Это был удар, изобретенный воинами клана Уэсуги еще в шестнадцатом веке и отработанный до совершенства. Он действительно пригодился мне, как и убеждал Нобунага, заставляя сотни раз повторять одни и те же движения.
Я не испытывала и не испытываю до сей поры никаких угрызений совести. Правда, я не испытывала и радости, и удовлетворенного чувства мести. Вообще ничего. Только легкое облегчение, как после завершения грязной и неприятной, но неизбежной работы. Впрочем, это все еще только полдела. Вторую половину мне предстояло завершить в доме Николая Николаевича Кольцова, и следовало поторопиться, чтобы успеть и к нему.
Я двинулась в обратный путь, в обход, через чердак и крышу, в соседнее парадное. Мне предстояло еще попасть назад, в учебный корпус, помаячить на глазах у сокурсников и преподавателей. Так, на всякий случай. Потому что никто не должен заподозрить меня в знакомстве с двумя всесильными гэбэшниками или догадаться, что мне стало известно об их причастности к смерти Уэсуги и Криса Хантера. Словом, я торопилась, я была предельно собрана — и не просто неожиданностью, но ударом ниже пояса стало для меня появление того, о ком еще сегодня ночью я выла в подушку. Жорж, господи, милый, любимый Жорж. Как же я ждала тебя до сего дня, как надеялась, что ты успеешь, что поможешь. Но вот не случилось. И теперь мы стояли друг напротив друга, словно на двух противоположных берегах реки. И даже взгляды наши не пересекались. Кажется, он еще не понимал, что я умерла; а я не знала, как сказать ему об этом. Кроме того, не с руки мне оказалось выяснять с ним отношения в этом конкретном месте. Отсюда следовало уносить ноги, причем как можно быстрее, но я не знала, как все это сказать Жоржу.
И снова ошиблась. Во-первых, я недооценила, как любит меня этот удивительный, ни на кого не похожий человек. Во-вторых, я забыла, что это был еще и профессионал высшего класса. В-третьих, я знала, что Крис Хантер — прекрасный друг, но не догадывалась, какой он умница.
Жорж увлек меня в сторону скромных белых «Жигулей», теснившихся у обочины в компании таких же видавших виды автомобилей, толкнул на переднее сиденье. Сам устроился на водительском месте и не спеша вырулил на проезжую часть.
— Ты не оставила мне другого выбора, — заговорил он внезапно. — Совсем не оставила. Прости, но тебе придется умереть.
Глава 14
Такой монументальной стелы, как произведение из трех застывших в моем крохотном коридорчике фигур, я не наблюдала уже довольно давно.
То есть на Пергамском барельефе с алтаря Зевса изображен кусочек знаменитой битвы с гигантами, и вот что я вам скажу. Хорошо, что в моей квартире нет места для острова Сицилия, а не то бы мне пришлось увидеть, как гневная Афина Паллада (Владимир Ильич) наваливает многострадальную сию сушу на гиганта Энкелада (Игорь Разумовский), а над всем этим безобразием парит прекраснокудрый Гермес (Макс Одинцов)*. Роли для себя я в этой постановке, честно говоря, не видела. Они постояли и посверкали глазами минуты эдак две, пока окончательно не утомились. Тогда уже вспомнили о правилах приличия, о том, что это все-таки моя берлога и хотя бы по этой причине со мной иногда нужно здороваться в ее пределах.
* Здесь и далее имеется в виду легенда о битве богов и гигантов, в которой богам помогал Геракл. В ходе этого сражения, согласно мифу, гиганты были повержены. Посейдон навалил па гиганта Полибота остров Кос, а Афина Паллада — остров Сицилию на гиганта Энкелада. Дионис убил Эврита, а Артемида — Гратиона.
Пока Владимир Ильич, опомнившись, галантно лобызал мне руку, Игорь и Макс совершенно откровенно пытались затолкать меня вглубь квартиры, в сторону кухни, чему я сопротивлялась из чистой зловредности и системы принципов, которыми руководствовалась всю жизнь. А один из моих любимых принципов, между прочим, гласит: я не люблю, когда в этом монологе меня никто не спрашивает.
