СЕН-ЖАН-ДЕ-ЛУ — БИАРРИЦ

Открытая рыбацкая лодка взрезала серебрящуюся ртутным блеском, чуть колышущуюся на воде лунную дорожку; луна стояла еще совсем низко над морем, и весь пейзаж напоминал акварель, не отличающуюся высоким художественным вкусом. Дизельный мотор астматически задохнулся — лодка остановилась. Нос ее накренился, а дно с хрустом проехалось по морской гальке, когда суденышко подтащили ближе к берегу. Хел соскользнул за борт, стоя по колено в волнах вздымавшегося прилива, закинул за плечо рюкзак. Он помахал рукой, в ответ последовало какое-то неясное ответное движение в лодке, тогда он повернулся и побрел к пустынному берегу; его холщовые штаны намокли и отяжелели от воды, матерчатые туфли на веревочной подошве увязали в песке. Мотор кашлянул и начал ритмично постукивать; лодка, удаляясь в открытое море, двигалась вдоль мглистых, матово-черных очертаний побережья по направлению к Испании.

С кромки дюны ему видны были огни кафе и баров, полукругом огибавших маленькую гавань Сен-Жан-де-Лу, где рыбацкие лодки сонно покачивались на темной маслянистой воде. Перекинув рюкзак на другое плечо, Хел направился к “Кафе Кита”, чтобы подтвердить свой, сделанный по телеграфу, заказ на обед. Владелец кафе раньше был шеф-поваром в Париже; выйдя на пенсию, он вернулся к себе домой, в деревню. Ему доставляло несказанное удовольствие демонстрировать время от времени свое искусство, особенно когда месье Хел давал ему carte blanche<Полную свободу действий (франц.)> с точки зрения выбора блюд и расходов на их приготовление. Обед следовало приготовить и сервировать у месье де Ландэ, “чудесного маленького джентльмена”, который жил в большом старом доме ниже по побережью и которого никогда не видели на улицах Сен-Жан-де-Лу, так как его облик мог бы вызвать нежелательные замечания, а возможно, даже и насмешки плохо воспитанных мальчишек. Месье де Ландэ был чуть побольше метра ростом, хотя ему уже и перевалило за шестьдесят.

* * *

Когда Хел негромко постучал в заднюю дверь, мадемуазель Пинар осторожно выглянула в щелку между занавесками; лицо ее тут же расплылось в широкой улыбке.

— Ах, месье Хел! Заходите же! Прошло уже столько времени с тех. пор, как вы в последний раз, заглядывали к нам! Входите же, входите! Ах, вы совсем промокли! Месье де Ландэ с нетерпением ожидает обеда.

— Мне не хотелось бы оставлять лужи у вас на полу, мадемуазель Пинар. Может быть, вы разрешите мне снять брюки?

Мадемуазель Пинар вспыхнула и легонько, с явным удовольствием хлопнула его по плечу.

— О, месье Хел! Ну разве можно такое говорить? О, мужчины, мужчины!

В соответствии с правилами издавна установившегося между ними невинного, вполне целомудренного флирта, она отзывалась на его ухаживанья с волнением и плохо скрываемым удовольствием. Мадемуазель Пинар было слегка за пятьдесят — ей всегда, насколько Хел помнил, было слегка за пятьдесят. Высокая и сухощавая, с сухими, нервными руками и резкой, порывистой походкой, с лицом слишком длинным для ее маленьких глазок и тонкой линии рта, ибо большую его часть занимали лоб и подбородок, она выглядела бы, пожалуй, даже уродливой, если бы не доброта и мягкость, пронизывающие ее облик. Мадемуазель. Пинар была сделана из того же теста, что и все старые девы, и ее незапятнанную, внушающую искреннее уважение добродетель ни в коей мере не мог бы умалить тот факт, что на протяжении тридцати лет она была компаньонкой, нянькой и любовницей Бернара де Ландэ. Она была из тех женщин, которые восклицают “Zut!”<Возмутительно! Букв. “Дьявол! Черт!” (франц.)> или “Ма foi!”<Как можно! Букв. “Клянусь честью!” (франц.)>, когда кто-нибудь не на шутку рассердит их, выйдя за рамки приличий.

Провожая Хела до комнаты, которая всегда отводилась ему, когда он гостил в этом доме, она тихо, вполголоса заметила:

— Месье де Ландэ нездоров, вы знаете. Я рада, что он проведет сегодняшний вечер в вашем обществе, но вы должны быть очень осторожны. Он уже близок к Богу. Остались какие-то недели, в лучшем случае, месяцы — так сказал мне врач.

