Она обратила к Луцию огромные, потемневшие в эту минуту глаза цвета моря.

– Меня радуют твои успехи, и я желаю их тебе от всего сердца, Луций.

– В ее голосе звучала страсть.

Луция волновал этот голос. Он пытался скрыть волнение под светской учтивостью:

– Почести сената радуют меня безгранично, но только теперь, здесь, я абсолютно счастлив…

– Риму нужны решительные люди, – сказал Макрон. – Современные молодые мужчины больше похожи на девиц, чем на солдат. Словно из теста.

Как дела в армии?

– Риму нужны герои, – сказала Валерия с ударением, и Луций прочитал в ее взгляде восторг. Он хотел что-то возразить, но в комнату вошли рабы, они принесли еду, серебряную амфору с вином, серебряный кувшин с водой и три хрустальные чаши. Пламя светильников, свисавших на золотых цепях с потолка, заиграло в хрустале оранжевыми молниями. Валерия кивком головы отослала рабов и разлила вино.

Возлила Марсу и выпила за здоровье Луция:

– Чтобы твое счастье было без изъянов и долгим, мой Луций.

– Громы и молнии, это ты здорово сказала. Я тоже присоединяюсь, Луций.

Луций не сводил с Валерии глаз, не в силах скрыть страсти. Она притворялась, что не замечает этого, что ее это не касается, умело переводила разговор с сената на Рим, с Рима на бега, разрешения на которые, говорят, Калигула добьется от старого императора.

– Кажется, ты будешь защищать цвет Калигулы, – заметил Макрон.

– И мой цвет, отец! Зеленый цвет самый красивый. Цвет лугов и моря.

– И твоих глаз, божественная, – осмелился Луций.

Она засмеялась:

– А если ты проиграешь состязание?

– Проиграть? – сказал Луций с нескрываемым удивлением.

– Отлично, мальчик, – захохотал Макрон, и его рука тяжело опустилась на плечо Луция. – Таким ты мне нравишься! Я, Луций Курион, награжденный золотым венком сената, и проиграю? За кого ты меня принимаешь, моя прекрасная?

Рассмеялись все трое, и у всех троих по спине пробежал легкий холодок.

Они чувствовали, что сделаны из одного теста, чувствовали, как близки в этой упорной одержимости: иметь то, что хочешь. Однако даже такое единство душ не мешало им быть осторожными в отношении друг друга.

И вот пустые любезности, комплименты и фривольности кружили над столом, а эти трое следили друг за другом, и каждый руководствовался своим желанием в достижении своей цели:

"Я должен тебя заполучить, красавица! И как можно скорее!"

"Я хочу, чтобы ты стал моим мужем, мальчик! Моим мужем!"

"С помощью этой девчонки и твоего честолюбия я вырву отца из твоего сердца!"

Взгляд Луция упал на водяные часы, стоящие на подставке из черного мрамора. Драгоценное тонкое стекло было вставлено в пирамиду из золотых колец, капли воды падали свободно, со звоном.

У Луция на щеке задергался мускул. Сейчас он должен уйти, если хочет к назначенному часу попасть домой. Он забеспокоился. Макрон заметил беспокойство и волнение Луция и подумал: "Дело ясное, я должен их оставить одних. Я этому мальчику сейчас что овод на спине осла". И он поднялся.

– Я пригласил сюда посла наместника из Норика. Где нам прикажешь разместиться, девочка?

– В таблине вам будет удобно, отец.

– Хорошо. Я тебе, Луций, открою новость. Император решил, что сирийский легион не пойдет на Дунай. Легион и ты останетесь в Риме.

Валерия радостно засмеялась и пошла проводить отца до таблина.

Луций остался один. Он проклинал быстро летящие часы, но уйти не мог.

Он брал в руки предметы, которые держала в руках она. К чему бы он ни прикасался, все источало аромат.

Резкие запахи действовали возбуждающе на Луция. А как пахнет она? Губы, волосы, плечи. У Луция мурашки забегали по спине и по всему телу разлилось тепло. Он прикрыл глаза. Вернулась Валерия.

– Я пойду переоденусь и причешусь, – сказала она.

– Не уходи, моя божественная! – остановил он ее. – Ты обворожительна. Каждое мгновение…

Она стояла напротив него. Округлые груди притаились под муслином. Залах женщины одурманивал. Валерия была взволнована не меньше Луция, но изо всех сил старалась взять себя в руки. Я люблю, говорила она себе. Впервые в жизни я люблю. Боги, не оставьте меня! Она торопливо вспоминала опыт прошлого: портовая девка ложится без разговоров, гетера предпочитает продолжительную любовную игру, переплетая ее стихами или песней. Но как же ведет себя благородная матрона, когда речь идет о благородном патриции?

