Но я в тот миг раздумывал, какая участь могла постигнуть моего бедного, глупого менестреля Гираута, и с поклоном ответил, что я не настолько жаден, чтобы взять деньги в уплату за жизнь человека, и помимо всего, должен идти. Он расцеловал меня в обе щеки и сказал, что буде мне когда-либо что-то понадобится, мне следует обратиться к нему или, если его будет трудно разыскать, к сему Тарену ди Арагону, его дорогому другу. Он жестом указал на бородатого человека, низко склонившегося передо мной. Тогда я подумал, что совсем не плохо иметь его в числе своих должников на случай какой-нибудь нужды в будущем, и на том расстался с ними.

Когда я вернулся на пристань, сражение уже прекратилось, так как оба короля вместе прискакали в гавань и положили конец резне. Я порыскал вокруг, расспрашивая всех встречных, но не сумел узнать ничего нового о Гирауте и в конце концов вернулся в лагерь. Не успел я позаботиться о своем скакуне, расседлать его и дать ему остыть, как ко мне подошел Понс с видом величайшего дружелюбия и взял меня под руку, приговаривая: «Милый, добрый Дени, разве мы не друзья?» Я насторожился и охотно подтвердил, что мы действительно долгое время были и остаемся друзьями. «Я так им и говорил, – заявил он, – и еще рассказал, как часто мы ели из одной тарелки и стояли горой друг за друга». Он засмеялся и продолжал: «И даже о том случае, когда я дал тебе на сохранение свои деньги, а ты надул меня». Я сказал, что сам прекрасно помню об этом и не сомневаюсь, что он не держит зла на меня, принимая во внимание, сколько раз я платил за его выпивку и ужин и как я даже пожертвовал своим кинжалом с мощами св. Себастьяна, спрятанными в рукояти, ради его выпивки в Руане. «Да, как хорошо иметь такого товарища, – вскричал он, – и мне отлично известно, что я могу положиться на тебя. Ибо видишь ли, я сел играть с Хью Хемлинкортом, и даю руку на отсечение, он заколдовал кости, так что расклад все время был в его пользу, а я глубже и глубже увязал в долгах и не знал, где мне найти залог, дабы продолжать игру. Правда, я знал, что если бы ты был рядом, то ничего не пожалел бы ради меня. Долго ли коротко ли, но я проиграл все добро, которое ты получил на пиру – золотой кубок, золотое блюдо, шесть колец, четыре нагрудных цепи, двенадцать брошей из золота и серебра». Он искренне расхохотался и сказал: «Эта шутка нас невероятно позабавила, и когда я об этом вспоминаю, то снова не могу удержаться от смеха. Но послушай, Дени, Бог свидетель, я отплачу тебе сторицей, ибо, в конце концов, это были всего лишь красивые безделушки, а вовсе не какие-нибудь серьезные вещи, которые могут поссорить друзей. Не думай, я бы ни за что не взял их у того, к кому не питал бы нежной привязанности».

Сначала я страшно разгневался и не знал, проклинать мне его или плюнуть, но, взглянув ему в лицо, открытое и привлекательное, исполненное добродушия, я не смог и сам не посмеяться над такой дружбой. И таким образом мы поладили между собой, однако я подумал, что да сохранит меня Бог от подобной дружеской привязанности в будущем или мне придется нищенствовать и питаться подаянием.

Что касается Гираута, то он вернулся через три дня. Весь покрытый рубцами и кровоподтеками, с лицом, распухшим до такой степени, что такой образины хватило бы на троих, он являл собой печальное зрелище. Поначалу он не хотел говорить, где пропадал все это время, но после того, как я обвинил его в том, что он стал причиной бесчинства на пристани, он поведал мне всю историю. На пиру король послал ему с пажем кувшин вина, и он удалился, чтобы насладиться угощением. Он так и сделал, осушив сосуд глоток за глотком, и от выпитого вина сознание его затуманилось. Он почти не помнил, что делал до того самого момента, когда матросы принялись избивать его. Он притворился мертвым и между ног дерущихся выполз из свалки. Затем прибыл Ричард и разнял сражавшихся. Несколько караульных притащили Гираута к королю, обвинив его в том, что он затеял свару своей песней. Однако король узнал его и приказал доставить в дом гофмейстера Сицилии, где Ричард жил до сих пор. Там его вымыли, одели в красивую одежду и заставили петь для обоих королей. Ричард осыпал его ласками и оказывал ему почести, наградил его подарками и положил спать в свою постель. Но затем в Гираута вселился бес, ибо, очутившись в королевской спальне, он не мог не протянуть руки к кое-каким побрякушкам, попавшимся ему на глаза. Когда это обнаружилось, от смерти его спасла только милость короля, которую он заслужил сладкоголосым исполнением нескольких песен трувера Блондела (так как Гираут знал не хуже меня, кто скрывался под именем Блондел). Поэтому его просто избили и вышвырнули из дома, и он считал, что ему еще повезло, раз его голова осталась на плечах. Это происшествие немного обеспокоило меня, поскольку я знал, как часто меняется настроение Ричарда. Я опасался, что когда-нибудь он может возложить вину за грехи менестреля на меня. Тем не менее я вновь взял Гираута на службу, поскольку мягкосердечный Артур попросил за него.

И теперь мне осталось лишь добавить, что в тот же самый день, в последний день 1190 года, когда я сидел в нашей палатке, описывая эти события в дневнике, который перед вами, появился маленький оборванец, загорелый и грязный. Несмотря на свою неопрятность, он держался точно юный лорд. С важным видом он вошел в палатку, уперевшись рукою в бок, и обратился ко мне: «Дени из Куртбарба?» Я ответил, что это я и есть, и он подал мне связку сухих листьев, нанизанных на прутик. Я хмуро посмотрел на него, вообразив, что он решил подшутить надо мной, и, вскочив на ноги, спросил: «Что это такое?»

«Каппари», – ответил он, гримасничая, как обезьянка, и дерзко протянул руку, требуя пенни…

Артур волновался. В течение многих недель Дени вел себя очень странно. Сам Артур не знал, как выразить свою тревогу словами. Наблюдая, как его друг бродит с отсутствующим взглядом, или слушая его бессодержательную и бессвязную речь, он много раз откашливался, готовясь задать некий прямой вопрос. Но всякий раз терялся.

Если бы Дени имел хотя бы отдаленное представление о том, что чувствовал его друг, он был бы изумлен. Он просто не осознавал, насколько странно его поведение. Он был поглощен мыслями о поэзии.

Он встречался с Еленой один, а иногда два раза в неделю. Они отказались от свиданий в разрушенном храме из-за погоды. Девушка показала ему дорогу к крошечной хижине, сложенной из камней и находившейся высоко в горах. Некогда там было жилище отшельника, пояснила она, настоящего святого, который много столетий назад приплыл на Сицилию, преодолев бурные волны в каменном гробу, и сотворив множество чудес, вознесся на небеса во время грозы. В этом уютном убежище Дени и Елена проводили время, занимаясь любовью и ссорясь.

