Пламя грядущего

Дени нахмурил брови.

– Боюсь, я не понимаю. Каир – это в Египте, не так ли? Вы имеете в виду, что действительно ведете торговлю с сарацинами?

– Торгую ли я с ними? Ну, конечно, мой дорогой! Почему нет? Их деньги самые надежные в мире – золото, а не серебро, и платят они незамедлительно. Более того, они никогда не пытаются увильнуть от выполнения обязательств, как некоторые господа в Европе, которых я мог бы назвать. Надуть? Да, если смогут. Поверьте мне, им известны все хитрости. Они умные. Но и я могу с ними потягаться – приходится, чтобы не разориться. – Он с самодовольным видом разгладил складки плаща. – Древесные опилки в муке, утяжеленные товары. Весь набор фокусов. Но коль уж они дали слово, оно крепче железа, можете быть уверены. Время поставок, полный расчет, любезное обхождение, никаких отказов уплатить долги. Признаюсь, вести с ними дела – одно удовольствие. Что же касается их привычки торговаться… пожалуй, это одна из тех вещей, что придает некоторую остроту жизни. Было бы слишком скучно, если бы вам стоило только назвать цену, а другой человек соглашался бы с ней без возражений.

– Но я думал, что они наши враги, – заметил Дени.

– Ах это, – сказал Скассо, пожимая плечами. – Что ж, конечно, если вам угодно… – Он снова налил себе вина и кивнул. – Охотно соглашусь, у нас были с ними определенные трудности. Однако наш подлинный соперник – Пиза[160]. Тем не менее в будущем мы намерены заключить одну очень выгодную сделку с Ричардом, и к тому времени, когда мы доведем дело до конца, полагаю, мы уберем Пизу с дороги. Например, я убедил Ричарда нанять две тысячи генуэзских арбалетчиков. А у меня есть друг, из дома Дориа, и я предложил ему стать моим партнером. Мы поставляем древки и наконечники стрел, тетивы для луков, луки, короткие мечи и ремни по очень хорошей цене. Немного видоизменив их, мы рассчитываем продавать точно такие же ремни и мечи султану. Вы знаете, что наши клинки намного лучше тех, какие способны делать на Востоке. У нас есть мастерские, работающие день и ночь. Я бы только хотел, чтобы нам удалось убедить сарацин купить некоторое количество наших самострелов, но их это не интересует. Да что поделаешь, нельзя иметь все.

– Но… – начал Дени.

Ему пришлось остановиться и в замешательстве потереть лоб. Затем он попробовал вновь выразить свою мысль:

– Но не кажется ли вам, что торговать с обеими сторонами сразу дурно?

– Дурно? Дорогой мой, что может быть в этом дурного? – Скассо выглядел искренне озадаченным. – Не понимаю, о чем вы говорите! Торговля есть торговля. Если кто-то приходит в лавку и хочет купить пару туфель, неужели вы думаете, что башмачник станет спрашивать, какова его религия? Кроме того, торговец страшно рискует своими деньгами. Да каждый раз, когда мой корабль уходит в плавание, я должен принимать во внимание шторма, несчастные случаи, пиратов, все возможные опасности. Можно вложить в какое-нибудь предприятие свое состояние целиком и превратиться в нищего из-за непредвиденного дуновения ветра. Вы не считаете, что мы заслуживаем небольшой компенсации за риск? Приходится строгать стрелы из всякого дерева, как гласит пословица.

– Суть лишь в том, что мы ведем войну с неверными, – неуверенно промолвил Дени. – Я хочу сказать, ведь это воистину так?

Скассо развел руками.

