Калигула или После нас хоть потоп

Авиола быстро разделался с облепившим его роем клиентов, приказав казначею выплатить им вознаграждение. Поднялся с кресла, в котором принимал утренних посетителей, и принялся выполнять основное правило Цицерона: после каждой еды – тысяча шагов. Значит он должен обойти пять раз большой атрий.

После первого круга появилась мысль: еще немного дней осталось ждать и все будет кончено. Как только падет Тиберий, а с ним и Калигула, все во главе с Авиолой избавятся от страха.

После второго круга он вспомнил, что сегодня после обода у него соберутся те, кто покончит со старым императором раз и навсегда. Сегодня в его доме (почему, собственно, у него, о Геркулес?) решится, когда они рассчитаются с каприйским вампиром и его приспешниками. И потом? О, это будет не журчание золотого потока, это будет разлив, река, океан. Он на мгновение остановился. У меня есть все. И моя единственная дочь Торквата тоже будет иметь все. Дворец Вестиния стоит два миллиона и очень нравится дочери. Он будет ее. А мне самому нравятся медные рудники в Испании. Этот бабник Ренунтий не способен с ними справиться и свел выручку до нуля, хотя там можно заработать уйму денег. И пускай меня проглотит Танат, если я не испытываю желания приобрести новое стадо девочек и мальчиков в Греции или в Азии для утех своего тела! Авиола причмокнул и рассмеялся: но прежде всего я куплю консулов новой республики, какие бы имена они ни носили.

Он тяжело кoвылял по атрию, скользя взглядом по совершенным формам мраморных богинь. И, не закончив четвертого круга, заторопился в сад, насколько ему позволяла его туша.

На холме посреди сада высился великолепный павильон. Здесь время от времени встречались заговорщики, и здесь они соберутся сегодня. На мраморном карнизе павильона по утрам сидят голуби. Они и сейчас там.

Авиола, задыхаясь от волнения, подсчитал: один, два, три, шесть, восемь! Слава богам, чет! Хорошее предзнаменование для сегодняшней встречи. Хорошее предзнаменование для ее исхода. Он радостно потер руки и вдруг увидел, что один голубь расправил крылья и взлетел. Осталось семь.

Восьмой скрылся в листьях платанов. Изменник!

Кровь застыла в жилах Авиолы. Что это может означать? Начало благополучное, а в конце провал? Когда испуг и смятение немного улеглись, он вызвал надсмотрщика и приказал приготовить хорошего кабана, он принесет его в жертву богам. А мясо пригодится к обеду. И удастся сэкономить на двух дорогих муренах. Кому принести жертву? Меркурию или Юпитеру? Он колебался. В пользу кого решить? Торговля есть торговля, подумал он и остановился на Меркурии.

Когда же потом он наблюдал за струйкой крови, вытекшей из горла кабана, пожелал в душе, чтобы эта кровь была кровью императора. И если она прольется скоро, обещаю тебе, наш быстроногий бог, целую гекатомбу. Не только кабанов, но и быков!

Авиола приказал принести в павильон закуски и вино. Управляющему шепотом передал, чтобы все было приготовлено для игры в кости, убедив тем самым рабов, что господа, как это было общепринято, тайно предадутся азартной игре. За запрещенную игру положен штраф. Но ради этого раб не предаст своего господина. Потом распорядился, чтобы его отнесли к павильону, где он должен был встретить гостей.

Через минуту на дороге, вымощенной сине-зеленым травертином, появилась первая лектика. Если это Сервий Курион, подумал про себя Авиола, то хорошо. Я тут же ему скажу, что голуби предвещают измену. Узнав носилки бывшего сенатора Юлия Вилана, которого по приказу императора разорили кредиторы и который вынужден был отказаться от сенаторского звания из-за бедности, он нахмурился. Но тут же заулыбался и обнял гостя. Потом приветствовал Бибиена. Наконец в сопровождении Луция из носилок вышел Сервий Курион. Высокий, худощавый, он шел легким пружинящим шагом. От другого входа приближался вождь республиканцев и сборщиков податей в Паннонии Пизон. Последними прибыли через третьи ворота старый сенатор Ульпий и работорговец Даркон, глава корабельной монополии. Все рассматривали Луция, восхищались им, поздравляли с удачной речью в сенате и наградой. Только Ульпий молчал.

