Шибуми

Он обнаружил, что в состоянии это сделать, даже повернувшись несколько раз вокруг своей оси, для того чтобы полностью потерять ориентацию. Таким образом, его предчувствие сбывалось и в отношении неодушевленных предметов. Проделывая свои опыты, Николай ощущал направленный на него поток человеческого внимания; он твердо знал: там, за стеклами, в которых отражалось небо, охранники наблюдают за ним, обсуждая его странные выходки. Он мог даже ясно различить каждого из них в этом сконцентрированном на его персоне внимании; мог с полной определенностью сказать, что их двое и один из этих людей обладает сильной аурой, а другой — более слабой, хотя, возможно, его просто мало волнуют фокусы какого-то сумасшедшего заключенного.

Вернувшись в камеру, Николай продолжал размышлять над своим даром. С каких пор он обладает им? Откуда он появился? Как можно его использовать? Насколько он мог вспомнить, дар этот развился в нем за последний год его пребывания в тюрьме. Он формировался так медленно, что невозможно было определить точно, когда же он появился. С некоторых пор он стал чувствовать, хотя и никогда не задумывался об этом, когда охранники приближаются к его камере, и мог распознать, идет ли к нему низенький, косоглазый или другой — похожий на полинезийца, в жилах которого, вероятно, текла кровь айнов. Он знал также, кто из дежурных заключенных принесет ему завтрак, чувствуя это тотчас после пробуждения.

Обладал ли Николай какими-нибудь признаками этого дара до того, как попал в тюрьму? Да. Да, блеснуло вдруг из глубины его памяти. Всю жизнь он ловил слабые, еле слышные сигналы своей сверхчувственной системы. Еще ребенком он всегда знал, едва переступив порог дома, есть ли в нем кто-нибудь или нет. Даже если мать ему ничего не говорила, он совершенно точно догадывался, помнит ли она о каких-нибудь домашних обязанностях или делах, которые она ему поручила. Он ощущал в воздухе невидимый, но густой тянущийся шлейф, если в комнате, куда он входил, люди недавно спорили или занимались любовью. Но он никогда не задумывался над этим, считая, что это обычная, присущая всем способность, что все люди испытывают точно такие же ощущения. В какой-то мере он был прав. Многие в детстве, а иногда уже и повзрослев, время от времени ощущают эту почти неощутимую вибрацию, эти едва уловимые колебания, воспринимая их остаточными органами своей системы предчувствий, но не обращают на них внимания, объясняя свое состояние “настроением”, или “повышенной чувствительностью”, или “интуицией”. Единственное, что было необычным в системе предчувствий, которой обладал Николай, — это постоянство посылаемых ею сигналов. Всю свою жизнь он чувствовал и принимал ее послания.

Когда он, со своими японскими друзьями, занялся спелеологией, его сверхчувственные способности впервые обнаружили себя совершенно отчетливо, хотя в то время он воспринял их бессознательно, как нечто данное, не задумываясь и никак не определяя своего отношения к ним. В особых, необычных условиях кромешной тьмы, всеобъемлющего страха, который овладевает человеком под землей, первозданные, таившиеся в подкорке его мозга силы прорвали все преграды, мощным потоком влившись в область чувств Николая. В глубоких подземных лабиринтах, ползком, вместе со своими товарищами пробираясь через разломы породы, ощущая, что миллионы тонн громадных каменных глыб нависают над ним всего лишь в нескольких дюймах от его позвоночника, Николай знал, что стоит ему только прикрыть веки (с тем чтобы избавиться от слишком сильных, непреодолимых импульсов поверхностных ощущений, поддаваясь которым он позволял потоку энергии изливаться через его глаза даже в полной, непроницаемой темноте), как он сможет продвигаться вперед, руководствуясь одним лишь предчувствием, и с удивительной, невероятной точностью предсказывать, где на их пути откроется свободное пространство, а где исследователи наткнутся на громадную скалу. Друзья поначалу подсмеивались над этими его “озарениями”. Как-то, поздно вечером, когда они разбили лагерь у входа в пещеры, которые исследовали днем, и сидели, лениво, полусонно переговариваясь, разговор их то и дело возвращался к необычной, сверхъестественной способности Николая ориентироваться в любых условиях. Один из молодых людей высказал предположение, что, сам о том не догадываясь, Николай воспринимает и умеет расшифровывать еле слышное эхо, возникающее при его движениях, а возможно, ему помогает и обоняние и он различает по запаху, в каком месте под землей он находится; эти-то легкие, еле заметные, и все же отнюдь не мистические сигналы и являются причиной его знаменитых “озарений”. Николай охотно согласился с таким объяснением; впрочем, все это его не особенно волновало.

