Калигула или После нас хоть потоп

– Марцелл, Сильвий Котта, Меливора и Ланциан. Новобранцами руководит Путерий.

– Продиктуй распоряжение, которое ты тотчас отправишь не север.

Командующим в Придунайской области назначается Ланциан. Армия будет защищать нашу территорию, но не сделает ни шага за ее пределы.

– Но, мой цезарь, ведь, если бы они туда пошли, Рим получил бы новую провинцию, – рискнул заметить Макрон.

Император испытующе уставился на него:

– Что тебе нужно в этих пустошах за Дунаем? Волки, медведи и зубры?

Какая польза Риму от болот и непроходимых чащоб? Тебе хочется стать проконсулом новой провинции?

Макрон молчал.

Император хлопнул в ладоши. И через минуту уже диктовал писцу приказ легатам на Дунае. Потом ответ сенату.

"Уважаемые отцы! Вы хотели, чтобы я высказал свою точку зрения относительно ваших предложений, которые мне передал Невий Макрон.

Я глубоко уважаю ваши советы, мудрейшие отцы, но, памятуя о благе родины и исходя из своего опыта, я сожалею, что не могу согласиться с вами…"

Вежливая форма письма не скрывала отказа. Макрон кусал губы. Он проиграл оба дела и потеряет почти миллион, который мог был получить, если бы добился войны. Громы и молнии. Перо скрипело. Капли с монотонным всплеском падали в бассейн.

"…и поэтому, благородные отцы, я считаю не правильным взимать с провинций повышенные налоги. Я пытаюсь смотреть вперед как хороший хозяин.

Рим вечен, и мы должны обеспечить навеки постоянный доход с покоренных провинций.

Относительно нападений германских племен я скажу следующее: порядок на границах в ближайшее время восстановит наш дунайский легион. Я лично знаком с негостеприимными и коварными странами за Дунаем. Новая провинция на этой территории не будет для Рима приобретением, а скорее обузой. И главное: я хочу, чтобы ни одна капля римской крови не была пролита напрасно. Ни один из вас, уважаемые отцы, не посмеет обвинить меня в том, что я непродуманно, по прихоти посылаю римских солдат на смерть. Римский мир должен быть сохранен надолго!"

Император прохаживался по комнате, время от времени он останавливался и сосредоточенно смотрел на стену, подыскивая точное выражение.

Нерва сидел все это время не шевелясь. "Вы только посмотрите, опять новое лицо Тиберия! Лицо великого стратега, солдата, который не забавляется судьбами людей. Какой он весь подтянутый, помолодевший, – думал Нерва. – Будто с него внезапно спало бремя лет. Какая удивительная сила кроется в этом старце, распоряжающемся судьбами мира! Он обладает всеми качествами, которые делают человека властелином: тактикой, хозяйственностью, мудростью, твердостью. Только одного ему недостает, дара, который делает монарха любимцем народа, – недостает любви народа".

Макрон поклонился и взял письма с еще не просохшей императорской печатью. Тиберий сел.

– С этим преждевременным возвращением сирийского легиона ты несколько поторопился, Невий. Они могли избежать опасного плавания при "закрытом" море. Легион останется в Риме. Кто сейчас им командует?

– Легат Вителлий. Но недавно ты назначил его наместником Иудеи. Теперь его заменяет военный трибун Луций Курион, сын сенатора Геминия Куриона.

Макрон искоса смотрел на императора и наконец решился:

– Этот юноша отлично проявил себя. Вителлий его хвалит. Поэтому я думаю, что он должен быть награжден…

Император поднял брови: "Я был прав: Макрон старается ради Куриона.

Ради республиканца? Что он за это получил? Чушь! Я знаю Сервия Куриона. Он не способен на подкуп. Это было давно. На приеме у Августа. Тогда мы оба были молоды, Сервий, пожалуй, еще лет на десять моложе меня. Как он отстаивал республику! Страстно защищал ее принципы! Мне это импонировало.

Он не боялся говорить, что думал. Тогда все это воспринимали как юношеское безрассудство и посмеивались над ним. Я уважал его за прямоту. Мне хотелось, чтобы он стал моим другом. А теперь? Он, конечно, меня ненавидит. А может быть, надеется, что после моей смерти снова будет республика, чудак! Если бы я захотел, его голова… нет, это будет ошибкой! И для палача следует выбирать. Знает ли он Архилоха?"

Император иронически усмехнулся.

А он зубами, как собака, лязгал бы,

Лежа без сил на песке

Ничком, среди прибоя волн бушующих.

Рад бы я был, если б так

Обидчик, клятвы растоптавший. мне предстал.

Если он знает эти стихи, он повторяет их как молитву каждый день.

Макрон почтительно молчал и не мешал императору размышлять.

Император стряхнул воспоминания. Обратился к префекту. "Наградить Куриона? Сына моего врага?" Что-то новое во взгляде Макрона его озадачило.

И вдруг он понял. Он не мог не восхищаться этим пастухом. Вы посмотрите!

Да он не только способный солдат и организатор, но и хитрый дипломат.

Теперь Тиберий знал, на что рассчитывает Макрон: рассорить семью оппозиционера. Купить сына почестями и восстановить его против отца. Он одобрительно кивнул головой:

– Способных сыновей Рима надо вознаграждать по заслугам независимо от того, кто они родом. Постарайся, чтобы Луций Курион получил золотой венок в сенате за заслуги перед родиной. А потом посмотрим, что с ним делать.

Макрон довольный заерзал. Потом вытащил из-под панциря свиток и подал его императору.

– Вот еще, мой господин. Безделица. Твоя подпись…

Нерва понял: смертный приговор. Он столько их уже перевидал. Ему стало не по себе. Он поднялся словно во сне.

Император оторвался от чтения и посмотрел на него:

– Ты уходишь, мой друг?

Чужой голос, словно это не был голос Нервы, ответил:

– Извини меня, Тиберий. Мне стало нехорошо. Пойду отдохну.

– Иди, Кокцей, – мягко сказал император. – Пускай тебе Харикл приготовит лекарство.

Нерва удалялся медленным, неуверенным шагом.

Макрон засунул за панцирь подписанный приговор и начал рассказывать.

Император внимательно следил за его перечислениями, на скольких человек за месяц поступили доносы, сколько казнено и кто покончил жизнь самоубийством, чтобы избежать топора палача и сохранить имущество для своих наследников. Тиберий всегда лично проверял решения суда. стараясь помешать злоупотреблениям.

Макрон докладывал не переводя дух. Наконец остановился.

– Это все? – спросил император.

– Все, мой господин…

– Действительно, все?

Макрон забеспокоился, так как об одном деле он умолчал, но, будучи убежден, что император не может этого знать, повторил:

– Все, император.

– А что с Аррунцием? – в упор спросил Тиберий.

Макрон остолбенел. От испуга он не мог вымолвить ни слова: значит, за ним, за правой рукой императора, следят. У него жилы на лбу вздулись; плотно сжав губы, он пытался овладеть собой:

– Ах да. Прости, мой император. Я забыл. Аррунций покончил жизнь самоубийством.

У императора появилось желание загнать самоуверенного префекта в угол.

– Аррунций. Твой бывший соперник и противник. – Голос императора звучал резко. – Обвинение, кажется, касалось Альбуциллы, а не ее любовников. Следовательно, у Аррунция не было причин так торопиться в царство Аида.

– Ну нет, мой император, причины были…

– Знаю я эти причины, – отрезал Тиберий. – Ты сам допрашивал свидетелей. Сам присутствовал, когда пытали рабов. Почему ты не сказал мне об этом?

– Такой ерундой беспокоить императора? – заикался застигнутый врасплох Макрон.

– Ерунда? Ты из-за своей старой ненависти к Аррунцию отправил на тот свет пять человек, это ерунда? Это – злоупотребление властью, ты ничтожество!

Увалень рухнул на колени перед Тиберием.

– Нет, нет, мой господин, правда же; нет! Аррунций одобрил готовившийся против тебя заговор, о котором сообщил муж Альбуциллы. Он хотел организовать новый заговор! Это был не мой, а твой враг, император…

– Сядь! – нахмурился Тиберий. – Ненавижу я это ползанье на коленях.

Тиберий понимает, что Макрон лжет. С каким бы удовольствием приказал он скинуть его с каприйской скалы в море. Но что потом? Нет, нет. При всей ненасытности и мстительности у Макрона светлая голова. Он способный государственный деятель и хороший солдат. Его любят в армии. Вся армия стоит за него. Он умеет и руководить, и молчать. Я не должен потакать его капризам, они стоят человеческих жизней, но я нуждаюсь в нем и он нуждается во мне.

Макрон своим крестьянским нутром почувствовал, что гроза проходит. Он всячески показывал свою покорность, показывал, что полон сострадания, что безмерно предан императору.

– С сегодняшнего дня ты будешь сообщать мне о каждом деле до его рассмотрения в суде, – сказал император холодно. – Можешь идти.

Макрон, обливаясь холодным потом, неуклюже поклонился. "Теперь прикажет следить за мной. Что же будет?"

Он шел по длинной галерее, шел медленно, тяжело. "Что теперь?"

Эхо отсчитывало его шаги.

"Убрать…"

***

После ухода Макрона император вышел на балкон. Буря прошла, небо потемнело, море по-прежнему бушевало. Император плотнее завернулся в плащ.

Внизу, во дворе, рабы подвели коня Макрону. Лошадь нетерпеливо била копытом по камням. Макрон вскочил на коня, рабы открыли ворота, и всадник с конем исчезли в надвигавшейся темноте.

Император смотрел ему вслед. Он едет в Рим. Рим далеко. Далекий и прекрасный. Недоступный, полный яда и кинжалов.

Тиберий вернулся в комнату. Посмотрел на нетронутую чашу Нервы. На него навалилась тяжесть одиночества. Против одиночества властелин мира был бессилен.

Глава 9

Капенские ворота были запружены людьми и повозками.

Запряженная мулом телега на двух огромных колесах, эдакий дребезжащий, готовый рассыпаться инвалид, подкатила к городским воротам, втиснулась в скопление прочих повозок, которые осматривали стражники в воротах и одну за другой пропускали в город. Эта телега была нагружена узлами, на них сидела женщина, рядом плелись трое мужчин. Они были одеты так же, как все вокруг, – серые плащи, суконные шапки плебеев на головах. И все же торговцы и стражники сразу узнали актеров. Какой шум поднялся!

Фабий Скавр! Salve, братишка! Вот ты и опять в Риме. Ну и времечко было! Здорово, Фабий! Эге, наш Колбасник! Лукрин! Брюхо-то твое и в изгнании не лопнуло? Куда там. к тому брюху еще два приросло. А-а-а, Волюмния. Неподражаемая. Вот это, милые мои, красотка! Ave, Грав! Скрипишь еще? Что это у тебя, Фабий? Смотри-ка, обезьянка! Как таращится-то! Что Сицилия? Как вам жилось? Скучали? И мы тоже. Когда ж будет представление?

А что? А что?

Они миновали ворота, проехали еще немного и на перекрестке расстались.

Фабий пошел налево, домой. Остальные с тюками – на Субуру, где у дружка Волюмнии, Ганио, был трактир под названием "Косоглазый бык"; все предвкушали хороший обед, а Волюмния, кроме того, порядочную трепку, которой Ганио угощал ее после каждой отлучки. Так они очищались от грехов.

Правда, это было несколько одностороннее решение, но Волюмния уверяла, что иначе бы ей все равно чего-то недоставало.

Фабий зашагал к дому. Но не по главной улице мимо цирка, а вдоль склона Авентина. Здесь было поменьше народу. Обезьянка Симка, которую он получил в подарок от Гарнакса, высунула голову из-под его плаща и вертела ею во все стороны.

"Ага, – говорил ей Фабий, – ты, детка, еще не бывала в Риме. Вот и гляди теперь. Восьмое чудо света наш город! Видишь в садах над нами, на холме, прекрасные дворцы? Там живут люди, у которых всего вдоволь, а может, и лишнее есть. И живет там, скажу тебе по секрету, приятель мой Авиола, который изволил послать меня прогуляться на год. Что ты говоришь?

Чтоб я ему это припомнил? Не волнуйся, моя дорогая. За мной не пропадет, будь уверена. Видишь там внизу целое море песка? Это Большой цирк, понятно? Здесь состязались биги и квадриги, гладиаторы бились с гладиаторами и со львами, кровь лилась рекой, но старик с Капри нам эти зрелища запретил. Ему-то оттуда не видать, так зачем и нам смотреть? У нас, мол, от этого кровожадные инстинкты просыпаются. Никаких игр, народ римский, не будет! Посмотри-ка направо, видишь там, за цирком? Это Палатин. Чувствуешь? Запах лавров и сюда долетает. Там жила мать нашего императора Ливия, и Тиберий сам тоже там жил, пока мы ему не опротивели настолько, что он переселился на Капри. Ох, как мне хочется домой! К отцу.

Теперь налево, налево. Ты что, прячешься? Рев? Это ничего? Это Бычий рынок. Вот где народу-то! Здесь живут мясники и торговцы скотом. Вот я тебе прочту, что у них написано над дверьми: "Слава тебе, барыш!" И еще:

"В барыше – счастье!" или вот: "Здесь обитает благополучие". И так в Риме повсюду, это лозунг римлян. Направо – храм бога Портуна, охранителя пристаней на Тибре, а маленький храм налево принадлежит Фортуне. Красиво, правда? Надо бы купить овечку и принести ее в жертву богине за счастливое возвращение. Надо бы так сделать. Ну да ничего. Очень-то на небожителей я не надеюсь. Сроду они мне не помогали, а ведь бывало, попадал я в переделки…"

И они продолжали свой путь за Тибр. Ненадолго задержал их вид на Капитолий и на форум внизу. Они видели храм Сатурна, с его коринфскими колоннами, в котором хранилась государственная казна, храм Согласия, в котором заседает сенат, базилику Юлия. Слева, на горе, – ах, ты и дыхание затаила, Симка, я тоже! – это храм Юпитера Капитолийского, видишь: бог сидит гигантский, величественный, шлем золотой на голове, сияние от него такое, что глазам больно. Какая красота! Я ведь тебе говорил. Восьмое чудо света – наш Рим. Целый год он мне снился. Приведись человеку подольше пробыть вдалеке от Рима, он наверняка пропадет от тоски, как поэт наш римский Овидий. Ну вот, а теперь налево, через мост. Смотри-ка, туман стелется над рекой, вечер скоро, что ж, январь, детка. Это тебе не Сицилия! – Фабий заметил, что обезьянка морщит нос. – Ты что это? Вонь?

И дивиться тут нечему. Там, у реки, работают кожевенники, и шерстомойщики, и шерстобиты. Сплошная грязь и моча. Ну вот скоро мы и дома. Как видишь, не весь Рим мраморный. Домища-то, а? А ведь они всего лишь из дерева да из глины. Народу там! Муравейники. Если такой, в восемь этажей, дом рухнет – а это бывает у нас, – вот где трупов-то! Но ничего. Мертвых мы похороним, а тот, кто дом строил да нагрел на этом деле руки, живет себе припеваючи.

"В барыше счастье!" Другие-то пусть плачут. Да ты не бойся, мой отец живет в деревянном домишке, как раз на развалинах. Вон он. Под оливой. Больше на сарай похож, чем на дом, ты говоришь? Что ж делать! Тут уже восьмое чудо кончилось".

Идти стало невозможно, на каждом шагу знакомые, друзья, соседи. И ликование по поводу возвращения Фабия опережало его. "Симка! Видишь там старика, сети чинит? Это мой отец!"

