Калигула или После нас хоть потоп

– Я, мой дорогой Сервий, от всей души желаю только одного – покоя.

Простите меня, больного, что я прощаюсь с вами здесь. Простите меня и за то, что, может быть, своими словами я произвел на вас впечатление человека более умного, чем вы. Вы прекрасно знаете, что это не так…

У ворот ожидали рабы с носилками. Дождь прекратился. Стоял прохладный день.

– Мне хотелось бы пройтись пешком, отец, – я привык к долгим переходам, мне не хватает воздуха.

Сервий, умиротворенный разговором, не обратил внимания на беспокойные глаза сына. Он улыбнулся: все понял, как и я. Хочет разобраться. Он кивнул Луцию, носилки медленно покачивались, Луций шел по-военному, широко шагая.

Он хотел усмирить свои мысли, которые неслись, как упряжка взбесившихся коней. Но никак не мог справиться с ними и уходил в еще большем смятении, чем пришел.

Глава 15

Ночь была темная. Северный ветер принес снег. Внизу дребезжали повозки, доставлявшие в Рим продовольствие. Возле рынков роились сотни огоньков, но дворцы на холмах спали.

Центурион преторианской когорты и его помощник поднимались на Целийский холм. факел в руке центуриона чадил, тяжело громыхали шаги, короткий меч у пояса то и дело с лязгом задевал металл поножей.

Перед дворцом сенатора Авиолы преторианцы остановились. Центурион постучал мечом в ворота. Огромные доги, оскалив клыки, бросились на решетку, от их лая можно было оглохнуть. Привратник вышел, привязал собак и, протирая глаза, поплелся к воротам.

– Именем префекта претория Макрона, отворяй! – воскликнул центурион раскатистым басом. – Мы несем приказ твоему господину.

Заспанный привратник разглядел в свете факела преторианскую форму, наводящую ужас на весь Рим и, бормоча какие-то заклинания, заковылял ко дворцу. Прошмыгнул через атрий, освещенный лишь слабыми светильниками, горящими перед домашним алтарем, перебежал перистиль и, запыхавшись, остановился перед спальней господина.

Сенатор Авиола спал неспокойно. На ужин он, кроме всего прочего, съел маринованного угря, жареное свиное вымя и мурену в пикантном соусе гарум.

После этого захотелось пить. Выпил он много тяжелого вина; ему приснился ужасный сон: мурена, которую он съел, ожила, выросла до огромных размеров, хищной пастью с острыми зубами схватила его за ноги и медленно пожирала, продвигаясь от ступней к коленям, от бедер к животу. Он проснулся в поту.

Над его ложем стоял перепуганный привратник и бормотал что-то о преторианцах. Сенатор резко вскочил и непонимающе вытаращил глаза.

Привратник хрипло повторил известие.

Авиола задрожал. Ужасная явь была страшнее сна, и в горле пересохло. Он встал, босиком заметался по кубикулу как помешанный. Потом выпалил:

– Проведи их в атрий, а сюда пошли рабов, мне нужно одеться.

Тяжело ступая, чтобы звук шагов разнесся по всему дворцу, преторианцы вошли на мозаичный пол атрия, на выходящую из морской пены Афродиту.

Центурион надменно наступил богине на грудь и огляделся; даже в полутьме роскошь ошеломляла. Сквозь квадратный проем комплувия в атрий проникал черный холод.

Послышались шаркающие шаги. Медленно вошел Авиола. От страха у него подкашивались ноги.

– Какую весть ты мне несешь, центурион? – трясущимися губами произнес Авиола; его жирное с обвисшими щеками лицо напоминало морду дога.

– Префект претория Гней Невий Серторий Макрон посылает тебе приказ.

Авиола развернул свиток, руки его дрожали, он мельком взглянул на большую печать императорской канцелярии и прочитал: "По получении этого послания немедленно явись ко мне. Макрон".

– В чем дело? – заикаясь, произнес сенатор.

Бородач пожал плечами:

– Не знаю, господин.

Потом центурион и другой преторианец поклонились сенатору и вышли.

