Глава 32

Огромный кабан с клыками, торчащими из пасти, великолепный, как восточное божество, проплыл в триклиний на плечах эфиопов-великанов.

Зажаренная до коричневого цвета кожа была еще горяча, и жир, стекавший с нее на огромный серебряный поднос, нежно шипел и щекотал ноздри. На кабаньем пятачке раскачивался золотой диск с цифрой XXX, означающей тридцатое блюдо ужина.

Пирующие были поражены. Тиберий издал приказ, запрещавший на пирах подавать целого кабана, как это было заведено в последние годы республики, указав, что половина кабана не менее вкусна, чем целый кабан. И вот Калигула открыто нарушает приказ императора. Зачем он это делает? Как он может рисковать? Что будет, когда император узнает об этом? Возможно, император снова болен и о том, что происходит в Риме, уже не узнает?

Макрон, увидев зверя, расхохотался и начал аплодировать. К нему присоединились и остальные. Аплодировали оба консула – Гней Ацерроний и Гай Петроний Понтий, – аплодировали сенаторы, всадники и высшие римские чиновники.

Калигула со своего ложа смотрел на происходящее, поглаживал ногу своей сестры Друзиллы и принимал аплодисменты с благосклонной усмешкой. Он остановил ликование движением правой руки и сказал, опуская руку снова на сестрину щиколотку:

– Я, внук императора, должен первым соблюдать приказы деда. Но я беру на себя смелость и нарушаю приказ императора, ибо мой мудрый и экономный дед наверняка рассматривал кабана с высоты своих лет, когда уже нельзя есть такие жирные блюда. Возможно, ему повредила бы и одна четвертая часть этого вкусного зверя. То же самое можно сказать и об играх на арене цирка, которых уже давно и несправедливо лишен Рим. Я попытаюсь в этих вопросах уговорить и обломать императора…

Аплодисменты были такими бурными, что все вокруг задрожало. Гостям было ясно: Калигула их и весь Рим хочет привлечь на свою сторону. Будущий император заботится о популярности. Им всем понравилось, что он сказал.

Пиры в императорском дворце устраивались редко. Все реже и реже. А с того момента, когда одиннадцать лет назад Тиберий оставил Рим, переселившись на далекий остров, не устраивались вообще. Наконец-то наследник трона возобновляет старую традицию пиров на Палатине!

Между тем повар разрезал брюхо кабана, из которого вывалилась гора колбас и устриц. Запахи лакомств поднимались ввысь к раскрытому потолку триклиния. Там на краю крыши сидели рабы, сбрасывая из огромной сетки на пирующих лепестки роз, и жадно вдыхали запахи жаркого, которого никогда в жизни не наедались досыта.

Кроме Даркона и Вилана, здесь были все союзники Сервия. Старый Курион лежал рядом с Авиолой, прикрывал глаза, словно от усталости, и внимательно следил за Калигулой, который наслаждался паштетом. Друзилла смеялась, глядя, какие большие куски он заглатывал.

Калигула пил ради удовольствия пить. Авиола пил, чтобы заглушить в себе беспокойство и страх, единственный, кто притворялся, что пьет, но не пил, был Сенека, лежащий возле любимца Калигулы – актера Мнестера.

Невидимые музыканты ударили по струнам арф и сильнее задули в кларнеты и флейты. Рабыни в оранжевых хитонах скользили среди лож и столов с чашами фисташек. Калигулов "распорядитель сладострастия" Муциан распределил обязанности. Рабу Ксерксу он приказал следить, чтобы с открытой крыши триклиния к гостям постоянно спускались какие-нибудь подарки: корзиночки со сладостями, цветы, флаконы с духами. Сверху Ксеркс следил за молодой очаровательной рабыней, которая предлагала Гатерию орехи. Толстая лапа Гатерия, обросшая рыжими волосами, оказалась под хитоном рабыни. Рабыня Антея, любовница Ксеркса, покраснела. Ксеркс скрипел зубами от гнева. Но в конце концов растянул рот в улыбке и весело оскалил белые зубы: Антея кошачьим движением освободилась от Гатерия и убежала.