Один юноша из их группы, изучавший английский, с тем чтобы получить в Оккупационных силах работу получше, хлопнув Николая по плечу, рявкнул прямо ему в ухо:

— Хитрецы эти западные люди, ловко они умеют ориентироваться!<Игра слов, построенная на созвучии слов “ориентироваться” и “orient” — восток, восточный (ср.: ориенталист), по-английски оба слова звучат одинаково: “orient”>

Другой же, с лицом обезьянки, в чертах которого все было искривлено и сдвинуто со своих мест, игравший в группе роль клоуна и весельчака, сказал, что нет ничего странного в том, что Никко может видеть в темноте. Он ведь, как ни произноси его имечко, человек темный, двойственный!

По тону весельчака можно было понять, что он шутит, однако вокруг костра на несколько секунд воцарилась тишина, пока окружающие пытались разгадать, в чем же состоит соль этого запутанного, построенного на скрытых намеках каламбура. Как только до каждого из них по очереди стал доходить смысл сказанного, раздались стоны, возмущенное ворчание и мольбы пощадить их уши, избавить их от, подобного юмора; один парень даже запустил своей кепкой в незадачливого остряка.

* * *

Оставшуюся половину дня и весь следующий Николай провел в камере, целиком отдавшись исследованию своей способности предчувствия. Ему удалось открыть некоторые присущие ей свойства. Во-первых, это не было обычным чувством, вроде слуха или зрения. Лучше всего, пожалуй, тут подходило сравнение с осязанием, которое вбирало в себя массу самых разнообразных реакций на раздражители, включая чувствительность к жаре и к давлению, головную боль и тошноту, ощущение высоты при подъеме или падении и умение контролировать равновесие — короче говоря, многие чувства и ощущения, которые свалили в одну кучу, приклеив к ним не слишком подходящий ярлык “осязание”. Что же касается предчувствия, то тут существовали два совершенно определенных класса чувственных реакций: количественный и качественный настрой, который, в свою очередь, мог быть активным и пассивным. Количественный настрой в большей мере ассоциировался с расстоянием до одушевленных и неодушевленных объектов и их расположением в пространстве. Николай вскоре понял, что диапазон его восприятия весьма ограничен в случае, если речь идет о неодушевленных, пассивных объектах — таких как книга, камень или человек, сидящий неподвижно. Присутствие такого объекта могло быть воспринято им не более чем на расстоянии четырех-пяти метров; далее сигналы становились уже слишком слабыми, уловить их было практически невозможно.

* * *

Каламбур был почти шекспировский — удивительная околесица, претендующая на мудрость и глубину. Соль его в том, что друзья-японцы называли Николая “Никко”, избегая труднопроизносимого для них звука “л”. А фамилия Хел в устах японцев звучала как “Херу”.

Если же, однако, Николай сосредоточивал на объекте свое внимание, перекидывая к нему мост энергичного восприятия, дистанция поступления сигналов немедленно удваивалась. А если объектом являлся человек (или, в некоторых случаях, животное), который думал о Николае, перекидывая от себя к нему мост своей собственной энергии, расстояние могло увеличиться еще вдвое. Вторым аспектом способности предчувствия было ее качество; это касалось только тех случаев, когда объектом восприятия становился человек. Николай мог не только вычислить расстояние и местоположение источника посылаемых сигналов, но различал также, по ответной вибрации собственных чувств, качество этих сигналов, определял, дружелюбные они или враждебные, угрожающие или нежные, смущенные, гневные или дрожащие от вожделения. А так как вся эта система приводилась в действие подкоркой, то при передаче наиболее отчетливо выражались самые основные, примитивные эмоции; страх, ненависть, похоть.