На самом деле у них было очень мало общего, за исключением коротких мгновений плотского наслаждения. И тем не менее они не порывали связи. Она была гораздо глубже, чем примитивное утоление похоти. Для Елены Дени стал и целью, которую необходимо достигнуть, и препятствием, которое нужно преодолеть, – тем, с кем нужно сражаться и покорить. Он не был ее первым мужчиной – совокупление считалось делом настолько же естественным, как и дыхание, в ее суровом, скалистом крае, опаленном южным солнцем снаружи и вулканическим огнем изнутри. Но он был первым мужчиной, которым она захотела завладеть. Он представлялся ей столь же ценным предметом, как и святые мощи, чудным явлением из другого мира. Необыкновенная манера говорить, наклон головы, то, как его глаза вспыхивали или становились задумчивыми, – все это бесконечно восхищало ее. А кроме того, ей страшно надоело занимать в родительском доме место чуть выше простой служанки. Надоело слушаться приказаний своей матери. Надоело терпеть затрещины от отца – не имело значения, какими благими побуждениями он руководствовался. Она устала от своих двух братьев и их самодовольства, их тяжеловесных шуток и скотского поведения. Они искали ей мужа, но для большинства местных мужчин она считалась недостаточно покорной. Ей никогда не приходило в голову, как и всем, кого она знала, вести точный счет таким пустякам, как дни рождения; иначе бы она воскликнула, что ей уже девятнадцать лет, а на жизнь никаких перспектив. Ей представлялось, что, если она правдами и неправдами упросит Дени жениться на ней, все досадные мелочи, портившие ей жизнь, исчезнут.

Что же касается Дени, то он просто давно не имел женщин. Но более того, ему нравилось ее жизнелюбие, бурные проявления чувств и настроения, ее пылкая страстность. Он походил на человека, который день за днем ел жирное тушеное мясо и вдруг увидел у себя на тарелке свежий салат. О любви речи не было. Любовь – возвышенное чувство, которое надлежит приносить в дар идеальной возлюбленной. Тут была страсть, Елена пробуждала в нем вдохновение так же, как и чувственность.

Ибо его вдруг осенило, что возможно сочинить стихи как бы этой дикарке под стать. Ей не подходил поэтический строй кансоны или сложный размер аубады, в которой слово «восход» появляется через равные периоды, или замысловатые рифмы секстины, подобные изысканной вязи узоров восточного ковра. Нет, ничего такого, ничего из того, чему он когда-либо учился, за исключением, пожалуй, стихов, которые он однажды слышал в исполнении того менестреля – много лет назад в харчевне, когда дождь барабанил в ставни. Поэзия, построенная на просторечии, приправленная жаргонными словечками, отличавшаяся естественными рифмами. Естественная – именно! Это было точное слово, и оно характеризовало Елену.

Но как создавать «естественную» поэзию? Два слова противоречили друг другу по смыслу, как, например, в сочетаниях «светлая темнота» или «сухой дождь». Поэзия имела свою собственную природу, исходила из своих собственных законов, стояла чуть в стороне от реальной жизни, по существу как бы являясь ее отражением в золотом зеркале, представая в обличий более величавом и приукрашенном. Неспроста ее называли «искусством», наделяя таинственными свойствами.

Этот неразрешимый вопрос не давал Дени покоя, вытеснив из его головы все прочие мысли. Он испытывал небывалое счастье… или смятение.

У него ничего не получалось. Было достаточно просто позаимствовать фразы из повседневной речи, но он не мог заставить их звучать поэтически. Они никак не хотели ложиться на музыку, которую можно петь. Дени вынужден был возвращаться к известным формам: он начинал осваивать пустошь, а потом вдруг обнаруживал, что идет знакомой, хорошо проторенной дорогой, уступив требованиям рифмы или руководствуясь метрическими нормами. Вопреки всем его стараниям, в голове проносились отрывки чужих стихов; он спохватывался, замечая, что воодушевленно бормочет строки или целые строфы, а затем ломает голову, вспоминая, кому они принадлежат, ему самому или кому-то другому.

Несомненно, это Бернарт де Вентадорн[147]. Как бы то ни было, это звучит совершенно невыразительно и бесцветно в сравнении с самой Еленой, которая полна жизни. Какими словами рассказать о ней?

(Чьи это строки? Гильема де Пуатье? Определенно, нет. Пейре Видаля? Или его собственные?)

Это не годилось. Это никуда не годилось. Набор избитых фраз; они начисто лишены свежего дыхания жизни. «Наступает конец, ветер сметает все». Кто это написал? Ах да, разумеется, тот нищий менестрель из харчевни, и его тоже в конце концов смел ветер. К дьяволу все ветра, к дьяволу все метафоры, к дьяволу поэзию.

К концу месяца он сочинил четыре строки:

Он напевал их про себя снова и снова. Он записал их на клочке бумаги и долго смотрел на них. Он даже не был вполне уверен, что в них есть какой-то смысл. Он подумывал показать их Пейре Видалю или Понсу, чтобы узнать их мнение, но мог предсказать их ответ: «Мой дорогой Дени, это не поэзия! Замысел, бесспорно, превосходный, но в конце концов…» Единственный человек, Арнаут Даниэль, понял бы, к чему он стремился, но Арнаут остался во Франции. Дени в отчаянии скомкал листок бумаги и выбросил его[148] и попытался выкинуть негодные вирши из головы. И после этого он очнулся и вновь вернулся к жизни, подобно медведю, почуявшему дуновение весны.

Он снова чувствовал вкус пищи и замечал, какая стоит погода. В его памяти образовались большие провалы за последние недели, и ему было интересно послушать новости, в основном несущественные: как Ральф де Кларо выпал из лодки во время рыбалки и утонул в бухте, как Ричард повесил одного английского рыцаря за кражу какого-то блюда у сицилийского аристократа, как Хью Хемлинкорт, поддавшись азарту, поставил на кон против одной-единственной монеты все свои трофеи, включая большую часть тех красивых вещиц, принадлежавших короткое время Дени, и проиграл. А также пришло известие, что королева Алиенор держит путь в Мессину, в январе переправившись через Альпы, невзирая на свой возраст – ей уже исполнилось шестьдесят девять, – и она везет с собой принцессу Беренгьеру, дочь короля Санчо Наваррского, прославленного победителя многих рыцарских турниров. Складывалось впечатление, что теперь неизбежно возобновление старых разногласий с королем Филиппом по поводу помолвки Ричарда с французской принцессой Алисией, сестрой Филиппа. По-видимому, королева Алиенор твердо решила, что Ричард должен жениться на Беренгьере, а что бы ни замыслила эта бодрая старуха, обожавшая интриги, обычно ее слово становилось законом для Ричарда. Судя по всему, король Филипп не имел бы особых возражений против этого брака. Однако Ричард получил сообщение, что дома возникли раздоры между правящим советом и его братом Джоном, и потому от него ждут, что он прекратит крестовый поход и вернется в Англию. Похоже, сказал Хью, что король Филипп склонен дать согласие на брак своего вассала Ричарда и Беренгьеры, но лишь при условии, что Ричард не прервет путешествие в Святую Землю.

– Ты считаешь, что он отменит поход после всех своих разговоров, обещаний, сбора денег на нужды войны и речей о полной победе над сарацинами? – переспросил Дени. – Я могу поверить многим басням о Ричарде, но только не этой.

– Сомневаюсь, что он намерен сделать что-либо подобное, – примирительно сказал Хью. – Для Ричарда дело жизни – доставить Филиппу столько хлопот, сколько возможно. Ведь у Ричарда есть главная цель…

– Что же это за главная цель? – полюбопытствовал Артур.

– Сделаться признанным предводителем крестового похода, – пояснил Хью. – И это все, что его заботит. Умный малый! Он понимает, что не должно быть двух вождей. Они будут все время тратить на споры, а отдавать необходимые команды будет некогда. Верно, армия Ричарда превосходит числом войско Филиппа, но когда мы подойдем к Акре, положение изменится. Вы слышали, там много воинов, еще не присягнувших никому, людей, сражавшихся в течение прошлого года, рыцарей, которые обзавелись домами за морем и делают ставку на победу. Дела там идут не слишком гладко. Кому-то придется взвалить на свои плечи тяжкое бремя. И Ричард полагает, что это именно его дело.

– И готовится к этому, подкапываясь под бедного Филиппа, – фыркнул Понс. – Филипп Ягненок! Половина его воинов уже начала думать, что Ричард – сеньор, а Филипп – его вассал. Ставлю сотню денье против пяти, что, когда мы доберемся до Святой Земли, король Ги вместе с Боэмундом и графом Триполи[149] и все прочие их сторонники под конец поклянутся в верности Ричарду.

– Принято, – немедленно откликнулся Хью. – Я ничуть в том не сомневаюсь, дорогой друг, но я не могу пропустить столь выгодное пари.

Он наградил Дени весьма чувствительным толчком в бок и подмигнул. Артур тряхнул головой.

– Но без сомнения, – сказал он, – Ги де Лузиньян – законный король Иерусалима. И также не вызывает сомнения, что если будет единственный командующий армией, то им должен стать он.

Он покраснел, пока произносил речь, так как Хью, Пейре Видаль и Понс дружно уставились на него, как на некую диковинку.

– Дитя, – промолвил Пейре Видаль, теребя кончик своей короткой бородки, – вы определенно найдете Святой Грааль[150], ибо вы чисты сердцем. Ги де Лузиньян король Иерусалима только номинально. Его притязания основываются на правах, полученных путем брака с Сибиллой, сестрой последнего короля Балдуина Прокаженного[151], умершего шесть лет назад. Но существует и другой претендент – единокровная сестра Сибиллы, Изабелла, которая вышла замуж за Хамфри Торонского. До сих пор Хамфри оставался верен Ги. Но я слышал, будто многие знатные рыцари в тех местах хотели бы, чтобы Ги лишился короны. Он никогда не сможет возглавить войска Англии и Франции – он даже не сможет усидеть на троне Иерусалима без сильной поддержки.

– Да, а по логике вещей Ричард окажет ему помощь, – вставил Хью. – Лузиньяны родом из Пуату. Можно сказать, что формально Ги является вассалом Ричарда.

– Боюсь, мне никогда не понять всех этих… этих интриг, – вздохнул Артур. – Я думал, что мы просто идем сражаться с неверными. И я не вижу причины, почему бы нам всего лишь не отправиться туда, напасть на них и разбить, и не важно, кто держит власть или кто возглавляет армию.

Пейре засмеялся, а Понс начал говорить:

– Вы невинны, точно…

Дени прервал его.

– Вы, как всегда, совершенно правы, Артур, – резко сказал он, поднимаясь на ноги. – Было бы гораздо лучше для всех нас, если бы мы помнили, что мы пилигримы, которые намерены спасти Гроб Господень. Боюсь, кое-кто из нас думает только о собственной выгоде.

– Дружище, – запротестовал Хью, – не нужно так сердиться. Мы все очень любим Артура. Боже милостивый, да мы жили последние две недели за его счет. Мы не собирались его оскорблять. Но ты знаешь не хуже нас, что война – это вовсе не подвиги странствующего рыцаря. Спасение Гроба Господня? Полная брехня! И наверняка ты сам не намерен повернуть назад, не имея ничего после всех невзгод, кроме отличительного знака пилигрима. Ты будешь им хвастаться, а?

Настала очередь Дени покраснеть.

– Не в том суть, – огрызнулся он. – Суть в том… Да к черту все! Только оставьте его в покое. Он прав. И он стоит большего, чем все мы, вместе взятые.

Засунув руки за пояс, он свирепо посмотрел на них.

– Успокойся, Дени, – с улыбкой промолвил Понс. – Никто из нас не станет спорить. Он действительно стоит гораздо большего, чем мы.

– Правда… Я говорю… – пробормотал Артур.

– Ох, ладно, Артур, – поворачиваясь, сказал Дени. Он понял двусмысленность замечания Понса и осознал тщету дальнейших разговоров. – Пойдемте погуляем. Я хочу поговорить с вами.

Они вдвоем миновали палатки и вышли из лагеря, медленно направившись к берегу. За их спинами вздымались ввысь крутые, изрезанные складками горы, окаймленные рядами домов, серых, белых и ярко-розовых, с красными или коричневыми крышами. Перед ними расстилалось бирюзовое море, без устали бившееся о скалы. Оно швыряло брызги, сверкавшие, как драгоценные камни, и хлопья перламутровой пены к ногам грубых рыбаков. Сотни чаек, точно клочки обуглившейся по краям бумаги, вились над качающимися мачтами кораблей, стоявших на якоре.

Некоторое время они просто стояли и любовались видом. Дени бросал в воду один за другим обточенные морем камешки. Артур, усевшись верхом на просоленную корягу, откинулся назад и отрешенно всматривался в золотистую дымку, застилавшую ему и море, и небо.

– Похоже, я утратил связь с живым миром, – заговорил наконец Дени.

– Ох, не знаю, – сказал Артур.

– Вы, должно быть, беспокоились обо мне. Наверное, я бродил, словно во сне.

– Вы и в самом деле казались слегка потерянным. У вас… э-э… все в порядке?

– Все замечательно. Видите ли, я сочинял стихи. – Он искоса взглянул на друга. – Это правда, то, что сказал Хью?

– Что? Я не понимаю, что вы имеете в виду?

– Вы совершенно не умеете лгать. Вы знаете, о чем я. Они все это время жили за ваш счет?

– Ну, нет, не совсем, – смущенно сказал Артур. – Только, поймите, у Понса не было денег. Казалось, что и у Пейре Видаля их нет, а после того, как Хью потерял все, поспорив с кем-то, что выкинет три раза подряд орла…

– А я находился в полном оцепенении. И потому вы платили за все. Это так?

Артур прямо посмотрел ему в лицо.

– Разве я мог допустить, чтобы вы все голодали?

Дени фыркнул.

– Возвращаемся в лагерь, – неожиданно заявил он.

– Что вы намерены делать?

– Я намерен навестить моего сеньора и покровителя, короля, – сказал Дени. – Возможно, он захочет послушать песнь.

Он сел на коня и поехал к замку, где жил Ричард. По дороге он репетировал свою речь, бормоча себе под нос: «Милорд, вы обещали, что я буду получать восемь пенсов в день… Подарка в пятнадцать серебряных марок хватило ненадолго… Не расточителен… Обещать и не исполнять… Расходы, лошади, струны для арфы.., » Все его доводы звучали не очень убедительно. Хотел бы он знать, куда на самом деле ушли деньги? Похоже, они текут сквозь его пальцы, словно тонкий песок. Чем ближе он подъезжал к замку, тем все меньше оставалось у него уверенности. К тому времени, когда он достиг цели, он желал более всего на свете найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы повернуть назад.

Он отдал поводья конюху и только начал подниматься по лестнице, как из дома вышел Ричард, одетый в короткую зеленую охотничью тунику, отороченную горностаем и с воротником из такого же меха. Кожаная шапка, завязанная под подбородком, скрывала его рыжевато-каштановые волосы. Он похлопывал по колену перчатками, которые держал в руках, и над чем-то смеялся вместе с полудюжиной рыцарей, сопровождавших его.

Дени отступил назад, испытывая огромное облегчение, поскольку явно не стоило обращаться к королю, когда тот собрался уезжать. Но Ричард заметил его и подозвал. Дени приблизился и низко поклонился.

– Так-так, мой дорогой Райньер, я не видел тебя много недель, не так ли? – сказал Ричард. – А как поживает твой проклятый менестрель, тот самый, который не мог не протянуть рук к чужому добру?

Дени пробормотал, что выпорол Гираута за его грехи.

