Мужчина ее мечты

      — А скажите, Ватсон, сколько ступенек в нашем доме? — не удержалась я.
      — Десять, — расплылся он в довольной улыбке. — По-моему, вторая скрипит? Нет?
      Что с ним будешь делать. Свой человек, и Конан Дойля наверняка читал.
      — Продолжаю. Когда мы выходили от вас, то гражданин все еще стоял на своем боевом посту и выглядел немым укором тем, кто его не сменил. Это уже смотрелось несколько иначе. А вот, выслушав описания одного из гипотетических похитителей вашей Леночки, я обнаружил некое недвусмысленное сходство с виденным мною товарищем. И окончательно порадовался, когда заходил в ваше парадное сегодня. Он отдыхает у следующего. Прикидывается кустиком сирени, наверное.
      Что скажете?
      — А что тут скажешь? — вздохнула я совершенно искренне.
      — Вы кто по происхождению? — задал Павел совершенно нелогичный в данной ситуации вопрос.
      — Полька, француженка, ирландка, русская, еще кто-то… Ну и монголы наверняка имеются: все под игом побывали.
      — Симпатичная смесь.
      — И гремучая.
      — Я не из праздного любопытства спрашиваю, — мило улыбнулся Павел. — Я подумал, а вдруг у вас фамильные ценности остались, или картины, или коллекционные вещи, или марки. Я не знаю, что именно, но если вас так «пасут», простите за жаргон, то дело того должно стоить. Значит, кто-то знает, что у вас есть что-то существенное, или думает, что оно есть. Иначе зачем столько хлопот? И Леночка пострадала не за просто так, а по умыслу. Вам в голову ничего не приходит? — И он доверчиво на меня уставился.
      — Видите ли, Павел, — начала я и осеклась. (Где я слышала что-то подобное? А, ну да, «Адъютант его превосходительства». На вопрос, шпион ли вы, глубокомысленный ответ: «Видишь ли, Юрий…») — Наверняка что-то было ценное. Бабушки мои происходили в массе своей из графских и княжеских родов, но после всех революций и войн сокровища растаяли как дым, а осталась одна сплошная ностальгическая мелочь. Из-за нее в наше время никто убивать не станет. Многое продали, когда дедушка болел, но этого я даже не помню. Мне после рассказывали. Согласитесь, что глупо устраивать такой сыр-бор вокруг того, о чем никто толком не знает. Должны хотя бы справки навести. А навели бы — сразу и успокоились. В доме самые дорогие вещи — это мои шляпы и перчатки. Ну книги еще. Но кому они сдались? Фетишисту? Мартовскому Зайцу и Безумному Болванщику?
      — Я ценю ваш юмор, — приветливо сказал опер. — Но давайте попробуем рассуждать трезво. Проще всего мне махнуть рукой на это дело и больше о нем не вспоминать. Мало ли кто чего выпил или уколол? Мало ли кто чего не поделил, у меня такие случаи в практике встречались, что ваша обеспамятевшая приятельница — это цветочки. Может, она просто вас знать больше не хочет на почве ревности или внезапного помрачения рассудка. Но вы, — он замялся и даже немного покраснел, — вы мне очень симпатичны. И я не хотел бы, чтобы с вами что-то плохое приключилось. А может.
      Понимаете, я же нормальный человек и вижу, что история закручивается, как в детективе. В наше время это настораживает, потому что всегда, не только сейчас, просто сейчас особенно, люди друг друга изничтожают без затей. Сковородкой по голове, потому что больше видеть эту рожу не могут; или ножом в живот по пьяному делу, а утром удивляются, откуда труп, и норовят его вынести на помойку вместе с мусорным ведром. Еще случаются глухари — это когда ночной разбой и свидетелей нет, а пострадавший часов пять как не дышит. Заказные убийства доводят до исступления.
      Нововведения, если так можно выразиться, — это разборки всякие бандитские; из-за долгов крупные неприятности. Но вы ведь не азартный человек, в карты не играете?
      — Да нет, — пожала я плечами. — Ни в казино в рулетку, ни в карты, ни на бегах. Только в компьютерные стратегии и в шахматы еще, когда партнер толковый попадается.
      — Здорово, — восхитился капитан. — Надо как-нибудь сыграть. А что касается азарта, то доверяй, но проверяй: я уже знаю, что вы никому ничего не должны. Только вам — на работе еще аванс не выплачивали и часть премии.
      — Ну, на этих деньгах я вообще крест поставила.
      — Вот-вот. Живете вы скромно. Личная жизнь, как мне доложили, не слишком бурная и активная…
      «Так, — подумала я. — Значит, о моих новых знакомствах тебе еще не все известно. Да и откуда? Людей в милиции наверняка не хватает. Но тогда кто следил за нами на Петровских аллеях, если не твои люди? И за кем, собственно, следили? Ох, Павел, Павел, хороший ты человек, но как не вовремя и некстати вмешиваешься в мои дела. А может, в них давно уже пора кому-нибудь вмешаться?»
      — …подводим итог, — размышлял тем временем Сторожук. — Чего можно от вас хотеть? Любви и нежности? Но способ странный. Неизвестный вам ревнивец старается? Не похоже. Ни на что не похоже, только на то, что владеете вы чем-то этаким, что не дает покоя некой персоне. И эта персона достаточно влиятельна, чтобы закрутить вокруг вас такую катавасию. Вот еще хотел спросить, куда телефон делся?
      И туг я подумала, что старая поговорка «Слишком много знаешь — пора вешать» — это как раз про нашего драгоценного опера. И кто жаловался, что в милиции не хватает толковых и сообразительных сотрудников?
      Вопрос с телефоном я замяла. Не хватало еще сообщать капитану из уголовного розыска о том, что телефон я временно отключила от сети и запроторила в кладовку, потому что в нем «жучок», а я не хочу ни устройство извлекать, ни чтобы нашу беседу подслушали. (Других мин в квартире нет — проверено.) Представляю, как невинно пришлось бы мне хлопать глазками, делая этот доклад. А в качестве компенсации преподнесла Павлу Сергеевичу трогательную историю о взбесившемся телефоне и о сакраментальной фразе «Свету позовите», которая, видимо, будет преследовать меня в страшных снах уже до конца жизни. И еще популярно изложила, почему я думаю, что ко мне в квартиру недавно кто-то проникал, как любят говорить оперы в советских детективах. Не уверена, что он принял во внимание мои доводы, но мне было вовсе не важно, посчитает ли меня капитан Сторожук взбалмошной дурочкой или чрезмерно подозрительной особой. Мое дело — натурально волноваться, но не переигрывать, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания.
      Мы просидели на кухне до позднего вечера. Павел опомнился только часам к одиннадцати и долго рассыпался в извинениях и благодарностях.
      Прощаясь, крепко сжал мою руку и произнес:
      — Вы себя берегите. И звоните мне, пусть даже вам что-то покажется. Не стесняйтесь. Лучше перестраховаться, чем я потом буду рвать на себе волосы, что недоглядел. И очень прошу, подумайте хорошенько, что у вас может быть такое, на первый взгляд ненужное, бросовое, что могло бы кого-то заинтересовать.
      Он давно уже ушел — было слышно, как спустился лифт и хлопнула дверь парадного, — а я все еще стояла в маленьком коридорчике, уткнувшись носом в пальто, висевшее на вешалке, и не имела сил пошевелиться. Не хотелось ни говорить, ни двигаться, ни думать. Очень хотелось, правда, лечь носом к стенке, но для этого нужно же преодолеть несколько метров до дивана, а на такой подвиг меня не хватало.
      Наверное, я страшно устала за несколько последних лет.