Разобравшись в общих чертах в своем даровании, Николай перестал о нем думать и вновь вернулся к своим занятиям, стараясь в то же время постоянно держать в памяти все свои языки. Он понимал, что до тех пор, пока он в тюрьме, этот удивительный дар предчувствия вряд ли может ему особенно пригодиться, разве что в качестве развлечения. Но он не смог предугадать, что в последующие годы его высокоразвитая способность предчувствия не только поможет ему завоевать мировую известность, славу выдающегося спелеолога, но и станет для него одновременно разящим оружием и броней в его редкой профессии — охотника на международных террористов.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

САБАКИ

ВАШИНГТОН

Оторвавшись от экрана, по которому ползли строчки сведений, касающихся прошлого Николая Хела, мистер Даймонд перевел взгляд на Помощника:

— Отлично, бросай это и давай переходи к современности! Дай нам краткий очерк его антитеррористической деятельности с того дня, как он вышел из тюрьмы, и до настоящего времени.

— Слушаюсь, сэр. Одну минутку, сейчас все будет готово.

С помощью “Толстяка” и манипуляций ловких, чувствительных пальцев Даймонд ознакомил присутствующих с основными фактами из жизни Николая Хела вплоть до середины срока его тюремного заключения, время от времени извлекая из своей памяти кое-какие дополнительные детали и подробности и добавляя их к кратким сведениям, появляющимся на экране. Вся эта операция заняла только двадцать две минуты, поскольку информация, которую запоминал и выдавал “Толстяк”, ограничивалась исключительно перечислением сухих событий и фактов; страсти и эмоции были ему органически чужды.

Все эти двадцать две минуты Старший Оперативник сидел, сгорбившись на своем белом пластмассовом стуле, и тосковал по сигаре, не осмеливаясь закурить. В самом мрачном расположении духа он размышлял о том, что подробности описания жизни какого-то мудака, обожающего прослушивание гуков, являются, видимо, чем-то вроде наказания ему, Старру, за то, что он завалил упреждающий удар в Риме и упустил девчонку. Стараясь не уронить достоинства, Старр напустил на себя выражение скучающего безразличия, тихонько, сквозь зубы, посвистывая и время от времени прерывисто вздыхая. Его беспокоило не только то, что его наказывают, как нашкодившего мальчишку. Он чувствовал, что интерес Даймонда к Николаю Хелу выходит за рамки профессиональных обязанностей эмиссара Компании. Было в нем что-то глубоко личное, а Старр, обретя немалый опыт за годы, проведенные в окопах ЦРУ, привык остерегаться таких вещей. Не следует примешивать к работе личные чувства, если хочешь выполнить ее хорошо.

Видимо, беря пример со своего высокопоставленного соотечественника, стажер ЦРУ “по террористическим актам” напустил на себя строгий вид, внимательно изучая информацию, появившуюся на экране стола для заседаний, однако вскоре взгляд его начал блуждать, и внимание мистера Хамана как-то незаметно переключилось на нежно-розовые, упругие икры мисс Суиввен; он то и дело широко ухмылялся, полагая, видимо, что именно так должны себя вести галантные обольстители.

Заместитель сопровождал каждый новый факт коротким кивком головы, желая показать, что ЦРУ в курсе и вся эта информация ему знакома, и что он просто мысленно отмечает то, что давным-давно навязло в зубах. В действительности у сотрудников ЦРУ уже не было доступа к “Толстяку”, а компьютерная система Компании давным-давно поглотила и переварила все данные из банков ЦРУ и Агентства Национальной Безопасности.

Мистер Эйбл, со своей стороны, сохранял на своем лице выражение легкой скуки и делал вид, что слушает только из любезности, хотя на самом деле его весьма заинтересовали некоторые эпизоды из биографии Хела, особенно те, где речь шла о мистицизме и редчайшем даре предчувствия; вкусы этого утонченного джентльмена всегда устремлялись к тайному и экзотическому и ярко проявлялись в его сексуальной раздвоенности.

За стеной, в машинном зале, послышался приглушенный звонок, и мисс Суиввен поднялась, чтобы получить фотоснимки Николая Хела, затребованные мистером Даймондом. На минуту в зале заседаний, воцарилась тишина, если не считать слабого гудения и пощелкивания, доносившегося из компьютера Помощника: тот рылся в международных банках памяти “Толстяка”, перенося из них кое-что в кратковременную память. Мистер Даймонд закурил сигарету и вместе со своим стулом развернулся к окну, глядя на залитый электрическим светом памятник Вашингтону и задумчиво барабаня по колену костяшками пальцев.

Мистер Эйбл громко вздохнул, изящным движением поправил стрелку на брюках и взглянул на часы.

— Надеюсь, наша встреча не затянется надолго. У меня есть еще планы на сегодняшний вечер.

В голове его носились чудесные видения, и восхитительный образ юного Ганимеда, сына сенатора, не оставлял его ни на минуту.

— А, — произнес Даймонд, — вот и они. Он протянул руку за фотографиями, которые мисс Суиввен доставила из машинного зала, и быстро просмотрел их.

— Снимки разложены в хронологическом порядке. Вот первый, — это увеличенное фото Хела из его удостоверения личности, когда он только начинал работать в шифровальном отделе “Сфинкса/FE”.

Он передал карточку мистеру Эйблу, который долго изучал ее зернистую от слишком большого увеличения поверхность.

— Интересное лицо. Тонкое. Надменное. Твердое.

Представитель ОПЕК протянул фотографию сидевшему напротив него Заместителю, который, лишь мельком взглянув на снимок, точно он был ему уже давно знаком, передал его Даррилу Старру.

— Ч-черт! — воскликнул Старр. — Да он тут совсем птенчик! Больше пятнадцати-шестнадцати ему ни за что не дашь!

— Его внешность обманчива, — заметил Даймонд. — К тому моменту, когда был сделан этот снимок, ему исполнилось двадцать два года. Эту черту — выглядеть моложе своего возраста Хел унаследовал от матери. Сейчас ему около пятидесяти трех, но мне говорили, что выглядит он лет на тридцать — тридцать пять, не больше.

Палестинский козопас потянулся было к фотографии, но она снова перешла к мистеру Эйблу, который, заново вглядевшись в нее, проговорил:

— Что у него с глазами? Какие-то они странные. Как будто стеклянные.

Даже на таком черно-белом изображении глаза Хела казались неестественно прозрачными.

— Да, — сказал Даймонд, — глаза у него необычные. Они совершенно особого, ярко-зеленого цвета, такого, какой бывает у древних стеклянных сосудов. Это самая примечательная черта его внешности.

Мистер Эйбл искоса взглянул на Даймонда:

— Вы встречали этого человека лично?

— Я... Я интересовался им в течение многих лет, — уклончиво ответил Даймонд, передавая ему вторую фотографию.

Едва взглянув на нее, мистер Эйбл в ужасе отшатнулся. Невозможно было узнать в этом человеке красавца паренька, которого он видел на предыдущем снимке. Нос его был перебит и свернут налево. Толстый, заметный рубец от шрама шел через всю правую щеку, другой наискось пересекал лоб, задевая бровь. Нижняя губа выглядела распухшей и вся была изрезана трещинами, а под левой скулой красовался большой набухший желвак. Глаза Хела были закрыты, и лицо выглядело спокойным.

Осторожно, точно боясь испачкаться, мистер Эйбл подтолкнул фотографию к Заместителю.

Палестинец опять протянул было руку, но снимок уже перешел к Старру.

— Тысяча чертей! Похоже, будто этот парень бросился с кулаками на груженый товарный поезд!

— То, что вы здесь видите, — объяснил Даймонд, — результат энергичного допроса, произведенного военной разведкой. Фотография сделана примерно через три года после избиения, во время подготовки к пластической операции, когда Хел был под наркозом. А вот здесь он же — через неделю.

Даймонд пустил по столу следующую фотографию. Лицо Хела после недавней операции все еще казалось немного припухшим, однако все следы деформации исчезли; на коже его не осталось даже тоненьких, еле заметных морщинок, указывавших на возраст.

— Сколько же ему тут лет? — поинтересовался мистер Эйбл.

— Между двадцатью четырьмя и двадцатью восемью.

— Невероятно! Он выглядит даже моложе, чем на первой фотографии.

Палестинец изо всех сил вытягивал шею, пытаясь разглядеть снимок, который опять миновал его.

— Это увеличенные фотографии из его паспортов. Костариканский он получил вскоре после пластической операции, а французский — год спустя. Мы полагаем также, что у Хела есть паспорт гражданина Албании, но у нас нет его копии.

Мистер Эйбл быстро пересмотрел все паспортные фото, которые, в соответствии со своим назначением, были слишком светлые и отвратительного качества. Что-то в них, однако, привлекло его внимание, и он. сравнил их с французским снимком.

— Вы уверены, что это тот же самый человек? Даймонд взял фотографию и еще раз взглянул на нее.