— Не могу сказать, что я страшно рад вас видеть, — прошипел Игорь, сияя улыбкой на шестьдесят четыре зуба.
— Взаимно, абсолютно взаимно, — склонил голову Владимир Ильич. — Я бы сказал, что не вовремя, извинился и покинул вас, пообещав зайти в другой раз, но, увы, не могу. У меня совершенно неотложное дело. — Это наконец он обратился и ко мне.
— У нас тоже совершенно неотложное дело, — проскрипел Макс.
Тут он кривил душой только наполовину. С одной стороны, спешки, как при ловле блох, не наблюдалось — собирались же мы смотреть со вкусом мой клад. Но и неправды его слова не содержали. Рано или поздно нам предстояло перейти к существу нашей проблемы.
— Сожалею, — сухо сказал Владимир Ильич. — Ника, я понимаю, что веду себя несколько странно, но я настоятельно требую, чтобы ты меня выслушала. Это не прихоть, и даже не мое личное дело. Это касается в первую очередь тебя.
— Я настаиваю на том, чтобы мне дали право присутствовать, — родил Разумовский совершенно зубодробительную фразу.
— Это как? — искренне изумилась я.
— Это так, что одну мы тебя с ним не оставим. — И Макс напыжился, словно пухлый еж, обнаруживший, что к найденному бутерброду с другой стороны прилип такой же пыхтящий и уже чавкающий конкурент. — И еще мы первые пришли. На правах старинного друга я настаиваю, чтобы ты прислушалась к голосу разума.
— То есть ты утверждаешь, что с моим голосом разума никто, кроме тебя, не знаком? — Видимо, я начинала терять терпение.
— Кроме того, — веско сказал Владимир Ильич, явно не собираясь уточнять, кроме чего, — я не могу дозвониться целые сутки.
Насчет суток он явно переборщил, но Игоря все-таки допек.
— Помимо всего прочего, я тоже не мог дозвониться, — бросил он через плечо.
— Помимо чего? — поинтересовался Володя.
— Это неважно.
Они уставились друг на друга, как виг на тори*. Я ощущала себя законопроектом в британском парламенте.
* Виги и тори — либералы и консерваторы, две партии британского парламента.
— Врываться в чужой дом и выгонять из него гостей не совсем прилично, — тонко намекнул Макс.
— Сидеть в гостях в чужом доме и выставлять новоприбывших — тоже не верх благородного воспитания, — отпустил шпильку Володя.
— На то имеются веские причины, — принял Макс пышную позу крючкотвора и бюрократа.
Три головы повернулись ко мне, ожидая справедливого арбитража.
Мне было неудобно, но справедливость превыше всего.
— Все хороши, — буркнула я.
— Прекрасно, — внес ноту оживления Абессинов. — Ника, поскольку я и так и так собирался делать тебе предложение, то, разреши, я сделаю его сейчас. Будь моей женой! И на правах жениха позволь переговорить с тобой с глазу на глаз.
— Стоп, стоп! — Игорь покраснел как маков цвет и был возмущен не меньше, чем настоятельница женского монастыря, обнаружившая в саду использованный презерватив. — Я пришел первый, я имею право первым сделать предложение. Ника, выходи за меня замуж, и нам надо поговорить, в конце концов…
Я хорошо воспитанный человек. Я очень хорошо воспитанный человек. Во всяком случае, и в этом состоянии я сумела вспомнить, что гостей нельзя бить сковородкой по голове. Не знаю почему, но нельзя.
— Впервые в жизни слышу, чтобы предложение руки и сердца делали ради такой малости, как конфиденциальный разговор. — Я просто-таки сочилась ядом. И имела на то право: меня здорово разозлили эти Полибот и Гратион. И по примеру Посейдона я пошарила глазами в поисках острова Кос, чтобы как следует потолочь его на дубовых головах своих возлюбленных.
— Не только ради этого, — запротестовал Игорь, заметив странноватый блеск моих глаз. — Вовсе не только.
После этой его фразы я явственно ощутила себя Дионисом, лупасящим глупого Эврита тирсом* по маковке.
* Тирс — музыкальный инструмент.
— Ника! — привлек мое внимание Володя. — Мое решение взвешенно, я уже ехал сюда с этой мыслью. А драгоценный Игорь Владиславович («Ого! Он даже знает его отчество в отличие от меня», — мелькнуло в голове) выдвинул свое предложение под влиянием минутного порыва. Это просто несерьезно.
— Мне лучше знать, серьезно или нет, — огрызнулся Разумовский.
— Давайте обсудим эту животрепещущую тему несколько позднее. Если вы хоть сколько-нибудь беспокоитесь о нашей прекрасной хозяйке, то оставьте нас наедине и дайте мне возможность высказаться.
— Мы, собственно, и пришли сюда ради того, чтобы остаться наедине и высказаться, — указал Макс на корень всех проблем.
— Нам надо поговорить. У меня сведения чрезвычайной важности.
— У нас тоже. Именно поэтому мы отсюда не уйдем. И пяди не сдадим, — поведал Одинцов. — Постарайтесь, Владимир Ильич, с этим смириться. Боюсь, что дело касается не только, как вы изволили выразиться, нашей прекрасной хозяйки, но и еще кое-кого.
— Ва-банк? — великолепно изогнул бровь господин Абессинов. — Браво, подполковник.
Пикируются. Ненавязчиво сообщают друг другу, что все или почти все друг о друге знают. Метят территорию. Я вообще, кажется, не в счет, потому что если я сейчас тихонько выберусь с этого пятачка, раскаленного от страстей, они заметят пропажу далеко не сразу. Но бровь Владимир Ильич изгибает здорово.
Я, конечно, лопалась от злости в этот момент, но все равно не могла не оценить, как чертовски красиво у него получилось. А еще я думала, что вместе они вообще прекрасно смотрятся — Володя и Игорь — и как сложно будет выбирать. А ведь они сделали мне предложение! Сперва это как-то ускользнуло от моего разгоряченного ума, но теперь я медленно и верно осознавала происшедшее. ОНИ. СДЕЛАЛИ. МНЕ. ПРЕДЛОЖЕНИЕ. ОБА. Надо как-то реагировать.
Но отреагировать не получилось.
— Лерка, да объясни ты этому нахалу, что тебе сейчас не до лирики. Тебе всерьез нужно подумать, и не о предложениях руки и всяких органов, — выпалил Макс в сердцах.
Впрочем, после «Лерки» он мог и не продолжать. Немая сцена.
Владимир Ильич Абессинов в финальной сцене «Ревизора» в роли всех.
* * *
Володя Абессинов пребывал в растерянности.
Во-первых, Ника оказалась чудо как хороша в обтягивающем кожаном костюме, и это совершенно сбило его с толку в первую секунду. Конечно, он сумел взять себя в руки буквально сразу же, замешкался разве что на паузу между двумя ударами сердца, но обнаружился новый «сюрприз». Этот, правда, был сомнителен.
Перед ним собственной персоной находился Игорь Разумовский, когдатошний знакомый и человек во всех отношениях достойный. Они никогда не воевали по разные стороны баррикад, во всяком случае официально, но существовали в параллельных пространствах, и один никогда не забредал на территорию другого. И тут вдруг такое столкновение.
Голова у Абессинова, как уже упоминалось, работала как безотказная вычислительная машина. И потому он почти сразу связал Разумовского и те фотографии и адрес, которые появились у Координатора в течение недели.
Конечно, это могло быть простым совпадением, но в такие совпадения он уже давно не верил. Когда директор лучшего детективного агентства оказывается случайно знаком и даже вхож в дом к женщине, которую собираются убить (причем за баснословную сумму), это значит, что директор здесь на работе. Правда, он сделал ей предложение, но это просто ловкий ход. Володя должен все обстоятельно объяснить Нике, но для этого, как минимум, нужно остаться наедине.
Подполковник Одинцов никак не вписывался в это логическое построение, но Абессинову было не до Макса Одинцова. Что-то там про «права старого друга» он легкомысленно пропустил мимо ушей, приняв эту фразу за такой же блеф, как и предложение Разумовского. Володьку раздражало, что Ника ведет себя странно и непривычно, и вообще она какая-то непривычная и незнакомая, на себя не похожа. Когда Макс, обмолвившись, назвал ее Леркой, Володя повел глазами в сторону рыжей красавицы, надеясь, что она сейчас возмутится, что ее перепутали с какой-то другой женщиной. Или не возмутится — это не в Никином стиле, — но строго укажет на ошибку.
Он ждал, но так и не заметил никакой реакции. Ни удивления, ни легкой досады, вообще ничего. Будто она услышала свое имя. Ну да, подумал он, другая прическа, другой цвет волос, другое имя, другая биография — все совпадает. И тогда пришлось поверить, что перед ним стоит именно Лерка, а не Ника, и тогда становились на место многие до того непонятные моменты, и тогда сердце стало ныть, как растревоженный больной зуб.
* * *
В ту секунду, когда Владимир Ильич Абессинов нарисовался в дверном проеме и потребовал немедленной конфиденциальной беседы, мотивируя это чрезвычайной важностью своего сообщения, мозги у Игоря и у подполковника Одинцова снова заработали на одной частоте. Как-то вдруг у них сложились в одну картину и внезапная находка в архиве (а где гарантии, что заказчик не знает уже об успехе предприятия?), и то, что им пришлось услышать от Ники в последние несколько часов. И тот факт, что Владимир Ильич Абессинов, кстати, приехал на ночь глядя. К их чести, этот пункт они рассматривали не глазами влюбленных и ревнивых мужчин, а исключительно как программный. И все вместе наводило на нехорошие мысли.
Интуиция подсказывала, что им придется работать с этим холеным красавцем, придется терпеть его присутствие, так что пора начинать привыкать. Они, конечно, посопротивлялись для приличия, но недолго. Где-то в глубине подсознания уже укоренилось и зрело твердое убеждение, что в руках Абессинова находятся недостающие части головоломки и, только сложив известные им факты, можно будет докопаться до истины.
Нельзя с уверенностью утверждать, что Макс перепутал имена специально. Скорее всего просто язык у него еще не поворачивался называть свою Лерку Никой, однако, поразмыслив, он решил, что все это случилось как нельзя более кстати.
Прав Владимир Ильич. Он идет ва-банк. И не простой, а с такими ставками, что дух захватывает. «Ставка больше чем жизнь» — шикарное название для какого-нибудь крутого триллера (жаль, что Чапек уже прошелся по этому поводу). И все-таки что-то подсказывало Максу и Игорю, что господину Абессинову в данном конкретном случае можно доверять. А может, не что-то подсказывало, а те фотографии, на которых трое: он, она и пушистый мишка? Нельзя сыграть такой взгляд и изобразить такую улыбку.
Затянувшуюся паузу нарушила Ника.
— Видимо, придется многое объяснять, — сказала она совершенно непринужденным тоном. — Поэтому предлагаю внести в программу вечера следующие пункты: никто никуда не уходит, но зато все мы дружно усаживаемся за стол и продолжаем вечеринку. Кстати, Макс, старый прохвост, ты, верно, забыл, но у меня сегодня день рождения. Именно его я и собиралась праздновать, когда вы так дружно нагрянули.
— А я думал, в октябре… — протянул Игорь, но тут же хлопнул себя по лбу раскрытой ладонью. — Ну да, Семен Семенович! Никак не могу привыкнуть.
— А и не надо привыкать. Примем как данность, что сегодняшний день — одно сплошное исключение. Сегодня нам всем придется поднапрячься и принимать на веру самые невероятные вещи. Для этого стоит выпить немного, чтобы расслабиться. Кроме того, мне все-таки потребуется грубая мужская сила для того, чтобы привести замысел в исполнение.