Авиола посадил Сервия Куриона в центре. Скользнул взглядом по гостям и, с трудом глотнув, выпучил глаза: восемь! Как голубей. Кто изменит?

Новости, которые сообщил Сервий, не предвещали ничего хорошего: шурин Авиолы Гней Помпилий, командующий испанским легионом, должен был на этих днях вернуться вместе с легионом в Рим. Но внезапно по приказу императора был отозван и переведен в Мавританию. Мы не можем теперь на него рассчитывать. Удалось узнать, что Марк Вилан, один из нас, был арестован за ростовщичество. Правда ли это? Он обратился к Юлию Вилану. Тот молча кивнул.

У Авиолы потемнело в глазах. За ростовщичество! Вилан давал взаймы под тридцать процентов, он, Авиола, часто и под пятьдесят! Несчастье приближалось скачками.

– Суд над Марком Виланом состоится перед апрельскими календами.

Знаете, что это означает, если к нему будут применены пытки?

– Марк скорее даст себя замучить, чем заговорит, – защищал брата Юлий.

– Кто знает? – усомнился Ульпий.

– Даже если он будет молчать, все равно плохо, – сказал Сервий. – Придет очередь следующего из нас, и скоро. – И, понизив голос, Сервий продолжал:

– Сенека был недавно у тирана на острове. Поговаривают, что Тиберий собирается вернуться в Рим!

Это было словно удар молнии. Все сенаторы побледнели, глаза повылезали из орбит. Страх сжал горло. Император вернется и расправится со своими противниками. Все, кто здесь сидит, погибнут под топором палача. Когда?

Сколько дней, сколько часов им еще остается?

– Он не сделает этого, – сказал внезапно Ульпий. – Он не вернется.

Уже несколько раз он стоял ночью перед воротами Рима и не решался войти в город. Он боится. Не войдет и сейчас…

– Не должен. Нужно спешить. Сделать все раньше его, – вмешался Сервий. И голос его, всегда такой спокойный, дрогнул. Он спрятал лицо в тени. В глазах, смотревших на Луция, появился страх. Сервий был человек мужественный, все это знали, он боялся не за себя, он боялся за сына.

Единственный сын, единственная надежда.

Луций теребил край тоги, избегая взгляда отца. В голове у него хаос.

События надвигались, а он мечется, сомневается, противоречия раздирают его.

Сервий распределял задания. Тиберия и Калигулу устранит центурия личной императорской охраны на Капри, которой командует преданный центурион Вар.

Макрона после совершившегося мы купим. Он служил императору, будет служить и нам.

Завтра в сенате Пизон внесет предложение, чтобы цены на хлеб были снижены и был отменен налог с заработка. Народ, который постоянно выступает против дороговизны узнает об этом. Пусть плебс видит, что о его благе заботится сенат, а не император! Народ надо склонить на нашу сторону во что бы то ни стало. Договоримся, друзья, если мы народу от имени республики что-то обещаем, то должны будем выполнить! Своим клиентам прикажем распространить, что республика сразу же созовет народное собрание и проведет выборы новых магистратов. Согласны? Теперь дальше. Бибиен и Вилан позаботятся о том, чтобы ростры, базилики и дома были обклеены пасквилями на императора. Все это можно будет списать за счет народа, который обычно всегда это проделывает. Ульпий вместе со мной составит список лиц, которых необходимо устранить немедленно. Всем, что касается легионов, распорядится Луций. Он даст задания верным нам или подкупленным центурионам. Они обеспечат окружение императорского дворца на Палатине, канцелярии Макрона и комендатуры преторианцев, а также захват курий, государственной казны в храме Сатурна и архива на Капитолии.