— Да, это Хел.

— Но глаза...

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Поскольку необычный цвет глаз сорвал бы ему любую маскировку, он запасся несколькими парами некорректирующих контактных линз, чистых в центре, но с окрашенной радужной оболочкой.

— Значит, он может менять цвет глаз по своему усмотрению? Интересно.

— О да! Хел всегда придумывает что-нибудь оригинальное, он чрезвычайно изобретателен!

Представитель ОПЕК улыбнулся:

— Уже второй раз я слышу в вашем голосе нечто похожее на восхищение.

Даймонд холодно посмотрел на него:

— Вы ошибаетесь.

— Неужели? Ну, хорошо. А есть ли у вас последние снимки этого изобретательного — но совсем не восхитительного — мистера Хела?

Даймонд взял стопку оставшихся фотографии и рассыпал их по столу.

— Конечно. У нас их сколько угодно. И надо вам сказать это — все типичные образцы работы ЦРУ.

Заместитель поднял брови в мученическом недоумении.

Мистер Эйбл, нахмурившись, в некотором замешательстве пересмотрел все фотографии, затем пододвинул их к Старру.

Но тут мистер Хаман, внезапно подпрыгнув, прихлопнул ладонью всю пачку, затем он сконфуженно, глуповато ухмыльнулся, заметив, что все смотрят на него. Придвинув к себе фотографии, стажер “по терроризму” стал внимательно их рассматривать.

— Ничего не понимаю, — признался он наконец. — Что все это значит?

На каждом из снимков фигура в центре была смазанной. Сделаны фотографии были в самых различных местах: в кафе, на городских улицах, на морском побережье, на трибунах стадиона и в аэропорту, — и везде изображение было очень четким, что характерно для хорошей фотосъемки; но ни на одном из них невозможно было узнать человека, которого фотографировали, в сторону он отклонялся именно в тот момент, когда затвор щелкал.

— Это действительно нечто, чего я не могу понять, — сообщил козопас так, будто его сомнения были необыкновенно примечательны и важны для всех. — Это нечто, чего мой разум... не постигает.

— Отсюда следует, — объяснил Даймонд, — что Хела невозможно сфотографировать, если только он сам этого не захочет, хотя есть все основания полагать, что ему неизвестно о попытках ЦРУ заснять его и документировать его деятельность.

— Тогда почему же он портит каждый снимок? — удивился мистер Эйбл.

— Случайно. Очевидно, это связано с его способностью предчувствия. Он чувствует, когда на нем сосредоточено чье-то внимание. По-видимому, ощущение того, что за ним следит объектив фотокамеры, аналогично тому, как если бы его отслеживали через оптический прицел, а момент, когда оператор щелкает затвором, подобен нажатию на спусковой крючок.

— Выходит, он пригибается именно в ту секунду, когда его снимают, — подытожил мистер Эйбл. — Невероятно! Просто невероятно!

— Мне кажется, на сей раз я расслышал восхищение в вашем голосе? Или мне послышалось? — насмешливо спросил Даймонд.

Мистер Эйбл улыбнулся и кончиками пальцев козырнул, точно допуская такое предположение.

— Я должен кое о чем спросить вас. Майор, который участвовал в этом довольно-таки грубом допросе Хела, носил фамилию Даймонд<Diamond (англ.) — алмаз>. Мне, разумеется, известно об особой склонности ваших людей сравнивать себя с драгоценными камнями или металлами — ваш меркантильный мир богато украшен Рубинами, Сапфирами и Жемчугами, — тем не менее в данном случае совпадение имен меня несколько смущает. Совпадение в конечном счете — главное оружие Судьбы.

Даймонд легонько похлопал по краешкам фотографий, подравнивая стопку, затем, отодвинув их в сторону, небрежно ответил:

— Майор Даймонд, если это вас так интересует, был моим братом.

— Понятно, — сказал мистер Эйбл.

Старший Оперативник встревоженно взглянул на Даймонда; его опасения насчет личной заинтересованности шефа подтвердились.

— Сэр! — произнес Первый Помощник. — У меня готов список антитеррористических операций Хела.

— Отлично. Давай его на стол. Только самое основное. Никаких подробностей. Я хочу только, чтобы эти джентльмены получили представление, с кем мы имеем дело.