Макс попытался на нее строго зыркнуть, но она ответила ему безмятежным взглядом ровно светящихся зеленых глаз.
«Как у кошки», — в который раз подумал подполковник и сопротивляться не стал. Девочка очень взрослая, сама принимает решения. Его же дело — помогать, а не читать «патер ностер». Володя Абессинов выглядел поколебленным, но только слегка. На его лице читалась решимость вынести все до конца и до конца во всем разобраться. А вот если бы кто-нибудь из собравшихся умел угадывать мысли, то в мыслях Владимира Ильича им удалось бы прочесть одну нехитрую сентенцию: «Кем бы она ни была, какой бы ни оказалась, я ее люблю. И отступать не собираюсь». Эта мысль делала честь молодому человеку.
А Нике делали честь ее прямота и бесстрашие.
* * *
Какое там бесстрашие… Просто надоело прятаться. Надоело никому не доверять. Если из них троих, собравшихся у меня нынче вечером, кто-то окажется чужим, другим, не тем, за кого себя выдает, — очень жаль, что я так страшно ошиблась. Но лучше пусть я ошибусь, чем оскорблю подозрением хороших людей.
Рассказывая сегодня вечером о судьбе Уэсуги, о его смерти и о последующих событиях, я лишний раз поняла две важные вещи. Первое: как я устала жить не своей жизнью и постоянно находиться в одиночестве. Второе: я так давно ничего не боюсь, я так давно пережила сразу две своих смерти, что теперь даже смешно от нее, костлявой, бегать. «Делай, что должен, и будь что будет». Этот девиз мне всегда нравился. И теперь я собиралась им воспользоваться. Мы дружно хлопнули за мое здоровье, мягко обойдя вопрос о том, сколько мне исполнилось лет. Я была благодарна своим гостям за деликатность. Хотя как говорят в английском суде: «Мадам, назовите свой возраст, а теперь клянитесь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды». А потом я попросила Володю и Игоря помочь мне с одним делом.
Кухонный шкафчик по идее должен легко отъезжать, открывая за собой свободное пространство и выдолбленную в стене нишу. Нишу я долбила собственноручно и уверенно заявляю, что согласна красить мексиканских тушканчиков зеленой акварелью десятками, а то и сотнями. Но на рабский труд в каменоломнях не согласна. Так вот, о шкафчике. Он, как водится, не отъезжал. Причина была совершенно неясна, но только двое дюжих мужчин могли бы побудить его сдвинуться с места. Так что пришлось им потрудиться в поте лица. Зато страдания их я с лихвой вознаградила, когда бережно развернула полотняный длинный сверток, затем размотала тончайший японский шелк — темно-вишневый, густо затканный серебряными цветами сливы и… По комнате поплыл тихий-тихий двухголосый стон. Эти мужчины умели ценить красивое оружие и любоваться им. Я увидела не праздное любопытство, удовлетворенное за бокалом коньяка, не легкий флирт с седой стариной, не фамильярное похлопывание великих по плечу. Это было истинное благоговение.
Володя и Игорь легко подскочили со своих мест и поклонились мне — как и положено делать в приличных домах, когда гостям оказывают такую честь. Меч, перчатка и хорагай букэ Уэсуги — это вам не хвост собачий. Одна только цуба — гарда меча — оказалась выполнена с таким искусством, что ее можно было рассматривать часами. Строгость, простота и великолепие — именно так я могла бы определить сущность драгоценных вещей. Даже Макс, обычно равнодушный ко всяким музейным редкостям, особенно восточным, внезапно затаил дыхание и буквально растворился в созерцании.
— Теперь я понимаю, отчего за ними охотятся по всему свету и платят такие бешеные деньги, — произнес он пару минут спустя. Возможно, это не лучший комплимент прекрасному оружию; особенно же меня удивляло, что Макс, обожавший самого Уэсуги, так никогда и не проникся страстью к японскому образу жизни и в отличие от меня пресловутыми холмами в медно-красных кленах не грезил. Это не помешало ему стать отличным бойцом и самым преданным другом, но все же удивительно, согласитесь. Я объясняла подобное равнодушие тем, что Макс был совершенно самодостаточным человеком и Япония существовала для него как бы отдельно. Чуть ли не на другой планете. Что же до драгоценных блондина и брюнета всей моей жизни, то, переводя взгляд с одного на другого, я никак не могла решить, кто из них мне больше нужен. Кому отказать, кого привечать. Оба хороши, оба нежны и влюблены, оба сильные и умные. Я бы даже сказала — очень умные. Ни малейшего намека на ревность, никаких обиженных лиц, никаких многозначительных взглядов в мою сторону. Даже если где-то глубоко внутри они и кипят страстями, то внешне это никак не выражается. Словно и не случилось безумненькой перепалки в коридоре.
— Так как же тебе удалось получить эту красотищу обратно? — спросил Макс, одним вопросом принимая Володю в наше маленькое братство.
* * *
Похороны у меня были достойные. Не чересчур пышные, зато именно такие, какие себе устраивала бы я сама. Никаких заунывных похоронных маршей (на этом я всегда настаиваю особо). Вполне приличный оркестр исполнял музыку Дворжака, Сибелиуса, Моцарта, Шопена, Альбинони, и разыгравшиеся музыканты, кажется, сами стали получать от этого удовольствие. Каждое следующее произведение звучало еще лучше, чем предыдущее.
Потом я никогда не думала, что меня явятся провожать столько людей. Сперва пыталась даже посчитать, сколько их там собралось, но затем махнула рукой на это безнадежное дело. Только-только пересчитаешь всех прибывших, как подтягиваются задержавшиеся и опоздавшие с новыми цветами.
Приятно было и то, что несли именно букеты, а не мрачные венки с этими жутковатыми ленточками от профкома и месткома. Букеты такие яркие, веселые, разноцветные, словно на свадьбу.
— Диковато класть такое на могилу, — отчетливо произнесла моя сокурсница своему спутнику, — но я уверена, что Лерка другого не одобрила бы.
И спутник согласно кивнул, вытирая скупую мужскую слезу.
Говорили обо мне так много и хорошо, что сложилось впечатление, что эти люди меня вовсе не знают. И привычный «тамада» над моим гробом не возвышался — его просто не пустили читать заунывный стандартный текст, за что я была особо благодарна своим друзьям.
Все это зрелище я наблюдала по видику, сидя в шикарной благоустроенной берлоге старого матерого уголовника, занимавшего какой-то там высокий пост в своей бандитской иерархии. Больше и подробнее мне никто о нем не рассказывал, да я и не стремилась услышать. Как сказал сам дядя Миша (его звали так уютно и по-домашнему — дядя Миша, и сам он, кстати, выглядел уютным и очень домашним): «Меньше будешь знать, целее будешь, голубочка».
Берлогой сие место называл сам хозяин, а вообще-то это трехэтажная вилла с роскошным садом, бассейном, подземными гаражами, мраморными каминами и — к моему величайшему удивлению — богатой библиотекой.
Дядя Миша выполнял при мне обязанности бабушки, подружки и сиделки. Есть мне ничего не хотелось, и я все больше приобретала сходство с собственным скелетом, поэтому он буквально насильно заталкивал в меня экзотические фрукты и запихивал ложками свежие овощные салаты. По его распоряжению повар каждый день изобретал все новые и новые кулинарные шедевры, а парни формата «тройной амбал» скакали козочками по рынкам и супермаркетам в поисках чего-нибудь эдакого, суперсоблазнительного.
Я плавала в огромном бассейне, прогуливалась в парке, смутно вызывавшем ассоциации с Версалем, отсыпалась в спальне, стены которой были бледно-зелеными в какие-то немыслимые розовые, желтые, голубые и сиреневые пятнышки и напоминали летний ароматный луг. На моем столе громоздились горы книг, под потолком парила огромная гроздь воздушных шаров, и вообще я могла позволить себе любую прихоть. «Дитю надо приходить в себя и учиться жить. Вкус к жизни должен появиться у человека, иначе он так мертвым до смерти и доходит», — объяснял дядя Миша свою позицию суровому и осунувшемуся Жоржу. Странно, но именно старый уголовник, а не любящий и любимый мужчина сразу догадался о том, что творится со мной. «Она же погасла изнутри. Ты глянь — у нее глаз не горит, тусклый-тусклый такой. Ей бы выплакаться, что ли, а то она себя уморит. Ее расшевелить надо». — И дядя Миша прилагал титанические усилия, чтобы воплотить свои идеи в жизнь.
Чем он был обязан Жоржу, понятия не имею. Полагаю, что у них имелись свои старые счеты, но Жоржа он уважал и обожал одновременно. И глазом не моргнул, когда меня доставили к нему прямо от дома Сергея Злотникова, и спокойно выслушал, что я там натворила. Помню, меня слегка удивило, что Жорж так спокойно ему все рассказывает. Но только слегка, потому что в принципе было все равно.
Еще в машине я, как пластинка, тупо и бесцветно изложила Георгию все известные мне факты.
— Я догадываюсь, — сказал он. — Мне Крис подбросил информацию и потребовал, чтобы я немедленно возвращался. Он так и знал, что ты влезешь в историю. Кстати, как он, держится? Я еще ни с кем не разговаривал после приезда, сразу бросился тебя искать…
— Убили, — ответила я.
И машина не то чтобы вильнула, но все же едва уловимо метнулась в сторону.
— Я знаю про японца, — продолжал Жорж, и я поразилась нежности, звучавшей в его голосе. — Я бесконечно сочувствую тебе и сделаю все, чтобы помочь.
— Его звали Уэсуги Нобунага.
— Я обязательно запомню.
Он не выговаривал мне, не кричал «что ты наделала?!», не ужасался и не возмущался. Он принял меня вместе с грузом боли, потерь и содеянного. А на это способен далеко не каждый, кто полагает, что он любит.
Глубокой ночью мы приехали в подмосковную усадьбу, и нас встретили с распростертыми объятиями, будто только и делали, что ждали поздних гостей, с нетерпением выглядывая из окошка.
Не стану приукрашивать действительность и хвастаться проницательностью: я на самом деле не знаю, что такого учудили дядя Миша и Жорж, но спустя два дня они смогли предъявить мое бездыханное тело всем заинтересованным лицам. Впрочем, особого шума моя безвременная кончина не наделала, потому что в то же самое время руководящие товарищи провожали в последний путь павшего на боевом посту, бескомпромиссного, честного, кристально чистого генерала Злотникова.
А еще «контору» потрясла крайне неприятная новость: начиналось какое-то длинное разбирательство по поводу операций, проведенных в отсутствие Железного Дровосека (все-таки выяснилось, что Жоржа за глаза называли только так). И уже сгущались над его головой тучи, потому что говорили же ему умные люди — сидеть в своей загранкомандировке и не рыпаться.
Меня старались этими проблемами не нагружать, и сведения с полей сражений я выцарапывала когтями из Жоржа и по слову выдавливала из дяди Миши. Так прошло два месяца после моих похорон, и я стала постепенно ощущать, что желание жить понемногу возвращается.
— Эх, кабы я мог отойти от дел, — вздохнул как-то дядя Миша, — удочерил бы тебя и оставил здесь насовсем. Наряжал бы, баловал бы, по миру возил. Но я тут как гребец на галере, и никуда мне не деться. А тебя, детка, я боюсь в эту воду окунать — не твое это.
Мы сидели у камина, затопленного березовыми дровами по случаю внезапного похолодания. Я куталась в пушистый шотландский плед, а ноги мне грел хозяйский ньюфаундленд Казик, по паспорту Казимир плюс еще семь или восемь труднопроизносимых имен. Как дядя Миша назначил себя моей нянькой, так Казик самовольно определился в мои собаки и довольно часто наваливался на меня своей грандиозной тушей, если не хотел, чтобы я куда-нибудь шла. Особенно пугали его мои ежедневные заплывы в бассейне. Несчастную собаку приходилось запирать от греха подальше, иначе он спасал меня от утопления не покладая лап.
— Что пес будет делать, когда ты уедешь, ума не приложу, — вздохнул дядя Миша.
— Скоро? — спросила я.
— Скоро, голубочка. Все готово. Вот завтра Жорик заедет, и проводим мы тебя. Ты только силы в кулачок собери — мне с тобой очень серьезно поговорить надо.
— Жорж со мной не поедет?
— Умная ты, — жалостливо покачал головой дядя Миша. — Тяжело тебе жить на этом свете. И легче уже никогда не станет. Но ты не отчаивайся. Не может такого быть, чтобы у Бога для тебя гостинца не припасено. Просто нужно ждать, ждать и крепко верить, что счастье еще состоится.
Я молчала и слушала. Только Казик грустно сопел у моих ног, будто понимая, о чем идет речь.
— Мы тебе паспорт сделали, документы всякие, — короче, новую жизнь. Придется тебе возвращаться в Киев и поступать в университет. Я уже обо всем договорился, устроим перевод из Москвы, со второго семестра. Тебе отучиться заново вообще ничего не стоит. А мы тебя на программиста договорились, — довольно сообщил он, — на третий курс. И зачетка отличная, ничего пересдавать не надо.
Квартирку купили. Две комнатки, не пышно, но жить можно. Денежки на первое время, пока учиться будешь, Жорик дает, не отнекивайся. Ну и скажем, куда можно устроиться подрабатывать. У дяди Миши везде свои люди: сказал им, что племяшка нужного человечка, вот и подсуетились. Даже не знают, о ком речь ведут.
И еще. Биографию свою выучи просто назубок, я там всяких фактиков поднакопал и тетю тебе нашел. Она одинокая, две пары очков носит, зовут Доротея Гавриловна. Она дальних родственников пятый год ищет, а их никого в живых не осталось. Женщина интеллигентная и, все в один голос твердят, добрейшая. Легкий бзик, правда, имеет: детективы и кулинарные книги пачками глотает, но тут уж вы споетесь. Мы с Жориком решили, тетка она ненавязчивая, а все ж тебе живая душа рядом будет.
— А паспорт?..
— Почти настоящий. Девочка умерла в больнице от рака. Красавица, просто сердце кровью обливается. Ты же не думаешь, что мы специально под тебя кого ухайдакали? — строго взглянул он на меня поверх очков. — Родных нет никого, кроме этой Доротеи. А тетка, как уже упоминалось, ничего о родне не знает. Вот мы и договорились с медперсоналом, что девочку заберем, похороним, как люди, а документы нам. И никаких тебе отметок о ее смерти.
Ваша семья из города давно уехала, даже если кто и помнил бы твоих родственников, то тебя видел еще малюткой. Теперь не узнает, если сама лишнего не сболтнешь. А ты не сболтнешь, уверен. С другой стороны, в знакомом городе жить приятней, чем на совершенной чужбине. Нет? Так что считай, что ты второй раз на свет родилась.
— А Жорж?
— Не в свое дело сунулся наш непреклонный. Времена нынче серьезные, на чин не поглядят. Видишь ли, огроменные денежки там крутятся, ну да ты и сама знаешь. Положат Жорика под гусеницы этого танка и в асфальт закатают. Так что ему тоже уезжать надо, биографию менять. И спутник он сейчас не самый толковый.
— Я не боюсь. У меня, кроме него, никого не осталось.
— У, вредная, — насупился дядя Миша. — Никого, говорит. А я? А Казик? А амбалы мои? Неужто не видишь, что они тебя больше чем родную любят?
