Шибуми

Затем он услышал еще один звук — доносившийся снизу. Это был голос Ле Каго:

— Мы что, собираемся стоять тут вечно? Клянусь безутешными яйцами Иеремии, тебе следовало облегчиться до того, как мы отправились в путь!

Вырвавшись, в свою очередь, из-за завесы тумана, он заметил:

— Ах вот оно что! Ты в одиночку наслаждаешься пейзажем, пока мы там внизу болтаемся, как наживка на крючке! Ты настоящий эгоист, Нико.

Солнце уже начинало садиться, поэтому путники прибавили шагу, чтобы успеть подняться до самой высокой из расположенных по склону пастушеских хижин artzain xola, прежде чем совсем стемнеет. Когда они наконец добрались до нее, то обнаружили, что возле хижины уже посиживали двое пожилых басков, пальма первенства принадлежит не им, которых “уайтаут” пригнал с другой стороны горы. Тяжелые мешки, стоящие рядом, выдавали истинный род их занятий — это были мелкие контрабандисты. По темпераменту баскам больше подходит заниматься контрабандой, чем торговать, браконьерствовать, а не охотиться. Деятельность, не запрещенная законом, кажется им пресной, лишенной острых приправ.

Последовал обмен приветствиями и взаимное угощение вином, а затем семь кулаков поднялись, как один, грозя самолету, посмевшему вторгнуться в их небо, и все наперебой заявили, что, будь их воля, самолет этот уже шлепнулся бы на землю, как подстреленная птица, засорив территорию Испании двумя сотнями трупов этих идиотских туристов, которые летят в Лиссабон, что избавило бы мир от излишков населения, поскольку любого, кто пролетает над твоей головой в такие чудесные минуты, можно без всякого сомнения считать лишним существом на этой земле.

Ле Каго, войдя в раж, перенес это проклятие и на головы всех чужаков, которые оскверняют баскские горы: туристов, искателей приключений с рюкзаками за плечами, охотников и особенно лыжников, которые приезжают в горы на своих отвратительных, гнусных машинах, потому что они, видите ли, слишком нежные и не могут подняться наверх пешком, а накатавшись, устраивают шумные вечеринки, развлекаясь до упаду. Мерзкие ублюдки! Это пообщавшись с развязными горластыми лыжниками и их хихикающими шлюшками, Господь, не выдержав, на восьмой день воскликнул: “Да будет пальба!” и сотворил огнестрельное оружие.

Один из старых пастухов с мудрым видом покачивал головой, соглашаясь, что чужаки всегда и везде несут с собой только зло: “Atzerri, otzerri”.

Следуя принятому среди случайно встретившихся, незнакомых людей ритуалу беседы, Николай ответил на эту старинную баскскую пословицу подходящим к случаю изречением:

— Однако, я полагаю, chori bakhoitzari eder bere ohantzea.

— Что верно, то верно, — сказал Ле Каго. — Zahar hitzak, zuhur hitzak.

Хел улыбнулся. Это были первые баскские слова, которые он выучил много лет назад в камере тюрьмы Сугамо.

— С одним только возможным исключением, — добавил он.

Старые контрабандисты с минуту обдумывали его ответ, затем оба громко расхохотались, хлопая себя по коленям.

Они сидели молча, пили и ели, не спеша, пока солнце садилось, унося с собой все золото и пурпур облаков. Один из парней вытянул ноги со стоном наслаждения и заявил, что вот это и есть жизнь! Хел улыбнулся про себя, понимая, что вряд ли это может стать жизнью для молодого человека, уже соприкоснувшегося с радио, телевидением и другими благами цивилизации. Как большинство баскских юношей, он, скорее всего, соблазнится в конце концов работой на заводе в каком-нибудь большом городе, где жена его купит себе холодильник, а сам он будет попивать кока-колу в каком-нибудь кафе с пластмассовыми столиками, — что и говорить, прекрасная жизнь — достойный образчик “французского экономического чуда”!

— Да, это хорошая жизнь, — лениво заговорил Ле Каго. — Я много путешествовал, я вертел наш маленький шарик у себя на ладони, словно круглый камушек с красивыми прожилками, и вот к чему я пришел: человек чувствует себя совершенно счастливым, только когда чаши весов, на которых лежат его потребности и то, чем он владеет, находятся в равновесии. Он может пытаться достичь счастья, увеличивая свое богатство, стараясь довести его до уровня своих аппетитов, но это весьма глупо. Ему придется тогда делать не свойственные ему вещи — торговаться, заключать сделки, копить деньги, отказывая себе во всем, работать. Следовательно? Следовательно, мудрый человек достигает такого равновесия, сокращая свои потребности до уровня своих возможностей. А это лучше всего сделать, научившись ценить те вещи, которые жизнь предоставляет тебе бесплатно: горы, веселый смех, поэзию, вино, которым угощает тебя друг, не самых молодых и не самых стройных женщин. Возьмем меня! Я абсолютно счастлив тем, что я имею. Проблема состоит только в том, чтобы всегда иметь этого достаточно!

— Ле Каго! — попросил один из старых контрабандистов, устраиваясь поудобнее в углу artzain xola. — Расскажи-ка нам что-нибудь на сон грядущий.

— Да-да, — подхватил его товарищ. — Пусть это будет какая-нибудь старинная легенда.

Как истинный народный поэт, который предпочитает рассказывать свои истории, а не записывать их, Ле Каго своим низким, богатым оттенками, голосом начал плести пеструю нить повествования, пока остальные путники слушали его или дремали. Все они давно знали эти истории, но удовольствие состояло в искусстве, с которым преподносил их рассказчик. А язык басков больше подходит для рассказывания сказок, чем для обмена научной информацией. Никто не может выучить баскский язык в совершенстве, научиться говорить на нем без ошибок; это — как цвет глаз или тип крови — нечто, получаемое человеком при рождении. Язык этот очень тонкий, неуловимый, со свободными, незакрепленными грамматическими правилами, с неопределенными склонениями и сдвоенными спряжениями, с древними “историческими” формами глаголов вперемешку с глаголами, образующимися по всем правилам грамматики. Баскский язык — это песня, и если даже иностранцы и смогут выучить ее слова, им никогда не постигнуть мелодии.

Ле Каго рассказал о Баса-андерэ — Дикой женщине, которая убивает мужчин удивительным, чудесным образом. Все знают, что эта Баса-андерэ необыкновенно красива и вся будто создана для любви и что мягкие, золотистые волосы, которые покрывают все ее тело, имеют странную силу притягивать мужчин. Стоит только какому-нибудь мужчине на свое горе нечаянно встретиться с ней в лесу (она обычно стоит, опустившись на колени у ручья и расчесывая волосы на животе золотым гребешком), как она поворачивается к нему и завораживает своей улыбкой, так что он с места не может двинуться; потом она ложится на спину и поднимает кверху колени, предлагая ему свое тело. Наслаждение, которое она дает, так сильно и продолжительно, что человек умирает в пароксизме страсти, не выдержав ее накала, и все же многие и многие по своей воле принимают такую смерть, выгнувшись дугой в агонии невообразимого наслаждения.

Один из старых контрабандистов сказал, что однажды он наткнулся в горах на человека, который умер именно так: в его затуманенных, невидящих глазах застыла чудовищная смесь ужаса и наслаждения.

А самый тихий из юношей попросил Господа даровать ему силу воспротивиться искушению, если он, на свою беду, встретит когда-нибудь эту самую Баса-андерэ с ее золотым гребешком.

— Так вы говорите, Ле Каго, она вся покрыта золотистыми волосами? Не могу себе представить женскую грудь, поросшую волосами. А как же тогда соски — их что, совсем не видно?

Ле Каго фыркнул и растянулся на земле.

— По правде говоря, я не могу утверждать это на основании собственного опыта, малыш. Мои глаза никогда не видели Баса-андерэ. И я очень рад этому, потому что если бы мы, не дай бог, встретились, эта бедная дама давно уже умерла бы от наслаждения.

Старый контрабандист расхохотался и, выдрав из земли пучок травы вместе с дерном, запустил им в поэта.

— Честное слово, Ле Каго, ты так же напичкан всякой дрянью и чепухой, как Господь Бог наш благодатью!

— Верно, — согласился Ле Каго. — Вот это верно, А рассказывал ли я вам когда-нибудь историю о...

* * *

С рассветом “уайтаут” исчез, будто его и не бывало; ночные ветры смыли его белую пену. Прежде чем расстаться с парнями, Хел заплатил им за помощь и попросил их разобрать лебедку и треногу и, снеся все это вниз, в Ларро, убрать на хранение в сарай для инструментов, так как они уже начали планировать следующую экспедицию в пещеру, на этот раз с водонепроницаемыми костюмами и дыхательными аппаратами. По наблюдениям ребят, дежуривших в ущелье Ольсартэ, там, где река выходила на поверхность, получалось, что красящий порошок вынесло потоком через восемь минут после отмеченного времени. Конечно, восемь минут — не такой уж большой срок, но он мог указывать на значительное расстояние, если принять во внимание скорость, с которой вода уходила в треугольную трубу на дне “винного погреба”. Однако, если труба внутри окажется чистой и не слишком узкой для человека, они смогут доставить себе удовольствие исследовать свою пещеру от начала до конца — от входа в шахту до выхода в устье реки, — прежде чем поведают о существовании этой пещеры всему братству спелеологов.

Хел и Ле Каго, скользя, сбежали по склону горы на узкую тропинку, где они оставили “вольво” Николая. Хел, по привычке, как следует двинул ботинком по его дверце, и, с удовлетворением осмотрев оставшуюся вмятину, приятели сели в машину и поехали к деревушке Ларро, где они остановились, чтобы позавтракать хлебом с сыром и выпить кофе, предварительно смыв с себя засохшую грязь, которой они были заляпаны с головы до ног.

Хозяйкой их была могучая вдова с крепким и пышным телом, обладавшая раскатистым смехом; две комнатки своего дома она приспособила под кафе, ресторан и табачную лавочку. Ее связь с Ле Каго продолжалась уже много лет, поэтому, когда его начинало припекать в Испании, он просто перебирался во Францию через лес, росший по берегам Иррати и вплотную подходивший к деревне. С незапамятных времен лес на Иррати служил одновременно прибежищем и дорогой для контрабандистов и разбойников, кочующих из баскских провинций, захваченных испанцами, в те, которые захвачены французами. Согласно старинной традиции, считалось не только невежливым, но и опасным показать на людях, что ты узнал кого-либо из тех, с кем встречался в лесу.

Когда они вошли в кафе, все еще мокрые после купания под насосом на заднем дворе, с полдюжины стариков, попивавших здесь свои утренние стаканчики вина, тут же засыпали их вопросами. Как там дела с этой gouffre? Нашли ли они под шахтой пещеру?

Ле Каго заказал завтрак, рука его покоилась на мощном бедре хозяйки, утверждая его права собственника на это богатство. Чтобы не разглашать тайну открытия новой пещеры, он бессознательно, ничего заранее не обдумывая, ответил в типично баскской манере, для которой характерно на прямо поставленный вопрос давать неясный, уклончивый, вводящий в заблуждение ответ, не являющийся, впрочем, абсолютной ложью.

— Не все отверстия ведут в пещеры, друзья мои.

Глаза хозяйки блеснули — ей показалось, что она уловила в этом ответе двойной смысл. Очень довольная, она кокетливо оттолкнула руку Ле Каго.

— А вы не столкнулись с испанским пограничным патрулем? — спросил один старик.

