Калигула или После нас хоть потоп

– У него, говорят, голова в шишках, а шея покрыта щетиной, – на беду себе произнес тощий.

– Осторожней вы с ним! Это доносчик. Я его знаю, – помог доконать тощего выступивший из тени крестьянин.

Поднялась суматоха, тощего нещадно избили, досталось и гитаре – в щепки разлетелась она от его головы; напутствуемый пинками, он исчез в ночной темноте.

– Наверняка соглядатай, да нас на мякине не проведешь. Получил, что просил. Сыграй, бородатый!

Но сыграть было не на чем, от гитары остались одни щепки. Но что грустить, когда осталось вино? И снова они раскричались и принялись разыгрывать в микаре кувшин вина. В углу пошла запрещенная игра в кости, прочие же глазели или пели. Петь-то ведь легче, чем разговаривать, разве не так?

Луций хмуро смотрел и слушал. Вот он, римский народ! Какой сброд! И узурпатор для них свой человек, а сенаторы – враги! Ах вы, болваны!

Олухи!

Центурион вернулся к Луцию и вытянулся:

– Благородный префект претория просит тебя, господин, к своему столу.

Глава 6

Красная ткань на стонах, желтый занавес на дверях приглушали звуки. С потолка на цепях спускались чеканные масляные светильники с толстыми фитилями, они были подвешены в два ряда, золотились два ряда огоньков, и мягкий свет падал на людей, сидевших у стола. Их было трое.

Луций выпрямился, серебряное солнце на его панцире разбрасывало лучи.

Высокий угловатый мужчина в форме командующего преторианской гвардией встал, сделал несколько нетвердых шагов, обнял Луция и произнес грубым голосом:

– Приветствую тебя, Курион из Сирии. – Луций почувствовал по дыханию, что префект сегодня немало выпил. – Моя жена и дочь, – продолжал он. – Присаживайся!

Луций отвесил глубокий поклон и сел смущенный. Обе женщины были одного возраста, обе красавицы. У одной волосы цвета меди спадали на обнаженные плечи, у другой гладко причесанные черные волосы были перевиты серебряным жгутом. Макрон приказал трактирщику подать ужин гостю, фалернское вино, фрукты. Женщины улыбались, темноволосая спросила Луция, как прошло путешествие. Луций отвечал, не сводя с рыжеволосой восхищенного взгляда.

Неожиданно у него задергалось веко, будто его поймали с поличным. Он оторвал взгляд от красавицы и выпрямился, потому что заговорил Макрон.

– Я еду на Капри, к императору. На этот раз и женщин взял с собой, они потом измучили бы меня своими вопросами. А тут узнаем о твоем приезде.

Очень кстати. Я должен тебя вызвать в Риме? Здесь, пожалуй, спокойнее, можешь доложить о поездке сейчас. О себе не говори, Вителлий расхваливает тебя даже слишком. Что это? Снова письмо от него? – Макрон взял письмо и, не распечатывая, бросил через стол рыжеволосой женщине. – Сохрани. Я прочту потом. А ты, Луций, рассказывай. Что Вителлий? Все еще пьянствует и распутничает?

Луций был смущен. Как отвечать на такие вопросы? Он говорил о Вителлий с уважением, о легионе – восторженно.

У черноволосой от гнева над прямым носиком собрались морщинки. Почему не ей отдал он письмо? Почему доверяет дочери больше?

Хозяин в сопровождении рабов принес Луцию ужин и вино. Дамы благосклонно разрешили ему приняться за еду. После такой дороги! Он ел быстро и незаметно наблюдал… У черноволосой взгляд блуждающий, рыжеволосая смотрит мечтательно, глаз не опускает, когда встречается взглядом с Луцием, Какого же цвета эти глаза? Колышется пламя светильников, глаза женщины светлеют до зеленых и потом снова темнеют до индигово-синих тонов, как море на различной глубине. Да. как море!

Речь Макрона вполне соответствует его облику. Своеобразна, резка, простовата, кумир солдат совсем не изменился, став приближенным императора. Он не скрывает своего происхождения, не играет в благородство и утонченность. Он такой, какой есть. Он даже несколько кокетничает своим низким происхождением: теперь этот важный сановник может позволить шуточки насчет своего прошлого. Поэтому солдаты боготворят его, а патриции этим обеспокоены и смущены. Как вести себя с этим оригиналом, от которого разит навозом.

– С женщинами, гром и молнии, разве это путешествие, едем, как на мулах! – засмеялся Макрон. – Этим неженкам нужны удобства, хотя всю дорогу сидят в носилках на подушках, да еще на двойных…

– Невий, – одернула его черноволосая.

– Ну что я опять такое сказал, дорогая Энния?

Луций не спускал глаз с рыжеволосой. Никогда он не видел ее так близко.

Она великолепна. Действительно римская царевна, как ее называют в народе.

Он улыбнулся ей. Она вернула ему улыбку, хищно обнажив красивые зубы.

Луций вспомнил: когда император возвысил Макрона, Макрон выгнал первую жену и женился на молодой Эннии из всаднического рода. Макрон может все, что захочет. Как император.

– Выпьем, дорогие! – предложил Макрон.

Встали, возлили вино в честь бога Марса.

– За здоровье императора! – произнес Макрон.

Подняли чаши. Луций чокнулся с Макроном.

Когда сели, Луций спросил, скрывая напряжение:

– Надеюсь, император здоров…

Макрон нахмурил мохнатые брови, неподвижные жесткие зрачки настороженно уставились на Луция. Сейчас они уже не солдаты… Сейчас сподвижник императора, хотя и подвыпивший, внимательно изучает лицо сына старого республиканца Сервия.

– Какое там здоровье, милый. При последнем издыхании, кончается, – бросает он дерзкие слова.

Зрачки Луция загорелись, словно в них вспыхнули молнии.

– О боги, – овладел собой юноша. – Пошлите императору еще много лет жизни!

– Правильно, Луций, – сказал Макрон, и по лицу его, словно вырубленному из граба, скользнула незаметная усмешка, – это важно для всех нас и для тебя, Курион, ведь ты будешь награжден императором… – Макрон специально помедлил. – А там, кто знает, сирийский легион пока без легата, Вителлий остается на Востоке. Если император захочет, почему бы Риму не завести одного молодого легата? – У Луция дух захватило: этот человек слов на ветер не бросает. Он способен добиться и невероятного.

– Легион новобранцев мы перевели из Альбы на Дунай, – продолжал Макрон. – Там нас варвары беспокоят. Сирийский легион отдохнет в Риме и потом пойдет на север. А без легата мы его не отправим, это тебе ясно? – Он постучал пальцем по столу. – Все зависит от императора. Времена сейчас неспокойные, ему теперь нужно железное здоровье.

Луций почтительно склонил голову и сказал, изобразив на своем лице преданность и заботу:

– В общем, это в интересах всей империи. Жаль, что нельзя остановить время, а его преклонный возраст…

Макрон по своей привычке перешел в наступление:

– …его преклонный возраст вынуждает думать о том, что будет, когда Тиберий скончается, не так ли?

У Луция мурашки пробежали по спине; женщины инстинктивно почувствовали, что лучше всего не проявлять интереса к этой беседе, и начали перешептываться. Но не пропустили ни одного слова из разговора мужчин.

– Ну, как ты думаешь, что будет? – медленно спросил Макрон. – Республика?

Луций побледнел. Глаза Валерии, обращенные к Макрону, сверкали гневом.

Зачем он мучает Луция? Она знала, что отец Луция является главой республиканской оппозиции в сенате. Но разве юноша в этом виноват?

Неожиданно Макрон взял Луция за руку и дружески сказал:

– Ну ничего, мальчик. Я знаю: отец и сын – это не одно и то же. Ты уже почти наш человек.

Наш человек! Все в Луций запротестовало. Покупает меня императорской лаской. Обещанием назначить легатом. Нет, нет, ни за что. Он оглянулся, как затравленный зверь, который ищет, куда бы скрыться. Сердце колотилось где-то под самым горлом. Нет, я не ваш человек, у меня тоже есть честь, родовая, я не унижусь до роли императорского прихвостня. Губы у него тряслись, он не мог говорить.

Макрон рассмеялся:

– Хочешь знать, что будет! Слишком много, мой дорогой, хочешь знать.

Знаю ли я? – Он одним глотком опорожнил содержимое чаши. – Я не знаю ничего, мальчик, но думаю, что все будет просто. Разве у нас нет наследника? – рассмеялся он громко. – Разве у нас нет Калигулы?

Луций с трудом овладел собой. Он чувствовал, как хитрый царедворец играет с ним, словно кошка с мышью. Успокоился. Быстро нашел дипломатический ход.

– Ну конечно же, Гай Цезарь, – сказал он, пытаясь пылкостью речи усилить значение произносимых слов. – Лучше и не придумаешь.

– И для тебя хорошо. Ведь вы, кажется, давнишние приятели, – улыбнулся Макрон. – Вместе изучали риторику и состязались в играх.

Калигула тебя любит.

Луций скрывал за улыбкой свое восхищение – чего только не известно этому человеку о каждом! Но относительно любви Калигулы он ошибается.

Наоборот, Калигула всегда завидовал Луцию, который не раз его побеждал. Он ненавидел его за это. Что будет теперь, спустя столько лет?

Макрону надоел этот разговор, ему было лень подстерегать и нападать. И он заговорил о другом:

– А что нам, собственно говоря, известно, мой Луций? Возможно, Тиберий весной снова воспрянет, а мы тут попусту мелем чепуху. – Он повернулся к женщинам:

– Вы, неженки, радуйтесь вместе со мной, что мне удалось удрать от этих негодяев! Выпьем!

На вопросительный взгляд Луция Макрон ответил смехом, зазвенел и смех женщин, Эннии – похожий на звон рассыпавшихся бусинок, и глубокий, чувственный смех Валерии. Макрон рассказывал подробности и энергично размахивал руками:

– У меня в здешних местах нет виллы, понятно? Но почти у десяти сенаторов в Таррацине есть летние дворцы, и сенаторы приглашали меня к себе, когда прослышали, что я поеду мимо. Как ты думаешь, Луций? Кому отдать предпочтение? Ведь девять все равно будут оскорблены, а десятый бог весть что за это потребует. У этого болтуна Приска – ведь ты его знаешь?

– вилла ближе всех. Это крупный землевладелец да еще поэт. Срам, да и только. Бык и зяблик заодно. И этот балбес всю ночь напролет будет мне читать стихи о скотоводстве или как твой старый прадед Катон давать рецепты, как выращивать волов или как использовать навоз, – и все это гекзаметром! Ну скажи, Курион, нужно ли мне это? Что я навоза, что ли, вдоволь не нанюхался?

– Невий! – с упреком воскликнула Энния.

Луций вежливо улыбался, он был растерян. Умышленно или спьяну все это говорится? Вся империя знает, что Макрон – доверенное лицо императора – бывший раб и пастух. Но, услышав все это прямо от него, как к этому отнестись?

Всемогущий же Макрон, который пропустил сегодня не один секстарий вина, да еще вопреки приказу императора не разбавленного водой, был в прекрасном настроении.

– Валерия, эта рыжая лисица, – кивнул он в сторону дочери, – привыкла вращаться среди знати. У нее были прекрасные учителя, поэты, философы, – рассказывал Макрон. – И теперь она меня все время поучает:

"Отец, говорит, ты должен вести себя как благородный и выражаться изящно!"

– пародирует он манеру дочери. – А почему, собственно, мои милые, осмелюсь я спросить? – И добавляет грубо, как обычно:

– О, боги, стоит ли мне коверкать язык? Это не для меня, глупые выкрутасы. Я никогда не буду так красноречив, как наш удивительный Сенека. Каждому свое, не так ли?

– Отец!

– Хожу я, видите ли, как слон, топаю, как стадо кобыл, а когда разговариваю, то ору, как на пастбище, но я тебе скажу, рыжий гусенок, я могу орать, могу топать, могу все, понимаешь?

Женщины умолкли, очевидно, это привело в чувство подвыпившего префекта быстрее, чем их укоры. Он сплюнул, снова выпил и стал рассказывать о том, какой сброд живет в Риме. Эта ленивая и продажная толпа только и ждет удобного случая, чтобы устроить бунт. Поднимется цена и хлеб на один асе – скандал! При раздаче хлеба стоит снизить долю на человека на восьмую часть модия в месяц – скандал! Сошлем в изгнание пару дерзких комедиантов – скандал! И так без конца.

Луций размышлял: чего ждать от выскочки. Давно ли сам едва дотягивался до кормушки, а сегодня уже среди тех, которые ни в чем не испытывают недостатка. Макрон, не умолкая, говорил и хвастался, что со своими преторианцами раздавит чернь, как тараканов. Луций слушал рассеянно. Он не спускал глаз с рыжеволосой дочери Макрона. Он видел, что и девушка за ним наблюдает. Ее сочные губы молчали, но Луцию казалось, что он слышит голос, который ласкает его слух. Слова Макрона отрезвляют его, Луций стряхивает очарование и вновь погружается в него.

Настроение Макрона с каждым выпитым глотком становилось все радостней.

Он расспрашивал Луция о походе, пересыпая свои замечания грубоватыми шутками.

Луций рассказал, что пережил в сражениях с дикими парфянами, обдумывая при этом каждое слово, каждый жест, стараясь привлечь внимание Валерии.

Ему хотелось понравиться ей и ее отцу. Макрона это развлекало, Валерия не спускала глаз с Луция, взволнованного воспоминаниями о победных сражениях и дипломатических переговорах. Молодой аристократ ослепил ее. Он не такой утонченный, как римские юноши, с бледными напудренными лицами, с наманикюренными ногтями, с напомаженными кудрями, похожие на кукол. Она порозовела от внезапно охватившего ее чувства и мгновенно побледнела от страха. Страх был резкий, до боли – а ее прошлое? Но Валерия была достойной дочерью своего отца и никогда не отказывалась от борьбы. И боль свою она победит упрямством. Что бы там ни было, она хочет сейчас завладеть мужчиной, которого судьба неожиданно послала ей. Он, кажется, потомок одного из древнейших римских родов? Тем лучше. Во взглядах, которые она бросает на Луция, искусно чередуются стыдливость и страстные призывы. О, как она прекрасна! В искусстве обольщения она использует все: едва заметным движением показывает, как совершенна ее грудь под прилегающей тканью, волнует глубоким смехом, льющимся с чувственных губ, ниспадающей медной гривой да просто пустячным словом, сказанным нежным голосом, полным любовной истомы.

Макрон наблюдает за дочерью. Он давно знает, что, где бы ни появилась римская царевна, любой мужчина начинает увиваться за ней. И Валерия с ними играет, как жонглер мячиками. И с тобой поиграет, милый Курион. А с тобой эта игра будет особенно пикантна: сын вождя сенаторской оппозиции и сановник императора в одном лице. Да к тому же еще и честолюбив! Юпитер Громовержец, этот кусочек приготовлен специально для моей маленькой шельмы. Отлично, девочка. Не подкачай!

Беседа бурлит, как игристое вино в бокале. Луций разошелся и совершенно выбит из колеи, напрасно он сжимает серебряную чашу, это не поможет, он теряет контроль над собой. Что же, Макрон не злой человек. Скорее наоборот. Великодушный! Великий! Раза два-три Луций вспомнил об отце.

Какой бы у него был вид, если бы он меня сейчас увидел? И, подогретый винными парами, легкомысленно отвечает: "Ничего плохого я не делаю. Пирую со своим начальником. Вот и все. И наконец, я уже не мальчик, мне двадцать пять лет, как и Калигуле, который должен стать императором". Луций счастлив, что оказался в центре внимания такого знатного общества. Но больше всего его радуют улыбки Валерии. Олимпийские боги, вы свидетели: никогда еще я не испытывал ничего подобного. Однако я не должен выражать это слишком явно. Он учтиво обращается к даме, которая под шлемом смоляных волос сидит, словно вырезанная из слоновой кости, только глаза ее горят.

Луций снова рассказывает про Сирию, Все на нем сверкает, так что глазам больно. Сверкает его панцирь, его древний род, его образование, его богатство. Как бы случайно он дотрагивается до руки Валерии. Она не отдергивает ее. А прикосновение жжет. Воодушевляет. Потом она прикасается к его руке сама, мимолетно, пугливо, как это делает Торквата. Вспомнив о невесте, Луций умолкает и чувствует, как краснеет. Макрон тоже замечает, но приписывает это чарам своей дочери. Где-то мелькнула мысль, что Луций помолвлен с дочерью самого богатого римского сенатора Авиолы, и он усмехается. Что ж такого? Он знает свою дочь. Она достойна отца: если за что-нибудь возьмется, не отпустит. И правильно делает, вот хотя бы сейчас. у отца Луция в Риме много друзей. И Макрону тоже важно иметь как можно больше сторонников. А этот юноша, жаждущий успеха, еще не знает, чью сторону принять. Как он возмутился, когда я назвал его "нашим человеком"!

А если не сейчас, то скоро. В наступление, девочка!

Валерия попросила Луция набросить ей на плечи муслиновую шаль, этакое золотисто-белое облачко, которое ничего не скрывает, а, скорее, наоборот, подчеркивает. Она вышла на террасу: там, внизу, совсем близко, шумело море.

Они молча стояли рядом. Подул ветер. Тонкие пахучие пряди волос прильнули к щеке Луция. У него холодок пробежал по коже. Он как бы нечаянно коснулся ее волос губами и прошептал стихи Проперция:

Все недуги людей исцелять помогает лекарство,

Только страданья любви вовсе не терпят врачей…

Валерия засмеялась глубоким смехом, который взволновал его еще больше; в полутьме поблескивали два ряда зубов и мягко звучал загадочный голос:

Знаю: меняется все. И любовь меняется тоже:

Или победа, или смерть в круговороте любви.[17]

Луций был покорен голосом, звучавшим, как волшебная музыка. Не в силах противостоять ее очарованию, Луций произнес:

– Победа или смерть? Солдат всегда хочет победить, моя божественная.

Но что значит сто побед на поле боя в сравнении с победой в любви…

Близость Валерии волновала его все больше и больше. Боги, какая бы это была любовница! Он продолжал пылко:

И розовоперстая Эос твоим бы сияньем затмилась,

И даже Хариты, смутившись, померкли б пред ликом твоим,

Как видно, самою судьбою счастливой к тебе приведен я,

Огненной розе милетской…[18]

Валерия упивалась звуками слов, произносимых Луцием. Их страстность будила в ней желание. Все свое очарование она направила на то, чтобы помочь Луцию победить, побеждая сама.

Они говорили тихо. Паузы удлинялись. Становились многозначительными.

Влажная темнота сползала с холмов в море. Несла прохладу. Валерия вздрогнула. Из комнаты раздался голос Макрона:

– Уже поздно, Валерия.

Она попрощалась:

– Мы, может быть, увидимся в Риме.

– Может быть, – вскипел Луций, – ты говоришь "может быть", моя божественная?

Она заглянула ему в глаза и медленно произнесла:

– Не может быть. Обязательно. Как только я вернусь в Рим, дам тебе знать.

Он был счастлив. Протянул ей букетик розовых крокусов. Она приняла их с улыбкой.

– Спасибо, мой Луций.

Когда они ушли, Луций стоял минуту взволнованный. Потом сел за стол, залитый вином. Обмакнул палец в лужицу вина и написал: "Валерия".

Вошел и забыл.

Глава 7

Игра света и тени обманывает.

В предвечерних, цвета олова сумерках Капри напоминает клок окаменевшей серо-зеленой пены на светящейся поверхности моря, вилла "Юпитер" – снежное облачко над ним. А когда запад сделается багровым, Капри похож на ощетинившегося зверя и вилла будто капелька крови на его шерсти.

С верхней террасы доносится звук лютни и голос юноши, скандирующего греческие стихи. У лютниста трясутся руки, ибо он делает то, чего делать не смеет: из-под прикрытых век наблюдает за лицом императора. Тиберий сидит в мраморном кресле, он закутан в шерстяной плащ.

Игра света и тени обманывает.

Ветка кипариса бросила тень на лицо старика: правильные черты, из-под высокого лба и сросшихся бровей сверкают способные пронзить глаза; тонкий, энергичный нос, жесткие губы, мягкий подбородок, широкая грудь.

Тень сдвинулась, и лицо императора осветилось лучом солнца: лысый череп, клочья седых волос на висках, изрытые продольными морщинами щеки, пятна прыщей, тонкий нос с широкими ноздрями, бесцветные губы, колючий взгляд.

Глаза старика прикованы к губам юного грека, читающего под аккомпанемент лютни Архилоха:

…Пусть взяли бы его, закоченевшего,

Голого, в травах морских,

А он зубами, как собака, лязгал бы,

Лежа без сил на леске

Ничком, среди прибоя волн бушующих.

Рад бы я был, если б так[19]

Обидчик, клятвы растоптавший, мне предстал…

Под террасами летнего дворца шумит море. Волна набегает, падает, вздувается и пенится, и новая катит, разбивается и опять вздымается, с сокрушающей силой налетая на скалы и рассыпаясь тысячью сверкающих брызг.

В садах нежно поют фонтаны. Голоса соленой и пресной воды перекликаются. Мраморная нимфа расчесывает волосы, а бронзовые сатиры пляшут вокруг нее. Каменные боги прогуливаются по кипарисовым аллеям, встревоженные пряными ароматами садов.

Все это для императора, потому что, во всю жизнь не нашедши красоты в людях, он окружает себя красотой греческих статуй, стихами и молодостью.

Целыми часами он может любоваться работой Праксителя, целыми днями наслаждаться стихами греческих поэтов.

Солнце пронизывает бронзовые кудри юноши, стих запечатлевается на его губах, формой напоминающих полумесяц. Глаза старика жадно уставились На этот живой серпик. Руки зябко натягивают плащ.

Лютнист знает этот взгляд. Он понимает: император лечит свою старость постоянным общением с молодостью и свежестью. Император всеми силами оттягивает приход Таната, бога ночи. Он полагает, что таким образом продлевает свою жизнь. Он уверен в этом.

Рука лютниста дрожит все сильнее – вдруг палец скользнет по струне и фальшивый звук нарушит гармонию. Ох! Голова ведь одна у человека.

Юноша нараспев читает элегию Архилоха:

Жарко моляся средь волн густокудрого моря седого

О возвращенье домой…[20]

Проклятье! Палец сорвался, струна всхлипнула, юноша запутался и все повторяет слово: "… жарко… жарко…"

Лютнист в отчаянии попытался схватить лад, попытался сохранить свою голову, но император поднял руку.

"Горе мне, прощай, жизнь, прощайте, дети!" – Лютнист поднял на властелина испуганные глаза. Тиберий на него не посмотрел и жестом руки приказал убраться. Император смотрит на губы юноши, их форма возбуждает его.

– Повторяй: жарко… – велит он.

– Жарко, жарко…

Старик рванул юношу к себе. Желтыми зубами впился в его рот.

Выступившая кровь привела старика в неистовство. Он сорвал тунику с полудетского тела.

– Снять!

В это время в саду у лестницы, ведущей на террасу, воин-германец остановил молодого человека в золотом панцире с чеканным изображением колесницы Гелиоса.

– Стой! Прохода нет, господин!

– Ты что, не знаешь, кто я?

– Вход наверх запрещен всем.

Молодой человек побледнел от гнева.

– Я наследник императора, грубиян!

– Я знаю. Но наверх нельзя!

– Пусти, дурак!

Гай Цезарь, по прозванию Калигула[21], внучатый племянник императора, изо всех сил оттолкнул великана германца и взбежал по лестнице. Стражник не пытался его преследовать.

Запыхавшись, Калигула влетел на верхнюю террасу и увидел: старик сжимает в объятиях юношу и жадно его целует. Услышав шаги, он оглянулся и, заметив Калигулу, побагровел от гнева. Он резко оттолкнул мальчика, и тот сильно ударился о мраморные перила террасы. Подобную сцену Калигула видел не впервые.

– Опять? – бесстыдно усмехнулся он.

– Что? – прохрипел император.

Калигула испугался. Трусливо втянул голову в плечи, потом выпрямился и поднял в приветствии правую руку:

– Ave Caesar!

В налитых кровью глазах Тиберия светилось бешенство, сверкала злоба.

Его взгляд скользнул по лицу внука. Синеватая бледность молодого лица выдавала сластолюбца и развратника. Не правильный череп, шея, обросшая торчащими как щетина волосами, тонкие голени и огромные ступни. Урод.

Движением руки старик отослал юношу. Голос старика пронизывал до костей.

– Так ты шпионишь за мной?

Гай Цезарь сделал виноватое лицо, он молил о прощении. Усмешка искривила окровавленный рот императора.

– Ты-то хуже! Потому что ты моложе меня больше чем на полстолетия. В твоем возрасте я покорял армян, ретов и винделиков. Моя жизнь была сплошным самоотречением. А ты? Ты уже теперь погряз в пороках.

Старик задохнулся. Он взял с малахитового столика кубок с вином и отпил.

Гай скрыл ухмылку. Он был в более выгодном положении, застав Тиберия врасплох. Император продолжал говорить, и голос его становился все суровее:

– Я имею право делать то, что мне нравится, даже если это не нравится другим. – И гневно закончил:

– И тебе, юнец, нечего мне возразить.

Повелительный жест – внук поклонился и вышел.

Тиберий медленно поднялся, опираясь на эбеновую палку, и вошел во дворец. Сбросил плащ. Остановился в библиотеке, вынул первый попавшийся свиток – это был Солон, наугад прочел: "Избегай наслаждений, они порождают тоску". Тиберий нахмурился, нервно отбросил Солона и попытался во второй раз: Феогнид. Закрыв глаза, отметил строку. Прочитал:

"Что прекраснее всего? – Гармония".

"Что сильнее всего? – Мысль".

"Что лучше всего? – Блаженство".

Тиберий отложил свиток и прошел в кабинет. Все здесь было просто: черный мрамор на стенах, против стола императора белый бюст Эсхила на круглой черной подставке, большое окно затянуто прозрачной серебристой материей, серые драпировки из тяжелой, расшитой белыми квадратами ткани. У окна – фиговое деревце в кадке. В саду за окном – прекрасная пиния.

Император сел и погрузился в мысли. "Что лучше всего? – Блаженство";

Он вспомнил о своем детстве, детстве заброшенного ребенка, которого Ливия родила до брака с императором Октавианом Августом. Тот из милости терпел мальчика в своем доме, его везде и всегда затирали, всюду он был один, всеми презираем. Врожденная гордость Клавдиев в нем безмерно страдала. Еще и по сей день терпкой горечью отдают эти воспоминания.

Под влиянием Мецената Август окружил себя поэтами, он хотел от них славы и восхвалений. Склонность же пасынка Тиберия к искусствам и философии его отнюдь не приводила в восторг. Из Тиберия он сделал солдата, который как раз и был ему нужен. Тридцать лет назад Тиберий провел легионы Августа от Дуная до Эльбы, покорил паннонских мятежников, а с Марободом, царем маркоманов, заключил выгодный для Рима мир. Август, величие которого благодаря военным успехам Тиберия возрастало, в конце концов смягчился. Он усыновил Тиберия и воздал ему высочайшие почести, ибо его триумф был также и триумфом Августа. Он позволил ему жениться на Випсании, которую Тиберий любил. Это был единственный солнечный миг в его жизни. К сожалению, краткий. Быть может, божественный Август завидовал его маленькому счастью оттого, что сам всю жизнь был под каблуком у Ливии, которая, укрывшись за его спиной, правила миром? Отчим неожиданно приказал ему развестись с Випсанией и взять в жены его внучку Юлию, девку, которая была готова распутничать с первым встречным. Ливия одобрила это. Он вынужден был повиноваться.

Да, быть зятем божественного Августа! И как весь Рим завидовал ему, и как весь Рим над ним потешался! Знать ненавидела нелюбимого Тиберия и не скрывала этого. С того дня поистине полынной горечью наполнилась жизнь Тиберия. В сердце его поселилась ненависть ко всем и ко всему. Жизнелюбие Августа было отвратительно Тиберию – гордому потомку Клавдиев. В гневе он удалился на Родос, где восемь лет томился тоской по Вечному городу. Тем временем Август сам сослал жену Тиберия Юлию за прелюбодеяния на остров.

Но и после того Тиберий долго еще вымаливал позволения возвратиться, прежде чем оно было даровано Августом. Он вернулся в Рим, но здесь глаза его яркий, солнечный день воспринимали как коварный сумрак, люди напоминали скользких пресмыкающихся.

А между тем его мать Ливия с помощью отравительницы Локусты безжалостно устраняла всех родственников, которые могли притязать на императорскую тогу. Она расчищала своему сыну Тиберию дорогу к трону.

Август умер. Тиберий попытался было уклониться от власти. Ему хотелось вести жизнь частного лица, изучать греческих философов, писать. Ливия, однако, настояла. И опять он вынужден был покориться.

Он стал хозяином огромной империи. Он любил Рим и ненавидел римлян.

Ненависть за ненависть. Теперь власть была в его руках…

Император поднял глаза. В окне виднелась пиния.

Смолоду выучился он всегда смотреть вверх: на серебряные орлы[22] легионов, которые вел в бой, на солнечный лик Юпитера Капитолийского во время триумфа, на личико маленького Друза, сына Випсании, когда, по старому обычаю, он поднял новорожденного вверх, признавая его своим ребенком. Противники в сенате научили его смотреть под ноги, на дорогу, где они умышленно расставляли разного рода ловушки и препятствия.

Август существенно урезал власть сената, и сенат мечтал об одном: после смерти императора вернуть свою былую мощь. Но Тиберий сдаваться не собирался. И вот между сенатом и Тиберием разгорелся бой не на жизнь, а на смерть и тянется уже двадцать три года. Открывались заговоры против императора. Он защищался. Закон об оскорблении величества снес не одну сенаторскую голову. В этой борьбе император победил, потому что у него был прекрасный помощник – префект преторианских когорт Сеян. На двенадцатом году правления при незыблемом мире в империи и непрерывной войне с сенатской оппозицией он с несколькими друзьями переселился из Рима на остров Капри. Почему он покинул любимый Рим? Ему опротивели не только римские аристократы, жаждущие власти и золота, но и плебеи, которые ненавидели его за то, что он лишил их дорогостоящих гладиаторских игр. Он сделал это еще и потому, что Рим угрожал его жизни. Издалека он держал власть твердой рукой. Решение, достойное мудрости Соломона.