Тяжелые шаги прогремели к выходу.

Авиола разбудил дочь.

– Отец, отец. – Она, всхлипывая, обнимала его колени. Но доверчивый оптимизм молодости и желание ободрить отчаявшегося отца заставили ее проговорить:

– Не бойся, отец, может быть, ничего плохого не случилось. Может быть, они опять хотят от тебя денег.

Да, Макрон уже несколько раз просил у него в долг. Под мизерный легальный процент, и потом не отдавал, хорошо зная, что ему об этом не напомнят. Но из-за денег не посылают домой преторианцев. Не зовут по ночам заимодавцев в императорский дворец. Предательская смерть расхаживает по ночам…

Торквата не раз слышала о подобных ночных посещениях. Неделю назад вот так же вызвали ночью сенатора Турина. Не было ли и тут доноса? Они оба думали об этом, отец и дочь. Торквата рыдала и с нежностью целовала его руки. Ведь у нее больше никого нет на свете, кроме Луция, тетки и отца.

Дрожь охватила Авиолу. Он повлек Торквату в таблин. Отдал ей ключи от сундуков с золотом, от ящиков, в которых хранились расписки. Шепотом рассказал, где спрятаны остальные сокровища. Ах, если только они не конфискуют все это потом – о ужас! Если они не заберут это, она будет самой богатой невестой в империи. Но они всегда конфискуют, всегда забирают… И он расплакался. Это было больнее всего. Они отберут все, что он накопил за тридцать лет! Vae mini et tibi[32], Торквата! Он поцеловал ее и, убитый горем, вышел.

У ворот его ожидали рабы с лектикой. Если бы ему вздумалось всмотреться в их лица. В них бы он не нашел ни капли сочувствия. Поджидая хозяина, каждый из них подсчитывал, сколько раз по приказу господина была в клочья искромсана кожа на его спине. Каждый вспоминал слезы должников, которых до нитки обирал этот лихоимец. Пришло справедливое возмездие.

***

Вниз преторианцы шли быстро. Толстяк, счастливый тем, что все позади, с удовольствием поговорил бы. Но центурион движением руки остановил его.

У озерка их поджидали четыре темные фигуры.

– Здесь безопасно? – шепотом спросил центурион. Факел они бросили в воду.

– Совершенно, – отозвалась Волюмния. – Как прошло?

– Великолепно, – заторопился Лукрин. Он повернулся к Фабию:

– Ведь здорово я себя держал, а?

– Не похваляйся! Ничего особенного. Скорее прочь эти тряпки!

На переодевание актерам нужны секунды. Волюмния тем временем раздобыла пару камней, и снабженная грузом одежда канула на дно озера.

– А как трюк с его лектикой? – поинтересовался Фабий.

Волюмния тихо засмеялась.

– Здорово вышло. Муций как раз сегодня дежурит у ворот. Он обещал помочь. На Муция можно положиться. Он к нам в трактир ходит. Стоит дать ему знать – и все будет в порядке.

– Т-с-с!

По знаку Фабия все скрылись в зарослях туи. По дороге спускались рабы с носилками, в которых сидел Авиола. Актеры пропустили их вперед и отправились следом.

Рабы с носилками шли вдоль цирка. В свете красных фонарей, освещавших лупанары, мелькали тени загулявших патрициев. Мелкота, покупавшая развлечения за несколько ассов в дешевых тавернах и притонах, с любопытством присматривалась и шныряла вокруг носилок. как это было принято в Риме. Если видели в носилках любимого патриция, его приветствовали рукоплесканиями. Нелюбимого осыпали насмешками и руганью.

– Кого несут? Авиолу? Ах, этого обдиралу! А куда это его несут ночью?

К толпе присоединились грузчики и лодочники. Уже сейчас, задолго до рассвета, они спешили на работу в порт.

Авиола с трудом вылез из лектики. Рабы отставили ее в сторону и, вытянувшись, глядели вслед господину. Вернется или не вернется? Вот бы не вернулся!