Как ведет себя благородная матрона в минуты любовного волнения?

– Ты хочешь посмотреть, как я живу, Луций?

Она провела его по натопленным комнатам. Рабы бежали перед ними и всюду зажигали светильники, Каждая комната была другого цвета, и в каждой был свой особый запах, все были обставлены с восточной роскошью. Каждая ткань, каждый предмет несли чувственную изысканность Азии и Африки. Не Афин и не Рима, а Антиохии, Пальмиры, Тира, Александрии.

Валерия шла впереди.

– Я люблю Восток, – говорила она, словно оправдываясь и гордясь.

Луций угадывал под прозрачной тканью линии ее бедер. У него перехватило горло, и он не мог говорить.

– Я тебя понимаю, – хрипло проговорил он минуту спустя.

Они вошли в продолговатую комнату, вдоль стен которой стояли высокие шкафы из кедра, а в них множество свитков. На фасадной стене греческая надпись, сделанная киноварью: "Пока ты жив, сверкай, все трудности пусть минуют тебя. Очень недолго нам дано жить, время само забирает свою дань…"

– Это моя библиотека, – сказала она скромно, но с гордостью.

Луций брал в руки пергаментные свитки, помещенные в драгоценные футляры из тонкой кожи. На крышке каждого футляра был драгоценный камень. Здесь ряд бриллиантов, там вся крышка из рубинов, а рядом изумруды, топазы, сапфиры. Она заметила его удивление и рассмеялась:

– Это мой каприз. Я придумала для своих любимых поэтов, а у меня много их стихов, это обозначение. На этой стене греки, напротив Рим. Бриллианты – Алкей, топазы – Анакреон, сапфиры – Бион, рубины – Сафо, теперь понимаешь? А на другой стороне: бриллианты – Вергилий, рубины – угадай кто?

– Катулл.

– Отлично, ты угадал. Проперций – топаз, Овидий – бирюза, мой камень.

– Бирюза, – тихо повторил Луций. – Прекрасный, изменчивый камень, как твои глаза…

Она отвела взгляд. Он механически вынул Овидия, развернул и прочитал первое, что попалось ему на глаза:

"О боги, сколько черных тайн скрыто в душе человека!" Он покраснел, быстро свернул стихи и вложил их в футляр.

– А твои самые любимые?

Она залилась глубоким грудным смехом, который так волновал Луция.

– Трудно выбрать – Катулл. Сафо. Проперций.

– Биона я не знаю. Не прочтешь ли ты мне несколько стихов – я люблю греческий язык…

Она не заставила себя просить. Усадила его в кресло, сама стояла вся золотая в свете светильников.

Луций восторженно захлопал:

– Восхитительно!

Греческий язык в устах Валерии звучал как музыка. Она удлиняла гласные, чутко соблюдая ударения и долготы, стих пел, искрился, обжигал.

Луций слушал ее и удивлялся: чего только эта женщина не знает, как она умеет придать слогу ритм, стихам звучание, краску и задор. Ее голос возбуждал его, ласкал, опьянял. Великолепная женщина. Он пожирал ее глазами. Все в ней его захватывало. Все в ней казалось ему совершенством, самой красотой. Глаза миндалевидной формы. Прямой носик с чувственными ноздрями. Крупные пухлые губы, даже на вид горячие. Мелкие зубы и нежно-розовые десны. Пламя медных волос. Грудь и бедра Венеры. Ногти удлиненные, красные, блестящие. Она чудо красоты. Красота ее необузданная, дикая. Красота хищного зверя. От нее захватывает дух. Сегодня она была иной, чем в Таррацине. Далекой, чужой. Он не понимал, почему такая перемена. Это задевало его.

Она читала ему одну из элегий Проперция:

Кровь закипела у него в жилах, но он сдержал себя. Он не знал, что может позволить. Неуправляемая сила чувств влекла его. Он подбежал к Валерии, схватил ее за руку:

– Я люблю тебя. Я схожу с ума по тебе! Моя любовь не знает никаких рубежей…

У Валерии мутился разум от счастья. Она хотела слушать эти слова.

Хотела обнять его за шею и целовать, целовать без конца. Нет, нет, она должна быть матроной, и она притворилась, что его порыв ее оскорбляет. Она легко отстранила его.

– Это правда, мой милый? Так быстро, слишком быстро, я не могу в это поверить… – С легким оттенком иронии она процитировала Архилоха, несколько изменив стих:

Он испугался, что оскорбил ее своей пылкостью, и стал извиняться, осыпая ее комплиментами, говоря нежные слова. И тут же всплывали мысли об отце и о доме. Теперь уж поздно, уже нет смысла спешить. Там я потерял все. Здесь все приобретаю: упоение, дружбу Макрона и ее. Славу, могущество, будущее. Все поставлено на карту. Если я ставлю на эту женщину? Я предаю отца, предаю дело. Чушь! Я люблю! А на это я имею право и никому его не отдам!

