когда мы прибудем в Сирию. Понимаете, там развернутся бои по всем правилам, в которых я смогу участвовать, если поскачу прямо на противника. Вблизи я наверняка сумею отличить неверного от христианина. В Мессине я не мог отличить одну сторону от другой. И никто не мог. Но в рукопашном бою мне будет легко рассмотреть их доспехи, лица, оружие… Верно ведь?

– Вы глупец, – гневно сказал Дени. – Господи, вы полный дурак. Пейре Видаль просто светоч разума в сравнении с вами. Если вы не хотите подумать о себе, подумайте обо мне. Мне придется гоняться за вами и оберегать, словно слепого младенца…

Выпалив это, он тотчас спохватился и готов был откусить свой язык. Артур, моргая, смотрел на него с несчастным видом.

– Разумеется, нет, – возразил он. – Я не смею требовать от вас этого. Нам придется расстаться.

Дени со стоном рухнул на колени.

– Я еще больший глупец, чем вы, – признался он. – Я сказал так лишь потому, что боюсь: вас ранят. Вы действительно подумали, что я вас брошу?

– Но вы…

– Пустое. Или вы меня принимаете за предателя?

– Простите, Дени, – улыбнулся Артур. – Я не хотел вас оскорбить. Вы понимаете меня, не правда ли? Я не могу трусливо убежать домой. Слово рыцаря нерушимо. Когда приносят клятву верности сеньору, то предполагается, что клятву будут соблюдать. Богу прекрасно известно, что я вижу гораздо хуже других людей, однако Он принял мою присягу. Следовательно, я должен оправдать звание рыцаря и уповать на Него. Не так ли?

Дени кивнул.

– Вы покажете мне, где сарацины, и я ринусь на них. Бог да защитит меня. В конце концов, Дени, Он ведь не допустил, чтобы меня ранили сегодня, как и вчера, на базарной площади.

– Да, я знаю.

– И я дам еще один обет, – серьезно сказал Артур. Он не без труда извлек свой меч, поскольку Дени вложил его в ножны, не вычистив клинка, и теперь меч застрял в чехле. Артур вонзил острие в землю и опустился на колени, почти приникнув лицом к рукояти.

– Клянусь, – произнес он, – что никогда не обнажу меч против собрата-христианина. Я не буду обнажать меч до тех пор, пока мы не подойдем к стенам Акры, а тогда я обращу его только против неверных. Вы свидетельствуете клятву, Дени?

– Свидетельствую, – сказал Дени с ужасным чувством полной безнадежности.

Пожалуй, самым серьезным последствием взятия Мессины явилось то, что оно ухудшило отношения двух предводителей крестового похода. Король Филипп был разъярен. Можно было бы истолковать его гнев патетически: будто он был возмущен и потрясен как христианский сюзерен и как человек, отзывчивый к чужому горю. Однако его гнев имел более простую и практическую причину – он был оскорблен тем, что Ричард водрузил над стенами Мессины свой собственный стяг, отнюдь не французский. Формально Ричард правил Англией как феодом Франции. Кроме того, оба короля торжественно поклялись в Везеле делить поровну военную добычу, захваченную в ходе крестового похода. Следовательно, по мнению Филиппа, Ричард повел себя эгоистично и, более того, вероломно. Они обменялись любезностями, а затем со стороны августейших противников потребовался весь такт и политическое искусство, чтобы восстановить мир. В конце концов знамя Филиппа поместили рядом со стягом Ричарда, и были принесены новые клятвы взаимной верности и обещания делить трофеи поровну. Тем не менее основные разногласия, которые начались между двумя лагерями, явились прямым результатом штурма, считали, что война, которой суждено было вспыхнуть по завершении крестового похода между Англией и Францией из-за Нормандии, началась по той же самой причине.

Но в тот момент, как отмечал Дени в своем дневнике, обстановка стала гораздо спокойнее, и крестоносцы приготовились к зимовке. И в обоих лагерях, и во всей округе соблюдалось негласное перемирие, и никто не брался за оружие, тогда как Ричард вел переговоры с королем Танкредом сначала по поводу приданого королевы Джоанны, а затем чтобы предотвратить заключение союза между королем Сицилии и Филиппом Французским, союза, способного лишить Ричарда звания военного предводителя крестового похода. На холме напротив города он приказал построить деревянный форт для размещения главного штаба, используя часть бревен осадных машин. С обычным своим энтузиазмом он принялся планировать строительство и надзирать за работами. Когда крепость была завершена, он назвал ее «Разгром Грека», что являлось одновременно и оскорблением, и напоминанием о том, как стремительно и ужасно он расправился с жителями Мессины. В итоге он сошелся с Танкредом на сорока тысячах унций[143] золота. Треть он тотчас отдал королю Филиппу, подкрепив тем самым предложение мира, хотя эти деньги были не военной добычей, а приданым его сестры. Трофеи, взятые его воинами в Мессине, он повелел вернуть, дабы восстановить согласие. Это вызвало немалое недовольство, особенно со стороны рыцарей, не рассчитывавших на долгое пребывание на Сицилии. Некоторые из них, как, например, Хью Хемлинкорт, уже успели проиграть все захваченное добро. Но Ричард утихомирил недовольных, щедро одарив всех из своей казны деньгами, драгоценностями, нагрудными цепями, золотыми кубками и прочими подношениями, так что самый последний пехотинец имел теперь пригоршню су, чтобы выпить за великодушие короля. Хотя он тратил деньги осмотрительно и был расчетливым дельцом, однако знал цену щедрости. Цель для Ричарда всегда значила неизмеримо больше, чем средства ее достижения.

В порыве расточительности Ричард не забыл и своих труверов. Каждый получил вознаграждение, и Дени, привыкший жить обещаниями, стоически подтянув пояс, стал обладателем пятнадцати марок серебром. Внезапно свалившееся ему в руки богатство настолько вывело его из равновесия, что он нанял к себе на службу менестрелем Гираута из Эврё.

Этот человек появился после взятия Мессины с новой арфой, беззаботно объяснив, что какой-то незадачливый горожанин ее потерял, а он подобрал добро. Он принес еще несколько памятных сувениров, добытых из того же источника: серебряный котелок, несколько брошей и колец, пару новых туфель, сарацинский кинжал с нефритовой рукоятью, инкрустированной перламутром, и чернильницу из слоновой кости, искусно выточенную, покрытую резными фигурками мифических животных, таких как слон и жираф.

Понс, желая немного подшутить над ним, сказал:

– Ты называл себя менестрелем. Ну так спой нам что-нибудь, а мы послушаем.

– Что угодно вашей светлости, – ответил Гираут, – любовную песнь, батальную песнь, веселый танцевальный напев?

Понс, с усмешкой взглянув на Хью Хемлинкорта, с которым они заключили небольшое пари по этому поводу, сказал:

– О нет. Я расположен послушать что-нибудь более величественное. Спой нам отрывок баллады о Гильеме, то место, где граф Вивьен ведет франков против неверных в первый раз.

– Хм… – Гираут с сомнением провел пальцем по струнам арфы. – Очень трудно вспомнить.

Потом он запел: