Грешным делом Володька полагал, что Ника оказалась не простым программистом, а крутым хакером и умыкнула у какой-то организации достаточно солидную сумму, чтобы побудить некое руководящее лицо к соответствующим репрессиям. Однако самая правдоподобная теория не подтвердилась. Оставалась еще вероятность, что подобным путем Ника добыла не деньги, а информацию о днях минувших. Но кого теперь интересует прошлое и что бы она стала с такой информацией делать? Шантажировать участников каких-либо событий? Невероятно. Она не относится к этой породе людей. Но даже если и относится, то технически осуществить подобную операцию в случае с «Алисой» крайне сложно, чтобы не сказать — вообще невыполнимо.
Клиент «Алиса» оказался в прошлом крупной шишкой КГБ, а ныне — преуспевающим бизнесменом Николаем Николаевичем Кольцовым. Имени никогда не менял, жил довольно открыто. Единственная мелочь — стал теперь не гражданином России, а подданным очаровательной страны, по имени Швеция, обладателем недурственного домика в швейцарских Альпах и нехилой хатки на каком-то из островов Карибского моря. Однако, чего сами не видели, о том не распространяемся.
И с чего бы это вдруг человек с такими возможностями, которому ничто и никто в России уже угрожать не может, вдруг засуетился, приехал лично на далекую Украину да еще и нанял киллера? Ответ напрашивался только один: что-то такое знает Ника и что-то такое у нее есть, ради чего «Алиса» не пожалеет ни сил, ни средств, дабы ее уничтожить.
Надо бы узнать у Ники, не служил ли ее отец сотрудником органов или вдруг дядя какой-нибудь подвизался в качестве человека с «чистыми руками и горячим сердцем»? И не был ли он, паче чаяния, борцом за справедливость, потомственным комиссаром и убежденным аскетом? Не разоблачал ли кого и не грозился ли вывести коррумпированное начальство на чистую воду? Не завещал ли потомству исполнить священный долг? Ибо современной науке и такие феномены известны. Тогда все с грехом пополам сходится, и останется уточнить детали, чтобы выработать план дальнейших действий. Хотя уже сейчас в общих чертах ясно, что нужно уносить ноги подальше от этого города и уезжать в страны с мягким и теплым климатом, где вместо сахарной свеклы произрастают бананы и где гораздо больше родных валют любят зеленые и хрустящие американские доллары. На первое время должно хватить того, что есть, а после — на месте разберемся.
Даосу везде работа найдется. Не исключено, что и лучше оплачиваемая. Он наизнанку вывернется, чтобы Ника ни в чем не нуждалась.
«Что это со мной?» — мелькнула шальная мысль. Но тут же и забылась. Беспокоило другое.
Как ни крути, а Володьке пора отправляться к своей даме сердца и убеждать Нику, что ему стало неким хитрым образом известно, что ее собираются убить. Не иначе как снизошло озарение и открылись экстрасенсорные способности. И вообще придется лгать и изворачиваться, но не признаваться же в том, что сам собирался оперативно прихлопнуть незнакомого человека, чтобы поскорее назначить следующее свидание. С одной стороны, это лестно девушке, с другой — хлопот не оберешься. Да и она имеет полное право ему уже не доверять и коситься «лиловым, влажным глазом».
Час от часу не легче, как вздыхает Вероника Валентиновна, когда ее что-то огорчает.
* * *
Я занималась тем, что с наслаждением распаковывала свежекупленные кожаные брюки, лиф и куртку. Шелестела и шуршала кульками и целлофаном, обстригала бирки и отковыривала наклейки. Денег такое удовольствие стоило целую кучу, и я старалась не думать о расходах, потому что заработать инфаркт, не успев все это великолепие как следует примерить, — настоящее кощунство. Я же говорила, что с горя возникает желание себя чем-то побаловать.