Но неспокойная совесть заставляла думать его о небольшом триклинии в отцовском дворце, где в эту минуту он должен был находиться.

Кругом свет, венки из плюща на головах пирующих гостей, на столе блюда с кушаньями, амфоры с вином и семь чаш. На первый взгляд – званый ужин для друзей дома. Прислуживают галльские и германские рабыни, не понимающие по-гречески ни слова. Разговор ведется по-гречески. Это случается часто, этим никого не удивишь. Говорит отец. Он показывает на жареных бекасов, улыбаясь, как истый гастроном, рассказывает, что из Испании в Рим возвращается тринадцатый легион во главе со своим легатом Помпилием, шурином Авиолы. Радостные аплодисменты пирующих словно награда за рассказанный хозяином хороший анекдот. Сервий продолжает дальше, что оружие, которое Авиола поставит двум примкнувшим к ним легионам, в нужный момент заберет Луций.

Курион видит аскетическое лицо сенатора Ульпия, видит его открытый взгляд, устремленный на седьмое ложе, которое пустует.

– Почему не пришел твой сын, Сервий?

Пять пар глаз прикованы к губам Сервия. Сервий пытается снисходительно улыбнуться, поймите же, мои дорогие, невеста, три года разлуки. Двое усмехнулись. Ульпий помрачнел. Невесту предпочесть родине? Даже если бы десять лет – ни за что!

Озадаченный Авиола заметил:

– Я не видел Луция. Когда уходил из дома, у Торкваты его не было…

Все удивлены. Курион побледнел. Что случилось? Почему он не пришел?

Может быть, на него напали наши противники, когда увидели, какую поддержку мы приобрели в его лице? Может быть, с ним что-нибудь случилось?

– Вернемся в желтую комнату, Луций. Ее я люблю больше остальных.

Она взяла Луция за руку и повела за собой. Нежная кожа коснулась его ладони, рука мягкая, горячая. Он забыл о доме. Она подала ему красный шелковый плащ и попросила набросить ей на плечи. Взяла его под руку и вывела на балкон. Как в Таррацине! Луция, томимого желанием, била дрожь.

Валерия трепетала, но старалась побороть себя. Она куталась в плащ, притворяясь, что дрожит от холода.

Темноту прорезали мерцающие огоньки факелов. Из храма Весты на форуме долетали отсветы вечного огня. Палатин, ощетинившийся силуэтами кипарисов, напоминал спину взъерошенного кота. Там, за Палатином, дворец отца. Луций видел его прямо перед собой.

"Званый ужин" давно кончился. Договорились о следующей встрече. Выпили за успех великого предприятия. Шесть чаш зазвенело, седьмая стояла на столе нетронутой. Как немой укор. У Сервия задрожала рука. От стыда и от страха. Боги, какое это мучение: предстать перед отцом, который не спит, ходит по атрию и ожидает в смятении, не прозвучат ли шаги сына, каждая минута – это целая вечность, уже давно полночь…

Валерия всматривалась в отблески огней Весты, символа домашнего очага.

– Какая красота, – вздохнула она.

Он легонько притянул ее к себе, мыслями он был еще с отцом, но чувства влекли его к этой молодой женщине. Валерия отстранилась от него.

– Пойдем. Здесь холодно.

И когда за ними прошелестел занавес из тяжелой материи, она сказала сдержанно:

– Уже поздно. Ты должен идти.

Луций был в отчаянии. Он должен уйти безо всякой надежды? Дома он потерял все. Он проигрывает и здесь. Что в ней изменилось? Почему?

Спокойным тоном она говорила о повседневных делах, о погоде, об играх в цирке.

– Римляне, в конце концов, заслужили эти зрелища…

Она видела, что Луций не слушает ее, и добавила с легкой иронией:

– Ты утомлен речью в сенате?

– Нет. Я не слушал тебя! – вырвалось у него со страстью. – Я не слушал тебя. Я не могу тебя слушать. Я вижу твои губы, но не слышу, что они произносят. Я люблю тебя! Почему ты не веришь мне?

Она сказала тихо:

– У тебя есть невеста…

– Для меня существует только одна женщина – ты! Я думаю только о тебе! Я хочу только тебя! – закричал он в отчаянии.

Он схватил ее руки, целовал пальцы, запястья, ладони, плечи, целовал ее волосы и внезапно поцеловал губы. Она стояла не шевелясь. Потом прильнула к нему губами, всем телом. Ответила на его поцелуи, затосковала по его объятиям, прижимаясь к нему все теснее, все сильнее – и вдруг поняла, что сейчас, вот в этот момент, решится вопрос, как Луций будет относиться к ней. И, отпрянув, она сказала холодно:

– Ну иди же, Луций, – и, заметив его огорчение, добавила:

– Сегодня счастливый день. Не только для тебя, но и для меня.