– Ну, разумеется! Куда, по-вашему, отправляются все эти две тысячи арбалетчиков? И генуэзские моряки, и лучники сражались бок о бок с норманнами и франками при взятии Иерусалима в девяносто девятом. Кто-то должен воевать, а кто-то должен продолжать мирские дела. Я не воюю потому, что это не моя стезя. И я не жду, что Ричард станет торговать пряностями, лесом или оружием, поскольку это не его стезя. Все довольно просто. Каждый из нас занимается тем, что умеет лучше всего. Бог наделяет нас способностями и талантами и предопределяет положение, какое мы занимаем здесь, на земле, а стало быть, надлежит по мере сил использовать данные нам возможности. К тому же, – добавил он с обезоруживающей улыбкой, – если бы я не торговал с сарацинами, это делал бы какой-нибудь пизанец. Как добрый христианин, я ненавижу их всем сердцем, так что каждому свое. – Он вновь наполнил кубок Дени. – Поскольку мы заговорили о том, что каждому свое, и об использовании дарованных возможностей, – продолжал он, – как насчет вас?

– Что – насчет меня?

– Каковы ваши планы?

Дени подпер щеку рукой.

– У меня нет никаких планов, – ответил он, – во всяком случае, хорошо продуманных. Я отправляюсь с королем в Акру. Что бы я хотел, – добавил он задумчиво, – так это найти где-нибудь в тех краях небольшое славное поместье, кусок земли с замком… Возможно, я смогу там навсегда поселиться.

– Хм-м. Земля есть и в Италии, знаете ли. – Скассо аккуратно соединил кончики пальцев и взглянул на Дени поверх сложенных рук. – Вы производите впечатление человека решительного, равно как и умного. Я расспрашивал о вас. И услышал несколько любопытных историй. Однажды вы спасли жизнь королю Ричарду благодаря своей сообразительности, точно так же, как вы спасли и мою. Вы приняли вызов короля – сочинить песню за один вечер. Должно быть, это было нечто достойное внимания. Вы преданы – у вашего друга Артура Хастинджа нашлось много что порассказать по этому поводу.

Дени резко выпрямился.

– Артур? Вы говорили с Артуром?

Скассо кивнул.

– Я мало что оставляю на волю случая. Я имел продолжительную беседу с Хастинджем. Занятный молодой человек. Только не обижайтесь на мои слова, он заболел тем, что я называю лихорадкой Ланселота. Я имею в виду, он думает, будто живет в стародавние времена, в своего рода героической балладе; он верит в чародеев, в пленных красавиц, считает долгом рыцаря быть честным и справедливым и Бог весть кем еще. Но мы живем в наши дни, Дени. Люди, подобные ему, принадлежат прошлому. Ничего оскорбительного я не хочу сказать, – поспешно добавил он. – Не поймите меня неправильно, я восхищен им. В моем сердце есть место для идеалистов. Но в деловой жизни для сентиментальных чувств остается мало времени. Я восхищаюсь вашей любовью к нему и преданностью. Но на самом деле, мой дорогой, вы совсем на него не похожи. Нет смысла притворяться.

Дени не удержался от улыбки, хотя в тот же самый миг его кольнуло что-то, словно он невольно предал Артура. Однако привязанность часто идет рука об руку с приятным, тайным чувством собственного превосходства.

– Я никогда и не притворялся таким, – ответил он. – Но я не понимаю, какое это имеет отношение к вам.

– Это имеет ко мне прямое отношение. Возможно, я и не лучезарный идеалист, но у меня есть определенные убеждения, и одно из них состоит в том, чтобы оплачивать свои долги, особенно если при этом я могу получить некоторую личную выгоду. Я в большом долгу перед вами. Но одновременно мне нужен человек, обладающий вашими способностями. Как только начнутся военные действия, дел у нас будет все больше и больше. Перевезти армии, накормить их – к слову, вы хотя бы отдаленно представляете, сколько зерна в день необходимо для пяти тысяч человек? Одеть, вооружить – все это требует большого труда. Для нас не имеет значения, успешен крестовый поход или нет, пока воины продолжают сражаться. К тому же от сарацин каждый день поступают все новые заказы. Например, возьмите рабов. Мы покупаем партии греков или славян и посылаем их в Каир с прибылью в триста процентов. И торговля подобным товаром будет продолжаться, независимо от крестового похода.