— Нет, мне не пришлось обременять геенну огненную лишними душами фашистов. Вас это радует, отец мой? — Последний вопрос Ле Каго был обращен к сухопарому, мрачному священнику-революционеру, сидевшему в самом темном углу кафе. При входе Ле Каго и Хела он сразу же отвернулся. Отец Ксавьер питал чувство удушливой, тихо тлеющей ненависти к Ле Каго и жгучей, пылающей — к Хелу. Хотя сам он никогда не встречался с опасностью лицом к лицу, он бродил по деревням вдоль границы, проповедуя революцию и пытаясь связать борьбу басков за независимость с целями церкви, — всеобщее стремление торговцев, состоящих на службе у Господа Бога, стричь купоны с общественно-политических предприятий, особенно теперь, когда уже невозможно получать доходы от запугивания паствы адскими муками и подманивания ее обещаниями спасения души.

Причиной ненависти священника (которую сам он называл “праведным гневом”) к Ле Каго служило то, что все восхваления и почести, которыми окружали героев и которые, разумеется, по праву должны были принадлежать посвященным в духовный сан лидерам революции, доставались почему-то на долю этого возмутительного, бесстыдного богохульника, проведшего к тому же половину своей жизни на Земле волков, за пределами Pays Basque. Но Ле Каго, по крайней мере, был сыном своей родины, коренным баском. Чего не скажешь о Хеле. Этот иностранец, чужак, никогда не ходил к мессе и жил в греховной связи с азиатской женщиной. И священнику просто саднило душу то, что молодые баскские парни, которые должны были бы выбирать себе образцы для подражания из среды духовенства, рассказывают всякие небылицы о подвигах этого Хела в пещерах и о том, как он вместе с Ле Каго перешел границу Испании, а потом, ворвавшись в военную тюрьму в Бильбао, освободил заключенных из ЕТА. Хел был из тех людей, которые могут погубить дело революции, направив ее энергию в другое русло, прочь от установления баскской теократии, последнего оплота фундаменталистского католицизма, ратующего за создание такого порядка, при котором обряды христианского богослужения будут очень простыми и глубоко прочувствованными, а ключи от райских врат станут по-настоящему серьезным и важным орудием управления.

Купив дом в Эшебаре, Хел вскоре начал получать яростные, полные ненависти записки. Дважды посреди ночи за стенами его замка затевались “стихийные” шабаши. Взбесившаяся толпа неистовствовала, к воротам замка подбрасывали живых, обвязанных горящей соломой кошек, и они дико визжали там, корчась в предсмертных судорогах. Хотя жизненный опыт приучил Хела безжалостно карать фанатичных священнослужителей третьего мира, которые подстрекают свою паству к самоубийству, ради того чтобы связать социальные реформы с делами церкви и таким образом спасти это учреждение от естественной атрофии перед лицом знания и просвещения, он тем не менее не стал бы обращать внимания на эти докучные комариные укусы. Но теперь, когда японская культура оказалась заражена западными ценностями, он намеревался сделать Страну Басков местом своего постоянного пребывания. А потому необходимо было положить конец этим оскорблениям, поскольку ум баска устроен так, что он смеется над тем, кто позволяет над собой смеяться. Анонимные письма и разнузданные “шабаши” были несомненными проявлениями трусости духа, а Хел не без причины опасался трусов, которые всегда гораздо опаснее храбрецов, особенно когда их много и они уверены в своем численном превосходстве, или когда у них появляется возможность нанести вам удар в спину. Они вынуждены идти до конца, чтобы избежать страшащего их неминуемого возмездия в том случае, если вы выживете.

Воспользовавшись связями Ле Каго, Хел узнал имя автора этих выходок и пару месяцев спустя столкнулся со священником в задней комнате кафе в Сен-Анграс. Тот молча поглощал свой бесплатный обед, изредка поглядывая на Николая, потягивавшего красное вино в обществе нескольких мужчин из деревни, которые до его появления сидели за столом священника, слушая его проповеди и нравоучения.

Когда крестьяне ушли работать, Хел подошел к столу, за которым сидел священник. Отец Ксавьер стал было подниматься, но Хел крепко сжал его руку и заставил снова опуститься на стул.

— Вы хороший человек, отец, — сказал он своим тихим голосом бывшего заключенного, — безгрешный, праведный человек. И в действительности в эту минуту вы гораздо ближе к раю, чем полагаете. Продолжайте есть и слушайте меня внимательно. Больше не будет никаких анонимных писем, никаких “шабашей” у моих ворот. Вы меня поняли?

— Боюсь, что я не совсем...

— Ешьте.

— Что?

— Ешьте!

Отец Ксавьер затолкал себе в рот еще одну вилку наперченного кушанья и стал угрюмо, неохотно жевать.

— Ешьте быстрее, отец. Набейте себе рот пищей, которую вы не заработали.

В глазах священника стояли слезы ярости и страха, но он послушно запихивал себе в рот еду и поспешно ее заглатывал.

— Если вы собираетесь остаться в этом уголке мира, отец, и еще не чувствуете в себе готовности воссоединиться с Богом, тогда в дальнейшем будете делать вот что. Отныне каждый раз, когда мы столкнемся с вами в деревне, вы будете немедленно уходить. Каждый раз, когда мы встретимся на узкой тропинке, вы сойдете с нее и будете стоять к ней спиной, пока я не пройду. Вы можете есть еще быстрее?

Священник поперхнулся, и Николай вышел, оставив его за столом, давящегося и задыхающегося. В тот же вечер он пересказал этот случай Ле Каго, дав ему указания непременно распространить эту историю по всей округе. Хел считал, что наказанием этому трусу должно стать публичное унижение.

— Эй, что же вы не отвечаете мне, отец Эстека?<“Эстека” по-баскски означает “сексуальная необходимость”, то есть обращение Ле Каго можно перевести на русский язык как “отец импотент”> — крикнул Ле Каго.

Священник поднялся и молча вышел из кафе, словно не слыша слов Ле Каго, который продолжал кричать ему вслед:

— Ола! Что же вы все бросили, разве вы не хотите доесть свой обед?

Старики в кафе все были католиками, а потому не могли засмеяться громко, но лица их расплылись в широких улыбках, так как они были баски.

Ле Каго похлопал хозяйку по заду и послал ее, за едой.

— Не думаю, чтобы мы приобрели здесь большого друга, Нико. А он человек, которого следует опасаться. — Ле Каго рассмеялся. — В конце концов, отец его был француз и принимал активное участие в Сопротивлении.

Хел улыбнулся:

— А ты встречал когда-нибудь француза, о котором нельзя было бы этого сказать?

— И то правда. Просто удивительно, как это немцам удалось захватить Францию и удерживать ее, имея в своем распоряжении всего лишь несколько дивизий, если вспомнить, что каждый из тех, кто не участвовал в хитроумном и коварном маневре массовой сдачи в плен, задуманном с целью истощения немецких ресурсов — ведь фашисты вынуждены были кормить пленных, — отважно и энергично сражался в рядах движения Сопротивления. Найдется ли во Франции хоть одна деревушка, в которой теперь нет площади Сопротивления? Однако следует отдать должное французам — нельзя забывать о том, какой смысл они вкладывают в понятие сопротивления. Любой владелец гостиницы, запросивший со своего немецкого постояльца непомерно высокую цену, считает себя активным участником Сопротивления. Любая потаскуха, наградившая немецкого солдата триппером, — мужественный борец за свободу. Все те, кто повиновался бошам, но при этом желчно воздерживался от приветливого утреннего “bonjour”, — все они герои!

Хел расхохотался.

— Ты слишком строг к французам.

— Это история строга к ним. Я имею в виду настоящую историю, а не ту “verite a la cinquieme Republicue”<Правда для пятой Республики (франц.)>, которой они учат наших детей в школах. По правде говоря, французы мне все-таки больше по душе, чем какие-либо другие иностранцы. Столетиями они жили рядом с басками и за это время успели перенять от них некоторые достоинства — смекалку, проницательность, умение глубоко, по-философски заглянуть в глубь вещей, чувство юмора. Все это в какой-то мере сделало их лучше “других”. И тем не менее я вынужден признать, что они до смешного нелепы, точно так же как невозможно не согласиться, что англичане — неуклюжие пачкуны, итальянцы — невежды, американцы — все, как один, неврастеники, немцы — романтически настроенные свирепые дикари, арабы — норовистые и порочные голодранцы, русские — грубые, неотесанные варвары, а голландцы делают сыр. Взять хотя бы такое яркое проявление нелепого и смехотворного поведения французов, как их попытки соединить свою недальновидную страсть к деньгам с погоней за призраком gloire<Слава (франц.)>. Те же самые люди, которые разбавляют свое прекрасное бургундское вино ради ничтожной прибыли, добровольно, с готовностью тратят миллионы франков на заражение Тихого океана ядерными отходами, надеясь, что их сочтут равными американцам по техническому развитию. Им самим кажется, что они подобны хрупкому Давиду, который обхватил Голиафа и вот-вот победит его. разжав железную хватку великана. К несчастью, истинная их репутация за границей отличается от этого образа, созданного их воображением; всему остальному миру их действия представляются смехотворным поведением влюбленного муравья, который, карабкаясь по ноге коровы, уверяет ее, что он будет с ней нежен и ни в коем случае ее не обидит.

Ле Каго опустил глаза, задумчиво разглядывая крышку стола.

— Не могу придумать, что бы еще такое сказать о французах; придется пока закончить на этом.

Подсев к ним за стол, вдова придвинулась поближе к Ле Каго и прижалась коленом к его ноге.

— Эй, а у вас посетитель там, внизу, в Эшехелиа, — обратилась она к Хелу, употребляя баскское название его замка. — Девушка. Нездешняя, приехала вчера вечером.

Хел нисколько не удивился, что новость эта уже докатилась до Ларро, деревушки, находившейся за три горных хребта и пятнадцать километров от его дома. Вне всякого сомнения, в окрестных деревнях узнали об этом событии уже через четыре часа после появления незнакомки.

— Что вам известно о ней? — спросил Хел. Вдова пожала плечами и опустила кончики губ, показывая, что сведения, которые она может сообщить, — весьма скудны.

— Она выпила чашку кофе у Жорегиберри, и у нее не было денег, чтобы заплатить. Она шла пешком всю дорогу от Тардэ до Эшебара; несколько раз ее видели с окрестных холмов. Она молода, но не настолько, чтобы не забрюхатеть. На ней штаны, обрезанные выше колен, так что все ноги ее на виду, и говорят, что у нее полная грудь. Ее приняла ваша женщина; она оплатила ее счет Жорегиберри. У нее английский акцент. Старые кумушки из вашей деревни болтают, будто она потаскушка из Байонны, которую турнули с фермы за то, что она спала с мужем своей сестры. Как видите, известно о ней совсем немного.

— Так ты говоришь, она молоденькая, и грудь налитая? — воскликнул Ле Каго. — Нет сомнений, она ищет меня, самого опытного из мужчин, чтобы испытать все до конца!

Вдова ущипнула его за ногу.

Хел встал из-за стола.

— Я, пожалуй, отправлюсь домой, приму ванну и посплю немного. Ты едешь со мной?

Ле Каго искоса взглянул на вдову:

— Что ты об этом думаешь? Ехать мне?

— Поступай как знаешь, старый распутник, мне-то какое дело?

Но стоило ему слегка приподняться, как она ухватила его за ремень и потянула вниз.

— Я, наверное, немного задержусь, Нико. Вечерком загляну к тебе — посмотрю на эту девчонку с голыми ногами и большими сиськами. Если она мне понравится, то я, возможно, осчастливлю тебя и останусь погостить подольше. Ух!

Хел уплатил по счету и пошел к своему “вольво”; основательно пнув его ногой в заднее крыло, он сел и покатил к дому.

ЗАМОК ЭШЕБАР

Поставив машину на площади Эшебара (Николай не позволял автомобилям въезжать на свою территорию) и на прощание как следует врезав кулаком ей по крыше, Хел пошел по дорожке к замку, как всегда при возвращении домой чувствуя отеческую нежность к этому великолепному строению семнадцатого столетия, в восстановление которого он вложил многие годы самозабвенного труда и миллионы швейцарских франков. Это было то, что он любил больше всего на свете: неприступная крепость, защищавшая его тело и дух от хаоса двадцатого века. Пройдя через массивные железные ворота, Николай остановился, чтобы пощупать влажную, еще рыхлую землю вокруг только что высаженного у дорожки куста, и в этот момент ощутил приближение смутной, точно раздробленной ауры, которая не могла принадлежать никому другому, кроме Пьера, его садовника.

— Bonjour, m’sieur, — приветствовал его Пьер, узнав наконец Хела сквозь легкую дымку, заволакивавшую ему глаза.

Хел кивнул ему в ответ.

— Я слышал, у нас гости, Пьер.

— Так оно и есть. Девушка. Она еще спит. Женщины мне сказали, что она потаскушка из...

— Знаю. Мадам проснулась?

— А как же? Ей уже двадцать минут назад сообщили, что вы едете. — Пьер посмотрел на небо и кивнул с философским видом. — Ах-ха-ха, — произнес он, покачивая головой.

Хел понял, что он собирается заняться предсказанием погоды, как это случалось каждый раз, когда они встречались в саду. Все баски в От Соул свято уверены в том, что от рождения награждены даром делать метеорологические прогнозы, основанные на впитанном с молоком матери знании ими гор и на многочисленных народных поговорках и изречениях, созданных специально для того, чтобы читать природные письмена. Собственные предсказания Пьера, изрекаемые им со спокойной уверенностью, которую ничуть не уменьшала неизменная ошибочность его прогнозов, составляли главную тему его разговоров с месье Хелом вот уже в течение пятнадцати лет, с тех самых пор, как деревенский пьянчужка получил повышение и стал личным садовником чужестранца, а также его официальным защитником от всяких сплетен.

— Ах, месье, быть дождю, обязательно быть, помяните мое слово, польет еще до вечера, — затянул свою песню Пьер, обреченно покачивая головой в подтверждение своих слов. — Так что нет никакого смысла сажать сегодня эти цветы.

— А ты уверен, Пьер?

В который уже раз — в сотый, в тысячный — вели они подобный разговор?

— Абсолютно уверен. Вчера вечером, на закате, маленькие облачка над горными вершинами были золотыми и красными. Это верный знак.

— О? Но разве не о противоположном говорится в старом изречении? Разве это не arrats gorriak eguaraldi?

— Так-то оно так, изречение-то, конечно, говорит именно об этом, месье. Однако... — глаза Пьера лукаво, заговорщически блеснули, и он слегка постучал себя пальцем по длинному носу. — ...Все зависит от фазы луны.

— О?

Пьер прикрыл глаза и медленно покачал головой, добродушно посмеиваясь над невежеством этих чужестранцев, даже таких, в общем-то, хороших людей, как месье Хел.

— Когда луна растет, тогда все верно, все так, как вы сказали; но когда убывает — тогда уж другое дело.

— Понятно. Так, значит, если луна убывает, то goiz gorriak dakarke uri?

Пьер нахмурился: требовалось сделать точный прогноз, и от этого ему стало немного не по себе.

Он на минутку задумался, прежде чем ответить:

— По-разному бывает, месье.

— Я и не сомневаюсь в этом.

— И... есть еще одно дополнительное осложнение.

— Надеюсь, ты расскажешь мне, в чем оно заключается?

Пьер неуверенно оглянулся вокруг и на всякий случай перешел на французский; не следовало рисковать зря и обижать духов земли, которые, конечно же, понимают только по-баскски.

— Vous voyez, m’sieur, de temps en temps, la lune se trompe!<Видите ли, месье, время от времени луна ошибается! (франц.)>

Хел глубоко вздохнул и покачал головой.

— Будь здоров, Пьер!

— И вам того же, месье!

И Пьер неверной походкой заспешил по дорожке — проверить, не нуждается ли какое-нибудь деревце или кустик в его особом внимании.

Николай прикрыл глаза, чувствуя, как сознание куда-то уплывает от него. Он сидел, погрузившись по шею в длинной японской деревянной ванне, наполненной такой горячей водой, что, опускаясь в нее, он испытывал странное ощущение на грани боли и наслаждения. Слуги разожгли огонь под большим котлом, как только услышали, что мистер Хел уже выехал из Ларро, и к тому времени, когда он вымылся с головы до ног и принял обжигающий и кожу, и нервы ледяной душ, его японская ванна уже до краев была наполнена горячей водой и вся маленькая ванная комнатка плавала в волнах густого пара.

Хана дремала напротив него, сидя на скамеечке чуть повыше, что позволяло ей тоже по шею погрузиться в воду. Как и обычно, когда они вместе принимали ванну, ноги их слегка переплелись.

— Хочешь узнать о нашей гостье, Николай?

Хел медленно покачал головой, не желая нарушать этого полного, затопившего его сознание и душу покоя.

— Позже, — пробормотал он.

Четверть часа спустя вода в ванне остыла настолько, что можно было пошевелиться, не испытывая при этом болезненных ощущений. Николай открыл глаза и сонно улыбнулся Хане:

— Человек стареет, друг мой. После пары дней, проведенных в горах, горячая ванна становится скорее лечебным средством, чем удовольствием.

Хана улыбнулась ему в ответ и сжала его ноги своими.

— Хорошая была пещера?

Он кивнул:

— В общем-то, довольно простая. Подземные коридоры без тех узких и длинных расщелин, через которые можно двигаться только ползком, никаких сифонов. Однако для моего тела там все-таки хватило работы, на большее оно уже, пожалуй, было бы и не способно.

Николай вышел из ванны и отодвинул деревянную панель, отгораживавшую комнатку от маленького японского садика, который он создавал, постоянно улучшая и совершенствуя, на протяжении пятнадцати лет и который, как он полагал, лет через пятнадцать приобретет уже некоторую форму. Пар волнами проплывал мимо него, уносимый прохладными потоками воздуха, который слегка стягивал его еще горячую кожу, напряженно подрагивавшую от недавнего жара. Он узнал на собственном опыте, что горячая ванна, двадцать минут легкой медитации, час любви и короткий душ восстанавливают телесные и духовные силы гораздо лучше, чем целая ночь беспробудного сна; и этот ритуал соблюдался им всякий раз, как он возвращался после тяжелой, изнурительной экспедиции, а пещеры или, как бывало в прежние дни, после своего очередного антитеррористического “трюка”.

Ханна вышла из ванны следом за Николаем и накинула кимоно на свое еще влажное тело. Она помогла Хелу облачиться в легкие одежды, и они пошли через сад, где он на минутку остановился, чтобы поправить звенящий камень в ручье, вытекающем из маленького озерца, так как уровень воды был слишком низок и звук, издаваемый камнем, получался слишком тонким и резким, раздражая его слух. Ванная комната, с обшитыми деревянными панелями стенами, была полураскрыта за бамбуковой изгородью, окружавшей сад с трех сторон. Прямо напротив нее располагалось низкое строение из темного дерева с раздвижными бумажными панелями; внутри него находилась Японская комната, где Николай работал и медитировал, и его Оружейная, где хранились орудия того ремесла, от занятий которым он недавно ушел на покой.