– Эгей, отец!

Старик узнал сына по голосу. Он поднял голову и застыл от удивления.

– Сынок! Мальчик мой! – завопил он, обезумев от радости. – Ты опять со мной, хвала богам!

Фабий подхватил, расцеловал и закружил отца, хоть тот был верзила не меньше его самого.

– Как рыба ловится, отец?

Отовсюду сбежались дети, целый рой, и те, что постарше, кричали:

– Ой, Фабий вернулся! Дядя Фабий здесь!

Затибрские дети помнили Фабия. Он всегда потешал их фокусами. Дети бросились к обезьянке.

– Она ваша, дети, – сказал Фабий. – Только обращайтесь с ней хорошо.

Дети запрыгали, заплясали от восторга и тут же чуть не задушили Симку от радости.

Отец с гордостью вел сына домой. В дверях им обоим пришлось пригнуться.

Огня в очаге под медным котелком не было, повсюду, куда ни кинь взгляд, рыбацкие снасти. В углу постель: прикрытая попоной солома. Беспорядок, грязь. Фабий поморщился.

– Сдается мне, блох тут больше, чем рыбы, отец мой. Вонь-то, а? Грязи что-то многовато. Тут женщина нужна! Отчего ты не женишься, отец? – Фабий весело посмотрел на крепкого старика.

Скавр укоризненно поглядел на смеющегося сына:

– Мне скоро семьдесят!

– Да это когда еще? – засмеялся Фабий и продекламировал:

Нет ничего слаще любви,

Ничто с ней сравниться не может.

И мед отвергнут уста твои…

Старый рыбак захохотал и крепко хлопнул сына по спине:

– Перестань, проказник! Ты вот лучше женись. У меня в твоем возрасте трое карапузов было…

– Вот видишь, что ты натворил, несчастный! – произнес Фабий, сопровождая свои слова величественным жестом. – И мне дорогою твоей отправиться, старик? Супругом был бы я негодным…

– Ты и так негодник. Неужели тебя и изгнание не укротило?

Фабий звякнул монетами.

– Что я слышу! – Рыбак поднял густые брови. – Похоже на золото!

– Ясное дело, – усмехнулся Фабий. – Кто копит, у того и деньги есть.

Сбережения, с Сицилии…

– Ах ты кутила, – теперь уже смеялся старик. – Так от страху и помереть недолго: у Фабия и деньжонки завелись!

– А все-таки это правда. Ну, отец, ладно: тебя я нашел в добром здравии, дом повидал, а главное, носом почуял. Постелю-ка я себе, пожалуй, во дворе. А теперь пошли на Субуру в "Косоглазого быка". Там соберется вся наша компания, должен и я там быть. Повеселимся на славу. Идем! ' Теперь сын вел отца. Но едва они выбрались из лачуги и вышли на вечереющую улицу, как их окружили люди из соседних домов. Все уже знали, видели, слышали, что Фабий вернулся. Толпа росла, сбегались все новые и новые люди. Грузчики с Эмпория, рыбаки, поденщики, лодочники, подмастерья из пекарни, шерстобиты, уличные девчонки в коротеньких туниках, работники с мельницы. Вся огромная затибрская семья. Вот он и опять здесь, с ними. И они кричали, улыбались ему, обнимали его, засыпали вопросами.

– Никуда я, мои дорогие, от вас не денусь! Для вас у меня всегда найдется мешок, набитый шутками, – орал Фабий, – завтра тоже день будет.

А теперь я тороплюсь…

– К девчонке, а?

– Вот именно, к девчонке!

Этот довод они приняли, но еще немного его проводили, чтобы убедиться, что этот ветрогон Фабий веселья своего в изгнании не растерял и что свое они от него получат.

***

Трактир "Косоглазый бык" стоял в тихом переулке на Субуре, в самом сердце Рима. При этом он не особенно бросался в глаза: скрывала его широкая, подпертая толстыми столбами кровля с навесом. Над входом висел щит, па котором была изображена голова быка с невероятно косыми глазами.