* * *

      Жорж был борцом за идею — гори она синим пламенем. И сведи нас судьба в приснопамятном двадцатом году, вероятно, я бы сама шлепнула его недрогнувшей рукой. В двадцатых он бы стал типичным комиссаром в тертой кожаной куртке и с запавшими от голода и недоедания щеками. В принципе такая позиция заслуживает глубокого уважения, но и является настоящей трагедией для окружающих. Несгибаемый, железный человек, чуть было не обмолвилась — «дровосек»; суховатый, сдержанный, скупой на проявления чувств. Не щадящий ни себя, ни родных, ни близких, если того требует дело. Я ни секунды не сомневаюсь в том, что и отца, и брата, и сына он мог бы приговорить к смерти и лично привести приговор в исполнение, когда бы этого потребовал его долг. Счастье, что долг ничего подобного не требовал.
      Нам повезло. Мы встретились почти на семьдесят лет позже и какое-то время прожили счастливо, хотя трагедия все же разыгралась — и именно по причине абсолютной честности и неподкупности Жоржа. Впрочем, это случилось значительно позже, а предшествующих событий набралось столько, что их хватило бы на пару-тройку приключенческих романов в духе Жюля Верна. Жаль, старик не дожил. А то я бы ему порассказала. Видимо, я стала единственной слабостью, единственным человеком, бывшим дороже дела, которому так истово служил Георгий Александрович на протяжении десятилетий. Со мной он вел себя иначе, словно пытался в несколько лет прожить совершенно иную жизнь и влезть в шкуру другого мужчины. Это оказалось бесценным даром и великой жертвой с его стороны. Это было, насколько я теперь понимаю, одновременно и счастьем, и мукой. Жорж не мог отказаться от меня и не мог пережить того, что с ним происходило.
      Само ощущение, что теперь им можно манипулировать, угрожать ему, давить и приказывать, буде у кого-либо возникнет подобная необходимость, стало невыносимым для Жоржа, привыкшего отвечать только за себя. Он никогда не боялся смерти, и вообще ничего не боялся. Ему нужно было полвека прожить абсолютно независимым человеком, чтобы теперь — находясь в постоянном страхе за меня — наконец понять обычных людей, подверженных слабостям, испытывающих боль и страдания, и ужаснуться подобной судьбе. Полагаю, только по этой причине он и пытался все держать под своим контролем, все решать за меня, все предусматривать и просчитывать наперед.
      Волк-одиночка. Акела, лежащий на скале Советов (какой страшненький каламбурчик получился у меня, хоть я того и не желала вовсе), — когда я смотрела милый детский мультик «Маугли», мне становилось страшно. Даже внешне Жорж чем-то напоминал седого хищника. И чем дольше мы жили вместе, тем больше я удивлялась тому, как нежно и неистово любит он меня. И тем больше жалела его, не созданного для такой любви, не задуманного природой в этом качестве.
      Наверное, нам следовало расстаться еще тогда, сразу, как только я это поняла. Но мы слишком привязались друг к другу, чтобы помыслить о разлуке. Просто Жорж все больше сил прилагал к тому, чтобы оградить и обезопасить меня даже от мелочей и возможных случайностей. Так не бывает, и Жорж сам это осознавал, но не желал сдаваться. Иногда в своем стремлении разложить нашу жизнь по полочкам он доходил до абсурда. Это стало первой из его самых главных ошибок. А моей первой ошибкой было то, что я согласилась с подобным положением вещей, стараясь всячески потакать Жоржу, оберегая его покой.
      Никогда нельзя ломать себя, даже ради самого дорогого, самого любимого человека на свете. Ибо самопожертвование — это одно, а такое самоуничтожение — совершенно иное. Жаль только, что прозрение наступает, как правило, слишком поздно.
      Человек самодостаточен, он и является высшей ценностью, и нигде никем не записано, что нужно отказываться от самого себя в угоду кому-то другому, пусть даже этот другой руководствуется самыми искренними, самыми добрыми побуждениями. Благими намерениями дорога в ад вымощена. Но мы обычно пренебрегаем народной мудростью, воспринимая ее как навязчивый припев модного шлягера, — в одно ухо влетело, в другое вылетело. Господи, как жаль.
      Теперь, став много старше и мудрее, я понимаю, что и непреклонного Георгия Александровича вполне можно было уговорить, убедить, перехитрить, наконец. Но это я понимаю теперь, когда за плечами у меня стоит… надцать лет горького опыта. Опыт — это сумма накопленных ошибок.
      Я далеко еще не старуха, но моего опыта с лихвой хватит на трех-четырех человек.
      А еще только теперь я начинаю подозревать, что нелепое поведение Жоржа можно объяснить и тем, что ему уже тогда всерьез намекнули на то, что со мной может что-то случиться. Я ведь не знаю, когда именно завертелась вся эта история…

