Луций наблюдал за движением рук жреца, за серебряным перстнем с халцедоном, за худыми запястьями и костлявыми пальцами, он следил за обрядом и дрожал от напряжения. Ярко-красная кровь струйкой стекала с жертвенника, вот уже буроватый ручеек образовался вокруг него. Реки крови видел Луций в Сирии и смотрел на нее спокойно. Но здесь его знобило при виде ничтожной струйки. Луций плотнее закутался в тогу, раннее утро словно бы дохнуло на него холодом.

Жрец положил зарезанную овцу на стол жертвенника, полил ее вином и благовониями, вынул внутренности. Подошел гаруспик, тощий как жердь, бородатый, иссохший. Между тем как жрец под пение кларнетов сжигал жертвенный хлеб и ладан, гаруспик изучал внутренности овцы. Потом повернулся к Луцию, лицо которого было искажено волнением. Истощенный гаруспик пристально и не мигая смотрел на молодого человека и возвестил:

– Счастливая твоя звезда. Но теперь она окутана черным туманом и блеск ее потускнел…

Луций вздрогнул и отшатнулся.

– …ты стоишь на распутье, – цедил слова вещун. – Ты стоишь на распутье и колеблешься… Размышляешь, какой путь выбрать… Ты в неуверенности…

Луций напряженно выдохнул:

– Продолжай!

У гаруспика слегка дернулись уголки губ. Он воздел руки к небу:

– Великая Мать говорит тебе: "Без страха следуй за золотой колесницей Гелиоса, выше и выше…"

Возглас Луция прервал речь гадателя. Опытный гаруспик почувствовал, что сказал нечто, поразившее просителя прямо в сердце, ему не хотелось дальнейшим испортить дело. Он умолк.

Луций бросил ему горсть золотых и гордым жестом дал понять, что знает достаточно. Гадатель исчез, и только кларнеты продолжали торжественный, летящий к небу гимн.

Золотая колесница Гелиоса! Панцирь Калигулы! Великое слово богини подтвердило, что он решил правильно!

С Калигулой на жизнь и на смерть!

Я сделаюсь другом Гая, его наперсником, правой рукой будущего императора. Все почести, каких может достичь римлянин, даст мне Калигула.

Он исполнит все мои мечты, и род Курионов…

Поток радостных мыслей внезапно прервался – отец предстал у него перед глазами. Но Луций остался тверд и непреклонен. Отец? Он будет благодарить меня за спасение жизни. Заговор не удастся, как не удался заговор Сеяна.

Весь Рим бредит сыном Германика. Даже во время обеда это было ясно, хотя патриции гораздо спокойнее народа. Как ненавидят все старого императора и любят Калигулу! Рим не потерпит убийства своего любимца. В клочья разнесет его убийц. Я иду за Гаем! Я отговорю его возвращаться на Капри. Я буду защищать его со своим легионом на Палатине. Родина – это Рим! Родина – это Калигула!

Возбужденный до предела, Луций стоял перед жертвенником, с которого стекали на землю последние капли крови жертвенного животного.

По тропинке, круто поднимавшейся вверх от Тибуртинской улицы к священной роще в садах Мецената, шли Фабий и Квирина. Тропинка была узка для двоих, но для влюбленных места хватало. Квирина прижалась к Фабию, судорожно за него уцепившись, как будто все еще боялась за него. Шум города едва доносился сюда.

Квирина повернулась лицом к Фабию. Он сжал ее голову в ладонях. Лишь теперь это было возможно. Горе наложило отпечаток на лицо девушки, замутило ясные глаза. Не было больше беззаботного ребенка, всегда радостного, смешливого. Перед ним стояла женщина, пережившая утрату самого дорогого человека.

И Квирина разглядывала лицо Фабия. Любимое лицо! Этой резкой морщины на лбу раньше не было. В очертаниях губ появилось что-то новое. Это от пережитого, должно быть. Мой милый, как ты должен был страдать! Глаза ее наполнились слезами, она уткнулась ему в плечо.

– Что с тобой, Квирина? Не бойся. Все уже позади, далеко.

Девушка подняла голову и улыбнулась сквозь слезы, они текли по ее щекам, но она все-таки улыбалась:

– Ничего, ничего, Фабий! Это от счастья, правда? Вот ты и снова со мной.

Она обняла его за шею и стала целовать дрожащими губами. Счастье, конечно, но счастье тревожное.

– Ты больше не оставишь меня, правда?

Фабий в волнении гладил ее хрупкие плечики.