– Вы продаете христиан-греков сарацинам? – с изумлением переспросил Дени.

– О, те, которых мы покупаем, – восточные христиане. Нам их продают византийские купцы. Но не нужно относиться к этому с предубеждением. Большая часть рабов, которых мы покупаем, прозябают в жалкой нищете, влачат беспросветное существование, без всякой надежды на будущее. Они умрут от голода, большинство по крайней мере. И рабство – это все, на что они годятся, мой милый. Им нравится быть рабами. Вы прекрасно понимаете, что, если бы рабское состояние им не нравилось, они бы сделали что-нибудь, дабы улучшить свою жизнь. Я считаю, что мы оказываем им услугу, когда вывозим из убогой Македонии или Сербии или какого-нибудь другого ужасного места, где они родились, и отправляем работать к добродушным хозяевам, в страну с приятным теплым климатом, где жизнь намного легче. А говорю я все это к тому, что с расширением торговли мне нужны агенты, которым я могу доверять. Мне необходим человек в самом Каире, скажем, для того, чтобы преданно блюсти мои интересы. Вскоре мне понадобится кто-нибудь в Александрии – там моим доверенным лицом является сейчас двоюродный брат моей жены, и я подозреваю, что он скорее старается туже набить свой кошелек, чем радеет о моих делах. Ну так как?

– Я? Ваш агент? – Дени покачал головой. – Вы, наверное, сошли с ума. Я совсем ничего не понимаю в торговле. Я провалю вам все дело. Покупать – продавать… Я разорю вас в мгновение ока.

– Я так не думаю, – серьезно сказал Скассо. – Вы себя недооцениваете. Дай вам месяц, три – самое большее, и вы сможете потягаться с лучшими из египтян.

Или нет, с ними нет, но, бесспорно, вы способны начать вести дела от моего имени с франками в той части света. Вы ищете кусок земли и замок, да? Каков доход рыцаря в вашей стране?

– О, ну, он бывает разным, как вы понимаете. где-то около двадцати пяти – тридцати марок. Примерно с пяти хайдов земли, иногда меньше.

– Ясно. Ну что же, я только что договорился с королем насчет морской перевозки провизии для его войска в Акру. Я выступал посредником одного торгового дома, который возьмет на себя труд позаботиться, чтобы по прибытии оно было обеспечено пшеницей, вяленой рыбой и мясом, а также сухими фруктами. Как вы думаете, какой суммы достигнет наша прибыль в этом предприятии?

– Понятия не имею.

– Если дела пойдут гладко, она составит около тысячи марок. И еще триста я получу за посредничество. И это лишь одна из целого ряда сделок, в которых я принимаю участие. Предположим, вы заключили сделку от моего имени. Тут нет никакой тайны: немного милых разговоров, вежливое обхождение, подсчитать количество необходимых товаров, чуть-чуть деликатно поторговаться по поводу цены и подписать Контракты – только и всего. И вы могли бы положить эти триста марок в свой кошелек.

Он откинулся назад, слегка проводя рукой по своей круглой, прилизанной голове.

– Итак? – сказал он.

– Не знаю, – ответил Дени.

Он встал и подошел к окну, пристально глядя, как пенится вода в кильватере. У них за кормой смутно вырисовывалась вдалеке Сицилия, окутанная голубоватой дымкой; складки и ущелья, прорезавшие горные склоны, все еще были хорошо различимы. У него появилось ощущение, будто он оставляет за спиной не только лагерь и немногих друзей: почти неуловимо его жизнь изменилась там, а теперь настал переломный момент. Искушение было слишком велико.

Что бы сказал Артур, если бы он принял предложение Скассо? Артур сердечно улыбнулся бы и сказал: «Если вы действительно хотите этого, Дени, я рад за вас». Ему никогда бы не пришло в голову подвергать сомнению решение своего друга. Однако что бы он сказал, если бы узнал, что Дени будет заниматься торговлей рабами-христианами или продавать оружие сарацинам? Нет, он бы не сказал ни слова, но было бы очень трудно посмотреть ему в глаза.

Дени прикусил губу. Почему он, именно он, в своих поступках должен руководствоваться мнением и одобрением деревенского рыцаря, мужлана из Богом забытого английского графства? Он примет решение без оглядки на Артура, пообещал он себе. Лихорадка Ланселота…

А как быть с Ричардом? Нельзя предугадать заранее, как поведет себя Ричард. Возможно, его измена приведет короля в ярость, ибо, в конце концов, он поклялся идти с ним в Святую Землю. С другой стороны, вероятно, будет достаточно тонко намекнуть на выгодные сделки, или более низкие цены, или нечто в этом духе, чтобы король с радостью обнял его.

Но невозможно предсказать, как Ричард поступит в той или иной ситуации. Мысли Дени вернулись к тому несчастному рыцарю, Гильемуде Барре. После истории с тростниковыми копьями даже вмешательство короля Филиппа не могло умерить злости Ричарда, – ни это, ни то обстоятельство, что самые знатные лорды и бароны Англии и Франции на коленях упрашивали его сменить гнев на милость. Ричард мог быть неумолимым. И тем не менее он мог быть также покладистым, исполненным милосердия, обаятельным и щедрым, так что ни один человек был не в силах в чем-то отказать ему. Тому юному херувиму, капеллану Далуорту, который однажды нанес королю оскорбление, спев непристойные куплеты, и которого Ричард до беспамятства избил сосудом для вина, вновь была возвращена милость – сам Ричард ухаживал за ним и баловал его. И теперь капеллан жил в свое удовольствие в Англии, заботясь о королевской домашней церкви и получая на содержание два шиллинга в день и всякие мелкие подарки.

Скассо, конечно, предсказуем. Всегда будет совершенно ясно, чего ожидать от такого человека. Он станет другом, равноправным партнером… А когда-нибудь, возможно, появится небольшой замок и дом в Генуе… Если добросовестно выполнять свою работу, можно загребать деньги обеими руками.

Дени взглянул на Скассо, ответившего ему отеческой улыбкой. Да, Дени будет агентом – набивать мошну хозяина – и надувать при подсчетах, сквалыжить из-за цен, принимать грузы вяленой рыбы или грязных, жалких рабов, выуженных из какой-нибудь дыры. Можно ли после этого гордиться незапятнанными руками? А затем, попытавшись отмыться от вони торгашества, сесть и написать – что? Любовную песнь большой прибыли, аубаду на нетерпеливое ожидание груза поясов и мечей, предназначенных на продажу султану? Что ж, именно это, возможно, и есть конечная цель его поисков – и в самом деле, совершенно новый вид поэзии!

Зачем же соловей так скоро улетает?

На месте груз, и прибыль мое сердце согревает.

Он громко расхохотался, и в тот же миг до него дошла вся нелепость идеи.

– Над чем вы смеетесь? – удивленно спросил Скассо.

– Я представил себя деловым человеком, – ответил Дени. – Нет, Скассо, ничего не выйдет. Это не для меня.

– Но почему нет?

– Я никогда не умел сосредоточиться на каком-то деле. Я трувер и только трувер и всегда им останусь. Однажды меня уже пытались превратить в доблестного рыцаря, и это тоже не получилось. Естественно, меня соблазняют огромные суммы денег, о которых вы упомянули, но… Да вы сами говорили об этом раньше: каждый делает то, что у него получается лучше всего. Бог дарует нам способности и таланты, и нам следует по мере сил использовать имеющиеся преимущества. Нет смысла обманывать себя или вас. Вы бы поняли это довольно скоро и сами. Я умею только сочинять песни и больше ни на что не гожусь, А кроме того, еще есть Артур. Я не могу допустить, чтобы он один отправился на Восток.

– Вы такой же романтик, как и он, – вздохнул Скассо. – Вероятно, вы правы. Я по-прежнему считаю, что из вас получился бы хороший купец. Вы обладаете воображением, умом, находчивостью, и вы не боитесь действовать. – Он пожал плечами. – С другой стороны, вам может помешать излишняя щепетильность, которая противоречит жесткому здравому смыслу. Это никуда не годится. Например, ваша привязанность к своему другу Артуру. В ней есть нечто болезненное, Дени. Примите это предостережение от человека, искренне к вам расположенного. Может случиться так, что она принесет вам больше вреда, чем пользы.

– Вы не знаете всей истории, – сказал Дени. – Я очень многим ему обязан и, подобно вам, предпочитаю платить свои долги.

– Понятно. Ну что же, вы с легкостью найдете мой дом в Генуе, если когда-либо передумаете. А тем временем вот это, возможно, сослужит вам службу, – сказал он, развязывая шнурки кошелька и вынимая сложенный лист пергамента. – Я заранее приготовил документ на случай, если вы отвергнете мое предложение, – пояснил он, разворачивая бумагу.

Адрес гласил: Рахиль Комитисса, в Яффе. Весь текст состоял из единственной строки, напоминавшей причудливый узор, сделанный чернилами, а ниже стояла подпись Скассо и свинцовая печать с оттиском, изображавшим кулак, сжимающий палицу, и девиз: «lо stesso» («Я сам»).

– Я не понимаю, – сказал Дени. – Что это? Что это за каракули?

– Еврейский, – ответил Скассо. – Здесь написано: «Препоручаю вам подателя сего, как если бы он был мне братом».

– А кто такая Рахиль Комитисса?

– Она банкирша. Вернее, ее отец Якоб банкир, но ему, должно быть, уже никак не меньше ста лет, и она ведет дела дома. Они также ведут очень многие дела от моего имени на Востоке. И занимают стратегически важную позицию между Сирией и Каиром. Когда попадаете за море, мой друг, нельзя предвидеть заранее, когда появится нужда в ком-то, к кому можно обратиться в случае крайней необходимости.

Дени сложил пергамент и спрятал его.

– Не знаю, как благодарить вас, – искренне сказал он.

– Вздор! Это самое меньшее, что я могу сделать. Вы не захотите взять деньги, и вы не примете работу, но, возможно, вы найдете, что Рахиль ничуть не хуже всего прочего. – Скассо весело фыркнул. – Представьте, я никогда не видел ее. Я только встречался в Генуе с ее агентом, Вивесом. Но вдруг она ослепительная красавица с большими темными очами и прекрасным пышным телом… – Он вычертил руками в воздухе пару волнистых линий. – Правда, я имел в виду крайнюю необходимость несколько иного рода, но кто знает, – посмеиваясь, вздохнул он. – А теперь давайте сядем и еще выпьем, – объявил он, похлопав по столу, – и, пожалуйста, не откажите в любезности, расскажите мне историю о том, как вы написали песню по заказу Ричарда. Неужели он действительно велел Арнауту Даниэлю подслушивать, пока вы сочиняли ее, а затем спеть раньше, чем вы сами смогли это сделать? Я слышал, это была одна из самых злых шуток, какие Ричард когда-либо позволял себе…

* * *

Дневник Дени из Куртбарба. Отрывок 8-й.

Я долго оставался при дворе королевы Алиенор, сочиняя песни, которые Гираут пел, дабы развлечь королеву и ее дам. Я удостоился многих лестных похвал. Веселым и оживленным представал тот двор, ибо где бы ни находилась королева, там не было места праздности и скуке. Она отличалась острым умом, и голова ее всегда была занята новыми планами. Истинным наслаждением было видеть, как она, все еще красивая, с прямой осанкой, несмотря на ее возраст, появлялась то там то здесь, шутила, спорила, с сияющими глазами восседала на почетном месте во время танцев и прочих увеселений или вела беседы на разные темы, неизменно поражая мудростью и проницательностью. Я слышал из ее собственных уст рассказ о том, как она изобрела те Суды и Законы Любви, которыми славился ее двор в Пуату. Также я впервые принял участие в новой игре, довольно забавной, изобретенной ею, которая называлась «Королева приказывает». Вспоминаю, как некая дама по имени Гвискарда, фрейлина королевы, весьма нас развеселила своим простодушием. Ибо правила игры таковы, что вы предстаете перед особой, избранной королевой (или королем, если это мужчина), и приносите вассальную клятву, а затем должны отвечать правдиво на ее вопросы или же заплатить штраф. Часто эти вопросы были таковы, что дамам и кавалерам приходилось изрядно поломать голову, чтобы ответить на них, не краснея. Гвискарду выбрала принцесса Беренгьера, воскликнув: «Гвискарда, приказываю тебе предстать перед судом». Тогда названная молодая девица, поначалу отнекивавшаяся, преклонила колени, заливаясь таким ярким румянцем, что рядом с ней в темноте можно было читать требник. Королева промолвила: «Гвискарда, теперь я приказываю тебе ответить. Скажи, в каком месте ты чувствуешь любовь сильнее всего?» И Гвискарда ответила: «В саду». Она так и не поняла, почему мы все рассмеялись.

Вот так мы и коротали вечера, предаваясь играм, танцам и прочим забавам, днем же выезжали на верховые прогулки, упражнялись с мячом или играли в настольные игры. Я снискал милость королевы, и она часто удерживала меня подле себя и беседовала со мной. Она никогда не уставала говорить о своем сыне, и восхвалять его, и слушать, как я пересказывал ей то, что мне о нем было известно. И часто она заговаривала о своем покойном муже, короле Генрихе, обыкновенно резко о нем отзываясь, именуя старым орлом, который до смерти заклевал своих собственных детей, и повторяя, что если бы не он, она имела бы четверых сыновей, а не одного с половиною (нередко поносила графа Джона, ибо отец его берег пуще зеницы ока). Время от времени мне также доводилось беседовать с госпожой Беренгьерой, и я нашел ее достойной и добросердечной девушкой, хотя, может, немного туповатой и ненаходчивой в разговоре. Но ее красота ласкала взор, а это в большинстве случаев искупает все прочие недостатки.

В этом месяце, марте, граф Фландрский, весьма ловкий вельможа, наконец добился согласия между королем Ричардом и королем Филиппом, покончив с затянувшимся спором из-за принцессы Алисии, сестры французского короля. Было решено, что Ричард волен жениться на Беренгьере, если заплатит Филиппу десять тысяч марок штрафа в качестве приданого Алисии. И после того, как они об этом договорились, на третий день до апрельских календ Ричард явился в Реджио и увез свою мать и Беренгьеру в Мессину. В городе уже не было ужасного столпотворения, поскольку король Филипп, заключив мир, тотчас погрузил войско на корабли и отбыл в Святую Землю. И вам следует знать, что накануне отплытия он вновь умолял Ричарда простить Гильема де Барре, и король наконец снизошел к просьбам, коль скоро оба они оставались служить Господу. Я был не особенно удивлен, потому что к тому времени хорошо знал, как Ричард умеет и ненавидеть, и прощать под предлогом истинного благочестия, даже и не думая отказываться от своего прежнего мнения, и подумал, что будь я на месте Гильема де Барре, то и на сто фунтов близко не подошел бы к Ричарду, простил он или не простил.

Королева Алиенор провела со своим сыном четыре дня, в течение которых не кончались пиры и веселье. Тем временем Беренгьера была отдана на попечение сестры Ричарда, королевы Джоанны, той самой, которая некогда была супругой старого короля Сицилии. На третий день до апрельских нон королева Алиенор пустилась в обратный путь в Англию, а мы все приготовились продолжать крестовый поход. Я же ныне занес в сей дневник последние новости и теперь упакую его вместе с остальными вещами, ибо мне, похоже, не представится случая взяться за него снова, пока мы не увидим стены города Акры. Отныне я вручаю свою судьбу в руки Провидения, надеясь благополучно и быстро пересечь море.

* * *

Четвертый день до июньских нон, 1191.

Если за двадцать девять лет земного существования я чему-то и научился – а порой у меня возникают серьезные сомнения на этот счет, – так это остерегаться якобы верных удач. Как часто говаривал Хью: «Проявляй особую осмотрительность, когда тебе предлагают беспроигрышное пари». Перечитывая последние строки дневника, написанные более двух месяцев назад, мне хочется смеяться, ибо я думал, что меня ждет всего лишь десяти– или двенадцатидневное морское путешествие в Акру. Я воображал себя закаленным моряком после всех моих плаваний на кораблях и полагал, что к настоящему времени уже буду сражаться на сирийской земле. Однако вот я сижу здесь, в тихом саду, расположенном над городом, который называется Никосия, на острове Кипр, то есть на расстоянии многих дней пути от Акры. И теперь я должен поведать о том, как это все получилось и как, подтверждая слова купца Джан-Марии Скассо, сказанные накануне нашей разлуки, все замыслы могут рухнуть от одного дуновения ветра.

В среду на Страстной неделе мы отплыли от берегов Сицилии, и я без сожаления расставался с несчастливым островом, на котором было так много раздоров, так много пилигримов погибло во время беспорядков и где мой друг Понс лег в землю за грехи мои и Елены. Наш флот состоял примерно из двухсот кораблей всех видов: грузовых судов, галер и челнов поменьше. Величественное зрелище являло собой все это скопище многоцветных парусов, раскрашенных щитов и знамен, реявших над водой. Я находился на корабле, которым командовал Роберт, эрл Лестерский, а вместе со мной – Артур, Хью Хемлинкорт, мой слуга Гираут, Пейре Видаль со своим жонглером по имени Бруно, Балдуин де Каррео, равно как и многие другие хорошо известные рыцари и оруженосцы. Трубили горны, горожане, столпившиеся у кромки берега, громко кричали, и с веселым шумом мы отправились дальше, освобождать Святую Землю.

Однако мы успели добраться лишь до побережья, расположенного между Калабрией и Сицилией. Неподалеку от высокой, увенчанной снежной шапкой горы, называемой Этной, ветер стих, и мы были вынуждены на ночь стать на якорь. Моряки ворчали, что это скверный знак и что вскоре ветра будет более чем достаточно. На другой день поднялся бриз, и мы поплыли дальше, но в Страстную пятницу задул штормовой ветер такой силы, что наш корабль ложился на бок, едва не переворачиваясь, и по всему судну слышались стоны и жалобы мужественных рыцарей. И если уж они пребывали в столь бедственном состоянии, то можно легко поверить, что мы, несчастные труверы, Пейре и я, вместе с нашими менестрелями, считали себя погибшими. Мы забрались под один из бимсов[161] на нижней палубе в обнимку с бурдюком вина и то распевали печальные песни и рыдали, то делали перерыв, чтобы извергнуть из себя вино, страдая от ужасной морской болезни, и выпить снова. Артур находился где-то поблизости, но, откровенно говоря, мне было слишком плохо, чтобы я мог искать его, да и вообще думать о нем.

На следующий день милостью Божьей погода улучшилась, и море оставалось спокойным до самой Пасхи. В праздник Пасхи дул свежий попутный ветер. И таким образом, в течение трех дней мы плыли быстро, нигде не задерживаясь. Каждую ночь огромный факел вспыхивал на корме корабля Ричарда. За тем кораблем тянулись все остальные, подобно цыплятам за курицей-наседкой. Итак, в среду на пасхальной неделе мы достигли острова Крит и бросили якоря. На другое утро пересчитали все корабли флотилии, и тогда с превеликой скорбью и горем обнаружили, что недоставало более сорока судов; и среди прочих того самого, на котором плыли принцесса Беренгьера и сестра короля, королева Джоанна. Узнав об этом, Ричард рвал на себе волосы и бороду и катался по палубе в ярости.