Калигула лежал на ложе из эбенового дерева и слоновой кости среди цветных подушек. Он целовал плечо Друзиллы. Друзилла терпеливо сносила нежности брата и отсутствующе улыбалась. Она не перестала улыбаться и тогда, когда Калигула снял с головы венок из роз и резким движением бросил его к ногам Эннии. Пирующие наблюдали за этим затаив дыхание.

– Эге, новое созвездие на нашем небе, – заметил ехидно Бибиен Ульпию.

– Будущий властелин мира и жена ближайшего сподвижника императора.

Какой величины в этом созвездии будет звезда Макрона?

Авиола наклонился к Сервию:

– Блестящий альянс. Я поспорил бы на тысячу аурей, что Макрон из этого извлечет все, что можно. Виват! – Он дал рабу наполнить чашу, поднял ее с едва заметной улыбкой в сторону Сервия и осушил до дна.

Макрон, преданно улыбаясь Калигуле, шептал Эннии, лежавшей рядом с ним:

– Не играй с этим венком, надень его на голову. Посмотри, как он пожирает тебя глазами. Тебе с ним не придется долго возиться, девочка.

Желаю удачи!

– Ты свинья, ты грязный бесстыдник, – зашептала Энния с неприязнью, вопреки своему правилу. Она была оскорблена грубостью, с которой муж толкал ее в постель Калигулы. Но Калигуле послала многообещающий взгляд.

– Наша драгоценная императорская голова, – тихо шепнул Мнестер Сенеке, – выглядит без венка как дыня. побитая градом. – Сенека усмехнулся.

Очевидно, Калигула тоже понимал это. Он встал, театрально раскинул руки и заговорил, словно декламируя стихи:

– Ветер любви сорвал венок с моей головы. Кто даст мне другой?

Мужчины и женщины привстали, начали снимать со своих голов венки, бросали их с криками к ногам Калигулы. Он благодарил, посылая женщинам поцелуи. Сверху на невидимых нитях спускался великолепный венок из красных роз. Любимец Калигулы Лонгин, прелестный мальчик с длинными волосами, воскликнул:

– Боги посылают тебе венок!

Он помог наследнику надеть его на шишковатую голову. Зал ликовал.

По приказу "распорядителя сладострастия" через восемь входов в зал вбежали рабыни со свежими венками для пирующих. Антея обошла стол Гатерия и, возлагая венок на голову Сервия, послала улыбку Ксерксу.

На блюдах из оникса рабы разносили в такт музыке лангустов, павлиньи яйца, испеченные в золе, козлиное жаркое с трюфелями и куриный бульон.

Столы были уставлены новыми яствами. Свиное вымя, поджаренное на масле, желтки вкрутую с горчицей и перцем, жареные бычьи семенники в вине, мурены, морские угри в остром, пикантном соусе гарум, после которого долго горит во рту. Вино белое, зеленое, желтое, золотое, красное, темно-красное, черное.

Полночь давно миновала. Через открытую крышу в триклиний бесшумно слетали лепестки роз. Око небес над триклинием трепетало от сияния звезд, в зал вливался запах палатинских пиний.

Калигула решил, что одно из лож возле него должны разделить Луций с Валерией. Оба были этим удивлены. Валерия была счастлива. Она размышляла: пусть видит весь свет – а гости Калигулы это и есть весь свет, – что Луций и я… Пусть будет запечатлен наш союз на глазах у всех. Чтобы он не смог от меня ускользнуть…

Однако Луций избегает Валерию. Ему противна женщина, лежащая рядом с ним. Ее обнимали сотни рук, от каждого объятия на ней остался след грязи.

Оскорбленное самолюбие борется в нем со страстным желанием обладать этой женщиной.

Валерия сегодня великолепна. Волосы, собранные в греческий узел, – это красный металл, ставший воздушным от фиалкового налета. На лицо спадает муслиновая вуаль. Длинные ресницы оттеняют глаза миндалевидной формы.

Глаза изменчивы как море. Зеленая палла из нежного кашемира мягко присобрана и на правом плече схвачена золотой пряжкой с большим рубином.

Левое плечо обнажено, нежно розовеют крепкие мускулы руки.

Желто-шафрановый плащ из тонкого виссона с золотой каймой сброшен на ложе.

Палла соскользнула с ноги, обнажив щиколотку и голень. Совершенные линии округлостей влекут.

Валерия оглядела зал. Мужчины раздевают ее взглядами. Полуобнаженность возбуждает больше, чем нагота. Отяжелевшие веки Валерии опускаются и поднимаются. Ее взгляд то грустно задумчив, то пугающе хищен. "Ведь каждый из них дал бы мне сейчас же сундук золота, чтобы я только его обняла.

Видит ли это Луций?"

Прозрачной вуалью из муслина она прикрыла сверкание глаз. Но открытые уста горят и манят. Волосы источают горько-сладкий аромат. Так пахнут смертоносные яды.

Она повернулась к Луцию, ей показалось, что он мыслями где-то далеко.

Это действительно было так. Она протянула руку, чтобы погладить его, но едва прикоснулась к нему, как он потянулся за вином. Нарочно убрал руку…

Ее рука повисла в воздухе, зрачки сузились. Так вот в чем дело.

Сенаторский сын стыдится бывшей рабыни. Из-под прикрытых век она наблюдает за любовником. Как его гордые, бесстыдно гордые губы и надменные складки возле рта углубляют пропасть между ними! Гордость столкнулась с гордостью, хотя один стремится к другому всеми помыслами своей души.

Взглядом она встретилась с его глазами. Луций молчал, медленно отпивал из чаши. Он усмехнулся ей. Проклятая усмешка. Такая надменная, что она от гнева вонзила ногти в золотую пряжку на руке. Было бы лучше, если бы он ударил ее. Она отодвинулась от него, и зрачки ее заблестели. От выражения мстительной злобы лицо огрубело. Она с вызовом оглядела зал. Чувство безграничной мести охватило ее.

По триклинию несутся голоса, рабы выносят остатки яств. Лепестки роз опускаются в недопитые чаши.

Твердым шагом вошли молодые нубийцы с большими серебряными амфорами, горлышки которых залиты цементом. Открыли и начали разливать тяжелое, с приправами кантаберское вино.

Кантаберское вино пахнет корицей и быстро затуманивает голову.

На подиуме танцует египетская рабыня, наполовину дитя, наполовину женщина.

После исполнения танца рабыня была продана Гатерию за десять тысяч.

Наследник императора без стеснения принял от Гатерия мешочек с золотом.

Сунул его в платье Друзиллы.

– Это мне? – спросила Друзилла.

– Тебе, тебе, моя дорогая. – Он повернул голову, поцеловал ее ослепительно-белую шею. А Луцию, который сидел недалеко от него, сказал:

– Какая красивая шея, Луций, не правда ли? Но если бы мне захотелось, я перерезал бы ее…

Друзилла вяло засмеялась. Луций вздрогнул. Калигула обратился к сестре:

– Ведь ты же меня знаешь, дорогая, – и начал целовать ее плечо, уставившись на египетскую прическу Эннии.

Луций наблюдал за Калигулой. Он слышал о том, как жесток и развращен наследник. Однако он оправдывал его. Шесть лет Калигула был узником ненавистного старика на Капри. Должен он как-то взбунтоваться, должен найти выход из всего этого, ведь он молод и имеет право жить. Скоро он станет императором. Каким он будет правителем? Он сын Германика. Что он может дать Риму, если дойдет по стопам своего отца! А что ожидает меня?

Его дружба или…

В этот момент Калигула поймал на себе настойчивый взгляд Луция. И тот, словно уличенный в чем-то недозволенном, покраснел и опустил глаза.

Калигула приказал наполнить свою чашу. Дал попробовать сестре и встал.

Торжественным жестом он поднял чашу, не спуская глаз с Луция. В триклинии воцарилась напряженная тишина. Старое сердце Сервия испуганно забилось.

– Я хочу здесь перед вами выпить с мужем, который достоин называться сыном Рима. Я сам сегодня утром на Марсовом поле убедился, как его любят солдаты, которых он водил в победные сражения. Я хочу выпить со своим верным другом Луцием Геминием Курионом.

Луций, покрасневший от неожиданности и счастья, вскочил, поднял чашу и шагнул к наследнику. Зазвенел хрусталь.

– За славу Рима и твою, Луций Курион!

– За твое величие, Гай Цезарь!

Они перевернули чаши вверх дном, Калигула обнял и поцеловал Луция.

Триклиний сотрясался от ликования. Макрон поздравил Луция. Сенека смотрел на Луция испытующе. Сервий был бледен, мускулы его лица вздрагивали. Какой позор для его сына. А в голове рождался страх: не западня ли это? Он послал предостерегающий взгляд сыну. Ошеломленный Луций не обратил на него внимания.

Сервий рассеянно обратился к Авиоле:

– Почему Калигула нас мучает? Почему не скажет, что с Тиберием?

– Почему… почему… почему не скажет? – повторил как эхо Авиола.

Калигула не сказал. Его буйный, развязный смех возносился над шепотом, катившимся по залу, проникая во все уши: старый император не сегодня-завтра умрет! Настанет новая эра в истории Рима!

Передаваемое шепотом достигло ушей Сервия. Он заволновался. Он должен знать правду, время не ждет. И обратился к Калигуле:

– Разрешишь ли мне, Гай Цезарь, задать тебе вопрос?

Зал мгновенно стих, Калигула приветливо кивнул отцу Луция.

– Я слышал сообщение, которому не хочу верить. Говорят, император серьезно болен… Врачи опасаются… – Он умышленно не досказал. Калигула взглядом скользнул по Макрону, потом поднял глаза вверх, вскинул руки, и в его голосе прозвучала боль:

– Я надеюсь на милость Эскулапа, который всегда помогал императору…

Треск хрустальной чаши в пальцах Ульпия разрядил мертвую тишину.

Да, все ясно. На бледном лице Сервия выступил холодный пот. Если император умрет раньше, чем республиканцам удастся захватить важные государственные объекты, если Калигула захватит власть прежде, чем будет провозглашена республика, то все надежды рухнут. До сих пор заговор удалось сохранить в тайне. Теперь наступает решительный момент;, последний удар. Нужно начинать этой ночью. Пренестинская прорицательница, скажи: удастся ли наше дело?

Гатерий Агриппа все видит иначе. Веселый, беззаботный Калигула будет иным правителем, чем мизантроп Тиберий. Иной будет и жизнь Рима. Молодой император не станет наступать на пятки слишком предприимчивым сенаторам, как это делал старый. Но так ли это?

Калигула подмигнул Макрону. Им двоим известно гораздо больше. Они так же были бы не уверены и испуганы, если бы не знали, что император, хотя и болен, собирается в ближайшие дни вернуться в Рим. И они оба, Калигула и Макрон, должны торопиться. Должны действовать быстро, чтобы в тот момент, когда старец умрет, не начались волнения. Калигула поднялся и скользнул взглядом по триклинию:

– Я пью в честь Юпитера Капитолийского и за быстрое выздоровление нашего любимого императора!

Чаши зазвенели. Рабыни в прозрачном муслине ходили между столами, рассыпая арабские ароматы, и жгли в бронзовых мисках ладан. Это было очень кстати, так как воздух в триклинии после сороковой перемены блюд стал слишком тяжелым.

Макрон тоже потянулся к флакону с духами. Побрызгал на себя, втянул носом. Запах его не вдохновил. Ему больше был по душе запах сена, деревьев, запах кожи и хлева. И тут он рассмеялся, вспомнив, что, когда он выходит из бани весь надушенный и напомаженный и стоит перед старым императором, ему всегда кажется, что бы он ни делал, он пахнет навозом. И он ясно представил, как император раздувает ноздри и отворачивается. А ведь с Калигулой он так себя не чувствует. Он ему как-то ближе. Хоть бы скорее…

Вялая, зевающая Друзилла начала надоедать Калигуле. Он отвел ее спать и вернулся. Теперь он лежал на ложе со своим любимцем Лонгином, перебирая его кудрявые волосы и поглядывая на Эннию.

Возбужденный ее многообещающими взглядами, он приказал "распорядителю сладострастия" объявить, что по обычаю Востока сегодня гостям будет разрешено подышать свежим воздухом и воспользоваться развлечениями и освежающими напитками в садах Палатина, прежде чем их снова созовет гонг.

Потом будущий император обещал продемонстрировать свое искусство.

Нелегко было подниматься после такой обильной еды и выпитого вина.

Но что делать? Обещание Калигулы было встречено аплодисментами.

Поднимались, спасаясь от вечернего холода, кутались в тоги и медленно, пытаясь сохранить равновесие, выходили через восемь входов из триклиния в сады. Шли величественно, еле волоча ноги, ибо в Риме торопятся только рабы.

Ночь светлела. Кора платанов посерела и стволы напоминали в утренней мгле толпу прокаженных.

Вдали шумели повозки, которые до восхода солнца должны привезти на Бычий рынок мясо, фрукты и хлеб.

Повсюду в укромных уголках сада, предусмотрительно не освещенных, звучали лютни.

Некоторые гости направились к огромным из красного мрамора чашам вомитория. Павлиньими перьями они помогали себе освободить в желудке место для следующих лакомств. Многие разбрелись по саду и громкими разговорами пугали птиц в золотых клетках, развешанных на деревьях.

Сервий подвел Авиолу к вомиторию и пошел искать сына. Он встретил его на тропинке, между кустами жасмина. Луций шел медленно, в раздумье.

– Какое великолепное общество собрал сегодня у себя Гай Цезарь, – сказал он громко Луцию. – Как он тебя отметил!

Луций не уловил иронии, внимание Калигулы его радовало, он согласился с отцом. Они шли рядом, и Сервий спокойно обратился к сыну:

– Иди во двор, где рабы ожидают у носилок. В моих носилках возьми шарф, который я там забыл. Принеси его мне. – И тихо добавил:

– У лектики встретишь Нигрина. Пусть он тотчас же садится на коня и выполнит поручение. Кому и что он должен передать, он знает. Пусть скачет вовсю.

Пришло наше время, сын мой! После ужина положи эту записку в дупло дуба.

– Он быстро передал ему маленький свиток и сказал громко:

– Утренний холод вреден для моих бронхов. Возвращайся с шарфом поскорее. мой милый.

Луций послушно повернулся и пошел. Сервий стоял и смотрел на светлеющий горизонт.

Луций понял: Нигрин должен скакать в Мизен, переправиться на Капри и передать Вару, центуриону личной императорской стражи, преданному Сервию человеку, два слова: "Приветствуем императора". Этот пароль означает "убей!". Нигрин – надежный человек, Вар точно исполнит приказ. Он будет доволен. Ведь он станет богачом, получит имение с пятьюстами рабами.

Солдаты его центурии уйдут из армии и будут работать на полях и виноградниках, которые получат за верность республике. В течение четырех-пяти дней падут обе головы тиранов и отец Луция провозгласит в сенате республику. Две головы. Тиберия и Калигулы. Римский народ будет из-за Калигулы, сына Германика, сетовать и бунтовать. Поэтому Луций с двумя когортами своего сирийского легиона должен будет усмирить эти толпы.

За это сенат отблагодарит его. Воздаст ему торжественные почести. Это большая честь!

Луций шел механически, куда послал его отец. Боль сжимала виски. Да.

Эта минута должна была наступить. Но она пришла раньше, чем он ожидал.

Теперь нельзя вывертываться и подыгрывать обеим сторонам. И уклониться нельзя. Нужно решить твердо: республика или император?