Какое-то время безнадежно разыскивал Жоржа по всей России и за ее пределами. Ничего не вышло — бывший начальник зубы съел на всех этих фокусах. Чтобы найти на него управу, нужно пользоваться услугами такого же высококлассного профи, а где его найдешь? Затем Кольцов стал гражданином Швеции и с головой ушел в бизнес. Умножил свой капитал, разбогател до неприличия и вот, когда налаженное дело заработало само, когда его присутствие уже не требовалось ежесекундно и ежечасно, отправился осматривать свою потенциальную собственность. И там испытал потрясение до глубины души.
      Не нашлось Жоржа в том месте, где он просто обязан был находиться. Собственность исправно функционировала сама по себе, но нынешний хозяин ее не появлялся, и ждали его с каждым годом все нетерпеливее и со все возрастающим интересом. Деньги капали немалые, а за ними все никто не приходил. И досужие сплетники, и заинтересованные в этом деле сведущие люди с равным недоумением спрашивали, когда же нынешний владелец даст о себе знать.
      Господин Кольцов решил, что само небо на его стороне и вот и пришел его звездный час. С этим он снова двинулся на историческую Родину. Уже не столько возвращать свою собственность (хотя теперь-то и подавно от нее не отказался бы — это же какие там должны были нарасти проценты за долгие годы), сколько еще и отыграться на Жорже и — отдельно — на его молодой жене за все свои мучения. Перипетии его поисков — история скучная и неинтересная. Мстительный характер и жажда всенепременной сатисфакции влетела бывшему гэбэшному генералу в такую копеечку, что теперь утерянные миллионы стали ему жизненно необходимы. В расходах он не стеснялся и, гоняясь за фантомами, не только истратил весь доход от с таким трудом налаженного дела, но и залез месяца два тому назад в основной капитал. А это уже стало началом краха. Теперь Н. Н. с удвоенной страстью искал шефа и был готов своими руками придушить его, только бы узнать, где уворованные миллионы.
      Думать о том, что Жорж может оказаться непричастным к их исчезновению, Н. Н. просто боялся. Эту мысль, время от времени являвшуюся ему в ночных кошмарах, он гнал от себя прочь. Он сам себе придумал некий миф и теперь трудился над его воплощением с усердием китайского землекопа. Это стало уже манией, своего рода помешательством. И если прежде генерал Кольцов упорно, не щадя себя, строил по кирпичику свою карьеру в КГБ, не гнушаясь ни лестью, ни ложью, ни предательством, ни заискиванием, то теперь он строил свою жизнь в ненависти к Железному Дровосеку, бывшему шефу и вечному противнику. Жизнь без этой ненависти и жажды уничтожить непотопляемого, гордого и независимого Жоржа просто не имела для Н. Н. никакого смысла.

* * *

      Выходила я, вообще-то, за покупками. Собиралась вести себя как скромная и приличная молодая женщина, которой для полного счастья в доме не хватает килограмма репчатого лука, двух — двух с половиной килограммов мяса и чего-нибудь на гарнир, чтобы накормить ужином троих голодных, здоровых мужчин.
      Готовить для себя всегда неинтересно. Во всяком случае, при всей моей симпатии к собственной персоне кормить ее горячими обедами и ужинами мне крайне редко приходило в голову. А вот близкие люди — это дело другое. Они заслуживают и внимания, и заботы. Я вспоминала рецепт чего-нибудь особо вкусненького и завлекательного, когда натолкнулась взглядом на унылое серое существо, маячившее под кустиками метрах в десяти от нашего парадного.
      Благоразумием я отличалась не часто. И это явно был не тот исключительный случай, когда оно (благоразумие) брало верх над естественными реакциями моего организма. Сейчас организм реагировал острым желанием взять человечка за шиворот и вытрясти из него всю правду. Выпытать подноготную и хотя бы с этой частью мелких неприятностей покончить раз и навсегда.
      Возможно, это вечер воспоминаний на меня так подействовал. До того я существовала вжившись в образ недавней студентки и тихой программистки, которая-то и на коньках последний раз стояла в пятом классе, не то что тонкими ручонками в драке может помахать. Но разговоры, которые я недавно вела, подействовали на меня как звук трубы на старую боевую лошадь. Я встала на дыбы и только что не заржала. А затем бодрым шагом отправилась в сторону своего неумолимого преследователя.
      Бедняга, кажется, думал, что он незаметный, как лавочка или деревце. Потому что на его лице при виде моей решительной поступи отразились попеременно недоумение, растерянность и панический ужас. Он резко развернулся и не выбрал ничего лучшего, чем заскочить в соседнее парадное.
      Была бы я дюжим спортивным мужчиной, он не повел бы себя так непрофессионально, ибо ждал бы подвоха и вообще, и в частности. Действий решительных ждал бы от мужчины, будучи обнаружен. А вот я собой никакой угрозы не представляла. И поэтому он запаниковал от моих нестандартных поступков и стал совершать одну ошибку за другой. Старенький он был уже, мерзавец. И здоровьишко, видимо, пошаливало. Его тяжелое дыхание слышалось двумя этажами ниже. Я преодолевала ступеньку за ступенькой, догоняя его, а в мозгу, словно хронометр, отстукивала мысль — на-до-ел, на-до-ел и так далее… Я настигла его на площадке между седьмым и восьмым этажами и придавила к замызганной стене у неопрятного мусоропровода. Ароматы тут витали злокозненные, нормальному человеку противопоказанные. Так что с этой точки зрения мои действия можно квалифицировать как нарушение Женевской конвенции, в той ее части, где говорится о пытках военнопленных.
      — Что вам нужно? Я вас не понимаю… — залопотал человечек, и бросилась мне в глаза его лысина, покрытая крупными каплями пота. Неизвестно, как бы обернулось это дело и хватило бы у меня решительности его допрашивать. Потому что жалким он оказался до невозможности, и злость моя как-то сама собой улетучилась. И даже чуть не стало неудобно — загоняла бедного дядечку, а вдруг ему сейчас плохо станет. Словом, могла бы и смутиться, и оставить его в покое, но тут он потащил из кармана нож. Здоровый такой, выкидной, из тех, что делают на зоне, с цветными красивыми накладками. Ух как я обрадовалась. Этот нож долго будет стоять у него поперек горла. При этом я старалась его не калечить и уж точно не касаться оружия, потому что потом еще полжизни разбираться будешь с родимыми правоохранительными органами, которым почти всегда все равно, кого именно правоохранять — не то потерпевшего, не то нападавшего. Это уж как бог на душу положит. А он почему-то редко разбирается. И выходит по старой армейской пословице: сейчас разберусь как следует и накажу кого попало. Выкрутив противнику руку, подождала, когда он зашипит от боли, а нож вывалится из посиневших пальцев на пол. Теперь пару болевых приемов (глаза боятся, а руки делают, — что значит память тела!), и вот он уже готов сказать все, что угодно.
      — Ты в доме копошился? — спросила я почти миролюбиво.
      Он обозвал меня неприличным словом и вытаращился, словно рассчитывал на то, что я оскорблюсь и отстану от него с глупыми вопросами.
      — Ты?! — рявкнула я уже злее.
      — И что?
      — По стенке размажу!
      — Ссс…
      Он не договорил. Этот человечек принадлежал к странной породе людей, которых нужно бить сильно и при этом не жалеть. Противно, конечно, но что поделаешь.
      — Я, я, пусти руку! Руку пусти, — захныкал он уже через десять секунд. Я считала.
      — Зачем?
      — Наследство искал, япошкино.
      А вот этого мог бы и не говорить. Возмездие свершилось как-то само собой. Он захлюпал носом, принялся постанывать.
      — Попробуй только взвизгни. Это будет твоя леблядиная песня. (Фу, какой жаргон. Но не политесы же с ним разводить.)
      — Молчу, молчу, только не бей.
      — А вот молчать не надо. Надо честно и откровенно признаваться, зачем ты меня пытался под поезд пристроить.
      — Я не нарочно. — Он даже не пытался отпираться. — То есть не до смерти. Я собирался сам и вытащить в последнюю секунду, чтобы, значит, дружбу свести. В дом чтобы пригласили.
      Я была рада, что из него не пришлось по-взрослому вытряхивать душу и он все рассказывал торопливо и услужливо. Но было мерзко, будто глотала болотную тухлую воду.
      — Жучок твой?
      — Ммм-м, — замотал он головой.
      — Твой, сволочь?
      — Мой, да, мой, — торопливо закивал.
      — А Леночка?
      — Какая Леночка? Ой! А, эта Леночка… Да я с гипнотизером связался, сукой. Какой он гипнотизер? Как из собачьего хвоста сито. Словом, она через пень-колоду после сеанса помнила, о чем мы ее допрашивали. Он ее гипнотизировать заново, а она в крик. Вот и прибегли к помощи настоящего знатока. Крутой мужичара — сразу ей из головы все воспоминания выбил. Наверное, перестарался.
      В этот момент у меня возникло желание тоже слегка перестараться, но я взяла себя в руки, строго напомнив, что я время от времени законопослушный гражданин и для меня же лучше пребывать в этом качестве.
      В принципе все стало ясно. Оставалась мелочь: дотащить этого гада до своей квартиры, там временно обезвредить и дозвониться до капитана Сторожука с требованием немедленно явиться к театру военных действий. И уже Павлу Сергеевичу сдать этого… с рук на руки. М-да. Легче сказать, чем сделать. Но и не стоять же здесь до глубокой ночи эдаким памятником единения рабочего класса и трудового крестьянства. Это только в сериалах легко все выходит. А на самом деле он понимает, что на этой улице меня все знают, поэтому любые мои угрозы будут пустыми и беспочвенными. Не зарежу же я его в самом деле, если он начнет голосить на всю округу, что я его веду к себе силком. В этот момент глаза человечка широко раскрылись, в них мелькнуло странное выражение не то радости, не то огорчения, не то изумления (разберешь его). И в ту же самую секунду меня кто-то тронул сзади за плечо. В общем, я — как бы это помягче выразиться? — отреагировала. По площадке что-то загрохотало, издало звук падения мягкого и тяжелого тела, а также звук типа «приглушенный вопль и последующее обиженное бормотание». Бормотание показалось смутно знакомым.
      — Ну вы даете, — произнес обиженно капитан Сторожук. — Кто это вас научил так драться?

* * *

      Человечек печально обвис, надежно прикрепленный наручниками к трубе в моей ванной. Мы с Павлом пили на кухне кофе и болтали о каких-то милых пустяках. Ждали опергруппу, которой собирались предъявить нападавшего с ножом, на котором имелись только его отпечатки пальцев; а также рассчитывали отыскать аналогичные отпечатки на стекле библиотечного стеллажа и вообще в квартире. Что вкупе с моим заявлением о проникновении в квартиру во время моего отсутствия должно было повлечь за собой определенные последствия для Петра Семеновича. С показаниями Разумовского было возможно инкриминировать ему и нападение в метро.
      — А что же он у вас искал все-таки? — не выдержал Павел. — Надо же что-то писать.
      — Хорагай, сюко и одати, — ответила я машинально. И тут же добавила: — Отдельно отметьте, что ценность этих предметов я узнала только от него, от грабителя то есть.
      — Это еще что? — поморщился капитан.
      — Самурайский меч, перчатка и боевая труба.
      — А откуда?..
      — Дедушка привез с японской войны еще. Я его видела только на единственной фотографии, где он снят на фоне горы отрубленных голов.
      — Фью-ю-ю, — присвистнул Сторожук. — Серьезный был господин. И кем он вам приходится?
      — Двоюродный какой-то, малоизвестный науке дедушка, у которого было свое кино в голове про трофеи и сувениры.
      — А-а, — понимающе протянул Павел. — То есть вы лично ни сном ни духом. Даже легкого намека, даже тени подозрения не было?
      — Ни-ни, — заверила я его почему-то внушительным басом.
      — Это неважно, — уверил меня милый капитан. — Правонарушения, совершенные нашим пленником, налицо, а знали вы сами о стоимости своего имущества или нет — это уже второстепенная деталь. Заявление напишете сейчас?
      — Сию минуту. Помогите составить бумагу правильно, чтобы потом не переделывать по второму кругу.
      — А слоечек вы не пекли? — спросил он жалобно.
      — Нет. Зато могу угостить тортиком.
      — Тортик тоже сойдет. Обожаю сладкое. Кстати, позвольте выразить вам свое восхищение и еще раз назойливо полюбопытствовать — кто это вас так драться научил?
      — Долгая история, Павел, и совершенно неинтересная. И похвастаться чем-то конкретным я не могу. У меня выходит от случая к случаю, скорее из-за энтузиазма, нежели из-за мастерства какого-то особенного.
      — Я заметил, — протянул капитан, демонстративно потирая затылок, ушибленный при падении.
      Даже думать не хочу, что я ему ушибла, лягнув ногой.
      — Как вы рискнули к нему подойти, преследовать? Я когда увидел, что он от вас драпает, сначала растерялся. Потом побежал следом, а вы у него уже нож выбили и допрашиваете. Так я даже не стал мешать. Решил подойти попозже, когда услышу достаточно, чтобы подозреваемого задержать. И тут такой странный прием…
      — Простите бога ради.
      — Сам виноват. Под горячую руку, ну то есть ногу, сунулся без предупреждения. В принципе должен еще спасибо сказать, что вы меня вообще не того… Словом, о своих боевых навыках вы ни гу-гу… Ладно, замнем для ясности. Вы мне вот что еще скажите — вы этого красавца раньше видели когда-нибудь?
      — На лестнице, — протянула я. — Вот же оно! Точно, я и сама думаю — где, когда? На лестнице! Когда сосед ремонт весной делал… Розовый слоник, унитаз то есть в розовые цветочки… Он — чудак этот, а не унитаз, конечно, — стоял на лестничной клетке, точнее, между этажами. А когда всех залило и люди рванули наверх, он стал спускаться вниз, чем резко отличался от остальных. Но…
      Я внезапно замолчала. Павел с тревогой вглядывался в мое лицо: представляю, как оно менялось в эти короткие мгновения. Но я вспомнила наконец, где видела этого самого Петра Семеновича. Вспомнила так ясно, словно это случилось вчера.
      Там, во дворе, где пылал оранжевый шар и куда со всех сторон бежали люди.
      Я стояла в дверях учебного корпуса и меня толкали, потому что я мешала пройти. Меня пихали все кому не лень. И он тоже толкнул меня, потому что я стояла у него на пути. Этот самый серенький человечек; его крысообразное личико я отчетливо видела сейчас мысленным взором. Он торопливо шагал, нелепо взмахивая правой рукой, и я не давала ему пройти — но он был единственным, кто толкнул меня в грудь. Он тем и отличался от остальных, что все бежали в сторону места трагедии, а он шел от него.
      Я молча поднялась из-за стола и зашла в ванную. И от всего сердца вмазала этой сволочи. Его голова с треском ударилась о стену. Павел выскочил следом за мной:
      — Что вы делаете, Ника?!
      — Узнала-таки, — прошипел крысообразный, сплевывая кровь на мой свежевымытый пол.
      — Нет, вы ошибаетесь, — ответила я, разворачиваясь на каблуках. — Я никогда вас не видела до того дня, когда меня затопил сосед сверху.
      Ошарашенный Павел вернулся следом за мной на кухню.
      — Вы мне ничего не хотите объяснить?
      — Объяснять нечего. Слабая женщина, нервы сдали, вот и веду себя черт знает как. Вы уж простите и отнеситесь снисходительно к моим фортелям.
      Он вздохнул:
      — Значит, не расскажете. А я почему-то уверен, что это длинная и очень увлекательная история.
      — Поверьте на слово — не увлекательная, скорее трагичная.
      — Верю, — невесело усмехнулся он. — Вот-вот ребята приедут. Если есть какие-то просьбы или предложения, я весь внимание. Потому что минут через пятнадцать тут начнется полный бардак.
      — Просьбы есть, а вот возможно ли их выполнить?
      — Я постараюсь.
      — Тогда сделайте милость, начните заниматься этим гражданином дней этак через пять-шесть. Выполнимо?
      — Вполне. Но что вам это дает? — Он посмотрел на меня удивительно знакомым взглядом, и, к ужасу и стыду своему, я узнала взгляд Казика при прощании. Тогда огромный пес окинул меня напоследок именно таким, печальным, горьким, понимающим. «Ты уезжаешь навсегда, — казалось, говорил он. — И больше не приедешь никогда. И все ты врешь, что вернешься. Я точно знаю, что не увижу тебя». И от этого взгляда слабели ноги и начинала предательски дрожать нижняя губа.
      — Надолго? — тихо-тихо спросил Павел.
      И когда мы научились общаться без слов? Вроде почти незнакомы.
      Я неопределенно пожала плечами.
      — Значит, насовсем, — вынес он приговор.
      — Я напишу или позвоню.
      — Все ты врешь, — ласково сказал капитан Сторожук. — Но это совершенно неважно.
      Я открыла рот, чтобы что-то объяснить, пообещать или хотя бы попросить прощения, но тут дверной звонок исполнил какую-то лихую композицию, и через несколько мгновений мой дом заполнился уже знакомыми ребятами из опергруппы, которые тут же приступили к осмотру места событий. Павла тянули в несколько сторон сразу, и больше нам не удалось поговорить с глазу на глаз.

* * *

      Машина киллера вот уже около восемнадцати часов стояла, не трогаясь с места. С одной стороны, глупо было бы ехать на таком приметном драндулете убивать девчонку, но с другой — не станет же этот трижды хваленый Даос работать, не подготовившись предварительно, не понаблюдав за ней, не разузнав, что там и как? Убить на следующий день после получения заказа — это в стиле какого-нибудь подзаборного алкаша, которому обещали подкинуть на опохмелку. Вот он и торопится так, что ног под собой не чует. А последствия, следствие и даже приговор суда его в этот момент не волнуют. Не до того ему, сердечному. Но серьезный человек, славящийся своей аккуратностью, скрупулезностью и изобретательностью, так глупо себя вести не может. Из этого следует, что машина стоит на месте, а он где-то шляется, совершенно безнадзорный. Что же это выходит такое? Никакого контроля, так прикажете понимать?
      Н. Н. бушевал так, что Константин даже боялся на пороге кабинета появиться. А не явиться пред светлые очи босса тоже нельзя: и так злэ, и так недобрэ, как говорят в Украине.
      Посланные на разведку архаровцы принесли взрывоопасную новость: никакой машины там в помине нет. «Маячок» аккуратно прикреплен внутри водосточной трубы в каком-то глухом переулке, а где обретается «хаммер» и его хозяин, они вот уже восемнадцать часов не знают. В принципе ничего катастрофического не произошло. Просто парень оказался еще более крут, чем подозревали. А человек такого склада, да и еще такой опасной профессии, контроля не любит и слежки за собой не потерпит. И все же — один-единственный раз генерал Кольцов упустил нить событий из рук, а теперь не может расхлебать эту кашу. Он устроил своим жуткий разнос, но даже душу не отвел как следует. Разве что страху на своих остолопов нагнал. Только толку от этого страха — они все равно не станут шустрее поворачиваться, потому что когда Бог раздавал всем желающим мозги, эти, видимо, отошли пописать. Гориллы, костоломы, придурки!
      Кольцов разорялся до тех пор, пока не почувствовал, что окончательно выдохся. В ушах звенело, перед глазами скакали не то чтобы кровавые мальчики, но какая-то разноцветная хренотень в крапинку, что предвещало головную боль ближе к вечеру и очередное китайское предупреждение от озабоченного врача. Здоровье еще во времена работы в «конторе» серьезно подорвано, а последующие волнения его не прибавили. Не всем же быть Железными Дровосеками. Николай Николаевич тяжело плюхнулся на низенький диванчик, вытянул ноги, прикрыл глаза, яростно массируя затылок. Однажды так может хватить удар. И все, жизнь закончена. Даже если выкарабкаешься, станешь ходить под дамокловым мечом: этого не пей, этого не ешь, того не делай, сего и думать не моги. Мерзость, а не жизнь. Вот Жорж, к примеру, пил, как сволочь, и хоть бы что. Ни в одном глазу, стройный, подтянутый, сухощавый. Будто в деревянную ногу сливал проклятую водку. И ел все подряд, где бы они ни были. Даже какую-то саранчу печеную грыз — не поморщился. И ничего, ни спазмов, ни тошноты, ни колик. Чугунные болванки мог переварить. Бабу вот завел себе молоденькую…
      Кольцов думал о Жорже всегда, хотя не всегда это замечал. Он не расставался с ним ни на минуту. Незримая тень бывшего шефа постоянно присутствовала за спиной у Н. Н. С ним он соревновался, на него равнялся, его все время пытался переспорить. Да куда там — кишка тонка. Жорж небось от инсульта не сдохнет. У него все тип-топ. В коридоре послышалась возня. Вот идиоты, знают же, что хозяину плохо, трясутся от страха после нагоняя, а все равно не могут нормально, по-человечески что-то сделать. Как слоны в посудной лавке, право слово. И куда все нормальные люди подевались? На службу некого взять. Или отребье такое, что на голову не налазит, или страдает острой умственной недостаточностью. Вот и выбирай из скудного ассортимента.
      Двери распахнулись, и в красном мареве, плававшем перед глазами разъяренного и больного генерала, возник высоченный широкоплечий силуэт.
      — А? Что?! — вскинулся Н. Н. — Кто посмел?
      — Прошу прощения, — нагловато извинился агрессор.
      В ушах у Кольцова звенели все колокола на свете, поэтому голос, хоть тот и показался смутно знакомым, определить было невозможно.
      — У меня неотложное дело.
      — Вон отсюда, наглец. Костя! Ты что там ушами хлопаешь? Кто сюда этого впустил?
      — Костя в краткосрочном отгуле, — пояснил вошедший.
      — Каком еще отгуле?
      — Отдыхает. Ему спешно понадобился отдых после столкновения с горькой действительностью.
      — Горькая действительность — это ты, что ли?
      — Для него — да.
      — А остальные? — В голосе Н. Н. против воли прозвучал интерес.
      — Отдыхают. Нервы, усталость, недомогание. Ребята хорошие, их ругать не следует.
      — Ты меня убивать пришел или как?
      — Я — нет, — спокойно ответил незваный гость. — Я — или как…
      Кольцов болезненно сощурился и после долгого вглядывания в плавающий туман обнаружил еще два или три нечетких контура.
      — Я тебя узнал, — просипел он. — Ты — Даос.
      — Верно, Николай Николаевич. Не могу утверждать, что приятно познакомиться.
      — И чего ты хочешь от меня, Даос? Гонорара?
      — Нет. Работа не выполнена, гонорара не будет.
      — Он пришел со мной, — произнес другой голос. И он наверняка принадлежал молодой женщине.
      «Черт знает что, — подумал генерал. — Привидение». А вслух спросил:
      — Ты?
      — Я, товарищ генерал. Решила, что вам будет особенно интересно узнать, как умер ваш товарищ, Сергей Злотников. Да и за вами должок.
      — Что она тебе пообещала? — обратился Н. Н. к невозмутимому киллеру. — Сколько? Она же нищая, а я тебя озолочу.
      — Не такая уж нищая, — жестко произнесла она. — Осталось кое-что на черный день.
      — Так Жорж уволок эти железки для тебя? После всего, что было? После ребенка? После японца? Мать твою, он что — помешан был на тебе?!
      — Любил. — Она присела рядом с ним на диван. Создавалось впечатление, что старые знакомые беседуют о днях минувших. Только текст не соответствовал изображению. Как принято говорить: не совпадали аудио— и видеоряд.
      — Все-таки это ты Сережку Злотникова… — прохрипел генерал.
      — А вы на что рассчитывали? Что его ангелы на небо забрали за благие деяния?
      — Я говорил этим засранцам из экспертной службы: внимательнее, внимательнее осматривать. А они: «Синячок крохотный, от такого не умирают. Сердечный приступ, сердечный приступ». Я знал, что это японские штучки, я жабрами чувствовал. Тебя же похоронили? — спросил внезапно.
      — Да. Прилично похоронили, венки с прочувствованными надписями, памятничек вполне пристойный… не могу пожаловаться.
      — Да, Железный Дровосек своего добиваться умел. Ну и как он? Счастлив? Чего экспроприированным не пользуется?
      — Жорж умер этой весной, — сухим и безжалостным голосом отвечала она.
      — Что?! — В горле у генерала пересохло, и голос вылетал свистящий, как ветер в пустыне. — Как «умер»?!
      — Как все. По-настоящему.
      У этой девки, подумал Н. Н., ни нервов, ни сердца, видимо, нет, раз она так спокойно говорит о смерти Жоржа. А ему казалось, что из него выдернули позвоночник и теперь он больше никогда не сможет встать с этого утлого диванчика. Да и зачем ему теперь вставать и куда-то идти? Все. Жизнь закончилась — нелепая, жалкая и бессмысленная жизнь, в которой больше нет цели.
      — Обошел, — простонал Кольцов. — Обставил. Снова обставил, сволочь! Мразь!
      Он не замечал, как по посеревшим щекам текут потоком слезы, как прыгают посиневшие губы, как трясутся жирные руки. Он хрустел пальцами, бездумно и беспорядочно дергал себя то за воротник, то за полы шикарного дорогущего пиджака.
      — Мразь, мразь, какая мразь! Как же так, умер… От чего?
      — От жизни. — Ее голос пролязгал стальными гусеницами прямо по его несчастному мозгу. — От усталости.
      — И теперь, даже если тебя убьют…
      — Меня не убьют, — отчетливо произнесла она прямо у него над ухом. — Но даже если бы и убили — ему уже не будет больно. Уэсуги тоже не было больно, я знаю это. И Крису. И всем ребятам из «Фудо-мёо», которых ты предал и послал на смерть, — им тоже уже не больно. А вот твоя боль еще впереди.
      Ему стало страшно и пусто.
      — Не докажешь, — захрипел он. — «Фудо-мёо» не докажешь. Да и кому теперь дело?
      — До денег всегда кому-нибудь найдется дело.
      Она била по самому больному, по самому дорогому, что еще оставалось у него. Впрочем, генерал внезапно почувствовал, что ему становится безразлично, отберут у него деньги или нет, посадят его в тюрьму или не посадят.
      «Обошел, обставил, убежал от боли и слез. И теперь смеется оттуда. А эта тварь явилась убивать меня, как когда-то Сережку Злотникова», — прыгали беспорядочные мысли.
      А она продолжала упорно добивать его, словно вколачивала гвозди в крышку гроба.
      — Доказать тоже получится. Единственного человека ты оставил в живых.
      — Прошляпил, — прохрипел Кольцов.
      — Перестраховывался. Надеялся, что он не выживет, а если выживет, то не вспомнит. А если вспомнит все-таки, то уже не выживет. Нет? Но ты демонстрировал начальству, как спасали всех, кого могли спасти, согласно твоему приказу.
      Он улыбался тупой и бессмысленной улыбкой: «Опять переиграл. Опять оказался умнее и дальновиднее. Взял и умер! Как же теперь без него? И даже если пристрелить сейчас эту суку, то удовольствия никакого, потому что Железный Дровосек так и останется Железным. И ничто его не коснется».
      — А документы?
      — Сам он никогда бы не использовал, — охотно пояснила она. — Но мне оставил все. Потому что знал, что я не настолько честна и бескорыстна.
      — Никто не может быть настолько честным и бескорыстным, — промычал Н. Н. — И не заикайся даже сравнивать себя и его. Сравнила божий дар с яичницей.
      — Правда. Странно, что я с вами соглашаюсь, но соглашаюсь.
      — Ты выиграла, — бесцветным голосом сказал Кольцов. — Но не сама. А только благодаря ему. Он сделал для тебя запасной вход в новую жизнь. Мы все есть только благодаря ему: ты, я, этот твой последний выживший из «Фудо-мёо». Все.
      — Сейчас и ты умрешь, — усмехнулась она.
      — Мои люди за дверью. — Он хватался за соломинку, но было видно, что делает это через силу, будто по обязанности, будто на самом деле ему уже неинтересно.
      — Ни черта твои люди… — Она не договорила. Придвинулась ближе и почти нежно потянула к нему руку.
      Кольцов отпрянул от нее в ужасе, вскрикнул, побагровел; глаза его выкатились из орбит, и он стал медленно оседать на сторону, стягивая за собой пушистое голубое покрывало.
      — Удар, — констатировал Володька.
      — Неприятная смерть, — подошел поближе Разумовский. — Никому бы не желал умереть от страха.
      Ника смотрела на покойника широко открытыми глазами.
      — Нам здесь больше делать нечего. Пошли, пока архаровцы не очнулись.
      Все это время молчавший Макс внезапно произнес:
      — Не могу отделаться от мысли, что он любил твоего Жоржа. На какой-то свой, извращенный, скособоченный, лад, но любил. Что за чертовщина в голову лезет?
      — Правильно лезет, — согласился Игорь. — Типичная любовь-ненависть. Ни с тобой, ни без тебя, называется. Страшненькое чувство.
      А сам в это время думал совсем о другом. Он думал о том, сделала бы Ника решающее, последнее движение, нанесла бы она смертельный удар, если бы Кольцов не опередил ее своей внезапной кончиной?

* * *

      — Может, все-таки поедешь с нами?
      Этот вопрос я задавала Максу уже в двадцатый или тридцатый раз.
      — Спасибо, Лерка. Я бы с удовольствием. Но если здесь кто-то не останется, чтобы работать на износ, то теперешний бардак превратится в хаос. Не вешай нос, отдыхать я собираюсь теперь только у вас. За счет фирмы, разумеется. В апартаментах класса люкс.
      — Ты береги себя, — посоветовал ему Игорь. — Кури поменьше. Витамины там всякие употребляй. Нервничай поменьше.
      — Это-то проще всего, — ухмыльнулся Макс. — Легко! Вот витамины-ыы…
      — И тетю Дашу навещай, — попросила я.
      Тетя Даша категорически отказалась покидать на старости лет родной город. Всплакнула немного, прощаясь со мной, но проявила тихое упорство и осталась на месте. В ее квартирку перекочевали все мои детективы и кулинарные книги. А также телефон капитана Сторожука, которому тетя Даша обещала печь слоечки и другие сладости.
      — Потом Павлу позвони, — дала я Максу следующее поручение. — Что, как дела, как расследование с этим Петром Семеновичем? Ну и помоги, если сможешь.
      — Будет сделано, госпожа министерша, — отшучивался он.
      Володька бесстрастно возвышался на два шага позади нашей беспокойной компании. Учитель Шу надзирал за погрузкой нашего багажа. Я с замиранием сердца ожидала, как отреагирует таможня на вещи Уэсуги, проходившие под названием: «Сувениры самурайские — 3 штуки. Стоим. 1000 у. е.» И какой-то штампик, подтверждающий покупку «сувениров самурайских» в магазине на Кловской.
      — Штука баксов за такое дерьмо! — оскорбился молодой таможенник, заглядывая в справку. — Людям бабки девать некуда. Кому это барахло нужно?