Потом мы отправились на Родос, где отдыхали целых десять дней. И тут до короля дошел слух, что несколько его кораблей выбросило на берег острова Кипр, которым правил самый вероломный и злобный тиран, Исаак Комнин. Он незаконно именовал себя греческим императором и постыдно использовал тех, кто попадал ему в лапы.

Соответственно мы отправились на Кипр. Но теперь мы очутились в той части моря, где, по словам моряков, сходятся четыре встречных течения. Ко всем нашим бедам прибавился сильный ветер, и все, что нам довелось испытать прежде, показалось тогда не более чем дуновением южного бриза на мельничной запруде. Тем не менее мы в конце концов прорвались сквозь бурю и встали на якорь в порту Лимассоль на побережье Кипра. К тому времени я был настолько не в себе от усталости, что мне было уже безразлично, где отдыхать, хоть на дне моря. А шел уже шестой день мая.

По флоту распространилась весть, что три королевских корабля потерпели крушение у этих берегов, и многие из тех, кто на них находился, утонули, тогда как те, кто невредимым выбрался на сушу, были захвачены греками и посажены в тюрьму. Корабль, на борту которого путешествовали королева Джоанна и девица из Наварры, благополучно причалил к пристани, и император Исаак попытался заманить обеих дам на берег, но они благоразумно отказались предаться его власти, чтобы он не сделал их заложницами. Что же касается тех, кто попал в плен, они сумели вырваться из крепости, где их удерживали, хотя и были почти безоружными. Они имели в своем распоряжении всего лишь три лука и несколько колчанов, полных стрел. Тем не менее, предводительствуемые двумя славными рыцарями, Роджером Хардикортом и Гильемом дю Буа, они нанесли большой урон грекам. Воины, находившиеся на корабле королевы, сделали вылазку и поспешили им на помощь. В конце концов они пробились в Лимассоль, где и нашли убежище. Вскоре после того на место прибыл «император» Исаак Комнин и завел сладкие речи и лживые уговоры. Поскольку он так и не убедил королеву и принцессу сойти на берег, то собрал большое войско, приготовившись захватить их корабль. Но Богу было угодно, чтобы замысел его был нарушен появлением короля со всем нашим флотом.

Ричард (хотя я прекрасно представляю, как он был разгневан скверным обращением этого фальшивого императора с его воинами, сестрой и невестой) отправил к нему посланника для переговоров, выразив намерение каким-нибудь образом возместить ущерб, причиненный его воинами людям императора. Император Исаак, как нам рассказали позже, оборвал речь посланника, издав губами непристойный звук, и выгнал его, осыпая насмешками. На подобное оскорбление Ричард, будь он даже святым, мог дать единственный ответ, и тотчас с корабля на корабль стал передаваться приказ, что мы должны сойти на берег в полном вооружении.

Мы же, услышав рассказ о том, как гриффоны на Кипре умертвили множество пилигримов и угрожали королеве и принцессе, быстро облачились в кольчуги и схватились за оружие. И вскоре можно было видеть, как от каждого корабля отходило к берегу великое множество маленьких лодок с воинами. Когда те стремительно высаживались на сушу, громкий рев военных кличей заставил содрогнуться саму землю.

Что касается меня, я чётко видел панораму битвы с высокой носовой части нашего корабля. Когда эрл Лестерский призвал нас к оружию и приказал готовиться, Артур спросил у него, кто были те люди на берегу, и узнав, что это греки-христиане, он сказал, что дал торжественный обет никогда не обнажать меча против собрата-христианина, каким бы серьезным ни был повод. Эрл набросился на него с бранью, понося за трусость. Артур же кротко ответил, что даже такие слова не заставят его отступиться от клятвы. И я добавил: «Милорд, задумайтесь о том, что сдержать клятву перед лицом такого оскорбления требует, возможно, большего мужества, чем нарушить ее. Я поклялся защищать своего друга и по этой причине не сойду на берег, но готов пожертвовать собой, чтобы доказать вам, что он не трус». После этого эрл отвернулся от нас, не прибавив ни слова.