– Куда я денусь, маленькая моя. Что тебе в голову пришло. Ну вот, вытри носик и улыбнись. Улыбнись мне…

Квирина вытерла кулачками глаза, лицо ее стало спокойнее. На ресницах высыхали последние слезы, она смотрела на Фабия.

Никогда раньше не была она так хороша, подумал он в порыве нежности. Он чувствовал, что свершилось что-то значительное, но выразить этого словами не мог. Он гладил ее волосы, вдыхал их аромат, целовал их. Моя жена! Моя верная жена! Так думал он, и об этом говорили его поцелуи.

Они приближались к храму Цереры, уже видны были белые колонны маленькой ротонды и статуя богини. Квирина гладила руку Фабия и улыбалась:

– Волюмния мне говорила: ты его больше не увидишь, выброси его из головы, напрасно все это… А я не верила. Я просила богиню, просила и плакала, она должна была вернуть мне тебя…

В голосе ее больше не было слез. Она щебетала как птенчик, рассказывала, что делалось в Риме, сколько людей думало о нем, сколько народу сокрушалось, что он не вернется больше к ним…

Я жив, говорил себе Фабий. Радость заливала его, сердце бешено колотилось, прыгало от счастья. Он резко стиснул руку Квирины. Она вскрикнула от боли.

– Что с тобой?

– Что это у тебя? Перстень. Мне больно стало.

Он весело рассмеялся:

– Тетрарх антиохийский наказывал мне отдать это сокровище самой красивой девушке Рима!

Он снял перстень, опустился на колени и протянул его ей.

– Я нашел ее и выполняю приказ…

Она растерянно улыбалась. Недоверчиво рассматривала черный камень в золотой оправе.

– Ты шутишь…

– Нет, нет. Перстень твой. Я все равно хотел… – В голове его промелькнул разговор с центурионом Камиллом на Капри. – Я все равно хотел отдать его тебе…

Он надел кольцо на тонкий палец девушки. Она счастливо рассмеялась.

– Он мне велик. Я его потеряю. Подожди.

Она сорвала травинку и обмотала ею золотое кольцо. Потом стала молча разглядывать подарок Фабия. Спросила тихо:

– Почему ты отдал его мне?

Он крепко обнял ее. Наконец-то он смог выговорить это:

– Потому что я люблю тебя. Потому что ты моя жена.

– Мой милый, ты вернулся ко мне, – выдохнула она снова…

Они были перед храмом Цереры. Квирина просила:

– Пойдем помолимся богине, поблагодарим ее…

Фабий развеселился:

– Молиться? И в самом деле. Император, когда отпускал меня, сказал:

"Молись за меня, актер. Пока я жив, никто и волоса не тронет на твоей голове. Но когда я испущу дух, пусть боги помогут тебе…"

Квирина побледнела. Схватила Фабия за руку. Стала просить:

– Пойдем помолимся за здоровье императора.

Фабий все еще смеялся:

– Ты понимаешь, о чем просишь? Если Тиберий будет жив и здоров – а моя молитва наверняка будет услышана! – плохо нам придется. Никаких "Пекарей" не сыграешь уже, опять вернется золотой век "Неверных жен", пинков и глотанья огня. А мне все это поперек горла стоит. Чем же мы кормиться станем в Риме?

Фабий больше не смеялся:

– И зачем молиться за человека, который никогда не заступался за нас?

Который, вместо того чтобы дать людям работу, бросает им милостыню и делает из них бездельников?

– Пусть! – упрямо сказала Квирина. – Но тебе он даровал жизнь!

"Почему бы не сделать этого ради нее! – подумал он. – Она так настаивает".

– Ну, хорошо, Квирина!

Жрица Цереры подошла к ним с серебряным подносом. Она говорила монотонно, профессионально, как торговка на рынке:

– Дорогие мои, спешите поклониться богине, власть ее велика. Вы идете благодарить или просить?

– Благодарить и просить, – сказала Квирина, глядя на Фабия.

Указывая на поднос, жрица продолжала свой монолог:

– Здесь вы найдете фигурки, изображающие то, что лежит у вас на сердце. Для солдата – изображение Марса, для торговца – Меркурия, для рыбака – Нептуна, для крестьянина – Цереры, для любящих – Венеры или Амура…

– Амура, – выдохнула Квирина, Фабий с улыбкой подтвердил.

– Пожалуйста, вот Амурчик с луком и стрелами. Этот из глины, этот из теста, а этот, самый лучший, из воска. Из теста – сестерций, глиняный – два, а восковой – шесть. Какого вы хотите принести в жертву всесильной богине?

– Самого лучшего. Воскового, – выпалила Квирина. Фабий улыбался. Он выудил шесть сестерциев из кармана туники и подал жрице.

Она досадливо приняла деньги: как всегда. Эти оборванцы никогда не дадут больше положенного. Она с завистью поглядела на храм Кибелы. Там другое дело. Там жрец за одну овечку получает столько денег, что и на трех хватило бы. Жрица вздохнула, положила воскового Амурчика на жертвенник, зажгла огонь и принялась молиться. Сухо сыпались слова.

– Взгляни, величайшая… эти двое… воздать тебе благодарность… За что вы благодарите? – повернулась к ним жрица.

– За жизнь, – сказал Фабий и прижал к себе Квирину. Ответ был не очень понятен жрице, но это нисколько ее не обескуражило:

– …за жизнь благодарят. Церера благодатная, и просить хотят о… О чем вы просите?

Мгновение стояла тишина, потом Квирина проговорила:

– О здравии и долгой жизни императора Тиберия…

У жрицы опустились руки. Никогда еще не случалось, чтобы кто-нибудь из бедняков молился за здоровье императора. Удивительно. Она с изумлением посмотрела на Квирину, но повторила перед богиней ее просьбу.

Огонь играл на жертвеннике. Восковой Амур таял в нем.

– Богиня милостиво приняла вашу благодарность и просьбу. – Жрица поспешно закончила обряд и ушла.

Квирина нервно крутила кольцо. Неожиданно оно соскользнуло у нее с пальца и ударилось о мрамор. Черный камень раскололся надвое. Квирина расплакалась.

– Фабий, ты видишь? Дурной знак. Агат разбился.

Фабий вздрогнул. Этого не должно было быть. Она перепугается. Будет долго думать об этом. Как ее утешить?

– Глупенькая, ведь это хорошо. Это был твой глаз, понимаешь? Твой блестящий чудный глаз. Но ведь у тебя два глаза. Ну вот, в перстне теперь тоже будут два…

Она не улыбнулась и все продолжала мрачно разглядывать черный камень.

Фабий был взволнован. Он погладил девушку по голове и тихонько вышел из храма.

Луций спускался вниз по песчаной дорожке. Он взглянул на солнце. Еще рано, Калигула спит.

На дорогу упала тень. Луций посмотрел, кто это. Глаза его расширились от удивления:

– Фабий Скавр!

Фабий удивился не меньше. Он приветствовал Луция поклоном.

Счастливое расположение духа сделало Луция более любезным, чем обычно.

– Какая неожиданность, я снова вижу тебя! Говорили, что ты схвачен, что тебя увезли на Капри…

Фабий насторожился. Откуда вдруг этот любезный тон после недавних угроз в Альбанских горах? Фабий знал от Квирины, что его выдал Октав Семпер, а не Луций. Несмотря на это, настороженность его не прошла.

– Говорили сущую правду, господин мой. Но я вернулся.

Бурная радость прозвучала в словах Фабия.

– Вернулся, – повторил Луций невероятное слово. – Император сам говорил с тобой?

– Да…

– И даровал тебе жизнь?

– Если хочешь, называй это так, господин…

– Великодушный дар, – заметил Луций.

– Скорее, каприз. Я уверен, что император даже и не видел, как я стою перед ним, когда сказал "можешь идти!". Он никогда нас, плебеев, не видит.

Никогда не позаботился о том, чтобы облегчить нам жизнь.

– А как он мог это сделать? – благосклонно улыбнулся Луций.

– Дать народу права, какие тот имел раньше. Вернуть ему выборы, чтобы управление было делом всех, делом общим…

– Res publica… – машинально повторил Луций. Оба посмотрели друг на друга. Фабий сам удивился этому выводу, Луций был сбит с толку. Смотри-ка, вот тебе и комедиант. До чего додумался! Луций отвел глаза, уставился в землю, но упорно держался задуманной цели:

– Ты ошибаешься, Фабий. Республика не может вернуться.

Фабий прикрыл глаза: что это? Неужели со мной говорит сын Сервия Куриона? Возможно, он испытывает меня.

Луций свысока продолжал:

– С такой огромной империей не сможет больше справиться ни сенат, ни народ. Один только Гай Цезарь, сын незабвенного Германика, еще сумеет все исправить – и наверху, и внизу. Только он даст народу Рима то, в чем старый император так упорно ему отказывал.

Фабий не верил своим ушам, не знал, что подумать. На чьей же стороне теперь Луций Курион?

Луций тихо продолжал:

– Ты принадлежишь к сословию, которое император подвергает гонениям, и, конечно, ненавидишь Тиберия. Гай Цезарь иной. Актеры Мнестер и Апеллес – его друзья, ты знаешь, наверное. Тебе, актеру, следовало бы…

В мозгу Луция промелькнуло воспоминание о "Пекарях" Фабия, в которых тот нападал на сенаторское сословие. Он ехидно договорил:

– Тебе следовало бы расположить к себе будущего императора, гистрион!

Внезапная мысль осенила Луция. Он с ударением проговорил:

– Послушай! Гай Цезарь скоро станет императором. Придумай что-нибудь, прославь его на сцене. Какую-нибудь блестящую аллегорию. И оду. Сумел же ты написать сатиру, сумеешь и гимн!

У Фабия похолодела спина. Постоянные преследования давно обострили его чувства, теперь же он воспринимал все вдвое острее. А что, если они хотят сделать из меня жертвенного ягненка в своей большой игре? Может быть, это ловушка?

– Калигула отблагодарит тебя по-царски, не бойся. Ручаюсь тебе своим словом!

Фабий был бледен. Он ответил почтительно и глухо:

– Когда ты изволил говорить со мной на корабле, то пренебрежительно оттолкнул меня, потому что я не был республиканцем, как ты. Ты изменился!

Луций покраснел. Какое унижение! Веселое расположение духа разом покинуло его. Ему стало стыдно, как он ничтожен перед этим паршивым комедиантом. Он задрожал от бешенства, но совладал с собой. И властно сказал:

– Отвечай на мой вопрос! Ты хочешь подготовить зрелище, прославляющее будущего императора Гая Цезаря?

Фабий беспокойно заморгал. Он растерянно развел руками, сгорбился и с напускным смирением произнес:

– Ах, ты испытываешь меня, господин мой. Ведь это только шутка?

Кровь ударила Луцию в голову. Его трясло от бешенства. Ему хотелось ударить этого юродивого по лицу, вцепиться ему в глотку, задушить. Он с усилием превозмог себя и выкрикнул:

– Ты сделаешь то, о чем я прошу?

– Нет, господин. Не сделаю, – твердо произнес Фабий. – Не могу. Я теперь вижу некоторые вещи иначе, чем раньше. Я был на волосок от смерти.

В таком положении человек понимает, кто он таков, понимает, что жизнь – это не фарс. Теперь я держусь тех же взглядов, что ты и твой уважаемый отец. Если бы я потребовался тебе для такого дела, то к твоим услугам, господин…

В красном тумане несмываемого позора Луций с ненавистью запомнил слова Фабия. Ледяным тоном он закончил разговор:

– Ну хорошо. Посмотрим!

И с величавым достоинством удалился.

Калигула встал. Он уже побывал в руках массажистов, банщиков и парикмахеров. Теперь на нем застегивают золотой панцирь, на котором изображен Гелиос на колеснице.

Макрон наблюдает. С форума сюда доносился шум толпы. Макрон раздвинул занавески. Море голосов гудело:

– Слава Гаю Цезарю, сыну Германика!

– Ты слышишь, дражайший?

Калигула был еще в полусне, голова у него трещала, но он все слышал и самовлюбленно улыбался. Макрон потирал руки.

– Хорошая была идея: приказать, чтобы в сенатских ведомостях поместили сообщение о болезни Тиберия, а? Отличная идея! Теперь настроение в Риме перед тобой как на ладони!

Мутными от кутежей глазами Калигула посмотрел на Макрона.

– Спасибо тебе, дорогой Невий. Мой народ получит чего хочет… – Он намеренно сделал паузу. – Если Макрон в решающую минуту докажет свою верность…

– Клянусь щитом Марса! – поднял правую руку Макрон.

Калигула моргнул:

– Эта минута уже недалека… Ты полагаешь… ты веришь?

– Себе я верю всегда, – спокойно сказал Макрон.

Но Калигула спокоен не был. Голос его дрожал:

– Нам бы уже пора…

– Все готово, господин мой. Наши лошади и свита.

– Как… как… нет, ничего, – пробормотал Калигула. – Едем!

Он резко вскочил:

– Я хочу, чтобы все поскорее кончилось. Пошли!

Макрон кивнул.

Ворота дворца распахнулись, два всадника неслись карьером, за ними – конные преторианцы. Луций как раз приближался к воротам.

– Мой Гай! – крикнул он.

Лошадь Калигулы пронеслась мимо. Калигула заметил Луция, но не остановился.

Макрон на ходу дружески кивнул Луцию.

– О Гай! Боги! Ты слышишь? – кричал Луций, но его слова потонули в грохоте копыт.