* * *

      Огромный черный пес зажмурился и закряхтел от восторга, колотя хвостом по полу. Он был очень счастлив.
      Не так часто ему удавалось лицезреть обожаемого хозяина дома, не суетящегося и торопящегося, а тихого и задумчивого, да еще и на собственном коврике под батареей. Хозяин говорил и говорил — советовался. А Зевс любил, когда хозяин советовался с ним. Тогда он ставил торчком острые уши и внимательно разглядывал своего единственного и любимого человека. А еще — наклонял голову то вправо, то влево. Он наверняка знал: его человек понимает, что таким способом Зевс демонстрирует солидарность и глубокое сопереживание. Пес стал бы еще счастливее, если бы хозяин оставался внутренне спокоен и умиротворен. Но, увы, обожаемое существо было взволновано и напряжено, и это волнение передавалось Зевсу, заставляя его время от времени топорщить шерсть на загривке и тихо рычать, чтобы хозяин не забывал, что за него, вожака, любого порвут в клочки. Но это не помогало.
      — Ну что, Зевс? Что нам с тобой делать? — спрашивал Игорь, наверное, в сотый раз за сегодняшний день. — С одной стороны, не в первый и не в десятый раз очаровательная, обаятельная, беззащитная девушка с ослепительной внешностью на поверку оказывается мошенницей, аферисткой, шантажисткой или воровкой. И никакого парадокса в этом нет: располагающая внешность — это ее оружие. Это ее орудие производства, если хочешь. Если она не будет вызывать симпатию, то кого тогда сумеет обмануть? И с этой точки зрения прав, конечно, Вадик. Нужно поставить крест на наших отношениях; тем более какие там отношения — поцеловались пару раз. Поручить ребятам довести это дело до конца, чтобы не остаться в дураках, а заказчикам сунуть адресок и потребовать премиальные за оперативность. Ну и продолжать разыскивать фигуранта. Хотя если мне не изменяет память, то они кричали, что его неизвестная дама — это первое и главное задание.
      Игорь сунул руку в пакет и аппетитно захрустел шариком «Педигри».
      — Вкусное у тебя питание, брат пес. Что, тебе тоже дать? Видишь ли, мне бы эти рассуждения показались логичными, если бы я Нику никогда не видел. Вот когда я вас познакомлю, ты сразу поймешь, что я имею в виду.
      Она удивительная женщина, редкая. Таких просто не бывает. Она — чудо. Люди, подобные ей, физически не способны на подлость и предательство. Вот ты же сразу чувствуешь хорошего человека или негодного. Но и я не лыком шит — я тоже в людях разбираюсь. И я тебя уверяю, что бы она ни сделала, этому можно найти какое-то объяснение. И все эти странности и несоответствия еще не значат, что она плохой человек.
      Чего нельзя сказать о наших заказчиках. Вот уж на ком клейма негде ставить. А фигурант, который им так покоя не дает, человек достойный. Знаешь, пес, достоинство — это как цвет глаз или волос. Это сразу видно. Или есть достоинство и порядочность, или нет. Возможно, ты скажешь, что я идеалист, но я так не думаю.
      Опять же не все так просто с этими чертовыми фотографиями. Я не слишком хорошо знал человека, который на них запечатлен, но всегда считал, что это моя беда. Это был удивительный человек, пес. И то, что они вместе, — лишнее доказательство ее кристальной чистоты и порядочности. Тот никогда бы не допустил до себя сволочь или подлеца. И уж точно что не улыбался бы так счастливо. Он ведь рыцарь был без страха и упрека. Помнишь, я тебе «Сокрытое в листве»* читал?.. Хорошо бы запрячь ребят, узнать, что и как там обстояло на самом деле. Но нельзя никого впутывать в эту историю. Сдается мне, очень она запутанная и сложная. А самому мне придется долго и нудно копаться, что грустно, ибо времени в обрез.
 