Стражники у ворот, увидев сенаторскую тогу, отдали честь. Огни факелов трепетали на ветру. Авиола подошел к начальнику стражи, колени у него подгибались.

– Меня, приятель, спешно вызвали к префекту претория Макрону, Вот его послание.

Начальник удивленно поднял брови, но не произнес ни слова, взял свиток, попросил сенатора немного подождать и вошел во дворец.

Толпа любопытных обступила ворота. Лектика и рабы остались сзади, за толпой. К ним подошел молодой преторианец.

– Надсмотрщик? – спросил он властно.

Выскочил надсмотрщик.

– Ваш господин выйдет через задние ворота. Вы должны ждать его там. Я проведу вас, идите за мной.

Надсмотрщик покорно кивнул, рабы подняли носилки и пошли за ним следом.

Стражники с любопытством оглядывали Авиолу, переговаривались:

– Эка! Ночью. Дурацкое у него положение. Так всегда и бывает, если удавкой пахнет.

Авиола слышал это, и холодный пот выступил у него на лбу, он был близок к обмороку. Замечания стражников услыхали и в толпе, некоторые ухмылялись:

– Готов об заклад биться, что этот лихоимец и теперь подсчитывает, сколько процентов он из этого выколотит!

– Не трепись! Не видишь, что ли, он белей гусиного пуха. В дерьме небось по шею сидит, раз ночью вызывают!

– Готовь медяки для Харона, эй, брюхатый!

Авиола невыразимо страдал. Сердце в груди колотилось, в глазах потемнело. Он зашатался. Стражники подхватили его.

Наконец вернулся начальник стражи. Губы его подергивались от затаенного смеха.

– Благородный господин! Должен сообщить тебе, что над тобой кто-то подшутил. Префект претория еще вечером отбыл из Рима. Никому из его людей ничего не известно. А письмо поддельное и печать фальшивая…

Толпа на мгновение замерла и тотчас разразилась хохотом. Стражники у ворот дворца смеялись во все горло.

Авиола перевел дух. Спасен! Он разом ожил. Он не стал подзывать рабов с носилками, отрезанных от него толпой. Скорее подальше от этого дома, решил он, протискиваясь сквозь толпу к тому месту, где оставил лектику. Его хватали за тогу, хлопали по спине и смеялись прямо в глаза. Наконец он пробрался сквозь толпу, но лектики не было. Он беспомощно оглянулся, но ничего не увидел, эти оборванцы обступили его, липнут, уши заложило от их омерзительного рева. Как от них воняет, фу! Разъяренный, он звал своих носильщиков, но напрасно – никого, а в ответ слышал только отвратительный смех и еще более отвратительные выкрики:

– Они тебя дома ждут, лихоимец! Вперед пошли! Не изволит ли господин сенатор разочек пешком пройтись? Мы вот всегда пешочком!

Авиола пытался прорваться через назойливую толпу. Позвать на помощь преторианцев? Лучше не надо. Наконец он выбрался. Быстро, насколько позволяла его туша, помчался по Clivus Victoriae[33], вниз, к форуму. Толпа валила за ним, росла, топала, орала, хохотала. Тухлое яйцо запачкало тогу.

Второе растеклось по затылку. С трудом ковылял Авиола, окруженный со всех сторон раскатами смеха.

Ободранный, замаранный, грязный, обессилевший сенатор, тяжело отдуваясь, ковылял к дому. Лишь в трехстах шагах от ворот догнали его рабы с лектикой. Рассыпаясь в извинениях, они посадили хозяина в носилки.

Тем временем весь Рим проведал о замечательной проделке, и весь Рим корчился от смеха.

***

Где-то по дороге от толпы отделилась группка – трое мужчин и женщина.

Они направились за Тибр, перешли мост и исчезли в домике Скавра.

Старик только вернулся с лова и потрошил рыбу. Запах рыбы растекался по всей округе. На очаге варилась уха. Четверо пришедших наполнили маленькую каморку таким грохотом, что дом задрожал. Давясь от смеха, они рассказывали старику о происшедшем. А он досадовал, что его не взяли с собой, и шумел вместе с ними. Накричавшись до того, что в груди заболело, вспомнили о деле.

– Ты был потрясающий центурион, Фабий! – захлебываясь, говорила Волюмния.

– А я-то? Он меня еще больше испугался, чем Фабия, – похвастался Лукрин и огляделся кругом, не удастся ли чем промочить горло. Фабий перехватил взгляд и вытащил из-под кровати кувшин с вином. Пили жадно и много.

Грав принял озабоченный вид:

– Но если пронюхают, кто его так надул…

– Не ты же, сопляк. – гордо вставил Лукрин, – так чего тебе бояться?

– Начнется расследование. – пугливо продолжал Грав, – пойдут допросы.

Со двора послышались тяжелые шаги. Грав уставился на дверь. Все сидели не шелохнувшись. Стук. Дверь отворилась при общем молчании. В щель просунулась лохматая голова, рот – до ушей.

– Здорово, Фабий, ты дал этому архиростовщику. Отлично вмазал за свои скитания!

– Разрази тебя гром, – с облегчением выдохнул Грав.

– Что это ты придумал, сосед? – удивился Фабий.

– Брось! Про это уже весь Рим знает. Нас не проведешь. Да и к чему это, приятель? Помни: если что, так я и Дарий со Скоппой – они тоже здесь – в этой самой халупе пили с тобой всю ночь, понял? Мы поклянемся в этом перед двенадцатью главными богами, понял?

Фабий бесшабашно кивнул:

– Двенадцати, должно быть, хватит? А не хватит – так вы и еще подбавите, а?

Он пригласил всех троих выпить за свое алиби.

Светало. Время было расходиться. Актеры простились. Вслед за ними поднялся и Фабий, накинул плащ с капюшоном и вышел из дому. Было почти совсем светло. Спать? Ерунда! Все равно вышло бы то же самое, что и прошлой ночью: не Гипнос – черноволосая девушка закрывает его глаза, но сон не идет, под черной копной волос – ночь, да сияющие глаза не дают спать. Одним демонам известно, отчего это. Пойду хоть посмотрю на нее, сказал себе Фабий и направился к жилищу Бальба.

***

Бальб, дядя Квирины, уже поднялся. В серой полотняной тунике он крутился у очага, готовя завтрак. Квирина спала в чулане. Он ходил на цыпочках, чтобы не разбудить ее. Складывал в сумку хлеб, сыр, лук и кувшин с вином – на обед. Уже много лет он работал чеканщиком в мастерской золотых дел мастера Турпия. что близ курии Цезаря на форуме. У Турпия было десять работников; Бальб среди них самый ловкий, зарабатывал больше семидесяти сестерциев в неделю.

Бальб – старый холостяк, а из-за своего горба – человек робкий. Его товарищи, пребывая в хорошем настроении, защищали его. Встав же с левой ноги, безжалостно насмехались. Но. несмотря на это, жизнь он любил.

Когда год назад Квирина в погоне за Терпсихорой убежала из материнского дома в Остии. Бальб предложил ей свой кров. Это черноволосое существо заполнило его дом искрящимся смехом. Неожиданно жизнь Бальба обрела новый смысл. Теперь он шел домой с радостью. Из куска меди он сделал ящичек, а крышку к нему украсил виноградными листьями. Туда он складывал деньги, асе к ассу. Когда накапливалась горсть, он обменивал их на сестерции, и вот уже два золотых поблескивали в его копилке: все это для девочки. Мужчины так и вились вокруг миловидной племянницы, но Квирина словно и не видела их молящих взглядов, словно и не слыхала их льстивых и соблазнительных речей. Бальб был немного удивлен, но доволен. А потом вернулся изгнанный Фабий. В ночь после его возвращения Бальб слышал плач в девичьей каморке.

А утром Квирина, всхлипывая, сообщила, что возвращается к матери в Остию.

Но осталась. А через несколько дней стала распевать, как дрозд, и сквозь тонкую перегородку слышно было Бальбу, как она – во сне, наяву? – повторяла имя Фабия.

Он испугался. Он был уверен, что Фабий не любит Квирину, для него она просто игрушка. А девочка принимает все слишком серьезно. Расцвела вся, светится прямо и, чего доброго, потащится за этим комедиантом как зачарованная. В нужду, в грязь. Будет спать в каком-нибудь вонючем сарае на гнилой соломе с тараканами да крысами. Б-р-р-р!

Похлебка показалась Бальбу невкусной. Он встал, чтобы вылить остатки в ведро с пойлом для козы, и прирос к месту. Прямо перед домом послышались шаги. Бальб тихо подкрался к двери, слегка приоткрыл ее и увидел мужчину в сером плаще с капюшоном. Так ходят бандиты. Порядочному человеку нет нужды закрывать лицо. Он готов был дать голову на отсечение, что видел Фабия.

После разгульной ночи, после скверных девок ему захотелось… Бальб затрясся от бешенства и отвращения.

Фабий обошел кругом домик Бальба: вот за этим окошком с желтой занавеской она, верно, спит. Он усмехнулся: вот так-так, любимец римлянок, любовник актрис, гетер и матрон; что ни шаг, новая женщина, новое приключение. А назавтра он не помнит даже лица, так далеки они все были.

Что же теперь? Бродит тут, как зеленый юнец, пожалуй, еще и вздыхать примется, о громы небесные! Что со мной? Почему эта девчонка не выходит из головы? Глупости? Мне надо ее, и я ее возьму, а потом прощай, Квирина, мы не встретимся больше!

Он бесшабашно усмехнулся, сорвал горсть ягод с можжевелового куста и швырнул в окно.

Желтую занавеску отдернули, и показалась Квирина. Мгновение она жмурилась от света, потом увидела Фабия и просияла.

– Ты уже встал, Фабий? Что так рано? – Ее зубы блеснули в улыбке. – Пора на репетицию?

О, проклятая глотка заскорузлая, там все внутри пересохло! Он с натугой выдавил из себя фразу. Ну и странный был голосок, хриплый, чужой.

– Я шел… И случайно… Я шел мимо.

– Так ты вовсе не спал?

– Нет. Был в городе.

Опять попойка! И женщины там были, думала она. Лицо ее порозовело от боли и стыда. А он увидел румянец, но не понял ничего.

– Я обязан был возвратить долг. Потом мы выпили по этому поводу, – беззаботно объяснил Фабий. Ей стало легче, и, глядя на него, она спросила:

– Ростовщику Авиоле?

– Ему. Столько, что едва унес…

Она не все разобрала в этом ответе, но снова улыбнулась. Он глядел на нее, и улыбка на его губах таяла и таяла, а потом и вовсе пропала. Больше он не смеялся. Он кусал губы и неожиданно подумал, что не знает, куда девать руки. Переминаясь с ноги на ногу, он стоял и слушал то, что сам выговаривал с нежностью.

– Спи, Квирина. Я просто так…

– Я рада…

Иное мгновение – час. Иное коротенькое слово – длинная речь. Иногда бывает человек на грани безумия… Только шагни… Он грубовато произнес:

– Спи! Завтра, через два часа после восхода, репетиция.

– Только завтра? – протянула она огорченно.

Иное слово скрывает великую тайну. Бальб слышал, как она произнесла это простенькое "только завтра?". Да она точно в любви призналась этому негодяю! И Фабий это слышал. Лицо его прояснилось, и он равнодушно сказал:

– Сегодня после обеда тут неподалеку у меня будет дело. Если хочешь, я скажу тебе, что мы будем играть…

– Да, да, да! – засмеялась она.

Фабий резко повернулся и медленно пошел прочь. Он не оглянулся. Сорвал по пути прут и хлестал им направо, налево, злясь на самого себя. Спятить с ума из-за девчонки!

Бальба трясло от бешенства. Он потихоньку выбрался из дома и нагнал Фабия. Решительно загородил ему дорогу. Встал перед этим верзилой, похожий на взъерошенного котенка. Гнев придал ему сил.

– Откуда ты взялся тут ни свет ни заря?

– Здравствуй, Бальб! – поздоровался Фабий. – Я вышел размяться и немного подышать…

– Ай-яй-яй, – застонал Бальб. – И очутился как раз перед моим домом?!

Фабий понял, в чем дело. Лгать ему не хотелось.

– Ну да. Я пришел посмотреть, не проснулась ли Квирина.

– А почему бы тебе не оставить ее в покое, – кинулся к нему горбун.

Длинные руки его метнулись к лицу Фабия. – Зачем ты ей голову морочишь?

Зачем с толку сбиваешь? – Бальб задыхался, Фабий отстранился.

– Что ты, Бальб! Она в моей труппе. У нас общая работа…

– Я знаю твою работу! – взревел горбун. – Отлично себе представляю, что это за работа, когда дело касается красивой девушки. Стыдись! Она дитя! А ты? – Резкие слова сами слетали с языка, и удержать их он не мог.

– Ты ветрогон, драчун и гуляка. Ты бабник!

Фабий слушал его рассеянно, а потом задумчиво произнес:

– С Квириной все не так. Квирина – совсем иное…

– Иное, иное! – ехидно передразнил Бальб. – Болтовня! У всех у вас одна песенка! Нашел оправдание! Совсем с ума свел девчонку! Позабавишься да и бросишь. К чему притворяться? Пройдоха!

Брови Фабия угрожающе сдвинулись. Приподнялась рука, держащая прут.

Бальб чуть попятился, облизнул пересохшие губы и сменил тон.

– Послушай, Фабий! – начал Бальб просительно. – Ведь у тебя много женщин, верно? Оставь Квирину в покое! Одумайся! Ну что тебе в том, что ты ей жизнь испортишь? – Он выпятил грудь и почти выпрямился. – Ведь я за нее в ответе!

– Я и не думаю портить ей жизнь, Бальб, – тихо начал Фабий и прибавил нетерпеливо:

– Да и она не ребенок. Сама решит, что ей делать.

Фабий ушел, Бальб стоял и глядел ему в спину. Он погрозил кулаком и крикнул:

– Бессовестный негодяй! Покажись тут еще раз, я тебя так разукрашу, что родная мать не узнает! Обломаю бока-то!

Горбун весь кипел и дрожал от бессильного гнева. Он забыл про сумку с едой и поплелся по улице к мосту. "Сама решит, что ей делать". Сама решит?

Да она в него влюбилась по уши, а уж влюбленные-то глупы, как овцы безголовые, не ведают, что творят. Как же быть, как уберечь ее от этого прохвоста?

Бальб машинально шел дальше, мрачные мысли не давали ему покоя. Он сам не заметил, как угодил в поток работников, идущих через мост Эмилия на левый берег Тибра. Все шумно потешались над одураченным сенатором Авиолой: этакий молодец наш Фабий!

Один только Бальб в этой толпе думал иначе.

Глава 16

Дочь Макрона, Валерия, которую народ прозвал "римская царевна", проснулась на ложе из кедрового дерева.

Шевельнулась под тонким белоснежным покрывалом, потянулась, крепко зажмурив глаза. Вот уже несколько дней в них неотступно стоит образ молодого человека.

Валерия улыбается. Желтая ящерица в террариуме, стоящем возле ложа, этого но видит, хотя таращит глаза на свою хозяйку. Она не может видеть улыбки, потому что лицо госпожи покрыто толстым слоем теста, замешенного на ослином молоке, чтобы кожа была нежной. Под такой неподвижной маской улыбки не увидишь.

Ей хочется открыть губы для поцелуя, но маска из теста стягивает их и мешает.

Она медленно открывает глаза. На красном занавесе, отделяющем кубикул от балкона, мелькнула тень. Открытые глаза Валерии напряженно следят, как вздувается и опадает ткань. Зрачки расширяются, они ловят движение тени, движение бесстыдное, порывистое, убыстряющееся, как возбужденное дыхание женщины.

Она крепко зажмурила глаза. Закрыла их руками. Напрасно. Видение не исчезает. Наоборот, оживает и надвигается на нее.

Валерия видит себя такой, какой она была несколько лет назад: все время одно и то же движение, повторенное тысячи раз, пережитое тысячи раз без чувств, до изнеможения, до отвращения. Обессиленные бедра, рот, пахнущий чужими запахами, омерзение, пустота…

Ее отец, погонщик волов, был освобожден хозяином от рабства и завербовался в армию. Мать с дочерью остались в деревне.

Заносчивая, вспыльчивая девушка мечтала о красивых вещах. Жаждала роскоши и великолепия, которые видела у господ. Чем могла заработать горсть сестерциев красивая чувственная девчонка с глазами газели и формами Афродиты? Она сбежала от матери в город и зарабатывала. К утру ее белое тело было покрыто синяками от грубых лап клиентов, а глаза затягивала пелена истощения и усталости. Среди толпы девок она была самой молодой и видной. Лупанар в Мизенском порту посещали матросы, солдаты, грузчики.

Валерия уже тогда отличалась норовом, не соглашалась идти с любым. Ей нравились красивые вещи. Цветы. Красивые сандалии. Тонкие пеплумы.

Украшения. Сводница, которой принадлежал публичный дом, забирала большую часть ее заработка. Но даже из той малости, что у нее оставалась, она выкраивала деньги на прозрачный хитон, серебряный браслет и на модную прическу, которую носили дочери патрициев.

Однажды моряки затащили ее на гулянку в Помпею. Там она увидела мир, который был ей неведом. Вслед ей летели жадные взгляды мужчин и завистливые взгляды женщин. Рука, унизанная драгоценностями, поманила ее из носилок, остановившихся возле нее. Черные глаза элегантной женщины скользнули по лицу девушки, по груди, бокам, ногам.

– Кто ты, девушка?

– Валерия смутилась. Потом решительно посмотрела на госпожу и ответила:

– Глория из Мизена.

– А где твои родители?

– Они умерли, – солгала девушка. Она с легким сердцем отказалась от отца, который в это время служил в седьмом легионе и почти забыл, что где-то у него есть дочь и жена.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать, госпожа, – ответила она и слегка покраснела, ибо прибавила себе год.

– Садись ко мне в носилки. Ты не пожалеешь…

Она нерешительно села и не пожалела.

Публичный дом Галины Моры в Помпее имел два отделения. Одно для простого люда, другое для патрициев из Кампании. Сюда, в великолепие первого класса, ввела Галина Мора Валерию.

Ах, эта красота! Валерия была захвачена роскошью обстановки, одеждой, всем. У нее была своя собственная спальня с картинами на стенах. Любовь здесь оплачивалась серебряными денариями. Новая жрица Венеры в этом лупанаре пребывала в чистоте и комфорте. Она перестала быть портовой девкой и стала гетерой. Она училась читать и писать, научилась от своих подруг греческому, пела под аккомпанемент лютни, танцевала, начала жить, как настоящая госпожа, а не как голодающая проститутка. И все же это было то же самое, каждую ночь одно и то же, рот, пахнущий чужими запахами, и тело, разламывающееся, изнемогавшее, изболевшее.

Заведение Галины Моры имело филиалы во всех крупнейших городах: в Александрии, в Кесарии, Антиохии, Пергаме, Коринфе. И в это время александрийский филиал почти перестал приносить доходы. Галина послала туда свою самую красивую гетеру – Глорию. Валерия имела успех. Богачи из Навкратиса, Пелузия, Гелиополя и Мемфиса приезжали к ней.

Александрия была великолепным городом. Валерия восхищалась ею: грандиозностью храма Сераписа, великолепием святыни Афродиты, в садах которой росло больше тысячи пальм, храмами Персифопия, Изиды Лохайской, Астарты, гипподромом, театрами, приморским пирсом и Фаросским маяком.

Мужчины и женщины всех наций, всех стран, всех оттенков кожи. Внизу, у пристани, был квартал Ракотис, здесь жили матросы и погонщики ослов. Почти в каждом доме здесь был трактир или лупанар. Публичный дом на публичном доме.

Заведение Галины Моры помещалось в роскошной вилле на холме в эллинском квартале. И прожила Валерия там три года, так же как и до этого, только в блеске золота.

Потом ее отец, занявший к тому времени должность помощника легата легиона преторианцев, был вызван в Рим. Тогда он вспомнил о своей дочери, разыскал ее и взял к себе. Его карьера была головокружительной. После измены Сеяна император искал человека, который был бы способен выполнять его приказы и при этом был бы популярен среди солдат. Его выбор остановился на Макроне. Из раба и погонщика волов за ночь Макрон стал командующим преторианской гвардией и правой рукой Тиберия. Валерия переехала на виллу, которую император подарил Макрону. Жене Макрон отправил деньги и письмо, уведомлявшее о разводе. Потом он женился на Эннии, девушке из всаднического рода…

Прошлое пронеслось перед глазами Валерии, прошлое, до сих пор ей безразличное. Сегодня оно пугает ее. Но она дочь Макрона, и, так же как отец, она не отступится от того, что задумала. Она хочет только одного:

Луция. Она хочет, чтобы Луций женился на ней. На девке?

А разве Юлия, жена Тиберия, не была девкой? – спросила себя Валерия.

Лицо под маской из теста исказилось. Да, была. И сам божественный Август отправил ее за распутную жизнь в изгнание, несмотря на то что она была его внучкой.

Но ведь теперь я уже не та, не та, уговаривает себя Валерия в отчаянии.

Тень на занавесе изменила форму. Девушка смотрит на раскачивающийся занавес и думает, как скрыть свое прошлое от Луция. Убеждает сама себя: кто бы стал искать в "римской царевне" александрийскую гетеру Глорию. Кто бы посмел?

Валерия вскочила с постели, откинула занавес, и солнце вместе с холодным воздухом влилось в комнату, от теней не осталось и следа. Она взяла в руки драгоценное серебряное зеркало. И содрогнулась. Она всегда забывает: ее утреннее лицо – это отвратительная маска из теста.

Валерия захлопала в ладоши. Ее рабыня Адуя смыла молоком маску, а другие рабыни между тем приготовили ванну, духи, мази для массажа, лаки для ногтей, коробочки, стаканчики, флаконы, пинцеты, ножнички. Все это совершалось в почтительной тишине. Раньше Валерия расспрашивала Адую о том, что за ночь произошло в окрестностях, сегодня она молчала. Была задумчива. Выкупалась, приказала сделать массаж и причесать.

Когда рабыни ушли, она снова заглянула в зеркало. Сегодня вряд ли бы кто узнал в ней гетеру из лупанара. Даже Галина Мора не узнала бы ее.

Золотисто-красная грива зачесана назад, образуя удлиненный узел, искусная прическа патрицианок на греческий манер; подкрашенные и приподнятые брови изменили форму глаз. Они теперь казались широко расставленными, большими, и в них даже появилось удивленное выражение, как у неискушенной девушки.

Слишком полные губы стали меньше от помады, голубые тени под глазами углубили взгляд, сделали его мечтательным. Она улыбнулась своему отражению в серебре.

Затем Валерия прошла в свою излюбленную желтую комнату и вышла на балкон. Ее вилла стояла на склоне Эсквилина под портиком Ливии. Прямо перед ней виднелись крыши домов, спускавшихся к форуму. Вправо за ним – Арке, римская крепость, и храм Юноны Монеты; рядом – храм, а перед ним – статуя Юпитера Капитолийского, огромный золотой шлем которого соперничает в блеске с мрамором и солнцем. Немножко левее, в тени старых дубов на Палатине, огромный дворец Тиберия. С балкона Валерии – вид на самую богатую и красивую часть Рима. На его центр, на его сердце.

Рим. Первый город мира, самый большой, самый богатый, самый красивый.

Валерия взволнована. Весь этот город, светящийся в золотых испарениях, как само солнце, должен быть послушен воле ее отца. И она, любимица отца, может пожелать всего, чего захочет.