Хотя Даймонд сам потребовал дать только поверхностный обзор антитеррористической деятельности Хела, однако первая строчка, которая появилась на экране стола для заседаний, оказалась такой короткой, что ему пришлось дополнить ее пояснениями.

— Первую операцию Хела нельзя, строго говоря, назвать антитеррористической. Как видите, это было лишь нападение на руководителя Советского торгового представительства в Пекине, совершенное вскоре после того как китайские коммунисты окончательно взяли управление страной в свои руки. Операция проводилась в строжайшей тайне и была так хорошо завуалирована, что ЦРУ успела стереть информацию с большинства своих магнитных лент, прежде чем Компания потребовала их, с тем чтобы заложить в “Толстяка” дубликаты. Короче говоря, происходило все это так: американские разведывательные службы были обеспокоены созданием советско-китайской коалиции, несмотря на тот факт, что между этими двумя державами существовало вполне достаточно причин для разногласий — вопрос о границах, идеологические противоречия, неравноценное промышленное развитие, расовое недоверие. Эти бравые парни из разведки, у которых головы были просто-таки начинены замечательными идеями, разработали план использования этих глубинных различий, для того чтобы разрушить крепнущий союз. Они предложили послать в Пекин своего агента, который убьет главу Советского торгового представительства, что, естественно, вызовет возмущение Москвы. Китайцы будут думать, что русские пожертвовали одним из своих людей, чтобы искусственно создать инцидент и оправдать тем самым срыв переговоров. Советы же, зная совершенно точно, что они тут ни при чем, решат, что удар нанесли китайцы и по тем же самым причинам. А когда китайская сторона представит документы, изобличающие, по их мнению, русских в двуличности, Советы начнут клясться, что материалы эти сфабрикованы Пекином, с тем чтобы оправдать свой трусливый выпад. Китайцы же, прекрасно зная, что они тут ни при чем, будут стоять на своем, утверждая, что все это — заговор русских. То, что план этот должен был удаться, подтверждалось тем обстоятельством, что советско-китайские отношения не имели крепких корней, — их и сегодня характеризуют недоверие и враждебность, так что государства Западного блока легко могли натравить их друг на друга, предотвратив нежелательный альянс, Единственной загвоздкой, маленьким, но серьезным препятствием в этом оригинальном и хитроумном заговоре, составленном начиненными идеями вундеркиндами, было отсутствие агента, который достаточно хорошо владел бы китайским для того, чтобы пробраться в глубь страны, не привлекая к себе внимания, а в случае необходимости мог бы сойти за русского. От него требовалась определенная самоотверженность, так как этот план не имел почти никаких шансов на успех, и еще меньше шансов оставалось на то, чтобы уйти невредимым, когда удар будет нанесен. Агент должен был обладать блестящим умом, навыками натренированного убийцы и находиться в безвыходном положении либо оказаться безрассудным настолько, чтобы согласиться на предложение, которое не давало ему ни одного шанса из ста на то, чтобы выжить. ЦРУ перебрало все свои варианты и нашло только одного из всех, кто был у них на примете, в точности соответствующего этим требованиям...

ЯПОНИЯ

Стояла ранняя осень, четвертая осень, которую Хел проводил в камере тюрьмы Сугамо. Опустившись на колени перед своим столиком-кроватью, он погрузился в распутывание какой-то трудной проблемы баскской грамматики. И вдруг почувствовал легкое покалывание у корней волос на затылке. Подняв голову, он сосредоточил внимание на своих ощущениях. Аура человека, который приближался сейчас к его камере, была ему незнакома. За дверью послышались какие-то звуки, и она медленно открылась, Вошел улыбающийся охранник с треугольным шрамом на лбу; Николай ни разу не видел и не ощущал этого человека. Охранник откашлялся:

— Пожалуйста, пойдемте со мной.

Николай нахмурился. Охранник вежливо обращается к заключенному? Он не спеша собрал все свои записи, закрыл книгу и только после этого встал. Он сказал себе, что должен сохранять спокойствие и быть начеку. В этом небывалом вторжении в его обычный распорядок могла таиться надежда... или опасность. Он поднялся с колен и вышел из камеры, сопровождаемый вежливым охранником.

— Мистер Хел? Рад познакомиться с вами.