– Уверен, тебе, должно быть, хорошо жилось последний месяц благодаря его воровству, – весело заметил Ричард. – Как вам это понравится, господа? Он сделал своего менестреля ручной обезьяной-воровкой! Тебе стоило бы купить малого, Лестер. Это ведь одного из твоих парней я повесил за воровство? Тем не менее отдадим должное мошеннику, он поет как ангел. Какие новые песни ты приготовил для меня, Дени? Неважно… Я услышу их вечером. Едем с нами, мы собираемся покататься.

Широко шагая, он двинулся дальше, а Дени, не знавший, то ли ему радоваться этому знаку благоволения, то ли опасаться злоречия Ричарда, присоединился к свите. Кое с кем он был знаком достаточно близко и, когда все сели на коней, поехал вместе с Балдуином де Каррео, молодым человеком с открытым, жизнерадостным лицом и кудрявыми светлыми усиками. Хотя тот едва вышел из юношеского возраста, но уже стяжал себе славу, отправившись в одиночку в Испанию сражаться под знаменами Кастилии против грозного Юсуфа Альмансора[152]. Он был посвящен в рыцари на поле брани королем Альфонсо[153] и возвратился, чтобы служить Ричарду; богатые трофеи, которые он привез домой, вполне обеспечивали ему образ жизни, подобающий рыцарю. Он был наделен невероятной силой, имел кулаки величиной с палицу и был так же добродушен, как и глуп.

Ему весьма польстило, что Дени составил ему компанию, и он как мог поддерживал беседу. С удовольствием глядя на Дени голубыми, чуть навыкате глазами, он спрашивал:

– Э-э… а… трудно сочинять песни? Сколько нужно времени, чтобы написать одну? Э-э… а… однако как вы придумываете рифмы к словам?

Дени старался отвечать ему самым простым языком, тогда как Балдуин с напряжением следил за движением его губ, словно глухонемой, и восклицал:

– Честное слово? Не может быть! – А иногда употреблял и более пространные выражения, которым научился во время пребывания в Испании.

Вдоль восточного побережья острова проходила всего одна дорога – изрытый колеями проселок, тянувшийся по всему берегу от Мессины, мимо дюжины селений до Сиракуз. Несколько извилистых козьих троп ответвлялись от главного пути, поднимаясь в горы к дальним деревушкам, затерянным в скалах. Некоторое время Ричард вел отряд по основной дороге, но на пересечении с одной из таких горных тропинок они остановили лошадей, так как им навстречу с холма медленно спускался отряд французских рыцарей под предводительством графа Неверского. Одни были вооружены пиками, другие короткими луками, а через луку седла одного из охотников была перекинута туша дикой свиньи.

– Боже милостивый! – весело воскликнул Ричард, разглядев добычу. – Что у вас там, один из местных мужланов?

– Мы получили бы больше удовольствия, если бы это было так, – усмехнулся граф. – Мы облазили вдоль и поперек чертовы горы, и ни разу нам не попалась ни одна тварь, на которую стоило бы поохотиться. От отчаянной скуки Гильем только и подцепил вот этого поросенка.

– Куда надо ехать, чтобы затравить кабана? – быстро спросил Ричард, и все от души расхохотались. – Поехали с нами, – продолжал король. – Мы доберемся до того огромного утеса, который выдается в море, а затем возвратимся в мой замок и выпьем вместе вина.

Они рысью поскакали дальше, объединившись в одну компанию. Спустя некоторое время Ричард повернулся в седле:

– Дени, дорогой, подъезжай поближе и спой нам песнь.

Дени поехал рядом с королем.

– Ради Бога, что-нибудь поживее, – попросил граф Неверский. – Мы просто умираем от безделья. Спой нам песнь, где были бы сражения – одну из старинных лэ[154].

– Очень хорошо. С вашего позволения, милорды, я спою вам отрывок из баллады о Роланде и Оливье. Прошу о вашем снисхождении, так как у меня нет с собой ни арфы, ни виолы.

