Мужчина ее мечты

      Будучи одиночкой, сражаясь за это одиночество на протяжении всей своей сознательной жизни, Володя не мог не понимать, что сейчас, в эти минуты, рушится весь его мир, с таким трудом созданный и отвоеванный. И если какая-то его часть рвалась навстречу новой жизни, то другая отчаянно протестовала. Володя не мог не понимать и того, что если он решится связать свою жизнь с другим человеком, если сделает это по доброй воле и исключительно из-за любви, то придется делиться всеми своими секретами и тайнами. А их у Даоса накопилось слишком много, и они слишком опасны, чтобы посвящать в них кого бы то ни было. А особенно эту зеленоглазую фею.
      Поэтому он всячески сдерживал себя, стараясь не показывать, какая нежность охватывает его существо, когда он смотрит на нее, слушает ее серебристый легкий смех. Володя давно уже не слышал, чтобы кто-то так легко и непринужденно смеялся. Почти все знакомые и малознакомые люди ходили хмурыми и насупленными, объясняя свое вечно недовольное и раздраженное состояние неустроенностью нынешней жизни. Казалось бы, ему не остается ничего другого, кроме как уйти от нее сегодня и больше не возвращаться никогда, но тот, кто жил внутри его все эти годы — мудрый, расчетливый и хладнокровный Даос, — уже знал, что это-то и невозможно. Так случается со всеми, кто, почувствовав нечто настоящее, уже не соглашается на подделку.
      Володя так давно не ходил по Киеву пешком, так давно не выходил из дому просто так, не по делу, что успел забыть, как много красивых мест есть в его родном городе. И хотя в обычный день ему многое бы не понравилось, но теперь он обращал внимание только на хорошее. Они медленно шли вниз по Андреевскому спуску, и все здесь им было мило. И небольшие здания, похожие на игрушки, и знаменитый «Дом Ричарда», чьи башенки сверкали в лучах солнца, и крохотные выставки под открытым небом — картины и статуэтки на маленьких столиках, лепившихся к стенам домов. На одном их этих столов расставили в несколько рядов фигурки из цветного стекла. Они подошли поближе, наклонились.
      — Тебе нравятся какие-нибудь? — негромко спросил Володя.
      — Все, — не задумываясь отвечала Ника.
      — Тогда давай все и заберем, — весело предложил он.
      — Не стоит. Все — не интересно. А вот выбрать какого-нибудь своего зверя не откажусь.
      В глаза Володьке сразу бросилась рыжая кошка с зелеными глазами, выгнувшая спину.
      — О! — воскликнул он. — Смотри, это же копия ты. Эту кошку я заберу к себе домой.
      — Я тоже нашла кое-кого похожего на тебя, — улыбнулась Ника. — И я тоже хочу забрать его домой. — Она протянула руку и выудила из группы фигурок зеленого дракона с длинным хвостом и расправленным гребнем. — Вот, вылитый ты. Не знаю, похож ли он внешне, но по характеру — наверняка.
      Расплачиваясь за обе фигурки, Володя то и дело оглядывался на свою спутницу. Угадала ли она это сходство, пошутила ли или намекает на то, что знает о нем нечто тайное?
      Зеленый дракон и белый тигр — священные животные даосов. Среди двенадцати звериных стилей даосской школы Син-И, к которой принадлежит и его учитель Шу, и он сам, стили дракона и тигра являются для него самыми близкими и любимыми. Белый тигр и зеленый дракон с поднятым гребнем вытатуированы у него на правом плече.
      Узкими петляющими улочками Подола они вышли к Днепру и спустились к самой воде. Уселись на нагретые бетонные плиты, и только здесь впервые Володя позволил себе прикоснуться к ней, обнять за плечи. Затем осторожно провел пальцами по ее щеке. Кожа у Ники была мягкой, гладкой и белой, как у всех по-настоящему рыжих людей. Его качнуло к ней, и он, закрыв глаза, уткнулся лицом в ее волосы. Они были нагреты жарким майским солнцем и горячо пахли фиалками. Володька почувствовал, как у него закружилась голова, и снова удивился: никогда и ничего подобного не испытывал, а ведь женщин у него было очень много, и он полагал, что знает о них и о себе абсолютно все. Девушка тоже словно оцепенела, прижавшись к его плечу, и, казалось, их никогда не растащат — они так и останутся сидеть здесь до скончания века. Это были те редкие минуты, которые значат больше, чем долгие годы, проведенные вместе, чем сотни и тысячи произнесенных вслух слов.
      Володя чувствовал, что полностью счастлив. Он понимал, что после ему предстоит решать, оставаться с Никой или забыть о ней; рассказывать ей о себе всю правду или скрывать до последнего; а еще придется выяснять, хочет ли она оставаться с ним или уже дала слово кому-нибудь другому. И еще ждет его много неприятных минут. Но все это потом, когда-то. А сейчас имеют значение только ее волосы, пахнущие фиалкой, светящиеся зеленые глаза и негромкий плеск волн. Это и есть настоящее счастье…

* * *

      Потом мы встали и отправились вверх, к филармонии. Шли и болтали о каких-то пустяках, но я понимала, что эти минуты, проведенные у реки, останутся с нами всегда и свяжут нас крепче любых уз. Мне было прекрасно и страшно одновременно. Уже много лет я жила одна, и мне нравилось это состояние.
      Конечно, я говорю не всю правду, когда расхваливаю свое одиночество.
      Это паршивое состояние, и порой хочется взвыть на луну или кухонный шкаф — какая, собственно, разница, на что выть от тоски. Иногда я колочу чашки о безответную стену и скрежещу зубами, чтобы не плакать. Плакать я не люблю, а тоска случается страшная, и надо же ее чем-нибудь заглушить. Но с другой стороны, я уже твердо знаю, что все решаю сама. Сама отвечаю за свои поступки, сама распоряжаюсь собой. И никем, кроме себя, не рискую.
      Когда-то давно все было иначе, и я очень дорого расплатилась за то, что не мыслила себя без другого человека. Того человека…
      В последнее время судьба расщедрилась и преподнесла мне сразу два бесценных подарка — две встречи, каждая из которых стала бесконечно важной и необходимой. О таких встречах мечтают все без исключения, а тот, кто говорит, что не мечтает, тот просто скрывает истинное положение вещей. И именно поэтому я боюсь. Я уже давно выучила, что такие подарки не раздаются даром. И что от меня потребуется взамен? От сладких грез мы очнулись уже на Петровских аллеях. И я этому не удивилась: всю свою жизнь я сталкиваюсь с какими-то странными и неожиданными вещами. Успела привыкнуть. Судя по всему, и Володя тоже не вздрагивает от неожиданностей — этот человек явно привык и к опасности, и к крайнему напряжению сил и нервов, и держать себя в руках тоже привык.
      Я уважаю людей, которые не расслабляются даже в самые удивительные и трепетные минуты своей жизни, но и не склонна полностью доверять им.
      Оглянувшись несколько раз — а надо заметить, что, несмотря на прекрасную погоду, Петровские аллеи были малолюдны и всего несколько человек шло за нами, — Владимир Ильич заметил:
      — Как ты относишься к навязчивым людям?
      — Крайне отрицательно.
      — А у тебя никогда не возникает желания оставить такого человека с носом, пусть он даже и не специально за тобой ходит? По чистой случайности?
      — Хочешь сказать, за нами кто-то идет?
      — Вроде того, — широко улыбнулся он.
      Я осторожно осмотрелась. Неприятный тип, о котором сразу подумала, в поле зрения не попадал. Скорее всего его тут и не было.
      — Парень в джинсовом жилете, — подсказал Володя, наклоняясь к моему уху. — Он уже довольно давно за нами идет. Чистая случайность, но меня такие случайности раздражают. Я слишком независимый человек.
      Я слушала его и думала: «Врешь ты все про свою независимость. Тебе так же неприятен этот парень, как мне — мой тип. Почему не сказать откровенно? Не потому ли, что у тебя есть такие же секреты, как и у меня?» Понятно, что этими размышлениями я с ним делиться не стала, а спросила как можно более азартно:
      — Так что ты там говорил про «оставить с носом»?
      — Есть один простой выход, если ты согласна, конечно. Если доверишься мне.
      — Целиком и полностью, — энергично закивала я головой.
      — Тогда держи медведя крепко-крепко.
      Ну почему мой драгоценный ангел-хранитель не вмешался в этот разговор? Почему не остановил меня? Если бы я знала, на что соглашалась…
      Володя легко подхватил меня на руки и решительно шагнул с тротуара на газон. Если вы помните, Петровские аллеи отличаются тем, что расположены на нескольких холмах и змеятся по ним бесконечно долго. Это как мини-дорога в горах, где справа высится неприступная земляная стена, а слева — обрыв, крутой спуск, земляной вал, поросший деревьями. Карабкаться вверх по такому откосу — дело хлопотное и трудное. А спускаться вниз — и того хуже. Вполне можно свихнуть себе шею. Так что я не сильно обрадовалась, когда мой драгоценный кавалер окинул предстоящий путь одним цепким взглядом, словно в прицел поглядел, а затем побежал вниз.
      Я никогда не занималась большим слаломом и теперь уверена, что никогда и не буду. Потому что этот его легкий бег среди деревьев, которые вырастали на пути совершенно внезапно, и он огибал их на сумасшедшей скорости, и совершал гигантские прыжки через рытвины, камни и пни, а также изящные скольжения на особенно крутых поворотах — все это и сделало меня равнодушной к горнолыжному спорту. И к бегу по вертикальным плоскостям. Я только вцепилась в медведя и широко раскрытыми глазами смотрела перед собой. Мне бы закрыть глаза, но я была так напугана, что на это сил не хватало.
      Короче, путь, на который у приличных людей уходит минут двадцать быстрым шагом, мы преодолели за две или три, нисколько при этом не пострадав (если, конечно, не упоминать о моих несчастных нервах). Когда Володя бережно опустил меня на землю, я взяла себя в руки и даже улыбнулась.
      — Не испугалась? — спросил он.
      Этот нахал даже не запыхался. И голова у него, судя по всему, не кружилась. Тоже мне Джеймс Бонд! Но и мы не лыком шиты, и я ответила гордо, как истинная Джеймс Бондиха:
      — Конечно нет. Я же вижу, с кем имею дело.
      Мы переглянулись, как два заговорщика, и задрали головы вверх. Оттуда, из-за кустов жасмина, таращился на нас тот самый парень, — жаль, далеко было и выражения его лица я не видела. Впрочем, невелика потеря, могу просто догадаться. Правда, то, что он за нами наблюдал, еще ни о чем не говорит. Этот головокружительный спуск двух самоубийц мог бы привлечь внимание даже медитирующего йога.
      Всю дорогу до метро мы проделали в совершеннейшем одиночестве.
      Если за нами кто и следовал, то наверняка остался далеко позади. Продолжать слежку могли только с вертолета, какового не наблюдалось.
      Я медленно шла, опираясь на Володину руку, и думала о том, что вот мы встретились — два странных человека, каждый со своим прошлым, и оно — это прошлое — стоит у нас за спиной, не давая жить и дышать. Не знаю, о чем думал мой спутник, но не удивлюсь, если о чем-то похожем.
      Внезапно Володя встрепенулся:
      — Через несколько дней мне придется уехать. Ты меня дождешься?
      — Ты так серьезно спрашиваешь, словно собираешься в крестовый поход. Дождусь, конечно. Кстати, ты надолго едешь?
      — Сам не знаю, — вздохнул он. — Я еще плохо представляю себе суть работы.
      Здесь и оказалось бы очень уместно спросить его, а кем он, собственно говоря, работает. Но я не стала этого делать, потому что не верила в то, что Володя сможет сказать мне правду. И этим он очень напоминал мне того человека. А я не люблю ставить дорогих мне людей в неудобное или безвыходное положение. Если не хочешь, чтобы тебя обманывали, — не задавай лишних вопросов. Золотое правило.
      И еще — сколько мы сегодня говорили, сколько прочувствовали. А он так и не задал мне ни одного вопроса обо мне самой. Я уже достаточно умудрена жизнью, чтобы понимать, как ко мне относится человек, — Владимир Ильич относился весьма серьезно. И тем не менее он совсем не хотел ничего обо мне знать. Я была ему за это очень благодарна. Не люблю вспоминать свое прошлое и вовсе уж не люблю лгать, пусть даже эта ложь просчитана от первого и до последнего слова.

* * *

      Вас, вероятно, интересует, как я могу столь несерьезно относиться к тому, что творится со мной и вокруг меня. В дом кто-то проникал, противные типы шастают по пятам и дышат в затылок, кто-то толкает под колеса и пишет угрожающие послания, а с подругой приключилось такое, что вообще ни в одни ворота не влезает, — и все вместе смотрится совершенно неприглядно, а у меня на уме сплошные мужчины и личная жизнь.
      И вы будете совершенно правы — я веду себя неосмотрительно и безрассудно, но такая уж я уродилась. Все, что происходит вовне, волнует меня гораздо меньше, чем то, что совершается внутри меня. Это не значит, что данный способ восприятия мира самый правильный, и вы можете поступать диаметрально противоположным образом. Но я остаюсь при своем мнении. Я даже догадываюсь, что если печальный инцидент, происшедший с Леночкой, связан с ее намерением рассказать мне, как в доме кто-то находился в мое отсутствие, то в телефоне должен обнаружиться предмет, именуемый «жучком», — иначе как бы «они» могли узнать о нашем разговоре и принять меры так быстро. Но вместо того чтобы пугаться, следует призвать на помощь логику, пусть даже и женскую.
      Если бы меня хотели убить, то давно уже это сделали бы. Теперь такие проблемы решаются просто и быстро. То же самое могло бы произойти и с Еленкой, но предпочли ограничиться «показательным выступлением» (слава Богу!). Кстати, весьма дорогим и эффектным. Значит, чего-то хотят от меня. Даже немного догадываюсь чего. Но, судя по поведению моих незримых «опекунов», знают они обо мне до смешного мало. Вот и вынюхивают и высматривают, где только можно. А что касается происшествия в метро — то это скорее, чтобы попугать. Надо признаться, испугать им меня вполне удалось: я же нормальный человек, инстинкт самосохранения у меня работает вовсю, и страх я испытываю. Но вот последствия моего страха уже непредсказуемы. И поэтому — что бы ни думали по этому поводу мои таинственные визави — играем мы вдвоем, друг против друга, а не только они против меня.
      Так и есть — «жучок» имеет место быть, и мне даже стало приятно, что он там обнаружился. Лучше иметь дело с предсказуемыми вещами, нежели с тем, что ты просчитать не можешь.
      Как вы и догадались, трогательное свидетельство чьего-то горячего участия и интереса к моей скромной персоне я оставила на месте нетронутым.
      Все мы росли при советской власти, и это обстоятельство научило людей моего поколения быть осмотрительными. Особенно если воспитывали нас бабушки и дедушки, прошедшие незабываемый тридцать седьмой год. Так что по телефону я выдаю исключительно простую, незамысловатую и совершенно законопослушную информацию, к которой не подкопаешься. Даже с очень близкими людьми предпочитаю щебетать и нежничать только при личной встрече, справедливо полагая, что поцелуи и страстные вдохи-выдохи в телефонную трубку ни собственно телефону, ни мужчине удовольствия все равно не доставляют. Это привычка, впитанная с молоком матери. И с этой точки зрения за свою безопасность я почти спокойна.
      Вот если бы «жучок» был удален… О, тогда у моего незримого «друга» возникли бы некоторые подозрения: а откуда это обычная женщина, которая небось и гвоздь в стенку вбить не может, знает что-то о подслушивающих устройствах и способах борьбы с ними? И даже если он полагает меня не совсем обычной, пусть лучше будет уверен в том, что ловко сумел меня обмануть. Уверенные люди гораздо чаще совершают ошибки.
      Информация не по существу, просто похвастаться: я могу и гвоздь в стенку вбить, и телевизор починить, и паять способна неплохо, но признаваться в этом не собираюсь даже на исповеди — иначе ведь могут и заставить все это делать…
      Другое дело — кто из моих новых знакомых имеет прямое отношение к остальным событиям, а кто просто случайно встретился в то же время, что и разыгралась эта катавасия. Оба ли они приставлены, чтобы наблюдать за мной, так сказать, вблизи? Или только Владимир Ильич? Правда, похоже, что у него своя история. Тогда Разумовский со своим таинственным «Ахиллом»? Жаль было бы, если кто-то из них в действительности относится ко мне как к очередному заданию. Но что бы я про них ни думала, это не помешает мне наслаждаться их обществом до последнего — такие минуты в жизни случаются не часто. Тем более если они замешаны во всех событиях, то никуда мне от них не деться — разве что подошлют кого-нибудь еще, и вряд ли следующие «наблюдатели» окажутся такими же приятными. Если же молодые люди ни сном ни духом об этой кутерьме, то и подавно глупо расставаться с ними.
      Все эти поистине гениальные мысли приходили мне в голову, пока я занималась вечерним туалетом. Ухватив на кухне бутылку минеральной воды, а в шкафчике — пару масок и нежную пенку из пророщенной пшеницы, я отправилась в ванную. Умываясь шипящей газированной водой, я наслаждалась тем, как она покалывает кожу, заставляя ее расправляться и розоветь. Затем на несколько минут застыла перед зеркалом, пристально рассматривая себя. Дело в том, что вот уже несколько лет я веду отчаянную борьбу со страшным врагом — временем и мне просто необходимо постоянно выходить из этой борьбы победителем. В двадцать пять лет глупо выглядеть на свои — нужно казаться еще моложе. И если возраст, указанный в паспорте, дается мне без труда, то состояние цветущей юности с каждым днем достигается все большими ухищрениями. И признаюсь откровенно, нервотрепка не добавляет мне ни здоровья, ни красоты.
      Так, маску на лицо, а теперь маленький аутотренинг: «Мне — двадцать с небольшим, мне — двадцать с небольшим…» Черт! Сколько лет прошло, а все еще трудно привыкнуть.
      Вообще, трудно привыкнуть ко всей этой жизни. Еще труднее и неприятнее, а главное — бесполезнее вспоминать о своем прошлом. Интересно, какое будущее может ждать человека с такой биографией?

Глава 6

      Обнаружить Макса в недрах его кабинета было делом нелегким. В довольно просторном и светлом помещении дым стоял коромыслом и смутная голубоватая тень под окном неясно виднелась, как в тумане.
      — Дымишь как паровоз, — пробурчал Игорь вместо приветствия. — Заработаешь себе рак на старости лет.
      — Рак, краб… — усмехнулся Макс. — Мне все равно. Я до старости вряд ли доживу.
      Игорь зябко повел плечами, хотя в комнате было тепло. К сожалению, большинство его друзей действительно не дожили до старости. Да что там до старости — даже до зрелых лет. Специфика работы, будь она неладна.
      — Кофе? — поинтересовался Макс.
      — Как всегда. Ты лучше скажи, дела подобрал?
      — Тебе бы, друг мой, работать большим начальником. Впрочем, забыл, ты же им и работаешь — нам, простым смертным, до тебя, как до неба… Конечно подобрал. Садись за тот стол и смотри на здоровье. А если еще и скажешь, что именно ищешь, я тебе тоже попробую помочь.
      — Знал бы что, уже бы не искал, — вздохнул Разумовский. — Видишь ли, встретил я человечка на улице. Внешность у него неприметнейшая — обычный среднестатистический гражданин. И вот не дает мне покоя мысль, что я видел его когда-то и ситуация, в которой он был замешан, выглядела не слишком красиво. Но где? Когда?
      — Да-а, — издевательски протянул Макс, — я бы тебе посочувствовал, но сам часто занимаюсь подобными поисками. Так что мое сердце давно уже очерствело. — И уже серьезно добавил: — Даже приблизительно не помнишь, кто это может быть?
      — Сейчас покопаюсь в твоих архивах, может, и мысли появятся.
      — А ты с собой носи парочку — очень помогает.
      Игорь рассмеялся. Стоило им с Максом встретиться, как начиналось бесконечное подтрунивание друг над другом и зубоскальство. И ни возраст, ни солидное общественное положение, которого оба достигли в последние годы, ни все растущее количество проблем не могли повлиять на эту привычку. Язвительный ответ уже висел у него на языке, однако Разумовский благоразумно решил промолчать. Иначе он рискует еще битых полчаса препираться с Максом — а тот за словом в карман не лезет.
      Следующие три часа пролетели незаметно и в полной тишине, лишь изредка нарушаемой шелестом страниц, попискиванием компьютера и скрипом старых, рассыхающихся стульев. С головой ушедший в работу, Макс скорее всего успел забыть, что находится в своем кабинете не один — водилась за ним такая привычка, — и потому подпрыгнул чуть ли не до потолка, когда Игорь завопил в полный голос:
      — Ты гляди, вот он!
      — Так и до инфаркта довести можно, — возмутился Макс. — Никакого сочувствия к ближнему. Так кого ты там отыскал? Что это еще за враг народа?
      Разумовский хотел возразить, что старый друг совсем расслабился на своей «бумажной» должности и отвык от серьезных дел, но вовремя прикусил язык. Слишком уж долго и трудно привыкал Макс к тому, что никогда не сможет вернуть себе прежнюю форму. Полученное некогда тяжелое ранение нет-нет да и давало о себе знать, и хотя инвалидом он не стал и постоять за себя все еще мог, но о боевых операциях и речь не шла. Правда, в последние годы Макс вошел во вкус и наконец признал, что и новая его работа может доставлять немало приятных минут.
      Он бросил только один взгляд на фотографию, лежащую в тоненькой папке, и взял Игоря за плечо:
      — А теперь, друг мой, внятно и подробно рассказывай, в какую историю ты влип…

* * *

      Есть на свете множество счастливых людей, которые верят в любовь с первого взгляда. Ко мне это не относится. Я никогда не верила в то, что чувство может вспыхнуть с первых же минут знакомства, и, вероятно, не поверю никогда.
      Есть у нас такая хорошая поговорка — «Не зарекайся». Судьбе не нравится, когда человек в чем-то уверен.
      Мне было девятнадцать. Ему — пятьдесят. Мы встретились в гостях у маминой приятельницы, к которой он зашел первый раз в жизни по странному стечению обстоятельств. Встретились, познакомились и… пропали. Мы задохнулись одновременно, будто обоим вдруг не хватило воздуха, остолбенели и так стояли около минуты, не в силах заговорить или разойтись по разным углам комнаты. Здороваясь, я протянула ему руку для поцелуя — это была всего лишь привычка девочки, избалованной галантными и интеллигентными друзьями своих родителей. Он крепко сжал мою ладонь и забыл ее отпустить. На нас уже начали посматривать с недоумением, а мы все глядели друг на друга, хотя и понимали, что ведем себя непонятно и по меньшей мере неприлично. Весь вечер я не могла сосредоточиться на общем разговоре: меня мучила единственная мысль — если мы расстанемся сегодня, то уже больше никогда не увидимся. У нас не будет такой возможности, потому что и сейчас мы встретились случайно. Но негоже юной особе претендовать на внимание со стороны взрослого, уже полностью седого мужчины, у которого есть семья и дети — две дочери, и младшая, между прочим, старше меня на несколько лет.
      Гораздо позже я узнала, что его волновала та же проблема: как я восприму ухаживание человека, годящегося мне и в пожилые отцы, и в молодые дедушки.
      Потом включили музыку, и он пригласил меня танцевать. Я забыла сказать, что его звали Георгием. Георгий Александрович, правда потрясающе красиво? Я вообще не видела никого более красивого, чем он. Это теперь, став старше и мудрее, я понимаю, что так и выглядит любовь, и только благодаря ей седой, лысеющий человек с лицом, изрезанным глубокими морщинами, как шрамами (да и шрамов на его теле обнаружилось предостаточно), может показаться ослепительно красивым. Мы кружились в медленном вальсе, и его горячее дыхание обжигало мне макушку. Мне хотелось положить голову ему на плечо, закрыть глаза и забыть обо всем. А там будь что будет. Но вокруг сновали его и мои знакомые, была моя мама, наконец — множество людей, которые в тот миг казались и вовсе посторонними. А единственный родной человек, дорогой и необходимый, должен уйти куда-то, в чужой дом, к чужой женщине, туда, где не было и никогда не будет меня. И мне стало так страшно, что захотелось забиться в самый темный угол и заскулить. А еще я понимала, что в этом горе у меня не найдется союзников. То, что я чувствовала и переживала, было и запретно, и неприлично. Вечер, проведенный в гостях, я помню плохо. Единственное, что навсегда врезалось мне в память, — это его удивительные глаза, голубые, прозрачные, как талая вода. Их взгляд казался таким лучистым, нежным и печальным, что и много времени спустя мне с трудом верилось, что этот же самый человек может быть жестким и непреклонным. А не исключено, я и в первый же день почувствовала его невероятную внутреннюю силу, но это могло только сильнее привлечь меня к Георгию. Я звала его Жоржем.
      Не помню как, но нам удалось ненадолго сбежать на балкон. Было уже темно, и мы рассматривали созвездия. Он показывал мне Кассиопею, и я не решалась признаться, что и сама прекрасно знаю, где она находится: мне было необыкновенно хорошо стоять с ним рядом, плечом к плечу, и острое чувство блаженства пронизывало меня с головы до ног.
      Кстати, именно в тот вечер я впервые ощутила то, что можно назвать блаженством, а до этого только читала о чем-то подобном. В какой-то неуловимый миг мы придвинулись еще ближе — и весьма опрометчиво, потому что в следующую секунду нас буквально бросило друг к другу и мы стали целоваться как сумасшедшие. Или, вернее, как люди, которые прожили вместе долгую и счастливую жизнь, а теперь вынуждены расставаться навсегда.
      У него был тонкий рот и твердые сладковатые губы. И это незабываемо. А потом, оторвавшись на мгновение от такого волшебного занятия (какая-то доля благоразумия у нас еще оставалась), мы проговорили отчаянно и одновременно:
      — Только не исчезай!
      С тех пор мы постоянно думали и говорили одно и то же. И Жорж был единственным человеком в моей жизни, которому мне никогда и ничего не приходилось объяснять и доказывать. А я — в его жизни. Мы понимали друг друга сперва с полуслова, а затем и с полувзгляда. Вот так и началась моя первая любовь.
      К слову: в любовь с первого взгляда я по-прежнему не верю…

* * *

      У Жоржа была странная работа: иногда он мог две-три недели подряд проводить вместе со мной; иногда исчезал на неделю-полторы; иногда только звонил, объясняя, что выкроить свободной минутки, чтобы увидеться, не в состоянии. Это же какая-то сумасшедшая жизнь, но я никогда не жаловалась.
      Вероятно, дело в том, что я устроена не совсем обычным образом и обычные проблемы меня мало волновали тогда, мало волнуют и сейчас. Думаю, Жорж поначалу влюбился в меня, потому что я была молода и хороша собой, как и всякое юное создание, и уже потом, спустя долгое время, полюбил по-настоящему. Скорее всего сперва он и не собирался бросать семью — это уж после все получилось так, как мы и предполагать не могли.
      Когда меня спрашивают, что я считаю ценным человеческим качеством, то помимо мудрости, доброты и терпения я всегда называю умение радоваться жизни, тому, что она дает. Я была так невероятно рада своей встрече с Жоржем, считала это таким удивительным подарком судьбы, что никогда не задавала ему лишних вопросов (да и вообще вопросов задавала так мало, что можно считать — не делала этого вовсе) и никогда не жаловалась на недостаток внимания с его стороны. На самом деле я постоянно ощущала, что он меня любит. И дело тут не в цветах, конфетах и самых разных маленьких и смешных или дорогих и ценных подарках, которыми он засыпал меня в течение многих лет. Просто этот жесткий и уверенный в себе человек окружил меня атмосферой такой нежности, что я чувствовала себя живущей на какой-то отдельной планете. Я была постоянно счастлива.
      Мои многочисленные приятельницы (а у кого их не было в избытке в девятнадцать лет?) не знали, с кем я встречаюсь, но довольно быстро разобрались в том, что я не могу влиять на распорядок жизни любимого человека.
      — Тебя это не возмущает? — удивлялись они. — Да выскажи ты ему наконец свои претензии. Пусть поступает с тобой как с человеком. Он что, на работе собирается жениться?
      «Бедные девочки, — думала я. — Что они понимают в жизни?»
      — Когда он разведется? — уныло бубнили они, искренне желая мне добра. — Вот увидишь, он тобой наиграется и бросит — не ты первая, не ты последняя. А если еще и ребенок будет? Ты в состоянии рассуждать здраво?
      Они напрасно волновались, здраво рассуждать я умела всегда, даже в самые восхитительные и сладкие минуты своей жизни. Это мой существенный недостаток, потому что я никогда не умела с головой уйти в переживания и полностью забыть себя. И, рассудив здраво, я пришла к выводу, что окружающие правы: с этим надо что-то делать, и как можно быстрее.
      В результате у меня не осталось приятельниц. Да они мне стали и не нужны. Жорж заменил мне и друзей, и подруг. Меня восхищало в нем все и устраивало тоже все. Не помню, чтобы я когда-нибудь выразила свое недовольство его словами или поступками. Да и на что я могла жаловаться, если видела, что любую свободную минуту он рвется провести со мной.
      В день своего рождения — а ему исполнился тогда пятьдесят один год — Жорж принял одно из самых серьезных решений в своей жизни. Он оставил жену, согласился на давно предлагаемое повышение по службе, и мы переехали жить в небольшую уютную квартирку в районе Садового кольца, купленную им годом раньше специально для нас. Господи! Какое же это было счастливое время.

* * *

      — Смятение опасно для любого человека, — тихо сказал Шу, разглядывая своего ученика. — Для тебя оно смертельно. Эта женщина внесла смятение в твою душу. Оставь ее, пока она не погубила тебя.
      — Ты прав только в одном, учитель, — улыбнулся Даос. — Я действительно изменяюсь каждую минуту, которую провожу вместе с ней. Но это не смятение, а нечто иное. И ты не можешь просить меня оставить Нику.
      — Я могу не только просить, но и требовать. — Голос китайца напрягся и зазвенел.
      — Что угодно, только не это.
      — Ты изменяешь своему предназначению, — печально молвил Шу. — Я не могу доказать тебе то, что можно только почувствовать. Как доказать человеку, что вода мокрая, если он не знает, что это такое? Я могу лишь сокрушаться о том, что случится с тобой, мальчик мой.
      — Ты слишком суров к ней, — примирительно произнес Володя. — Ты просто не видел ее и не знаешь, какая она хорошая. Да, ты прав — мне придется решать, как поступать дальше. Но сейчас не заставляй меня делать выбор, оставь мне несколько дней чистого счастья. А там, как знать, может, я и уйду от нее навсегда; но пусть у меня останутся нежные воспоминания.