— Я буду осторожен, дорогая. Ну вот мы и пришли. Не хотите ли зайти ко мне, пока я буду переодеваться?

— О, месье!

Хел пожал плечами:

— Ну что ж, как хотите. Но придет день, и крепость падет, мадемуазель Пинар. И тогда... Ах, тогда...

— Чудовище! Ведь месье де Ландэ ваш добрый друг! О мужчины!

— Все мы жертвы наших страстей, мадемуазель. Беспомощные жертвы. Скажите, обед готов?

— Старший повар и его помощники целый день возились на кухне — просто ужас, что они там устроили! Так что все в полном порядке, все готово.

— Тогда увидимся за обедом. Там мы сможем втроем удовлетворить нашу страсть.

— О, месье!

* * *

Они обедали в самой большой комнате в доме, по стенам которой тянулись полки с книгами. Книги на них громоздились горами и были свалены в кучи в полнейшем беспорядке, свидетельствовавшем о страсти де Ландэ к наукам. Хотя есть и читать в одно и то же время де Ландэ считал вопиющим нарушением всяческих приличий, смешивающим к тому же одну его страсть с другой, лишая оба этих занятия немалой доли наслаждения, — но ему пришла в голову прекрасная идея соединить библиотеку и столовую, чтобы без промедления переходить от одного вида удовольствия к другому, так что длинный и узкий трапезный стол служил одновременно обеим этим целям. Сотрапезники расположились на одном конце стола — Бернар де Ландэ во главе, Хел по правую руку, а мадемуазель Пинар — по левую. Как и у всей мебели в доме, ножки у стола и у стульев были немного подрезаны, так что они были слегка высоковаты для де Ландэ и чуть-чуть низковаты для его нечастых гостей. Такова — как сказал однажды де Ландэ Хелу — природа всякого компромисса: условия, которые не удовлетворяют ни одну из сторон, но дают каждой весьма приятное и успокаивающее ощущение, что и другому не лучше.

Обед подходил к концу, и они предавались отдыху, ведя легкую и непринужденную беседу в перерывах между блюдами. Им подали икру с берегов Невы с горячими блинами на специальных салфетках; за нею последовало жаркое из барашка “по-королевски” (де Ландэ нашел, что подливка к нему слишком отдает мятой); было тут и филе морского языка “а ля шато-икем”, и куропатки, запеченные в золе (де Ландэ заметил, что для настоящего аромата лучше было бы взять древесину грецкого ореха, однако он счел и угли, оставшиеся от сожжения дубовых поленьев, вполне достойными и придающими кушанью приятный вкус и аромат); за этим последовало блюдо из молодого ягненка “а-ля Эдуард VII” (де Ландэ выразил сожаление, что оно недостаточно охлаждено, но он понимал, в какой спешке готовился обед для месье Хела), рис по-гречески (многовато красного перца, что де Ландэ отнес на счет места рождения повара), сморчки (маловато лимонного сока, в чем де Ландэ усмотрел проявление скверного характера кулинара), корешки флорентийских артишоков (резкое несоответствие между швейцарским сыром и пармезаном в соусе, причиной которого, по мнению де Ландэ, служили упрямство и извращенный вкус этого кашевара) и, наконец, салат по-датски (который де Ландэ, хотя и не без легкого сожаления, нашел превосходным).

От каждого из этих блюд де Ландэ пробовал совсем понемножку, что позволяло ему одновременно сохранять ощущение вкуса и аромата всех подаваемых кушаний. Его сердце, печень и пищеварительная система были в таком плачевном состоянии, что врач прописал ему строгую диету из самой пресной пищи. Хел вообще привык ограничивать себя в еде, а потому тоже ел очень мало. Мадемуазель Пинар, правда, не страдала отсутствием аппетита, однако ее понятия об изысканных манерах и безупречном поведении за столом предполагали отщипывание крохотных кусочков пищи и медленное, тщательное их пережевывание, причем жевала она в основном передними зубами, как-то по-заячьи вытянув вперед губы и то и дело грациозным движением поднося к ним салфетку. Одной из причин, почему хозяин “Кафе Кита” так любил готовить для Хела эти, случавшиеся время от времени, скромные трапезы, были пиры, которые он задавал своим друзьям и многочисленному семейству по вечерам в такие деньки.

— Это просто ужасно, как мало мы с тобой едим, Николай, — произнес де Ландэ своим удивительно глубоким и низким голосом. — Ты, с этим твоим монашеским аскетизмом в еде, и я, с моим урезанным Господом телосложением! Когда я вот так, по капельке, клюю с тарелки, я чувствую себя, как богатый десятилетний мальчишка в роскошном борделе!

Мадемуазель Пинар укрылась на мгновение за своей салфеткой.

— А эти наперстки с вином! — горестно сетовал де Ландэ. — Ах, подумать только, до чего же низко я пал! И это человек, который, благодаря своим познаниям и деньгам, превратил обжорство в высочайшее искусство! Судьба, вероятно, смеется надо мной, или уж я и не знаю, что тут еще сказать! Ты только взгляни на меня! Я ем так, словно анемичная монахиня, исполняющая епитимью в наказание за свои грешные мечты о юном священнике!

Салфетка вновь прикрыла стыдливый румянец мадемуазель Пинар.

— Ты так серьезно болен, мой старый, дорогой друг? — спросил Хел. Они привыкли говорить между собой обо всем открыто и прямо.

— Я болен смертельно. Мое несчастное сердце больше похоже на губку, чем на насос. Я отошел от дел уже — сколько там? Пять лет тому назад? И в течение четырех из них от меня не было никакого толку милой мадемуазель Пинар — ну разве что в качестве наблюдателя.

Слева от него опять взметнулась салфетка.

В конце обеда подали мороженое, фрукты, различные засахаренные сладости — но никаких коньяков или аперитивов, — после чего мадемуазель Пинар удалилась, предоставляя мужчинам возможность поговорить о своих делах.

Де Ландэ слез со стула и направился к камину; два раза по пути он останавливался, чтобы передохнуть; наконец он уселся поближе к огню на низеньком кресле; ноги его тем не менее не доставали до пола, и ему пришлось вытянуть их перед собой.

— Для меня все стулья — chaises longues<Шезлонги; буквально — “длинные стулья” (франц.)>, друг мой, — засмеялся он, усевшись. — Ладно, так что же я могу для тебя сделать?

— Мне нужна помощь.

— Ну еще бы! Какими бы хорошими друзьями мы ни были, думаю, ты никогда не приплыл бы ко мне на лодке глухой ночью только ради того, чтобы вкусить от ужина, далеко не отдав ему должного. Ты знаешь, что я уже несколько лет не занимаюсь сбором информации, но у меня кое-что осталось от старых времен, так что я помогу тебе, если только это окажется в моих силах.

— Должен сказать тебе, что они забрали мои деньги. Я не смогу заплатить тебе тотчас же. Де Ландэ пренебрежительно отмахнулся:

— Я пришлю тебе счет из преисподней. Ты узнаешь его по обожженным краям. Это один человек или правительство?

— Правительство, Мне нужно попасть в Англию. Меня уже будут поджидать там. Дело это очень трудное, так что мои аргументы против них должны быть чрезвычайно серьезными.

Де Ландэ вздохнул.

— Ах, боже мой! Если бы только это была Америка! У меня есть против них кое-что такое, что заставило бы даже Статую Свободы лечь на спину и раздвинуть ноги! Но Англия? Ничего особенного. Так, отдельные обрывки. Некоторые, правда, довольно-таки грязные, но ничего по-настоящему значительного.

— А что у тебя там?

— О, как обычно. Гомосексуализм на иностранной службе...

— Это не новость.

— На этом уровне материал представляет интерес. К тому же у меня есть фотографии. Трудно найти что-либо более смешное и нелепое, чем те позы, которые принимает мужчина, занимающийся любовью. В особенности, если он уже не молод. Так, что же у меня там еще имеется? А... Парочка скандалов в королевском семействе. Обычные политические грешки. Убийство неугодных политиков. Прекращение расследования по делу об аварии с самолетом, которая стоила жизни... ну, ты помнишь.

Де Ландэ поднял глаза к потолку, припоминая, какие еще компрометирующие сведения есть у него в запасе.

— О, еще документы, свидетельствующие о том, что связь между арабами, с их нефтью и той выгодой, которую они получают от нее, и лондонским Сити гораздо более тесная, чем принято думать. Есть также целая куча всякой дряни на отдельных членов правительства — касающейся, в основном, финансовых и сексуальных извращений. Ты абсолютно уверен, что тебе не нужно ничего на Соединенные Штаты? У меня тут такое, что, если бы пустить это в ход, поднялся бы страшный трезвон. Это и продать-то почти невозможно. Слишком сильный заряд, чтобы его можно было как-нибудь использовать. Все равно что бить по яйцу кувалдой.

— Нет, это должно быть об англичанах. У меня нет времени действовать окольными путями, вызывая косвенное давление Вашингтона на Лондон.

— Хм-м-м. Знаешь что? А почему бы тебе не взять все сразу? Договоримся о целой серии публикаций, чтобы залпы следовали один за другим, скандал за скандалом, подрывая все те основы, на которых строится доверие общественности, — знаешь, как это бывает? Одного прутика, конечно, недостаточно, чтобы пройти через болото, но, если их много, можно настелить гать и тогда... Кто знает? Это лучшее, что я могу тебе предложить.

— Да, пожалуй, твой план верен. Все, как обычно? Я беру с собой фотокопии, Мы запускаем в действие систему “отпущенной кнопки”. Первые публикации — в немецких журналах?

— До сих пор это срабатывало. Так ты уверен, что не хочешь заняться бронзовой плевой Статуи Свободы?

— Мне просто в голову не приходит, что бы я мог с ней сделать?

— Ну, немного пальпировать, в худшем случае. Ладно... Ты останешься с нами до утра?

— Если мне будет позволено. Завтра в полдень я вылетаю из Биаррица, а до этого мне лучше не высовываться. Местные власти готовят мне сюрприз.

— Печально. Им следовало бы беречь и охранять тебя как последнего оставшегося в живых представителя редкого вида существ. Знаете, я думал о вас в последнее время, Николай Александрович. Не часто, по правде говоря, но достаточно глубоко и напряженно. Не часто, потому что, когда человек слышит, как Судьба стучится в его дверь, и он поскуливает, жалея самого себя в преддверии близкого конца, он не тратит особенно много времени на то, чтобы размышлять об актерах, игравших второстепенные роли в фарсе его жизни. Человек — существо эгоцентрическое, и для него почти невыносимо сознавать, что он представляет собой фигуру незначительную, второстепенную в любом жизнеописании, кроме своего собственного. У меня всего лишь эпизодическая роль в вашей жизни, у вас — в моей. Мы с вами знаем друг друга уже более двадцати лет, но, если исключить дела (а человеку всегда следует исключать дела), мы в общей сложности не более двенадцати часов беседовали по-настоящему, пытаясь заглянуть в умы и сердца друг друга, открывая друг другу свои истинные мысли и чувства. Таким образом, я знаю вас, Николай, всего лишь половину суток, И это, на самом деле, не так уж плохо. В большинстве своем добрые друзья и женатые пары (что редко совпадает) не могут похвастаться двенадцатью часами искреннего интереса друг к другу и задушевного разговора, и это после целой жизни, проведенной под одной крышей, во взаимных придирках и ссорах, размолвках и бесконечных притязаниях. Так вот... Я знал вас всего-навсего полсуток, мой друг, и за это время я полюбил вас, Я очень высоко ценю себя за то, что сумел совершить такой подвиг, поскольку вы далеко не тот человек, которого легко полюбить. Восхищаться? Да, без сомнения. Уважать? Если страх является частью уважения, тогда, конечно. Но любить? О, это совсем другое дело. Потому что в любви всегда есть желание прощать, а вы — не тот человек, который легко поддается прощению. Наполовину — праведник, подвижник, аскет, наполовину — хищник, разрушитель, варвар, в одном своем обличье вы стоите выше прощения, в другом — ниже его. И всегда — яростно его отвергая. У тех, кто вас знает, возникает такое чувство, что человеку, прощающему вас, не будет от вас прощения. (Возможно, в этом не заложено особенно глубокого смысла, зато звучит красиво, а у песни должны быть не только слова, но и мелодия.) И вот после этих двенадцати часов нашего знакомства я могу сжато обрисовать вашу сущность, дать вам краткое и четкое определение; я назвал бы вас средневековым антигероем.

Хел улыбнулся:

— Средневековый антигерой? Ради всего святого, что это значит?

— Кто из нас говорит, вы или я? Дайте же мне высказать свою мысль, помолчите хоть немного! Надо же иметь хоть капельку уважения к умирающему! Это связано с вашей японской сущностью — японской, я имею в виду, в отношении воспитания и культуры. Только в Японии развитие классической культуры совпало со средневековьем. На Западе философия, искусство, политические и общественные идеалы — все это развивалось до или после средневекового периода; единственным исключением тут является великолепный каменный мост, соединяющий человека с Богом, — собор. Только в Японии феодализм был одновременно и временем расцвета философии. Мы, люди Запада, прекрасно можем представить себе воина-священника, воина-ученого, далее воина-промышленника. Но воин-философ? Нет, этот образ, в нашем представлении, противоречит всем понятиям здравого смысла. Мы говорим о “смерти и насилии” так, словно это два проявления одного и того же начала, словно они рождены одним и тем же источником. На самом же деле смерть — полная противоположность насилию, которое всегда теснейшим образом связано с борьбой за жизнь. Наша философская мысль сосредоточена на том, как управлять жизнью; ваша — на том, как управлять смертью. Мы ищем понимания; вы — достоинства. Мы учимся захватывать; вы — отпускать. Даже обозначение “философ” неточно и вводит нас в заблуждение, так как наши философы одержимы вечным желанием разделить с другими (а в действительности — навязать другим) свои взгляды; в то время как ваши стремятся (быть может, эгоистически) к достижению своего собственного, огражденного от всего остального мира, душевного покоя. Для человека, воспитанного на Западе, есть что-то раздражающе женственное (в смысле “янь” — энергичности, если такое словообразование не оскорбляет ваш слух) в вашем взгляде на мужественность. Вернувшись с поля битвы, вы тотчас же облачаетесь в легкие, изящные одежды и прогуливаетесь по саду, с восхитительной кротостью и сочувствием глядя на опадающие лепестки вишен; мужественность для вас — это сочетание нежности и отваги; нам это кажется по меньшей мере странным, если не сказать лицемерным. Да, кстати, как поживает ваш сад?

— Потихоньку обретает свой облик.

— То есть?

— С каждым годом он все более стремится к простоте.

— Вот! Вы видите? Эта проклятая японская склонность к парадоксам, которые оборачиваются силлогизмами! Посмотрите на себя. Воин-садовник! Вы и в самом деле японец времен средневековья, как я и сказал. И вы в то же время антигерой — но не в том смысле, в каком критики и ученые, с жадностью набрасываясь на летописи, исторические документы и романы, употребляют (следовало бы добавить — ошибочно) этот термин. Те, кого они называют антигероями, — на самом деле или непривлекательные герои или же обаятельные злодеи — вроде тупого толстяка-полицейского или Ричарда III. Истинный антигерой — это тот же герой, только обернувшийся к нам другой своей стороной, а вовсе не клоун в главной роли и не один из зрителей, вырвавшийся на сцену, чтобы осуществить свои безумные фантазии. Как и классический герой, антигерой ведет массы к спасению. Существовало такое время в комедии человеческого развития, когда спасение, казалось, было заключено в упорядоченности и организации, и все величайшие герои Запада, сплачивая своих сторонников и последователей, вели их на битву против своего вечного и главного врага — хаоса. Теперь мы знаем, что наш главный враг не хаос, а организованность; не различие, а подобие; не примитивизм, а прогресс. И новый герой — антигерой — это тот, кто наделен способностью и мужеством брать штурмом крепость организации, разрушать застывшие системы. Мы сознаем теперь, что спасение народов в этом всеобщем освободительном отрицании, но мы все еще не знаем, как далеко оно простирается.

Де Ландэ остановился на минутку, чтобы перевести дыхание, и уже открыл было рот, чтобы продолжать. Но тут взгляд его случайно встретился со взглядом Хела и он рассмеялся.

— О, довольно! Пожалуй, мне следует на этом закончить. Если вдуматься, я говорил все это совсем не для вас.

— Я уже давно это заметил.

— По условиям классической западной трагедии, герою перед смертью предоставляется возможность произнести длинный монолог. С той минуты, как он попал в безжалостные жернова Судьбы, которые неминуемо доведут его до окончательной развязки, ничто из того, что он скажет или сделает, не может изменить его участи. Однако ему позволяют высказаться, в долгих и горестных сетованиях излить свою обиду на несправедливость богов и их приговора; он может сделать это в какой угодно форме, даже ямбическим пентаметром.

— Даже если этот его монолог прервет общее развитие сюжета?

— К чертовой матери все это! За два часа блаженного ухода от действительности, за возможность без всякого риска для себя пережить разнообразные опасности, гибель, хоть ненадолго почувствовать себя героем, зритель вполне может пожертвовать парой минут философских раздумий и глубокомысленных высказываний. Не валено, уместны ли они тут по ходу пьесы или нет. Впрочем, ты можешь смотреть на это и по-другому. Ну что ж. Скажи мне, помнят ли еще правительства человека по имени “Гном”? По-прежнему ли они переворачивают все вверх дном, пытаясь отыскать его логово, и скрежещут зубами от бессильной ярости?

— Да, Морис, они не оставляют своих попыток. Как раз накануне ко мне пожаловал один такой подонок, amerlo, — он интересовался тобой. Он бы отдал свой член вместе с яйцами, чтобы только выведать, каким образом ты добываешь свою информацию.

— Думаешь, отдал бы? Хотя, будучи amerlo, он, вероятно, не слишком рисковал. Ну, и что же ты сказал ему?

— Разумеется, все, что мне известно.

— Значит, ничего. Прекрасно. Искренность — величайшая из добродетелей. Знаешь, на самом деле у меня нет для этого каких-либо особенно сложных или изощренных способов, В действительности и Компания, и я питаемся от одного и того же источника. Я получаю доступ к “Толстяку” благодаря одному из высших компьютерных рабов, человеку по имени Луэллин, который за определенную плату оказывает мне соответствующие услуги. Мое искусство заключается только в том, что я лучше других умею к двум прибавить два. Вернее, если уж быть совсем точным, я могу сложить полтора и еще один и две трети так, чтобы в результате получить десять. Я ничуть не лучше информирован, чем они; я просто-напросто проворнее и умнее их.

Хел засмеялся.

— Чего бы только они не дали, чтобы обнаружить, где ты скрываешься, и заставить тебя замолчать.

— Х-ха! Мысль об этом озаряет мои последние дни, Николай. Быть вечной помехой, раздражать этих лизоблюдов, этих лакеев на побегушках у правительств — ради этого стоило жить. И жить, постоянно рискуя, никогда не имея уверенности в завтрашнем дне. Когда твой бизнес связан с информацией, ты не можешь долго хранить свои запасы на полке. В отличие от коньяка, информация с возрастом становится все дешевле. Нет ничего скучнее вчерашних грехов. Случалось иногда так, что я платил за какие-либо факты большие деньги, и все это оказывалось впустую, так как эта же информация каким-то образом просачивалась в прессу. Помню, как я купил в Соединенных Штатах горяченькую — просто пальцы обожжешь — новость; со временем она получила название “Уотергейтского дела”. И вот, пока этот товар томился себе преспокойненько у меня на полке в ожидании тебя или еще кого-нибудь из международников, кому он мог бы понадобиться в качестве средства нажима на американское правительство, парочка пронырливых репортеров, пронюхав про это дельце, усмотрела в нем отличную возможность составить себе кругленький капиталец — и вуаля! Материал этот мгновенно потерял для меня и для кого бы то ни было всяческую ценность. Со временем каждый из преступников пишет книгу или делает телевизионную программу, с гордостью выставляя напоказ свое участие в нарушении американского законодательства, и каждый из них получает за это щедрый куш от безмозглой американской публики, которая, как видно, имеет особую склонность к тому, чтобы ее тыкали носом в ее собственное дерьмо. Не кажется ли тебе несправедливым, что я теряю несколько сотен тысяч, оставляя отличный материал гнить на полках, в то время как какой-нибудь заправский негодяй сколачивает себе состояние, стряпая телевизионные шоу с этой английской пиявкой, которая хочет всем продемонстрировать, что за деньги она вынюхает что угодно и у кого угодно, Айди Амин? Да, таковы вот особенности моего ремесла.

— Ты всю жизнь занимался исключительно информацией, Морис?

— Ну, если не считать того короткого периода, когда я был профессиональным игроком в баскетбольной команде.

— Ах ты старый осел!

— Послушай, давай немного поговорим серьезно. Ты сказал, что дело, которое тебе предстоит, обещает быть трудным. Я не беру на себя смелость давать тебе какие-либо советы, но подумал ли ты о том. что прошло уже некоторое время, с тех пор как ты не занимался подобными делами? Ты уверен, что ты сейчас в достаточно хорошей форме, что ум твой все так же гибок, что ты по-прежнему можешь работать напряженно, мгновенно реагируя на ситуацию?

— Более или менее. Эти годы я без конца лазил по пещерам, так что страху не удалось во мне особенно угнездиться. К тому же, на счастье, я буду действовать против англичан.

— Да, это действительно большая удача для тебя. Парни из MI-5 и MI-6 имеют обыкновение пускаться на такие тонкие уловки, что их совершенно невозможно заметить, И все же... Что-то здесь не так, Николай Александрович. Что-то в вашем тоне смущает меня. Не то чтобы это было сомнение, но, мне кажется, в нем звучит нотка какого-то опасного фатализма. Вы что, заранее решили, что проиграете?