Элегантный молодой мужчина встал, чтобы пожать руку Николаю, когда тот вошел в комнату для посетителей. Контраст между его отличным, с иголочки костюмом от “Айви Лиг”, дополненным узеньким, модным галстуком, и мятой серой тюремной одеждой Николая был не более разительным, чем между их внешностью и темпераментами. Добродушный агент ЦРУ был крепким, атлетического сложения человеком, из тех, кто, едва успев познакомиться, начинает называть вас по имени и хлопать по коленке, — черты, отличающие всех американских торговцев. Хел, поджарый, худощавый, весь состоящий из мускулов, держался сдержанно и отстранение. Агент, известный тем, что сразу же умел завоевывать доверие, был существом, брызжущим трескучими словами и здравым смыслом. В характере Хела были сосредоточены полутона и тонкости скрытого смысла, лежащего в глубине. Они стояли друг против друга, как стенобитное орудие и острая, разящая рапира.

Агент кивнул охраннику, чтобы он вышел и оставил их вдвоем. Хел опустился на краешек стула; три года его единственным сиденьем была железная койка, и он отвык сидеть откинувшись на спинку стула и расслабившись. После четырех лет вынужденного молчания он находил светскую болтовню агента не столько досадной, сколько неуместной.

— Я попросил, чтобы нам принесли чай, — заговорил агент с той грубоватой простотой, которая, как он заметил, всегда благоприятно действует на людей, вызывая ответное доверие. — Нужно отдать должное японцам — это то, в чем они непревзойденные мастера, — умеют они приготовить хороший чай; как говорят мои друзья-англичане, “прекрасный тща-ай”, — он попытался воспроизвести характерный акцент лондонского кокни, но у него ничего не вышло, и он сам рассмеялся своей неудаче.

Хел смотрел на него молча, получая некоторое удовлетворение оттого, что американец был явно потрясен следами побоев на его лице; поначалу тот смущенно отводил взгляд в сторону, потом справился с собой и заставил себя смотреть на Николая прямо, стараясь и виду не показать, что ему неприятно.

— Я вижу, вы в отличной форме, мистер Хел. Я ожидал, что физическая неподвижность отразится на вашем самочувствии. Правда, у вас есть одно немаловажное преимущество. Вы не переедаете. Если хотите знать мое мнение, большинство людей переедает. Наш старина организм работал бы куда лучше, если бы в него не загружали столько пищи, сколько люди, как правило, считают нужным загружать. Мы ведь постоянно что-то жуем, засоряя свой желудок всякой дрянью, вы согласны со мной? А, ну вот, наконец-то! Вот и чай!

Вошел охранник с подносом, на котором стоял толстенький круглый чайничек и две японские чашечки без ручек. Агент разливал чай неуклюже, как добродушный, желающий услужить медведь, очевидно считая, что отсутствие изящества — главный признак мужественности. Хел принял от него чашку, но не прикоснулся к ней.

— Ваше здоровье! — произнес агент, отпивая глоток. Он потряс головой и засмеялся. — Думаю, вы не говорите “Ваше здоровье!”, когда пьете чай. Что вы говорите в таких случаях?

Хел поставил чашку на стол.

— Чего вы хотите от меня?

Агент, имея достаточный опыт бесед с глазу на глаз, почувствовал холодок в тоне Николая и, следуя затверженным правилам, тут же дал задний ход:

— Полагаю, вы правы. Лучше нам сразу перейти к делу. Послушайте, мистер Хел, я ознакомился с вашей историей, и если вы спросите меня, что я о ней думаю, то я вам отвечу одно: глухо, как в танке. Во всяком случае, это мое личное мнение.

Хел поднял глаза и в упор посмотрел прямо в честное, открытое лицо агента. Подавляя в себе желание броситься вперед и разбить, размозжить, расквасить улыбающуюся физиономию, он снова опустил глаза и сказал:

— Значит, это ваше личное мнение? Широкая улыбка агента медленно погасла. Хватит, не будет он больше вилять, ходить вокруг да около. Он выскажет все начистоту. Ему вспомнилась одна хорошая поговорка, которую он выучил, когда проходил курс умения убеждать: “Не пренебрегай правдой. При правильном обращении она может оказаться эффективным оружием, Но и не забывай, что это оружие может затупиться, если использовать его слишком часто”.

Наклонившись вперед, он проговорил искренне и доверительно:

— Думаю, я могу вызволить вас отсюда, мистер Хел.

— Какой ценой? Чем мне придется за это платить?