Завтра, когда весь Рим будет в Остии на торжественном празднике открытия моря, Луций перемостит шесть когорт своего сирийского легиона с Альбы-Лонги в Рим на Марсово поле. Там солдаты разобьют палаточный лагерь.

Когорты будут перемещены под предлогом торжественного парада, который состоится через три дня. Парад Макрон одобрил.

– Кому удалось уговорить Макрона? – спросил Ульпий.

Луций покраснел:

– Мне.

Ульпий внимательно посмотрел на Луция. Сервий продолжал дальше. Главная задача Луция – чтобы он со своими когортами держал под ударом лагерь преторианцев за Виминальскими воротами до тех пор, пока в сенате не будет провозглашена республика и не будут выбраны первые консулы.

– Кто ими будет? – спросил Вилан.

Наступила тишина. Каждый думал о себе.

– Ульпий, – сказал после минутного молчания Сервий Курион.

– Курион, – сказал строго Ульпий.

– Они оба, – предложил Пизон.

Но Бибиен возразил:

– Это не умно выбирать обоих консулов-республиканцев. Второй должен быть из сторонников императора, надо и их привлечь на нашу сторону.

Согласились. Да, это разумно.

– Тогда консулами будут Сервий и двоюродный брат императора Клавдий, – предложил Ульпий. – Клавдий абсолютно безвреден, пустой мечтатель.

Сервий будет им руководить…

Согласились. Воцарилась тишина. Опасность как будто бы миновала. Они снова несокрушимо верили в свой успех. Каждый в уме прял нить своих мечтаний. Вот когда власть снова вернется к сенату…

Сервий мечтал о вновь обретенном достоинстве "отцов города". Бибиен в мыслях уже строил гигантский водопровод, который принесет ему миллионы.

Пизон с согласия сената станет собирать дань и с Норика. Вилан забылся и стал размышлять вслух: "Я потребую от соната, чтобы мне отдали медные рудники в Испании. Я имею на это право за те убытки, которые нанес мне император, конфисковав поместья…"

Все повернулись к разоренному Вилану, который претендовал на самый жирный кусок. Авиола взорвался:

– На что ты собираешься купить медные рудники, ты, болтун? Насколько мне известно, ты так погряз в долгах, что тебе не принадлежат даже веснушки на твоем носу!

– К тебе одолжаться не пойду, – отрезал Вилан. – Чтобы оплатить твои ростовщические проценты, мне не хватило бы и всей Испании.

Авиола выпрямил свое грузное тело и важно сказал:

– У меня в Испании два железных рудника. Я держу там четыре тысячи рабов. Чтобы оплатить расходы на рабов, я должен получить медные рудники.

Лицо Пизона, всегда словно ошпаренное, сейчас побагровело. Он повернулся к Авиоле:

– Ты зарабатываешь миллионы на железе, производстве оружия и рабах.

Разве этого мало?

– А разве умно делить шкуру неубитого медведя? – сухо заметил Ульпий.

Луций слушал и удивлялся.

Пизон, гневно размахивая руками, обличал Авиолу:

– Ты зарабатываешь на государстве, а я на налогах. Ты запихиваешь в мешок сразу миллион, а я собираю по денарию. Тебе во сто раз легче. Твои мастерские тебя озолотили.

– Чем это они меня озолотили? – возмутился Авиола. – Одни заботы.

Что делать с рабами, когда оружейные мастерские приходится закрывать? Что делать с оружием, если его никто не покупает? Да к тому же мы заключаем трусливый мир с варварской Парфией. Почему бы с ней не разделаться раз и навсегда. Снарядить хорошее войско и за дело!

Неразговорчивый Даркон тоже вмешался:

– Рабов становится все меньше. После падения Тиберия я хочу получить монополию на торговлю рабами во всей империи. В первую очередь мне нужен молодой товар из Испании…

Вилан протянул к нему руки:

– Даркон, одолжи мне два миллиона сестерциев на медные рудники, и я отдам тебе даром две тысячи испанских рабов. Выберу для тебя самых лучших…

– Заставьте наконец замолчать эту змею, – шипел Авиола.

– Это ты змея, – огрызнулся Вилан. – Меня Тиберий разорил. А тебе помог. Ты разбогател на ростовщичестве, которым занимаешься втихую.

– Ничтожество! Подлец! – хрипел Авиола, набрасываясь на Вилана.

Сервий развел их и попытался прекратить спор. Он напомнил им о величии римского народа и о республике.

Луций, вытаращив глаза, слушал спор – до белого каления довела сенаторов страсть к золоту. Он считал, что хорошо знает этих благородных мужей, но сегодня убедился в обратном. Сегодня Луций видел только жадные пасти, готовые вцепиться друг другу в глотку. Они были отвратительны. А чем он лучше их? Он сразу ставит и на республику, и на императора.

Сервий, нахмурившись, слушал перебранку. Посмотрите, и это римские патриоты! Борцы за республику! Он обменялся взглядом с Ульпием, тот даже посинел от гнева и презрения. Он встал, прекратил спор величественным жестом и заговорил. Ульпий говорил цветисто о родине, сенате и римском народе, о старых римских доблестях. Они слушали и с удивлением думали про себя, что ведь их прибыль – это прибыль родины, к чему тогда эти высокопарные, затасканные слова?

Сервий повторил план действий. Потом потребовал для себя абсолютной власти, чтобы в нужный момент дать сигнал к покушению на Капри и захвату основных позиций в Риме. Наконец, самому старшему из них, Ульпию, к которому весь сенат и народ относились с большим уважением за честность его рода, все снова торжественно поклялись хранить молчание и верность.

Поклялся и Луций.

Расходились поодиночке.

Остались одни родственники, оба Куриона и Авиола, будущий тесть Луция.

Авиола уже давно ждал момента, когда сможет бросить в лицо Луцию обвинения в нарушении данного Торквате обещания. При всех он не хотел говорить об этом. Теперь удобный момент наступил.

– Ты тоже присягал на верность Ульпию? – внезапно обратился он к Луцию.

– Конечно, – ответил тот.

– И притом, будучи обручен с дочерью республиканца, ты бегаешь за дочерью Макрона!

Удар больно задел Сервия. больше, чем Луция.

– Что ты говоришь, Авиола? – тихо спросил старый Курион.

– Да, мой Сервий. Мои люди несколько раз видели, как он входил и выходил из ее виллы на Эсквилине. И всегда крался вдоль стены в темноте, тайком, как вор…

Сервий подошел к сыну. Он сразу понял, что Авиола говорит правду. Хотел ударить Луция по лицу, но рука отяжелела, стала словно каменная. Он дышал хрипло, и холодный пот выступил у него на лбу.

Какой позор! Его сын. Единственный сын. Последний Курион. Продолжатель его республиканского рода. Он смотрел на Луция затуманенными глазами. Это были самые страшные минуты в его жизни. Его ли это сын? Страшные сомнения терзали душу отца: с кем он? Мой ли он еще, наш ли? Сильный прилив крови к голове заставил его опуститься в кресло.

Луций видел, как убит горем его отец. А он сам стоял перед ним опозоренный, уличенный в подлости. Сердце Луция разрывалось: он будет служить республике! Он не может предать отца. Но точно так же он не хочет, не может отказаться от Валерии. Вчера он провел у нее целую ночь. Когда он вспоминает об этой ночи, то еще и сейчас чувствует, как холодок пробегает по спине. Как она умеет разжигать страсть! Движениями, прикосновениями, словами, поцелуями, тысячекратной лаской. Луций забыл даже, как оскорбительна для него ее властность. Он хочет эту женщину, он хочет ее сладкой и хищной любви…

Авиола думал о своей дочери. Об отличном зяте, который ускользал от него. Минуту он колебался, стоит ли пускать в ход последний, наиболее сильный козырь, который был у него в руках. Наконец решился:

– Сын Сервия Куриона изменяет своей невесте с дочерью императорского выскочки. С проституткой из лупанара, которую мог купить каждый грязный свинопас…

Луций схватил Авиолу за плечи:

– Как ты смеешь так говорить о ней?

Авиола силой освободился из цепких рук Луция и, задыхаясь, закричал:

– Это правда! Вся Александрия с ней спала. Это девка – вот кто это.

Известная проститутка…

Луций вспомнил движения Валерии, вспомнил ее изысканные ласки. И не хотел верить. Он набросился на Авиолу, зачем он оскорбляет ее, лжет!

– Хочешь доказательства? – рассмеялся Авиола. – Нет ли у нее на боку родимого пятна, такого маленького черного пятнышка? Ага! Вот видишь! Я бывал с ней. Несколько раз. В александрийском лупанаре за один золотой…

У Луция опустились руки. Авиола не лгал. Он представил себе Валерию в объятиях Авиолы. Его самолюбие и патрицианская гордость были смертельно оскорблены. Он, патриций, дал себе провести девке!

Тоска по Валерии сразу обернулась ненавистью. Как нежна, как чиста по сравнению с ней Торквата! Ему страшно захотелось увидеть ее. Только бы увидеть. Сейчас! Сию минуту, чтобы вытравить из памяти этот кошмар.

Сервий был рад такой развязке. Он пытался понять сыновьи чувства.

Угадал в глазах сына оскорбление и ненависть. Это хорошо. Он будет наш.

Снова будет мой. Но отцу было стыдно за сына перед этим толстым невежей.

Он поднялся с кресла и встал перед Авиолой, твердый, уверенный:

– Только что Ульпий интересовался, кому удалось уговорить Макрона провести парад сирийского легиона, которому отводится главная роль в нашем заговоре. Это сделал Луций. Даже глупцу ясно, почему мой сын встречается с дочерью Макрона. И дураку понятно, как это важно для нас – быть осведомленными о планах Макрона. Ты этого не понимаешь?

Авиола не был психологом. Объяснение Сервия звучало вполне убедительно.

Сбитый с толку толстяк растерянно моргал глазами.

Вскоре Сервий начал прощаться. Они сели с сыном в лектику. и рабы понесли их. Оба Куриона молчали. Всю дорогу не посмотрели друг на друга, не сказали ни слова.

Стены сенаторского кабинета были из зеленоватого мрамора, занавески были желтые, рассеченные горизонтальными зелеными полосами. Они, как волны, легко покачивались, колеблемые потоками теплого воздуха. В угасающем свете дня зелень и желтый цвет придавали лицам синеватый оттенок.

Сервий был бледен. Сегодня самый несчастливый, самый страшный день в его жизни, он не мог припомнить ни одного такого несчастливого дня, и, думая о своих будущих днях, он не мог даже предположить, что может быть день ужаснее этого. Что значит лишиться жизни в сравнении с разочарованием в сыне. Сервий больше всего на свете любил республику и Луция. Вернее, но в этом он никогда бы не признался открыто: Луция и республику. Он втайне восхищался Ульпием, который в любых обстоятельствах республику ставил превыше всего. Любовь Сервия к сыну была глубокой, горячей, он верил в него, сын был его надеждой.

У Сервия дрожали пальцы, дрожали губы от боли и волнения. Слова Авиолы были и для него тяжелым ударом. Но Сервий – старый солдат, и он тут же приготовился к борьбе. Он не отдаст им сына. Он должен, должен его спасти, должен вернуть его на путь чести! Курион опустился в кресло, попросил Луция сесть напротив. Он не знал, с чего начать. Наконец решил, что о дочери Макрона не скажет ни слова.

Со старческой педантичностью он вспоминал давние события, когда Луций, будучи мальчиком, вел себя достойно своего рода. Мальчиком Луций был всегда честным, верным, надежным.

Луций время от времени смотрел на отца. Когда они встречались глазами.

Луций опускал взгляд. Уши его уже не выдерживали однообразия знакомых, столько раз слышанных слов. Они раздражали Луция, он разволновался. Ему стало казаться, что голос отца сереет, становится сиплым. Отец восхвалял старую Римскую республику, превозносил ее как чудо из чудес.

Луций, не владея собой, закричал:

– Кто из нас, кто из вас помнит республику? Ее ошибки, ее несправедливость, ее проскрипции…

Движение отцовской руки заставило его замолчать.

– Проскрипции шли от диктаторов. Властителей таких, как император. Ты это хорошо знаешь.

И Сервий продолжал, возвысив голос. Громкие слова, восхваляющие деяния консулов и сенаторов, славу республики. возмущали Луция все больше и больше. Он часто беседовал со своим учителем Сенекой о государственных системах Азии, Африки и Европы. Сенека утверждал, что республика, возможно, и хороша в малых городах-государствах, как, например, в Греции.

Огромная империя имеет, по его мнению, другие особенности; здесь управлять может только сильная рука просвещенного властелина, а не шестисотчленный ансамбль – сенат с двумя консулами. И сейчас Луций осознал, что Сенека был прав. Отец казался ему романтиком, и его фанатическая приверженность республике выглядела смешной. Республика сегодня – это пережиток, все более убеждался Луций, но открыто сказать об этом не решался. И только когда отец все больше и больше начал настаивать на своем, он не удержался и высказал ему точку зрения Сенеки, которую он, Луций, разделял.

Сервий рассердился. Вместо аргументов с его языка посыпались напыщенные фразы. Луций возражал. Он чувствовал, что заговор сорвет его планы, близкие к осуществлению. И в такой момент он должен рисковать своей головой за безумную и романтическую идею? Эгоизм и тщеславие заставили его возразить:

– Разве не был каждый заговор раскрыт и потоплен в крови заговорщиков?

А готовили их люди могущественные и осторожные, такие, как Сеян!

– Мой сын – трус? – воскликнул сенатор.

– Я не трус. Но мне не хочется копать себе могилу ради нескольких ненасытных пиявок…

– Луций!

– Да. Я знаю, – продолжал Луций страстно, – ты и Ульпий, вы честные люди. Великие римляне. Но разве ты не слышал у Авиолы этих шакалов, дерущихся из-за добычи, которая им еще не принадлежит? Авиола, Пизон, Вилан, Даркон, Бибиен. что, эти обжоры хотят республику во имя ее идей?

Ради сената и римского народа? Они хотят этого только для самих себя! Они мечтают об огромных прибылях и о том, чтобы им никто не мешал решать эти вопросы в сенате и легально обворовывать родину. Вот их любовь к Риму! Вот их патриотизм! Маленький торговец с доходом в пять тысяч сестерциев в год – это проходимец; Авиола, который глотает разом прибыль в двадцать миллионов, – достойный уважения муж! Позор! И с этими подлыми людьми ты объединился, ты. честный и мудрый, с такими невежами хочешь уничтожить империю.

У Сервия потемнело в глазах. Напрягая всю силу воли, он овладел собой; в упор глядя в глаза сыну, он заговорил свысока, холодно, по-деловому, как человек опытный, поучающий неопытного мальчика:

– Ты сказал правильно: честный и мудрый. Как честный мужчина я хочу добиться того, что считаю лучшим: республики, даже если ради этого мне придется погибнуть. Как человек мудрый я знаю. что добьюсь этого только при помощи определенных людей. И пусть у этих людей какие угодно личные планы, в этот момент они нам нужны. Потом, потом власть в республике мы не отдадим в их руки. Но сейчас они необходимы. Я был бы плохим стратегом, если бы не понимал этого. Я ожидал от сына, что он будет понятливей.

Холодный отцовский тон привел Луция в себя. Его поразила вера отца в победу заговорщиков. Он молча склонил голову.

Сенатор понял, что завладел сыном. Он закончил тоном, в котором каждое слово звучало приказом:

– Мой сын не продастся узурпатору. Он не предаст ради золотого венка республику и честь Курионов, он не будет изменником. Я это знаю.

При слове "изменник" Луций вздрогнул. Он почувствовал в холоде слов, как кровоточит отцовская любовь к нему. Он не согласился, но и против не сказал ни слова. Еще ниже склонил голову и молчал.

Старик объяснил сыновье молчание по-своему: он согласен. Подчиняется.

Он мой! Наш!

Сервий горячо обнял Луция, однако Луций почувствовал, что расстояние, разделявшее их, стало еще больше.

***

Авиола, раскачиваясь на плоскостопных ногах, шел от павильона к своему дворцу. Вздыхая и отфыркиваясь, вошел он в перистиль, залитый солнцем.

Лбом прислонясь к мраморным коленям Афродиты, стояла Торквата, и по щекам ее текли слезы:

– Верни мне его, богиня! Верни мне его!

Авиола был тронут. Единственным человеком, которого он любил, как самого себя, была его дочь. Он подошел к ней, растерянно погладил заплаканное лицо и, желая ее утешить, добавил неуверенно:

– Не плачь, доченька. Увидишь, он к тебе вернется.

Она бросилась на шею отцу и расплакалась в голос.

***

Поздно вечером Луций пришел. Тайно, как ходил к Валерии. Под прикрытием темноты, как вор. Раб сообщил, что Луций ожидает в саду. Тьма устраивала обоих. Торквата стыдилась бледных щек и покрасневших от слез глаз, Луцию при свете тяжело было смотреть на девушку.

Луций немного волновался. Ему казалось, что и в темноте он видит упрек в ее глазах. Говорил он тихо, отрывисто:

– Я знаю, что я провинился, моя дорогая… меня попутал демон… вина моя безгранична…

При свете звезд его тень перед девушкой была до смешного маленькой, трясущейся.

– Я не достоин целовать край твоего платья…

Он опустился на колени, рукой пытаясь ухватиться за край ее одежды.

Поймал опушку плаща, поцеловал его, поцеловал, охваченный ненавистью к той, другой, все еще находясь в ее власти. Он пытался вытравить из своей души ту наглую, распущенную девку, но был бессилен. И пытался заглушить свои чувства словами, полными любви к Торквате, но любви не испытывал.

– Она заколдовала меня на миг, на миг, моя бесценная, но я не люблю ее, клянусь тебе перед всеми богами… Я не люблю ее, я презираю ее…

Он сам верил тому, что говорил, но страх сжимал горло. А что, если Валерия узнает, что я ее презираю! Ведь она всемогуща, я против нее ничто, я представитель прославленного рода. Ведь она может и убийцу подослать…

Ветер раскачивал верхушки кипарисов.

Для Торкваты слова Луция звучали волшебной песней. Как он извиняется, мой дорогой! Как сожалеет! Как он меня любит! И она снова мечтала о тихой, горячей любви, о семейном очаге.

Она погладила его по лицу холодной ладонью. Он задрожал от этого холодного прикосновения.

Торквата заговорила. Несмелыми словами она пыталась передать свое чувство. Она прощала его. Радовалась возвращению. Сладкие слова раздражали его. Он предпочел бы услышать упреки, крики, гнев.

– Меня преследуют Фурии, они изматывают меня…

Ее чувствительное сердце дрожало от любви. Она поцеловала его, прижалась к нему. Но он был далеко. Он проклинал ту рыжеволосую темную силу и страстно желал ее.

Любовь победила девичий стыд. Торквата уже знает, как его успокоить, как ему доказать, пусть он не ждет…

– Иди, мой Луций, возьми меня, – шептала она.

Он был далеко, был у той, другой, проклятой.

– Я хочу быть твоей…

Он застыл.

– Я не достоин, моя дорогая…

Она снова предлагала ему себя, думая только об одном: о его счастье.

Он освободился из ее объятий.

– Нет, нет. Только после свадьбы, – процедил он сквозь зубы. – Только после нашей свадьбы. Я должен идти. Я в опасности…

Она испугалась.

– Какая опасность? Почему? Кто?

– Не спрашивай, – ответил он уклончиво. Он сам не понимал себя. Сам не знал, что говорит, что делает. Он весь дрожал, когда целовал ей руку на прощание. Не сказал, когда снова придет. Пришел покорный, преданный, а уходил скрытный, далекий, чужой.

***

Он до рассвета бродил по городу. Тупо, без мыслей, едва сознавая, куда идет. Когда забрезжил рассвет, он вошел в старый цирк на Марсовом поле.

Приказал привести коня и как сумасшедший ринулся по ездовой дорожке. Он не думал о том, что при такой бешеной езде можно свернуть голову. А может быть, он желал именно этого.

Глава 27

О всемогуществе богов, о стих, пропой, мой!

Все, что существует, создано волей бессмертных богов: жемчужные зубки, лиловые виноградные гроздья, розовые раковины, оливы и зеленая морская гладь.

Все, что делается, делается по воле бессмертных богов: жемчужные зубки сверкают в улыбке, лиловые виноградные гроздья дают хмельной напиток, поет розовая раковина, цветут оливы и зеленая морская гладь пенится, как руно…

Поет петух. Людские сны теряют очертания. Соня трет глаза. Тонут в море клочья тумана. За горами, над Альбой-Лонгой, в матово-серебряном небе искрится рассвет.

Вставайте, лентяи! Разве не щекочет вам ноздри аромат вина и запах капающего с вертела жира? Разве вы не слышите крика чаек над морем? Разве вы не слышите, как трубят в рог? Разве не разбудил вас еще топот копыт на Остийской дороге, забитой пешими и конными, спешащими из Рима к торжественному открытию моря?

Все пробуждается, кроме моря, которое не засыпает никогда.

Вставай, люд Остии! И скорее на форум! Пусть никто не пропустит чудесного зрелища: процессия вот-вот двинется. Пусть никто не замешкается, ведь Октав Семпер уже собирает своих музыкантов. Сладкозвучные гитары, пастушьи форминги и сиринксы – вперед. Вслед за ними – звонкие систрумы. свирели и кроталумы, потом – тамбурины с бубенчиками, а в самом конце – трубачи со своими рогами и раковинами.

– У тебя губа распухла, Лавиний, – замечает Октав Семпер. – Как же ты трубить-то будешь, бездельник!

– Я в рог трубить буду, а губа тут ни при чем, умник.

– Мое почтение великому Октаву! – смеется цимбалист.

– Октав Семпер Ступид[45], – слышится намеренно измененный голос одного из гитаристов.

Вспотевший от беготни Октав разбушевался, услышав прозвище, которым наградила его Остия.

– Дураки! – Голос он сорвал еще вчера. – Я всю ночь ношусь как угорелый…

– По трактирам, это нам известно!

– Я работаю как вол…

– Пять раз в год, на праздники, а то дрыхнешь, и вообще ты городу в тягость, люди над тобой смеются, а богов ты позоришь!

Октав Семпер воздел к небу руки, растопырив грязные пальцы, и стал сетовать на судьбу:

– Городу в тягость! Ты слышишь, Аполлон! Люди смеются, ты слышала, премудрая Минерва! Богов позорю, о Юпитер Капитолийский! Да ты как со мной разговариваешь, невежа? Если я и не работаю, так мои помощники работают…