      * «Сокрытое в листве» — «Хакагурэ», «священное писание» самураев, созданное монахом Ямамото Цуиэтомо.
 
      Слишком все, пёсинька, удачно совпало, чтобы я не придал этому никакого значения. Не успели мою Никушку обнаружить, как оказалось, что около нее крутится некто Абессинов — личность весьма примечательная. Бизнесмен, и крупный, говорят. С японцами и южнокорейцами дела и дружбу водит; по-японски шпарит, по-корейски тоже, на китайском, наверное, думает. Учителя себе вывез из Поднебесной*, странно, что не Великую Китайскую стену. С его деньгами все возможно.
 
      * Поднебесная — древнее название Китая.
 
      И вот здесь, Зевс (ну возьми, возьми еще кусочек, вот молодец), начинается самое интересное. Не просто деньги имеются у господина Абессинова, а огроменные деньги. Но никто ему дорогу не переходит и его доходами не интересуется. И я бы ему не рискнул поперек дороги становиться, потому что крут, ох как крут Владимир Ильич. Ему дай точку опоры, он, как его тезка, всю страну на уши поставит. Я уверен, что вовсе не автомобили и оргтехнику он с Дальнего Востока возит и не в простые командировки по всему миру мотается, но только за руку его никто не схватил. А ощущения, не данные нам в реальности, к делу не подошьешь. Да и нет такого самоубийцы, чтобы Владимиром Ильичом Абессиновым интересоваться.
      Если бы речь шла не о Нике, я бы тоже заикнуться не смел.
      Кто же она? Кто же она такая?!!
      Что скажешь, пес?