Вход освещался двумя чадящими факелами. Здесь все было дешево: секстарий вина и кусок хлеба с салом стоили три асса.

В помещении, потолок которого держался на восьми четырехгранных колоннах из дерева, было просторно и даже светло. На каждой грани колонны висел глиняный светильник, добавляя света, в глубине пылал очаг, и там над огнем непрерывно вращались вертела. За столами полно народу, на столах лужи вина и жирные пятна.

Фабий резко распахнул дубовые двери:

– Эгей, приятели! Приветствую вас!

В ответ из всех углов раздались восторженные крики и хлопки: "Фабий!

Вот и он! Я тебе говорил, что придет! Фабий без вина, что рыба без воды…

Возможно ли?"

Трактирщик Ганио, облаченный в некогда белый фартук и замасленный колпак, уже бежал к Фабию, чтобы обнять и поцеловать его. Горьковат, правда, был этот поцелуй: ведь Ганио знал, что Волюмния, когда полегче была, наставляла ему рога и с Фабием. Но время все лечит. Фабий-то по крайней мере мужчина, а теперь эта подлая шлюха готова валяться с любым щенком, а над Ганио люди потешаются.

– Привет тебе, Фабий!

– Фабий! Привет!

Актер осмотрелся и тут же заметил могучую тушу Волюмнии, она странно мелкими и осторожными шажками расхаживала по трактиру и разносила кружки с вином.

– Ну, как дела? Ходишь ты, как по иголкам. Болит небось задница? А, болит?

Волюмния улыбнулась с трудом, но не без гордости.

– Клянусь, Геркулесом, и дал же он мне. Задница у меня теперь как у зебры. Ходить больно, лежать еще хуже, а сидеть и вовсе нельзя. – И с полным удовлетворением прибавила; – Зато это уж за целый год! Разом!

Фабий сунул отцу золотой, и старик тут же подсел к своим. Слева – горшечник, справа – шерстобит, оба из-за Тибра, оба приятели. Старик показал им золотой.

– О боги милостивые! Неужели все истратишь?

– Истратим вместе! – весело ответил Скавр.

И Фабий втиснулся между своими разудалыми друзьями, он уже требовал вина и еды. Единым духом опрокинул полную кружку, так что весь трактир ахнул. И двинул кулаком по столу.

– Так-то вот, детки. Вернулись мы домой, вконец истосковались по милой родине. Так что пить сегодня будем, пока язык не одеревенеет!

– Как же, одеревенеет у тебя язык, бочка винная! – съехидничал Кар.

– Ты три дня и три ночи пить будешь, тогда еще может быть… Только у тебя на это денег не хватит!

– Не хватит? – выпятил грудь Фабий и подбросил вверх золотые, три, четыре, восемь, и подхватил их на лету. – Всех угощаю! Всех!

Трактир радостно загудел.

В углу сидели двое, пришедшие следом за Фабием. Один толстый, Руф, другой тощий, Луп. И так себе оба – ни рыба ни мясо, как все шпионы на свете, потому они и видны, что вечно озабочены своей незаметностью. Сам префект города послал их следить за Фабием с той самой поры, как актер вернулся в Рим.

Ну что ж, верзила Фабий ведь не дух бесплотный, он и шумит, и буянит, а голос у него как труба военная, так что, по совести говоря, не очень трудно его и найти, и уследить за ним. Вот эти двое и торчат тут, винцо попивают, давят один другому под столом ноги, да косятся на поднадзорного, и держат ухо востро.

– Послушай, Луп, – шепнул толстый Руф. – Это приглашение и нас касается? Можем мы его принять?

– Ясное дело, – отозвался тощий и допил свою кружку. – Он всех приглашает, ты слышал. Это не взятка, простое внимание. Мы его и примем.

Хозяйка, еще вина на счет того парня!

– Мне тоже, – присоединился к нему Руф и подал Волюмнии свою кружку.

Товарищу своему, однако, заметил шепотом:

– Ты-то поосторожнее, а то налижешься. Тебе ведь немного надо. Не забывай, зачем мы здесь!

– Не бойся, не подведу, – пообещал Луп. – Вино мне не помешает.

Наоборот.

– Выпить, конечно, надо. Пейте хоть неделю! Ваше полное право! – крикнул из дальнего угла маленький человечек в серой тунике, тянувший вино сквозь зубы, как драгоценный бальзам. – Но ведь вы и сыграете для нас, разве нет?

– Ты угадал, стручок! – прорычал Фабий с набитым ртом. – Конечно!

Потому мы и в ссылку отправились, потому и опять в Риме сидим, потому и на свет родились! Боги, если б каждый так держался за свою долю, как мы за наше комедианство! Но сначала все-таки выпьем как следует!

Фабий скомкал свою шапку из зеленого сукна и швырнул ее через весь зал.

Она пролетела под потолком, над головами, ни разу не перевернулась в воздухе и плотно села на блестящий череп маленького человечка. Поднялся рев и топот. Человечек захохотал, вылез из-за стола и вернул Фабию шапку – знак свободного гражданина. Они выпили.

– А что же девочки, хозяин, а? Как же без девочек на милой родине? – забушевал Фабий.

– Ты слышишь? – процедил Луп. – Во второй раз упоминает о милой родине. Политика, дорогой мой! Запомни это!

– Потерпи, Фабий, девочки придут позже. К полуночи. Сейчас они заняты на улице.

Заметив, что Фабий пренебрежительно усмехнулся, Ганио добавил:

– Есть и кое-что новенькое. Пальчики оближешь, молоденькие. – Тут он приметил блудную свою сожительницу и, чувствуя нечто вроде укола совести, повернул дело иначе:

– Этих новеньких я приберег для вас, господа актеры.

– Да здравствует мудрый Ганио! – заорал Лукрин и в восторге чокнулся с Фабием.

– Особенно для тебя, Фабий, – с завистливой улыбкой продолжал трактирщик. – Впрочем, за тобой любая побежит, это уж как водится.

– На Сицилии рыба ничуть не хуже, чем в Риме, поверьте мне, – сказал Фабий, сделав вид, что пропустил комплимент мимо ушей. И добавил:

– Я бы даже сказал, что лучше. Но дома и арбузная корка вкуснее, чем камбала в пикантном соусе гарум на чужбине.

В самом деле, все бывшие изгнанники, за исключением Волюмнии, которая не проявляла к еде и выпивке ни малейшего интереса, набивали рты так, что за ушами трещало, и запивали жареную рыбу дешевым ватиканским вином.

На конце актерского стола сидели две молоденькие девушки. Одна, светловолосая, капризно оттопыривала губки и одаривала всех заученной улыбкой. Другая, черноволосая, молча сидела рядом. Ее огромные темные глаза робко глядели на Фабия, уложенные в узел длинные волосы были стянуты красной лентой. Она потягивала из глиняной кружки подсахаренную воду и не спускала с Фабия глаз. Навязчивая ее настойчивость наконец привлекла внимание Фабия. Он подумал, что где-то уже встречал эту девушку, и посмотрел внимательнее. Девушка не отвела глаз. Глаза ее сияли и улыбались ему, как давнему знакомцу. Он отвернулся, но через минуту посмотрел снова.

Лукавые искры брызнули ему навстречу. Он прикинулся равнодушным, продолжал есть и пить и слушал Кара, который рассказывал ему, как они тут прожили без него целый год.

– Ты же знаешь, я все тяну один, – внушительно произнес Кар и покосился на Фабия: что, мол, тот на это скажет. Увидев, что Фабий молчит, он продолжал:

– Все на мне держится. Я-то на сцене как дома. А старый Ноний – это же просто срам. Это провал. Нам пришлось взять одного молодца, Мурана, и двух девчушек. Я думаю, ты с этим согласишься…

Фабий доел и перевернул кружку вверх дном. У него теперь великолепное настроение, радость его рвется наружу. Архимим, главное лицо труппы, его тщеславию льстила возможность показать, кто заправляет в труппе и как заправляет.