Он нахмурился, собираясь с мыслями, а потом спел им стих о том, как граф Роланд, стоявший во главе арьергарда императора Карла Великого, остановил огромное войско мусульман, напавших на него в Ронсевальском ущелье. Трижды его близкий друг Оливье просил его протрубить в боевой рог, позвав им на помощь войско императора, и трижды Роланд отказывался, молвив: «Никогда франкам не придется устыдиться моего имени, никто никогда не скажет, что Роланд испугался неверных». И они сражались, двадцать тысяч против ста тысяч, пока все из арьергарда не полегли мертвыми: архиепископ Турпен, Ансейс, герцог Беренгьер и все самые доблестные воины франков и с ними Роланд, бросившийся на свой меч.

Когда он замолчал, воцарилась тишина, которая лучше аплодисментов, и глаза многих увлажнились.

Граф, вздохнув, сказал:

– Ты пел прекрасно, сэр Дени, прекрасно. Не помню, когда еще я был так взволнован.

Ричард наклонился с седла и похлопал Дени по колену.

– Не представляю, зачем ты возишься со своим жалким менестрелем, – заметил он. – Твой собственный голос достаточно хорош и сладкозвучен.

– Благодарю, милорд, – отозвался Дени.

– Лично я всегда считал Роланда дураком, – сказал Ричард, качая головой. – Если бы он был одним из моих рыцарей, никогда в жизни я бы не доверил ему арьергард. Отказ позвать на помощь, когда противник превосходит его числом, просто нелеп.

– Но он был храбрецом, – возразил граф. – Он был преисполнен мужества. Вы же не станете утверждать, что рыцарь не должен обладать мужеством.

– Граф, – ответил Ричард, смерив его ироническим взглядом, – человеку, который вступает в бой, необходимо сохранять хладнокровие и здравомыслие. Мужество ничего не стоит, когда оно сочетается с глупостью. Если бы Роланд послушался совета своего друга Оливье и тотчас затрубил в рог, Карл Великий поспешил бы назад со всем войском и развернулось бы блестящее сражение на равных, так что доблестным рыцарям франков не пришлось бы погибать без пользы, а Карл Великий не потерял бы весь арьергард. Двадцать тысяч воинов! Что бы я мог сотворить с двадцатью тысячами! Несомненно, мой дорогой Невер, ты не думаешь, что Роланд доказал верность своему сеньору, пустив на ветер столько жизней из одного лишь тщеславия?

Лицо графа стало пунцовым.

– Милорд, я не привык, чтобы меня учили, как надлежит вести себя рыцарю, – твердо сказал он.

Ричард улыбнулся своей самой чарующей улыбкой и, перегнувшись через лошадь Дени, дотронулся до руки графа.

– Даже король не осмелится наставлять тебя в том, мой друг. Для всего войска ты образец рыцарской чести.

Граф был явно польщен.

– Тем не менее в самой песне сказано: «Роланд был смелым, Оливье был мудрым», – добавил Ричард. – И это в точности выражает мои чувства. Совершенный рыцарь может быть порывистым, упрямым, дерзким, если хотите, но совершенный полководец должен быть осмотрительным и мудрым и знать, когда лучше рискнуть, все поставив на кон, а когда отступить. Мужественно встретиться с врагом лицом к лицу – да, это подходящая тема для старинных лэ, это прекрасно и благородно! Но выигрывать сражения – совсем иное дело. И долг полководца как раз выигрывать битвы, а не вызывать восхищение.

Дени, слушавший очень внимательно, был глубоко тронут. Когда Ричард пребывал в таком настроении, он был неотразим.

– Милорд, – сказал Дени, – прошу прощения за то, что вмешиваюсь, ибо я ничего не понимаю в военном деле. Вы правы! Но, безусловно, Роланд был далеко не дураком, даже не доблестным дураком. Я пел песнь о нем столько раз, что уже и не помню, сколько именно, и тем не менее до сих пор никогда не понимал ее истинного смысла.