* * *

      То, что мой любимый мужчина работал в небезызвестном ведомстве, я поняла почти сразу после того, как мы стали жить вместе, — и даже, кажется, несколько раз упоминала о своей необычайной прозорливости. А женская интуиция — замечательное чувство, которое убеждает меня в том, что я права, даже если я совершенно не права, — подсказывала, что властью он обладает немалой. Это проявлялось буквально во всем. Тот, кто когда-либо сталкивался с людьми, стоящими на вершине какой-либо иерархической лестницы, сразу поймет, что я имею в виду. Жорж привык и к тому, что все делается по первому его слову, и к тому, что он надежно защищен самим своим положением. Это не означало вовсе, что он никогда не рисковал жизнью, но риск его был вполне осознанным и даже добровольным, а вне каких-то вполне конкретных операций он жил по принципу «своя рука — владыка». Наверное, именно чувство собственной силы и значимости, подкрепленное общественным положением, и натолкнуло его на блестящую мысль — отправить меня по своим стопам. Он никогда не говорил со мной об этой стороне дела, но я уверена, что рассуждал он приблизительно следующим образом: как его жена, я не являлась для «конторы» существом неприкосновенным (эта прелестная традиция была успешно заложена еще в тридцатые годы и с тех пор никак не желала умирать); а вот в качестве сотрудника приобретала абсолютно иной статус.
      Он как-то не собирался учитывать, что любой из сотрудников являлся еще и расходным материалом, — никого особенно не щадили в этом славном ведомстве, и о выживании нужно было заботиться самому. Но Жорж — в силу особенностей своего характера — не принимал во внимание подобные мелочи. Собственная жизнь и собственная смерть тоже не слишком отличались в его представлении одна от другой.
      В том году я как раз закончила университет, и кое-кто даже пророчил мне блестящее будущее филолога и лингвиста.
      Жорж подкатился ко мне с невероятно соблазнительным предложением: он предлагал не кропотливую и пыльную бумажную работу, на которую, по правде, я только и могла рассчитывать, но обучение у самых известных и талантливых специалистов, изучение таких тонкостей языков и культур, о каких только может мечтать юная и возвышенная (наивная!) особа. А кроме того, овладение несколькими профессиями — и уже затем службу в странах, которыми я буквально грезила в те годы.
      Должна признать, Георгий Александрович был настоящим мастером своего дела и на службе его ценили не зря. Он легко убедил меня: во-первых, я становилась ближе к нему, а меня это еще очень и очень беспокоило, и, поманив этим запретным плодом, Жорж мог добиться чего угодно. Во-вторых, только здесь — думала я — получится вырваться в Европу или Японию и Китай. Я слишком хорошо знала и любила эти далекие, недоступные советскому человеку страны, я слишком долго мечтала пожить там, и не в качестве экскурсанта несколько дней в дешевой гостинице, под постоянным надзором гида и «искусствоведа в штатском», а так, как люди живут… Жорж знал, что обещать. Я очень старалась, чтобы все получилось так, как он задумал. Поэтому во время собеседования из шкуры вон лезла, чтобы произвести впечатление на своих оппонентов, и добилась-таки наивысшего признания. Меня приняли на «ура!».

* * *

      По большому счету, меня никто не обманул.
      Первый год обучения представился почти что сказочным сном, настолько интересные и неординарные люди окружали меня в тот период. Следует упомянуть также, что в тот год Жорж остался единственным близким человеком. Пережив потерю родных как огромную трагедию, я обрела самостоятельность. А постоянная сосущая тоска, которая неизменно сопровождает любого человека в первые месяцы осознания и постижения всей глубины своего одиночества, побудила меня заниматься как можно активнее.
      «Контора» никогда не скупилась, если речь шла о целесообразности и выгодах обучения новых кадров. Мы изучали не только языки и постигали естественно необходимые азы техники, но и погружались в странный и прекрасный мир, казалось бы, совершенно посторонних вещей. Раз в десять дней чудаковатый старичок из Института востоковедения читал нам ошеломительные лекции о древнем Китае; очкастый, весь не от мира сего, профессор Хамкин (одна его фамилия приводила в неописуемый восторг и заставляла обращаться в слух) дотошно и подробно рассказывал о свойствах и вкусах вин и коньяков, но самой восхитительной частью обучения являлась, конечно, дегустация. Мы штудировали немецкую грамоту и французскую и испанскую моду; орудовали разноразмерными ложками, вилками, ножами и лопаточками (могу похвастаться, что преподаватели изредка консультировались у меня в спорных вопросах); разбирали и собирали радиоприемники и учились ориентироваться в бескрайнем море взрывчатых веществ; а еще привыкали к оружию, а оно к нам.
      Компьютерную грамоту преподавал вечно взлохмаченный, толстый, похожий на безумную болонку Крис Хантер — чикагский хакер, забравшийся в свое время в компьютеры Пентагона.
      Сакраментальный вопрос — на кой ляд сдались ему пентагоновские тайны? — стоял у бедняги поперек ушей и вызывал у него острый приступ идиосинкразии: он слышал его уже несколько сот тысяч раз и отвечать не собирался. Любопытнее всего было то, что конкретных причин у Криса как раз и не имелось — просто юношеский задор, желание доказать и себе, и Пентагону, что не боги горшки лепят. Ничего конкретного он в файлах не обнаружил, а если и обнаружил, то не запомнил. Расположение ракет СС-20 и дислокация американских подводных лодок его просто не интересовали.
      Тем не менее достойное ведомство, то ли оскорбленное тем, что каждый десятый гражданин норовит прорваться в святая святых безо всякой конкретной цели, то ли обиженное на сотрудников «братских» разведок, игнорировавших тщательно хранимые тайны, то ли подозревая в Крисе хорошо замаскированного агента Советов, начало на него настоящую охоту.
      Кстати, меня всегда удивляла подобная реакция чиновников на любые проявления гениальности. Нет чтобы пригласить человека на работу, использовать его назначению и радоваться тому, что им достался такой ценный кадр. Вокруг таких, как Крис, нужно ходить на цыпочках и звать их на «вы» и шепотом, как говорили еще в школе. Вместо этого официальная реакция обычно такова, что несчастный гений вынужден искать убежища у принципиальных противников — что ему самому в голову никогда не пришло бы.
      Хантера вывезли к нам в течение двух дней.
      С одной стороны, он был благодарен за свое неожиданное спасение. С другой же, единственный и последний раз увидев магазин «Овощи, фрукты» изнутри, ознакомившись — извините — с ассортиментом, ужаснулся и какое-то время пребывал в оцепенении, пытаясь понять, куда он попал: в ад за грехи или еще куда похуже.
      С тех пор его держали в закрытом учреждении и подобных проколов больше не допускали. Да и тот был чистой случайностью, можно сказать литературной неудачей.
      В первые же месяцы учебы мы с Крисом спелись, как классический оперный дуэт. Ему удалось заразить меня любовью к жужжащей, гудящей и норовистой машине и развернуть передо мной бесконечные перспективы таинственного мира, надежно спрятанного внутри куска железа. Это теперь, когда империя Билла Гейтса является одной из сильнейших в мире, а несмышленые дети еще читать как следует не умеют, но уже вовсю гоняют компьютерную игрушку, подобные утверждения кажутся несколько наивными. Нынешнее поколение не мыслит себя без «железа». И я ничуть не удивлена — мы ведь тоже уныло зубрили теорию относительности, совершенно не сомневаясь в ее постулатах и абсолютно не поражаясь тому, что таковая теория существует. Да та же квантовая физика, чтоб ее пять раз подняло, а двадцать ухнуло…
      Но вернемся к нашим баранам. Несмотря на такую общность интересов и близость взглядов, романа с Крисом у меня не случилось. Мы были слишком увлечены общим делом, он чересчур любил свои программы, а я все еще целиком и полностью принадлежала Жоржу.
      Отношения с Жоржем становились все более странными. Конечно, мои надежды на то, что теперь у нас получится видеться чаще, пошли прахом. Только изредка он забегал в учебный корпус — обязательно по делам, а не навестить меня. И если нам случалось столкнуться в коридоре, то мы сухо, официально раскланивались — и больше ничего.
      Правда, дома я все чаще и чаще замечала, что он тихо гордится мной.
      Несколько раз в неделю всю группу озадачивали тестами — один другого непонятнее. Усатый психолог (во всяком случае мы думали, что это психолог), хмыкая, собирал наши исчерканные листки и утаскивал их в свой кабинетик, никогда не посвящая нас в результаты своих исследований. И даже кураторы, приставленные к каждому курсанту отдельно, подводя итоги трудовой недели, говорили только о конкретном своем подопечном, не сравнивая его успехи с успехами сокурсников. Оттого мы и не знали, кто из нас считается лучшим. Другое дело, что все в группе утверждали, что языки и компьютерная грамота даются мне легче — но это «легче» еще ничего не значило.

* * *

      Володька буквально на автопилоте мотался по городу, отрываясь от гипотетического «хвоста». Если бы кто-то взял на себя труд сказать ему, что он это делает, Абессинов бы очень удивился. Его мысли были заняты вовсе не соображениями собственной безопасности. Что?! Что могла сделать его драгоценная Ника, в какие дела впутаться, чтобы ею заинтересовались люди, имеющие средства и связи нанять его, Даоса?
      Он устранял депутатов итальянского парламента и боссов мафии из Чайнатауна, он одел в траур не один гарем на Ближнем Востоке и осиротил многих потомков Чингисхана и Хубилая. Его послужной список исчислялся десятками блестяще проведенных операций, и в определенных кругах его авторитет считался непререкаемым, а репутация безупречной. Он и стоил соответственно.
      И когда получал задание, то всегда отчетливо и ясно представлял себе, что для заказчика игра стоит свеч. Выплачивая баснословные суммы гонорара, клиент сохранял или приобретал неизмеримо больше. И это был единственно разумный подход к делу.
      Нынешний заказ не вписывался в привычную и устоявшуюся картину мира. У него в голове не укладывалось, чем могла угрожать эта хрупкая девочка таинственному своему врагу, влиятельному, кстати, настолько, что его, Даоса, Координатор демонстрировал, как кутюрье — удачную модель. Кому не мог отказать даже в такой опасной просьбе всесильный Координатор?
      Володька не знал, что предпринять в первую очередь: выяснять ли, кто заказал Нику, или отправиться к ней, чтобы у нее самой спросить: что происходит? Не исключено, что кроме клиента она единственная могла внятно ответить на этот вопрос.
      Само собой разумеется, что Абессинов в любом случае не собирался выполнять заказ. В его голове уже щелкала безотказная вычислительная машина, помогавшая ему задумать и осуществить любой самый смелый и неожиданный план. Вот и теперь он рассчитывал и взвешивал свои возможности, обдумывал, что нужно сделать прежде всего, что можно отложить на потом.
      Удивительно, но он ни на секунду не засомневался в правильности своего решения. В этом противостоянии он с первого момента стал на сторону женщины, которую любил, и для него не имело никакого значения, что тем самым он подвергает себя смертельной опасности и обрекает на войну с целой системой.
      Та могущественная организация, что позволяла Володьке годами оставаться независимым и самостоятельным, заинтересованная в сотрудничестве с профессионалом подобного уровня, в любую минуту могла уничтожить его, буде он откажется играть по правилам. Правила устанавливали другие. Просто до сего дня они устраивали Даоса, а с сегодняшнего — нет. Он всегда знал, что был рабом и заложником системы, но только теперь кожей ощутил, как крепок рабский ошейник, как толста цепь, которой он прикован. Это вовсе не значило, что он собирается сдаваться. Но залогом успеха Абессинов считал трезвую оценку сложившейся ситуации. Глупо преуменьшать опасность. Смешно и нелепо, оглядываясь на нее, предавать свою первую и единственную любовь.
      Не случись сегодняшнего «сюрприза», не исключено, что Володька долго бы еще колебался и сомневался, стоит ли ему связывать свою жизнь с Никой. Они знакомы до смешного недолго, и на одной чаше весов оказывалась вся предыдущая жизнь, оплаченная неимоверными усилиями, кровью и потом в прямом смысле слова, а на другой — малознакомая, хотя и очаровательная барышня. Да, необычная, удивительная, не такая, как все. Но это ровным счетом ничего не значило. И даже то странное и щемящее чувство, которое так удивляло и пугало холодного и расчетливого Даоса, еще не решало исход дела. Всего несколько часов назад он не смог бы четко ответить, собирается ли продолжать свои отношения с рыжей красоткой и тем более собирается ли переводить их на более серьезный уровень. Еще вчера он был готов бежать от нее на край света только потому, что его так сильно к ней притягивало. И вот уже он думает только о том, как спасти ее, как избавить от опасности, и готов заплатить за этой своей жизнью.
      В конце концов Владимир здраво рассудил, что не может явиться к любимой женщине и, невинно глядя ей в глаза, сообщить, что его-де наняли ее убить, а затем осведомиться, не догадывается ли потенциальная жертва о причинах такой неприязни со стороны заказчика и не подозревает ли кого-то конкретного.