– Покажи-ка мне новичков! – громко приказал он Кару. Трактир притих, все уставились на актеров.

Тит Муран был хорош собой. Вьющиеся волосы, подернутые поволокой глаза, мягкий и гибкий голос.

– Что-нибудь из Катулла, юноша, – приказал Фабий и, эффектно сложив руки на груди, прислонился к стене.

Молодой человек поклонился и начал:

Спросишь, Лесбия, сколько поцелуев

Милых губ твоих страсть мою насытят?

Ты зыбучий сочти песок ливийский

В напоенной отравами Кирене,

Где оракул полуденный Аммона…[24]

Фабий жестом остановил юношу.

– Не понятно, почему все выбирают эти унылые стихи? Почему не вот это, например?

Фурий! Нет у тебя ларя, нет печки,

Ни раба, ни клопа, ни паутины,

Есть отец лишь да мачеха, которым

Камни дай – разжуют и их отлично…[25]

– Ты слышал! – наклонился Руф к Лупу. – Ни раба, ни клопа, ни паутины. Подстрекательством попахивает, а?

– Да брось ты, пей лучше! У него ведь и впрямь ничего нет!

– Продолжай, Муран, – велел Фабий.

Юноша покраснел, он не мог продолжать, он не знал этих стихов. Фабий усмехнулся.

– А стойку умеешь?

Муран неуверенно посмотрел на грязный пол. Потом на свои руки и опять на пол.

– Чистюля! – язвительно бросил Фабий.

Юноша наклонился, решительно уперся ладонями в грязный пол и сделал неуверенную, неумелую, колеблющуюся стойку.

Фабий окинул взглядом зал и исподлобья усмехнулся. Никто не успел и глазом моргнуть, как он вскинул свое сильное тело на стол средь кружек, опираясь на одну руку, даже хмельная тяжесть в голове ему не помешала.

Буря аплодисментов. Фабий принял их с улыбкой и сел. Скавр потряс своей кружкой и восторженно заорал:

– Ясно вам! На одной руке! На столе! Мой сын!

– Ну, придется тебе поучиться, Муран. Следующий!

Юноша отправился на свое место, будто его водой окатили, и по знаку Кара к Фабию подошла темноволосая девушка. Она шла легко, мягко ступая, огромные горящие глаза не отрывались от Фабия.

– Красивая девушка! – раздался чей-то голос.

Фабий почувствовал беспокойство. Эти глаза выводили его из равновесия.

Он понимал, что весь трактир смотрит на него, и принял вид господина, разговаривающего с рабыней. Выпитое вино разгорячило его.

– Что ты умеешь?

– Танцевать.

– Танцевать… – Он неприятно засмеялся. – И это все? Больше ничего?

Она откинула назад голову:

– Больше ничего.

– Маловато ты умеешь, девушка. Ну, увидим. Ноги покажи! – приказал он и сам с удивлением услышал свой хриплый голос. Голубой хитон прикрывал ее колени. Она отступила на шаг. У нее были стройные лодыжки.

– Выше! Подбери хитон!

Скавр встал, навалился на стол и пьяно заорал:

– Так, так! Выше! Выше!

К нему присоединился маленький толстый Руф:

– Выше! Выше!

Девушка стояла не шевелясь, как бы не понимая, к ней ли обращаются.

– Что смотришь? Не поняла? Подними хитон!

Она покраснела, краска разлилась по шее и плечам. В глазах загорелось упрямство. Она не пошевелилась.

Вино распаляло Фабия, а неожиданная стыдливость девушки только раззадоривала его. Он шагнул к ней, потянулся было к хитону. Девушка изо всех сил ударила его по руке и убежала. Никто даже опомниться не успел.

Все хохотали. Фабий стиснул зубы и побледнел. Такого с ним еще никогда не бывало. И это на людях. Ладно же, и он ловко обратил все в шутку: