Глава 36

Это изречение Эмпидокла из Акраганта Октавиан Август приказал высечь под бронзовым барельефом, изображающим четыре источника. Тиберий приказал поместить эту доску в малом атрии своего дворца на Палатине. Влево от доски стояла статуя Августа, вправо – Тиберия.

Калигула сидел в кресле утомленный впечатлениями и переживаниями последних дней. Напряжение, связанное с убийством Тиберия, дорога за его гробом в Рим, похороны, надгробная речь Калигулы в честь умершего императора, первые государственные заботы. И все это перекрывало бешеное ликующее биение крови в жилах: "Я император, я властелин мира!"

Упоенный властью, уставший от этого захватывающего упоения, Калигула расположился в малом атрии и разглядывал барельеф. Он воспринимал его по-своему. Он не замечал гармонии форм, не обращал внимания на движение и ритм фигур. Он видел двух женщин – Геру и Нестис. Первая, матрона с могучей грудью, вторая девушка в расцвете лет, с нежной выпуклостью живота и тонкими бедрами. Зевс был изображен мускулистым гладиатором. Больше всего Калигулу волновал стройный Гадес, кудрявый юноша с чувственным ртом.

Он размышлял над этими словами и смотрел на двух своих предшественников на троне. Этот добродушный, бодрый, но хитрый прадедушка, так родная прабабка Калигулы Ливия рассказывала о нем. слегка кривя в усмешке губы, прекрасно играл свою роль избавителя Рима от кровопролитных гражданских войн. С великолепной советчицей Ливией за спиной он дал миру строй, который, внешне сохраняя все привлекательные стороны демократии, незаметно и планомерно сосредоточивал в руках Августа, а вернее, Ливии все элементы государственной власти. Этот мудрый друг философов и поэтов не допустил, чтобы раздором были разлучены источники. Ливия помогла ему всех соединить и подружить: сенаторов с всадниками, патрициев с плебеями, клиентов с патронами, колонов с землевладельцами и императора со всеми. Ливия, стремящаяся удержать бразды правления в своих руках, "заботилась о том, чтобы муж был здоров и весел, и сама поставляла ему любовниц – не слишком темпераментных, но настолько умелых и искусных в любви, что они не истощали его, а, скорее, способствовали бодрости его духа".

Этот, размышлял Калигула, глядя на бюст Августа, не испытывай он скрытой неприязни к Тиберию и не имей под своей крышей непослушной дочери Юлии, мог бы быть действительно всем доволен. Тиберий за него воевал.

Агриппа за него думал, Ливия за него управляла, а он только весело смеялся и ставил печать на решения об укреплении императорской власти. Калигула чувствовал, что, не будь Августа с Ливией, не было бы ни империи, ни Калигулы. Божественному Августу наше почтение. Тиберий – это другое дело.

Здесь Ливии пришлось повозиться, прежде чем ядом, веревкой и мечом она расчистила дорогу на трон своему сыну. Ах этот старый палач! Как долго он меня тиранил! Как он пренебрегал мной, когда речь шла о делах государства.

Словно я был слабоумным. Ну. смотри теперь из царства Аида, где ты бродишь по лугам, смотри. Я тебе покажу, как я умею управлять. Ты постоянно советовался со всеми: с Сеяном, Нервой, Фрасиллом, Макроном. Постоянно переписывался с сенатом, о каждой глупости писал трактат и "обратите внимание, благородные отцы…". Я по твоим следам не пойду. Я буду управлять империей сам. Посмотришь, как у меня это все закрутится. При тебе любовь источники не соединяла. Одни раздоры, одно недовольство, одна борьба из-за твоего пресловутого "римского мира". Я ни с кем не буду договариваться. Я хочу жить, как должен жить римский император. Я буду твоим антиподом. Отца Германика я подниму на щит, Августа сделаю образцом.

Уличному сброду набью живот, народу дам игры, которые Риму и не снились, сенаторам поклонюсь до земли, чтобы их приручить, снижу налоги, расширю торговлю, всем облегчу жизнь. А кому это принесет больше всего выгод? Ну кому бы ты думал, ты, завистливый старик?

С форума доносились торжественные звуки фанфар. Глашатаи оповещали, что вскоре император предложит на утверждение сенату новые законы, чтобы в блаженстве жил и радовался сенат и народ римский и вся империя от Сены до Евфрата. Калигула выглядел удовлетворенным. Встал и процитировал:

Он рассмеялся и перефразировал стих Софокла:

Калигула с вызовом поднял глаза на статую. Его победоносное чувство исчезало под напряженным взглядом Тиберия. Он вспомнил Мизен. Вздрогнул и выскользнул из атрия.

В рабочем кабинете его ожидали Макрон и писец Сильвий. Макрон не оставлял императора ни на минуту. Он делал все, чтобы стать для молодого властелина незаменимым. Подсказал, как вести себя на похоронах.

Посоветовал произнести над гробом деда трогательную речь, каждому легионеру выплатить по пятьдесят золотых и привлечь на свою сторону народ, задобрив его вином, угощениями и деньгами. Не забыл он замолвить слово и об "отцах города". Макрон стоял за спиной, готовый дать совет, когда это потребуется.

Временами император краснел от гнева, когда осознавал, как рабски он исполняет приказы своего советника, но в конце концов понял, что иначе не может. Макрон – человек опытный, во всем разбирается. Но мне не нравится, что он не отходит от меня ни на шаг. Не хочет ли он сделать из меня послушного исполнителя своей воли? Что предпринять, ведь пока он мне нужен. Временно…

На столе перед императором росла груда деревянных табличек, покрытых воском, на которых писец Сильвий начертал распоряжения императора и сообщения для "Acta Diurna".

Номенклатор объявил о приходе Луция Куриона. Император поднялся навстречу и братски обнял его. Он знал уже от Макрона, что когорты шестого легиона по приказу Луция подготовили ему торжественное вступление в Рим и были готовы потопить в крови любую попытку выступить против нового императора. Он трогательно поблагодарил Луция. Ему сообщили и о самоубийстве отца Луция, и он снова обнял приятеля.

– Почему твой отец, мой дорогой… Ах, какая это потеря для Рима! – Величественный жест рукой в сторону писца:

– Я диктую, пиши! Этим приказом я назначаю свой императорский совет, который будет помогать мне в управлении. Членами императорского совета я назначаю Гая Невия Сертория Макрона, префекта претория. Далее Луция Геминия Куриона…

Луций покраснел от счастья и неожиданности.

– Мой дорогой, что ты говоришь, я – член императорского совета? Так нельзя, у меня и возраст неподходящий…

Калигула рассмеялся, преисполненный доброты и ласки:

– Мы одного возраста, Луций. А разве я гожусь в императоры? Пиши, Сильвий:

– Я предлагаю и горячо рекомендую славному сенату, чтобы вместо умершего Сервия Куриона он избрал своим новым членом Луция Геминия Куриона за его заслуги перед родиной и императором.

На глазах у Луция император подписал свое распоряжение. Макрон усмехался: хорошо, хорошо. Где-то в тайниках души радостно застучало: хорошо для родины, для Валерии и для меня. Сильную позицию никогда не мешает подкрепить.

Луций дрожал. Все это означает, что Калигула ничего не знает о заговоре, который готовил Сервий. Честолюбивый Луций жадно внимал словам императора. Все выше и выше за колесницей Гелиоса!

– Кого вы мне еще предложите в императорский совет? – спросил Калигула.

Оба задумались. Макрон, как всегда, оставался практиком: посоветовал управляющего императорской казной Каллиста и сенатора Гатерия Агриппу.

Калигула обоих отверг с досадой. Каллист – вольноотпущенник, не из благородных! А Гатерий? Эта змея? Нет.

Луций посоветовал дядю Калигулы Клавдия.

Калигула задумался. Озорная усмешка тронула уголки его губ, когда он представил себе Клавдия: заикается, хромает, мыслями витает в облаках, копается в этрусских и карфагенских погребениях, уступает капризам любой женщины, но для представительства лицо вполне подходящее…

– Ты прав, Луций, – сказал он и обнял приятеля, словно хотел напомнить о своей братской любви и о том, что давно забыта мальчишеская зависть. – Отличная идея. Мой дорогой дядя. В конце концов, ему нельзя отказать в том, что в своем роде он личность. Запиши его, Сильвий. Кто следующий, Луций?

– Я бы еще предложил, – начал Луций и покраснел в растерянности.

– Ну говори, дорогой, кого?

– Сенатора Ульпия…

– Самого ревностного республиканца, – вырвалось у Макрона. Калигула был удивлен. Рука его соскользнула с плеча Луция.

– Это честный человек, – объяснял Луций, глядя в землю. – Он любит родину больше своей жизни. Отец уважал его. Его почитает весь римский народ…

Воцарилась тишина.

Луций забеспокоился, но решил не уступать и настойчиво продолжал:

– Имя Ульпия в императорском совете создаст представление о свободах… – Ему пришло в голову слово "республиканских", но он проглотил его и досказал:

– Демократических свободах, пойми меня правильно, цезарь, по-гречески: свободах…

– Перикловых, не так ли? – перебил император. Он прикрыл глаза, сквозь узкие щелки наблюдая за собеседником – Луций понял, что сказал лишнее. – Или еще лучше – республиканских! – отрезал император.

Луций покраснел от волнения. О боги, сам себе все испортил!

Калигула встал. Прошелся по комнате. Казалось, он сам испытывает боль и сам готовится нанести удар. Внезапно он остановился и театральным жестом вскинул руку.

– Я знаю, что в Риме еще и сейчас многие тайно мечтают о республике.

Старые легенды до сих пор волнуют, рождают мечты и надежды. Но я, – хриплый голос императора возвысился. – я удовлетворю и эти желания. Мой народ будет иметь больше благ и свобод, чем при республике. Это моя священная клятва родине! Я назначаю сенатора Марка Элия Ульпия членом императорского совета! – заявил он торжественно и взял Луция под руку. – Я ценю твои советы, друг. Ты должен постоянно быть при мне. Ты пойдешь сейчас со мной, а ты, Невий? Я приму представителей сената, всадников и плебса. Для Тиберия сенат был врагом. Для Гая Цезаря он будет советчиком.

Со скоростью урагана по Риму распространилась весть, что император собирается обнародовать ряд новых законов.

Огромный форум быстро заполнялся. Люди пробирались к трибуне, собирались группами, возбужденно разговаривали и жестикулировали. Из боковых улочек текли все новые людские потоки, толпа на форуме густела, напряжение росло. К полудню перед рострами яблоку негде было упасть, а люди все прибывали, форум всасывал их, словно большая губка воду. По краям площади галдели и пели те, кто не смог пробраться сквозь плотную массу тел.

Над шумом взволнованной толпы взвивались напевные выкрики уличных торговцев рыбой и оливками, которые, одним богам известно как, со своими лотками всегда умудрялись пролезть еще на пару шагов вперед. Низкое весеннее солнце жгло затылки, озаряло белые тоги сгрудившихся перед императорской курией. Впереди сенаторов двигались рабы, ударами локтей расчищая дорогу своим господам.

За префектом города шел сухощавый мужчина, держа высоко над головой письменные принадлежности, чтобы не потерять их в толпе. Чья-то рука схватила его за плащ:

– Муций, что нового?

Писец из префектуры оглянулся, увидел знакомого, понизил голос и обронил торопливо:

– Часть завещания Тиберия отменена… – и исчез в волнах толпы.

Известие летело дальше.

– Завещание Тиберия отменено!

– Почему? Что в нем было? Кто его отменил?

Догадки множились, возмущение росло, ожидание натягивало нервы.

Со стороны императорского дворца зазвучали горны. Все головы повернулись к Палатину. Оттуда на форум спускалась целая центурия преторианцев, их металлические шлемы блестели на солнце. Вместе с ними шел глашатай, а рядом с ним трубачи. Звуки горнов приближались. Толпа охотно расступилась, отряд прошел к трибуне. Под рострами преторианцы остановились и повернулись к толпе.

Глашатай поднялся наверх и приставил рупор к губам.

Наступила напряженная тишина. Потом прозвучал громкий голос:

– Сенат сообщает народу римскому, что единодушно отменил ту часть завещания Тиберия, в которой умерший император предложил, чтобы Гай Цезарь управлял вместе с пятнадцатилетним братом Гемеллом.

Голос в толпе взвизгнул:

– Правильно, сенат! Да здравствует Гай!

– Император выплатит все до асса по завещанию Тиберия.

– Как только император представится сенату, он тотчас отправится за прахом своей матери и старшего брата, чтобы привезти их в Рим и достойно похоронить…

Взволнованное собрание застыло. Мужчинам его поступок понравился, женщины от умиления растрогались. Вот это сын! Вот это брат! Кто уважает родную кровь, уважает любую кровь!

– Малолетнего брата Гамелла император признает своим сыном и наследником. Он будет носить старый титул princeps iuventuris.

Одобрительные возгласы. Скавр притянул Квирину, стоявшую к нему ближе всех.

– Молодец император, а? Другой бы за то, что ему подстроил Тиберий в завещании, брата бы возненавидел, а он такое!

Квирина кивала, соглашаясь, но о Гемелле не думала. Она смотрела на Фабия, морщила лоб и повторяла слова Тиберия, которые старый император сказал Фабию на Капри: "Как только я закрою глаза, да помогут тебе боги, актер!" Девушка крепко схватила Фабия за руку. Он оглянулся, понял, о чем она подумала, усмехнулся и сжал ее ладонь:

– К чему эти испуганные глаза, девочка? Не надо думать о плохом. Все будет хорошо!

Труба загудела, глашатай продолжал выкрикивать в металлическую воронку:

– С момента прочтения этого приказа всем политическим заключенным объявлена амнистия. Всем гражданам империи предоставляется свобода слова.

Всем гражданам, высланным во времена Тиберия в изгнание, император разрешает вернуться.

Аплодисменты бурные, нескончаемые. Столько людей возвратится домой!

– Ты слышишь? Разве я не прав? – смеется Фабий. Она кивнула повеселевшая. И старый скептик Бальб сиял, словно полная луна. Бурный темперамент Фабия выплескивался через край:

– Свобода слова, люди добрые! Вот теперь мы сыграем!

Стоящие рядом узнают Фабия.

– Разумеется. Здравствуй и играй, Фабий! Мы хотим развлекаться!

– Замолчите, вы, там! Тихо!

– Император желает, чтобы все события были сохранены для потомства и поэтому снимает запрет и разрешает распространять запрещенные Тиберием сочинения Кремуция Корда, Тита Лабиена, Кассия Севера…

– Слава императору Гаю Цезарю! – раздалось под рострами, пронеслось перед курией, толпы волнуются, восторженно аплодируют великодушию императора.

– Запомни, Квинте, эту минуту, – поворачивает голову белобородый старец к сидящему у него на плечах внуку.

– Вор! Держите вора! – раздается женский голос. – Он украл у меня с руки золотой браслет!

– Тихо!

– Император отменяет все налоги, которыми Тиберий обложил народ…

– А-а-а! О-о-о! Люди добрые! Слава тебе, наш любимец!

Каменная лавина аплодисментов несется, гудит, рассыпается, незнакомые люди обнимаются, кричат, плачут, падают на колени, простирают руки к небу: буря ликования, всхлипываний, рева до хрипоты. В этом шуме тонет сообщение, что император возобновляет старый обычай публиковать сообщения о доходах и расходах империи для контроля всех граждан.

– Конец нищете!

– Вот теперь мы заживем!

– Слава тебе, сын Германика!

Скавр аплодировал и ревел от радости.

Звуки трубы несколько успокоили взволнованный народ. Сообщение сменяет сообщение, одно невиданнее другого, старая политика Тиберия трещит по швам.

– Император запрещает доносы. Прежние доносчики будут изгнаны. Новые будут подвергаться казни…

О бессмертные боги! Самый страшный бич римской жизни уничтожен. Свиньи доносчики, вон из города, топор палача приготовлен для вас! Конец страху!

Конец тирании! Бальб аплодировал исступленно, Авиола и сенаторы тоже.

Фабий сжимает руку Квирины до боли. Пусть будет больно, ведь это великолепно, треснувший агат в кольце ничего не значит, никакого злого предзнаменования, да здравствует наш император! Звонкий голос Квирины трепещет над шумом толпы.

Едва аплодисменты стихли, через толпу на ростры пробился новый глашатай:

– Император отменяет следующие три закона, введенные Тиберием: закон против взимания налогов и дани в провинциях, закон против прелюбодеяния, закон против роскоши.

Перед курией возликовала римская знать. Часть толпы заколебалась.

– Как же так? Прелюбодеяние запрещается?

– Нет. Наоборот!

– Не болтай, болван!

– Но ведь это так. Чем ты слушаешь, носом…

– Ну как же все-таки будет? Будет роскошь или нет?

– У кого деньги есть, у того и будет.

– Послушай! Но ведь это все на руку республиканцам и богачам? Жрать, напиваться, прелюбодействовать…

На форум выбежало сто рабов с блюдами солонины и копченой рыбы, въехали тележки с большими сосудами вина.

Бальб и Скавр пошли запасаться закуской и вином. Фабий и Квирина остались. Девушка мечтательно улыбалась.

– Вот это будет жизнь, Фабий!

Скавр и Бальб принесли еду и кружку вина. Все ели копченую рыбу, запивали вином, веселые, счастливые. Новый глашатай вышел на ростры.

Еще что-то? Боги, что еще? Чего еще можно желать?

Глашатай читал:

– Император приказывает, чтобы были возобновлены и быстро подготовлены состязания в Большом цирке и гладиаторские игры в амфитеатре Тавра.

Крик восторга расколол небо. Народ, бродяги, знать – все ревели хором.

Это настоящий Элизиум! Это подлинный рай! Наступает золотой век человечества!

И наконец, последнее сообщение: император закрепил за высокими магистратами их функции, рекомендовал сенату выбрать сенатором Луция Геминия Куриона, назначенного им членом императорского совета.

Сообщение вызвало удивление.

– Вот это дело! – выкрикнул кто-то, выражая недоумение всех. – Сын республиканца – член императорского совета! Ха-ха! Такого еще не бывало!

Фабий слышал последнее сообщение. Луций Курион. Он мне будет мстить за оскорбление возле храма Цереры. И за Калигулу, да и за пьесу. Глупость.

Этот сегодня о каком-то гистрионе и не вспомнит.

– Где вы, люди? – кричал Фабию и Квирине Скавр, пробираясь к ним. – Пошли, что ли, пока мы в этой толчее не потерялись.

Скавр пил на ходу. Бальб был угрюм.

– За новый золотой век человечества! – кричал подвыпивший Скавр и удивлялся, обращаясь к Бальбу:

– Что ты хмуришься, чеканщик? Выпей и порадуйся вместе с нами!

– Ну что ж, – сказал Бальб и выпил.

– Ты не радуешься, малыш, – заметил зло Скавр. – Я этого не снесу.

Выкладывай тотчас почему!

Бальб вяло усмехнулся:

– Так, не знаю. Ты, пожалуй, подумаешь, что у меня не все дома. Уши у меня такие же, как у тебя, слышал все, как и ты, так чего еще, ликовать и все. Но мне это как-то…

– Не сходи с ума, человек! – выкрикнул Скавр и остановился. – Какая муха тебя укусила?

– Что-то уж слишком много этих чудес. – Бальб попытался пошутить:

– У меня порядочный бурдюк на спине, но и там это как-то не укладывается.

– Ты балда, Бальб, – сплюнул Скавр. – Ты что, глухой, что ли? Тот, кто слышал только часть, и то должен быть без ума от радости. Ну скажи, кто из нас ожидал подобных вещей! Я рад, что живу в это время, что на старости лет почувствую и увижу, как хороша жизнь…

– Только не очень торопись, – бросил Бальб. – Я себя все время спрашиваю, надолго ли этих чудес хватит.

– Ты, черномазая кикимора! – бушевал Скавр.

Бальб разозлился.

– Не ори, старый! Пройдет время, поговорим. Ты забыл притчу: новый властелин всегда хуже старого…

– Перестань, а то я тебя ударю! – разозлился Скавр.

– Говорят также, – продолжал Бальб упрямо. – что на смену одному тирану приходит другой, еще хуже…

– Дождешься, что я тебя смажу по носу, если не перестанешь, – угрожал Скавр.

Бальб замолчал и, орудуя локтями, с трудом стал пробираться сквозь толпу.

Стемнело. Повсюду загорались факелы. Тысячи огненных грив раскачивались на ветру. На семи римских холмах вспыхнули костры. Они полыхали, бросая отблески на мраморные колонны храмов.

Толпа шумела как море. Прибой тысяч голосов грохотал, дробился, опадал, снова поднимался, наполняя воздух взрывами.

Освобождение от тирании Тиберия!

Наконец можно будет дышать!

Свобода! Уверенность в завтрашнем дне!

Благосостояние и игры! И игры!

Слава величайшему из императоров, Гаю Цезарю!

Толпы стекались бог знает откуда, заполняя форум и прилегающие улицы.

Ростры рассекали толпу на два потока. Один направлялся по улице Этрусков к Тибру, другой, возглавляемый жрецами, через холм Победы на Палатин. Туда же шли Бальб и Скавр. Фабий и Квирина отстали от них.

Императорский дворец был освещен сотнями огней: море фонарей и факелов превратило ночь в день.

Император готовился предстать перед народом. Рабыни заканчивали его туалет, Макрон и Луций присутствовали при этом обряде.

Луций смотрел на золотой венок, который величественно лежал на пурпурной подушке. Дубовый венок, символ императорской власти! Гай Цезарь достоин этой власти. Уже при вступлении на трон он принес Риму неоценимые реформы. Конец доносам. Конец страху. И самое важное: свобода человеку!

Луций смотрел на императора с восторгом и любовью. Он думал: и мой отец, будь он жив, превозносил бы тебя, мой дорогой!

Лицо Макрона хранило невозмутимость, но ход его мыслей был иной, чем у Луция. Он был, как и Тиберий, рачительный хозяин и думал сейчас о казне.