В поисках маленьких ножниц я забрела в комнату и обнаружила отсутствие телефона на привычном месте. Ну просто весь в меня. Оказывается, вчера, когда ушел Павел, я забыла вытащить его из кладовки — он надежно запакован в десять с хвостиком авосек и засунут на самую дальнюю полку. И утром тоже не вспомнила о его существовании. Так что ни Игорь, ни Владимир Ильич дозвониться до меня не могли при всем желании. Как ни странно, меня это даже порадовало. Пора собраться с мыслями и посидеть в тишине за вместительной чашечкой какого-нибудь алкоголя. В прошлый раз благое сие намерение завершилось знакомством с Владимиром Ильичом, а после и с Игорем, и мысли окончательно разбрелись. Но попробовать все-таки стоило. Что-то не складывалось, не состыковывалось у меня. Либо я чего-то не знала, либо в своих рассуждениях отталкивалась от ложной предпосылки.
Если меня настигло прошлое — как любят говорить американские кинозвезды на десятой минуте крутого триллера, стоя над остывающим трупом малознакомого человека, — то оно сделало это как-то неправильно. Мое прошлое очень солидное, основательное и шутить не любит. Все эти фигли-мигли с сообщениями в компьютере, телефонным хулиганством и злостным проникновением на территорию, являющуюся моей частной собственностью, ему не по чину. Слишком это несерьезно и попахивает дешевой опереточной угрозой. А моему прошлому попусту грозить не нужно — ему плевать, оно и так знает, что его боятся. А не бояться его могут только олигофрены на последней стадии дебилизма.
Только что смотрелась в зеркало и характерных признаков данного заболевания не обнаружила.
Но ощущение реальной опасности, чьего-то незримого присутствия (и я вовсе не о надоевшем крысообразном типусе), не покидало меня. В современном обществе это состояние принято называть излишней мнительностью, а в особо серьезных случаях — манией преследования и активно лечить.
Мой учитель называл это проявлением экстремального разума гоку-и. Я не волновалась и не подозревала, что меня кто-то ищет. Я просто знала. Не могу сказать, что сие знание доставляло мне радость или облегчение, но зато я приготовилась к любым неожиданностям. Впрочем, к ним я была готова всегда, но не зря же твердят, что надежда умирает последней. Мне так хотелось верить, что я действительно начала новую жизнь и отныне живу по другим законам.
Не вышло…
Ну и черт с ним!
А бояться бесполезно. Страх отнимает способность трезво мыслить и заставляет свою жертву совершать множество глупостей. Мне бы не хотелось так нелепо выглядеть. И потому я сижу и терпеливо жду, кто придет ко мне и что скажет. А уже тогда стану решать, как мне поступить.
Все проблемы решаем по мере поступления. Кто-то невыразимо далекий и почти забытый мною часто любил повторять эту фразу. Я не помню его лица, имени и голоса, а помню только слова. Согласитесь, странный способ существования в чьей-то памяти и мало кто на него не обидится.
Я со вкусом и обстоятельно нарядилась во все новенькое, сделала соблазнительный вечерний макияж, накрыла маленький столик в комнате всякими вкусностями (чтобы долго не возиться, их можно описать оптом как «поцелуй желудку») и откупорила бутылку коньяка «Мартель», которой в этом месяце как раз исполнилось девяносто четыре года. Я держала этот коньяк для особенного события, и мне кажется, что такое событие произошло.
Я вступила в такой период своей жизни, когда не уверена в том, что завтра для меня наступит. Соответственно я не уверена в том, что мне приведется выпить этот коньяк позже. Согласитесь, это совсем неплохой повод, чтобы со вкусом тяпнуть за свое драгоценное здоровье. Есть еще одна причина, по которой сегодня я имею полное право нализаться в зюзю: у меня день рождения. Скажу вам но секрету — мне тридцать четыре года. И вот уже много лет я отмечаю этот праздник в одиночестве.
Я зажгла свечи, выключила свет, налила коньяк в подогретый широкобедрый бокал, поставила любимую музыку, устроилась поудобнее и церемонно чокнулась со своим отражением в зеркале.
Ну конечно, в двери кто-то поскребся…
* * *
Если Игоря я и не ожидала увидеть, то все же не слишком удивилась его появлению. В конце концов, какие-то отношения между нами завязались, что бы я по этому поводу ни говорила. Но человек, стоящий рядом с ним, потряс меня своим вторжением в мою жизнь. Передо мной возвышался Максим Одинцов, мой бывший сокурсник и любимый ученик Уэсуги Нобунага, собственной персоной. И не в том дело, что он не имел права этой самой персоной возвышаться или производить иные разнообразные действия, а в том, что он погиб несколько лет назад вместе со своими товарищами из отряда «Фудо-мёо». Я верю в привидения. Но не в те, что приходят в гости со вполне живым спутником, букетом цветов, шампанским и тортиком и что от волнения идут красными пятнами.
Макс ничуть не изменился — только немного похудел и постарел. Но время не щадит никого. Это я знаю, как никто другой, потому что редко кто и ведет такую отчаянную войну со стремительно идущими годами.
— Как была красавица, так и осталась. Как будто вчера виделись на занятиях и не прошло столько лет, — негромко проговорил он, делая шаг мне навстречу.
— Здравствуй, Макс, — прошептала я.
— Здравствуй, Лерка, — выдохнул он и крепко-крепко меня обнял.
Его серый пиджак, как и когда-то давно, пах сладким одеколоном и сладковато-горьким табаком. Макс всегда много курил. Я тоже обняла его и — все-таки ненормальное существо человек — все время думала, куда приткнуть бокал с коньяком…
Глава 12
Вероятно, деньги всегда были мерилом всех вещей для значительной части населения планеты. Но никогда я не чувствовала это так остро, как в тот период разброда и смуты.
Впрочем, и смута, и разброд, и кровавые трагедии не новость для России. Таких периодов в ней приходится по нескольку на столетие, и каждое поколение успевает пожить в «интересное время». (Есть такое знаменитое китайское проклятие: «Чтоб тебе родиться в интересное время!»)
Не успел Ельцин спрыгнуть с танка, как самые сообразительные просекли, что прошлого не вернуть, но это не значит, что будущее не открывает новые неохватные перспективы. Из России и республик бывшего Союза на Запад хлынул золотой поток. Не утверждаю, что он не струился в том же направлении и прежде, однако величины явно несопоставимы. Говорят, что мы всегда страдали гигантоманией: у нас строили самые большие в мире заводы, электростанции, вертолеты и корабли. И даже микрокалькуляторы у нас были самые крупные в мире. Полагаю, что в стремлении вывезти из страны все и еще чуточку больше наша гигантомания выразилась особенно ярко. В полной мере этот процесс я не осознаю и сейчас, и именно неосознание позволяет сохранять рассудок. Руководящие лица стали остро нуждаться в надежных и многажды проверенных людях, которым можно бы доверить то, что умыкнули у государства. Насколько я понимаю, самой распространенной оказалась ситуация по сценарию — «вор у вора дубинку украл». И «все это было бы смешно, когда бы не было так грустно».
Профессиональные, прекрасно обученные, тренированные бойцы охраняли золотые караваны. Кто-то вовсю торговал оружием, кто-то — драгоценностями, антиквариатом, произведениями искусства (говорят, нечто подобное наблюдалось в двадцатые годы). Кто-то вывозил платину, иридий, ртуть, уран и плутоний. И каждому из власть имущих требовалась небольшая армия.
К тому времени Уэсуги уже подготовил отряд «Фудо-мёо» для самостоятельных операций. Бойцы там собрались на подбор, но особенно японец выделял Макса Одинцова — вечно улыбающегося, неунывающего крепыша.
У нас с Максом сложились вполне дружеские отношения, подкреплявшиеся тем, что он восхищался Нобунага и уже одним этим был мил и любезен моему сердцу. Пожалуй, Макс — единственный человек, который находился в курсе моих сердечных дел. В ответ он регулярно посвящал меня в подробности каждого своего нового романа, что гарантировало постоянное поступление свеженьких новостей с любовного фронта. Именно он представлялся мне тем настоящим другом, с которым суждено долгое будущее и на которого можно будет положиться даже много лет спустя. И именно о нем я более всего беспокоилась, когда стало известно, что отряд «Фудо-мёо» отправляется в загранкомандировку со спецзаданием. Так именно нам и сказали, будто спецотряд мог отправляться куда-либо с целью поправить пошатнувшееся здоровье, подзагореть малость или полюбоваться тамошними достопримечательностями. Это был безумненький период моей жизни.
Жорж отсутствовал около полугода. За этот срок внутри меня успело образоваться некое пространство пустоты. Любовь уже не могла заполнить его целиком, потому что одно дело ждать мужа с войны, а другое — бесконечно встречать и сразу же провожать на какой-то бессмысленный подвиг во имя черт знает чего. Если бы в свое время Жорж не предложил мне работать в органах, если бы я питала хоть какие-нибудь иллюзии, полагая его кем-то вроде Штирлица… Возможно, было бы значительно легче прощать ему мое постоянное одиночество, тоску и горькие мысли о том, что вот сейчас, именно в эту минуту, с ним может что-то случиться, а я даже не заподозрю о беде.
Некогда именно я не хотела оформлять наши отношения официально, полагая, что это может серьезно отразиться на карьере любимого мужчины. Именно я не считала и до сих пор не считаю штамп в паспорте гарантией того, что супружеский союз окажется крепким и долгим. Но теперь мне постоянно приходило на ум, что в случае чего даже не мне вручат небольшой листок с извещением о гибели при исполнении служебных обязанностей. Или о смерти от инфаркта миокарда (такие повестки вручали значительно чаще). По-моему, почти все сотрудники, независимо от возраста и состояния здоровья, умирали от «внезапного сердечного приступа».
Пространство пустоты — страшная штука. Постепенно оно высасывает душу, и однажды обнаруживаешь, что тебе даже лень думать о плохом. Это своеобразная защитная реакция организма на постоянную боль, и вполне отдаешь себе отчет, что происходит на самом деле, но это не имеет уже никакого значения.
Пока Жорж жил в городе, я уходила из учебного центра на ночь домой. Наверняка кто-то догадывался о наших отношениях, однако это не стало бы причиной столь лояльного ко мне отношения. Просто пришло распоряжение сверху — курсантку такую-то отпускать. И выполняли не задумываясь. Последние же полгода я не видела смысла ездить на другой конец света в пустую квартиру, чтобы еще острее ощущать свое одиночество.
Официально я занимала крохотную комнатку (как, впрочем, и все остальные), больше похожую на чистенькую и благоустроенную келью. На самом деле спустя пару месяцев я переселилась в апартаменты Уэсуги Нобунага.
Похоже, невозмутимый японец и сам не подозревал в себе такую бурю чувств. Я обрушилась на его многострадальную голову, как водопад — так же стремительно и так же ошеломляюще. Иногда мне становилось его жаль. Я люблю вспоминать, как все начиналось…
Он часто занимался со мной индивидуально, но все же долгое время это были именно занятия, а не что-либо другое. Мы могли часами сидеть напротив друг друга и молчать. И поскольку я умела ждать, то в результате получала в качестве награды за терпение либо отрывок из «Сокрытого в листве», либо песню из «Падения дома Тайра», либо кусок главы из «Сказания о Ёсицунэ», либо шелестящее стихотворение великого Басё. Уэсуги оказался настоящим кладезем всякой премудрости, и потому в принципе было невозможно угадать, чем он может порадовать меня в следующий раз.
Но что бы ни рассказывал, он всегда удивлял, хотя бы потому, что потомок гордых даймё видел жизнь совершенно иначе, чем я с моими европейскими привычками и предрассудками. С другой стороны, ему было очень интересно услышать мою точку зрения о каком-либо периоде истории Японии. И однажды мы шесть часов подряд дискутировали на тему вторжения татаро-монголов под предводительством Хубилая на остров Кюсю. Уэсуги наверняка льстило, что я знала имена великих самураев прошлого — Ягю Дзюбея, Кусуноки Массасигэ, Цукахара Бокудэна и иже с ними, — как своих родственников. Допускаю даже, что я стала для него своеобразной, хотя и странной, частичкой любимого отечества. Однажды, когда мы вот так же запальчиво рассуждали о поэзии хокку, он внезапно и совершенно некстати произнес: «Мое будущее — здесь и сейчас»*. И стал целовать меня как сумасшедший. Впрочем, не буду кривить душой — я тоже вела себя абсолютно безумно.
* Надпись в монастыре Дайтокудзи — «Мое будущее — здесь и сейчас».
В тот день мы стали мужем и женой и поклялись не расставаться до конца жизни.
Это очень опрометчивые клятвы, и кому-кому, а нам-то уж положено бы знать, что завистливые боги не любят, когда люди пытаются сами определить свою судьбу.
«Будущее здесь и сейчас? — спросил кто-то там, наверху. — До конца жизни? — ухмыльнулся недоверчиво. — Что ж, будь по-вашему!»
Увы. Мы его не слышали. Как, впрочем, и остальные смертные.
Зачем меня понесло на Садовое кольцо на ночь глядя? Теперь уже и не вспомню. Наверняка могу сказать, что понадобилась какая-то мелочь, пустяк, чепуховина, без которой я вполне могла обойтись еще добрую сотню лет. Но все мы крепки задним умом.
Уэсуги очень не хотел меня отпускать, словно что-то предчувствовал, и все время предлагал подождать до завтрашнего полудня. У него намечалось несколько свободных часов, и он мог отвезти меня туда и обратно. Но на эти свободные часы, выпадавшие в последнее время так редко, у меня имелись абсолютно другие, до некоторой степени грандиозные планы.
Словом, далеко за полночь я покончила со всеми домашними делами и собиралась поймать машину, чтобы вернуться в Центр. Пустые улицы не пугали меня: во-первых, света вполне достаточно, а во-вторых, в моем опыте отсутствовал тот компонент, который бы подтолкнул меня к тревожным размышлениям. Я была чересчур самоуверенна и к тому же не сталкивалась с людьми, которые хотели бы причинить мне серьезный вред. Что касается мужчин, то, разумеется, я знала и о маньяках, и о грабителях, насильниках и убийцах — но только теоретически. А на самом деле всех мужчин полагала джентльменами. Уж так мне в жизни повезло.
Поэтому когда из темной подворотни вышли двое парней и направились ко мне не слишком твердым шагом, я не придала этому особенного значения и не испугалась. И только удивилась, когда один из них больно выкрутил мне руку, а второй схватил сзади за шею и крепко зажал ладонью рот.
Драться на улице не хотелось. Звать на помощь и беспомощно брыкаться — тоже. Я предполагала, что легко решу этот вопрос самостоятельно. И это стало серьезной ошибкой, потому что там, в темноте, сшивалось еще несколько не совсем вменяемых особей противоположного пола.
Это совсем неинтересная история, и мне вовсе не хочется излагать ее в подробностях. Скажу только, что оказалась уже достаточно хорошо натаскана Уэсуги, чтобы они могли меня изнасиловать, но вовсе не настолько опытным бойцом, чтобы выйти из этой ситуации без потерь. Когда уже под утро я все-таки явилась пред светлые (хотя и черные) очи своего возлюбленного, даже он, невозмутимый как Будда Амитада, потерял дар речи. Более всего его потрясла, как он сам после признавался, моя торжествующая улыбка.
А я на самом деле радовалась, что прошла боевое крещение, что извозила мордой по асфальту пять или шесть сволочей и надолго отбила у них охоту приставать к беззащитным и хрупким девушкам. Пара-тройка сломанных ребер и энное количество стремительно чернеющих кровоподтеков не представлялись мне такой уж высокой ценой за полученное удовольствие. Видимо, я всегда была немного ненормальной. Я бы очень быстро забыла о неприятном инциденте, если бы не последующие дни. Невозможно не помнить легкие, почти невесомые, как опадающие лепестки сакуры, нежные прикосновения рук любимого, его бережные ласки, его заботу. Уэсуги ухаживал за мной как за ребенком. Сам делал мне перевязки, массаж, поил какими-то пряными и горькими отварами и проводил со мной каждую свободную минуту, опасаясь, что у меня случится нервный срыв. К его облегчению, я все перенесла довольно легко и кошмары мне не снились.
Я очень быстро встала на ноги, и тогда Нобунага объявил, что мне нужно учиться драться всерьез, если я хочу жить, и что он собирается открыть мне тайные традиции воинского искусства своего клана — так называемое мицудэн. Это величайшая честь и самое необычное признание в вечной и преданной любви на протяжении всей моей биографии. Правда, это стало и одной из самых серьезных бед на мою несчастную голову. Потому что обучение оказалось всем муштрам муштра. Брр-рр… Параллельно с описываемыми событиями я сдавала экзамены и зачеты, писала какие-то работы, ковырялась в сложных механизмах и даже успела поразить преподавателей выдающимися успехами — стреляйте, не помню, в какой именно области. Это мне представлялось уже суетой сует и ловлей блох. Весь мир сосредоточился для меня на Уэсуги Нобунага. Я была предана ему больше, чем Жоржу, любила его безумнее и неистовее еще и потому, что испытывала острое чувство вины за то, что не могу отречься от предыдущего возлюбленного, не могу и, хуже того, не хочу порвать с ним окончательно.
Я наверняка знала, что уеду в Японию с Уэсуги, но не могла не понимать, что, как бы страстно ни любила эту прекрасную и необычную страну, не смогу жить по ее неписаным законам всегда. В качестве супруги Нобунага я перестану быть европейской женщиной, и мне никто не захочет прощать те промахи, которые скрепя сердце прощают чужакам. Я никогда не стану в Стране восходящего солнца настолько своей, чтобы Нобунага чувствовал себя счастливым. Правда, я честно собиралась попробовать. Между мной и Японией стоял только Жорж. Но как оставить его одного в момент, когда он уже потерял надежду на будущее и страну, в которой родился и вырос, я не представляла.
* * *
Они застыли как изваяния и стояли так долго, что Разумовский ощутил болезненный укол ревности. Макс не предупреждал его, что собирается, как клещ, вцепиться в Нику и не отрываться от нее. К тому же он довольно глупо ощущал себя в тесном коридорчике, нагруженный шампанским, цветами и тортом. «Мы чужие на этом празднике жизни», — говорил в таких случаях великий комбинатор. Пора было напомнить о своем присутствии.
— У тебя никто не брал трубку всю ночь и весь день! — выпалил Игорь.
— То есть ты хочешь сказать, что звонил мне сутки напролет? — ужаснулась Ника, наконец отрываясь от Одинцова.
Игорю показалось, что старый друг нехотя разомкнул объятия.
— С перерывами на кормление и разговоры с Максом, — уточнил он. — Так же и рехнуться можно от волнения. Совесть у некоторых есть?
— Остались остатки, мешают работать, — машинально ответила она.
Макс радостно заржал.
— Ты чего? — забеспокоился Игорь.
— Хорошо-то как! Словно на десять лет назад вернулся. Это же Леркина любимая присказка.
— Ну, у меня любимых присказок вагон и маленькая тележка, — улыбнулась Ника. — Странно, что ты все это помнишь.
— Мне и самому странно, — признался Макс.
— Никак не могу привыкнуть, что он зовет тебя Леркой, а не Никой, — смущенно вставил Игорь. — Трудно будет переучиваться, так что не обращай внимания и не обижайся, если я первое время стану ошибаться.
— И думать не моги! Я теперь есть и останусь Вероникой Валентиновной Казанской, так что это Максу предстоит переучиваться. А кем я была, существенного значения не имеет.
— Если бы… — печально взглянул на нее Одинцов.
Она поняла его с полуслова:
— Что, завертелась карусель?
— Даже не знаю, с чего начинать.
— Начни с себя, Макс. Я ведь была уверена, что ты погиб тогда вместе с остальными. Там, в Аргентине.
— Ты знала, где мы были?!!
— Когда вас отправляли, конечно, не знала. А когда стало известно, что вас… что вы… — Она сморгнула пушистыми ресницами и с некоторым изумлением произнесла: — Черт, кажется, я стала сентиментальной на старости лет. Словом, ты меня понимаешь. Так вот, когда все это произошло, Уэсуги непременно хотел выяснить, как могло статься, что прекрасно подготовленные ребята, не олухи, не новички зеленые, да еще с Петром Великим во главе, полегли поголовно. Он ведь считал виноватым себя. И я попросила Криса, чтобы он покопался в файлах и сунул нос куда следует.
Ты не смотри на меня безумными глазами, я его честно предупредила, какой это бешеный риск. Но Крис даже глазом не моргнул, когда соглашался. По-моему, к тому времени его окончательно достали наши беспорядки.
— И тебе известно, что случилось? — спросил Макс, белея на глазах.
— А тебе? — Ее голос отчего-то стал жестким и шершавым, словно наждачная бумага.
— Я уверен, что нас подставили. Но кто, зачем, почему? Я полтора года провалялся в госпитале. Очень многого не помню. Игореша со мной возился как с младенцем… — Он растерянно развел руками. — Ты, наверное, уже догадалась, что господин Разумовский и есть тот самый мой школьный, товарищ, с которым мы пытались удрать в пираты.! Помнишь, я тебе как-то рассказывал?
— Рассказывал. И не раз, — ответила она, обращаясь почему-то к Игорю. — Он очень много о тебе рассказывал, и очень тепло. Теперь я понимаю почему.
— Ты будто и не удивлена тем, что мы заново познакомились, — с некоторой даже обидой протянул Макс.
— А чему тут удивляться? Я всегда говорила, что Киев — это очень маленькая деревня. Все всех знают.
* * *
Они сидели в комнате, по-прежнему освещаемой только светом пяти свечей. Пахло теплым воском, сладким кремом, коньяком и — едва уловимо розами. По стенам метались лохматые испуганные тени. Ника встала со своего места, подошла к креслу, в котором сидел сгорбленный Макс, обняла его за плечи, поцеловала в висок.
— Бедный, бедный мой мальчик.
И столько боли слышалось в ее голосе, что Игорь внезапно подумал, что он совершенно не хочет знать, что же там происходило — в этой далекой Аргентине, не хочет, чтобы еще раз переживали боль и горе самые близкие его люди. Он просто хочет схватить Нику в охапку, обнять, защитить от всего — в том числе и от страшного прошлого. И увезти ее куда-нибудь далеко-далеко.
Подполковник Одинцов первым нарушил воцарившуюся тишину.
— Ты мне скажи, почему ты не уехала с Уэсуги? И вообще, как он, что с ним? Он хотя бы тебе пишет?
Она улыбнулась. Улыбкой ясной и светлой, и Разумовский немного позавидовал японцу, при воспоминании о котором его Ника так улыбалась. И еще успел подумать, что, наверное, они вместе, они счастливы — а то, что он об этом не знает, так он вообще о ней ничего не знает, даже настоящего имени, как выяснилось.
Они с Максом всегда работали на одной волне. Игорь вообще был убежден, что близкие люди мыслят одну и ту же мысль в одно и то же время, а если нет, то это не близкие люди. И поэтому Макс вслух проговорил:
— Вы ведь до сих пор вместе?
Она утвердительно кивнула, продолжая улыбаться все так же безмятежно и спокойно. И после короткой паузы мягко-мягко сказала:
— Нобунага погиб. Почти сразу после вас.
* * *
Уэсуги считал, что ему до всего есть дело. Во всяком случае до того, к чему он приложил свою руку. Он не мог ни с того ни с сего забыть своих учеников. Не следует наивно полагать, что кодекс буси заставляет самурая слепо выполнять самые глупые приказы правителя. Вовсе нет. Чтобы заслужить такую верность и преданность, господин должен быть личностью незаурядной и отличаться храбростью, умом и многими иными качествами.
Поэтому Нобунага не считал высшей воинской доблестью — пасть в чужой стране, под чужим небом, исполняя нелепый приказ. С его точки зрения, распорядиться бойцами отряда «Фудо-мёо» таким страшным образом, погубить всех ни за что — предательство и преступление. И это соответствовало действительности.
О гибели ребят стало известно только благодаря Крису. Официально-то они убыли в долгосрочную командировку, и любого, кто интересовался целью и местом их назначения, могли обвинить чуть ли не в шпионаже. И даже если бы удалось открутиться от серьезных разборок, то строгое взыскание за несоблюдение дисциплины было гарантировано. И еще следовало молиться всем богам, что дешево отделался.
Что вызвало у нас подозрения, сейчас я уже сказать не могу. Однако Крис первым проявил инициативу — и тут же столкнулся с «сюрпризом».
— Представляешь, — возбужденно говорил он, кругами выгуливая меня по какому-то лысому скверику, потому что помещений мы рефлекторно опасались, — представляешь, их всех списали в тот же день. Это как же?
— Обычные ведомственные игры, — утешала его я. Но уже понимала, что какие там игры? При нынешнем беспределе это может значить только одно — пешки из игры выбыли. Но отчего?
— Я проследил их маршрут, — нервно ломал пальцы Крис. — В это же время в том же самом районе должен был следовать строго засекреченный караван с нехилой охраной. Улавливаешь?
— Золото?
— Ну и всякая прочая дребедень. Основательно кто-то готовится к выезду, барахла там всякого — жуть. Я посмотрел файлы охранников секретного каравана. Ну угадай, угадай, что с ними!
— Неужели все стерты?
— Правильно. Другое дело, что ваши клерки ничего как следует уничтожить не могут. Железо забито секретными сведениями, — зло усмехнулся хакер.
Я еще никогда не видела у него такого выражения лица. Он у меня, вероятно, тоже.
— Один умный человек как-то сравнил бюрократическую систему России и Германии. «В Германии приказ, данный сверху, идет вниз до последней инстанции, которая его осуществляет. В России же ниспосланный сверху приказ спускается вниз, доходит до последней инстанции, а инстанция идет к бабе», — процитировала я.
— Здорово, — восхитился американец, не раз носом упиравшийся именно в означенную проблему. Внезапно он взял меня за плечи и развернул лицом к себе:
— Послушай, тебе не хочется их наказать?
— Хочется, только я еще не знаю как. И не знаю, реально ли это.
Это только в голливудских триллерах одиночка может перелопатить систему и перетряхнуть ее старые тряпки. А у нас — система лагерей, тюрем и страх, засевший в подкорке на генном уровне.
— У тебя тоже страх? — очень серьезно спросил он.
— Тоже, — честно призналась я. — И не столько страх за себя, сколько страх, который я испытываю при осознании собственной слабости и беспомощности. А еще страх за близких людей.
— Но ведь демократия… — растерялся Крис.