– И для тебя? – выдавил он хрипло. – О боги! Скажи когда? И где?

Она погладила его с нежностью:

– Я сообщу тебе, милый! А сейчас иди.

Он поцеловал ей руку и вышел.

Она застала Макрона над бумагами в таблине. Он был один. Макрон удивился, как быстро прошло время.

– Представь себе, как будет злиться Энния, оттого что я так поздно вернусь. Ну что твоя птичка? В клетке?

– Что ты замышляешь, отец?

– Что ты замышляешь? – повторил он с улыбкой.

– Я? – задумчиво протянула Валерия. – Еще не знаю…

Макрон задумался:

– Не знаешь? Но ведь ты всегда знала. Неужели дела так плохи, девочка?

Она улыбнулась счастливая.

– Плохи? Наоборот! Я получила подарок от Венеры… Я выйду замуж за Луция.

Макрон вскипел:

– Луций и ты? Ты сошла с ума!

Он зашагал по комнате, размахивая руками. Однако в мыслях супружество дочери с Луцием представилось ему совсем в ином свете: Ульпий слишком стар, Сервий Курион не намного моложе. И он признательно посмотрел на дочь. Грандиозный шаг! Мы его приберем к рукам! Республиканцы потеряют продолжателя! Он внимательнее присмотрелся к ной: она бледна, молчит, внезапно стала совсем другой, абсолютно другой. Это не похоже на простой каприз, скорее на страсть, которой неведомы преграды.

Валерия подошла к отцу и произнесла с фанатическим упрямством фразу, которую всегда повторял он, когда следовало принять важные решения:

– Это должно произойти!

Отец улыбнулся дочери ласково и восторженно.

– Я пожертвую Венере откормленную овцу. И на мою помощь ты всегда можешь рассчитывать, ты это знаешь…

Луций быстрым шагом шел к дому. Навстречу ему плыли огоньки факелов, они сопровождали господ из лупанара, дозоры вигилов. Он сторонился всех и всего. Когда он начал подниматься на Авентин, ноги внезапно отяжелели. Что он скажет отцу? Как тот это примет?

Вскоре показался дворец отца; он светился в ночи всеми своими огнями.

Сверху послышался шум, на него двигалась толпа рабов с факелами. И среди них Луций узнал отцовского вольноотпущенника Нигрина.

– Нигрин! – закричал он и вышел па дорогу.

Рабы застыли на месте, словно табун натренированных лошадей. Свет факелов упал на Луция.

– Мой господин! – воскликнул Нигрин. – Мы разыскиваем тебя по всему Риму. Слава богам, что ты идешь!

Луций вошел в атрий. У алтаря ларов стояли заплаканная мать и отец, бледный и мрачный, прислонившийся к колонне, оба окаменели от страха. Мать радостно вскрикнула.

Однако Луций бросился к отцу:

– У меня для тебя интересная новость, отец!

И прежде чем Сервий проронил слово, продолжал:

– Император решил, что сирийский легион не пойдет на север! Он останется в Риме! Это значит, что и я останусь в Риме!

Матрона Лепида обняла сына. Отец стоял не двигаясь, нахмуренный. Он был счастлив, что сын наконец дома, но голос его оставался холодным и строгим:

– Почему ты не пришел?

Луций с трудом выдавливал из себя слова:

– Макрон позвал меня к себе на ужин. Я трижды поднимался, но он не дал мне уйти. Разве я мог уйти? А смог бы ты, отец, уйти, если бы ты был на моем месте?

Сервий должен был согласиться. Даже он при таких обстоятельствах не смог бы удалиться. О чем же был разговор?

– Снова он обещал тебе, что будешь легатом? – спросил иронически отец.

– Он ничего мне не обещал. Ты не рад, что я остаюсь в Риме вместе со своим легионом? – И Луций добавил многозначительно:

– Это будет полезно для нашего дела.

Отец испытующе уставился на сына. Луций обратился к матери:

– Я заставил тебя беспокоиться, мама. Прости меня.

И они отправились спать.

Счастливая Лепида уснула первой. Уснул и Луций. Только сенатор не мог уснуть. Его терзали противоречивые мысли. Он встал, укутался в плащ из толстой шерсти и вернулся в атрий.

Здесь было темно, только два негасимых огонька теплились на алтаре богов. Тусклый свет озарял восковые маски предков. Трепещущее пламя превращало неподвижные восковые лица в живые, беспокойные.

Пилястры коринфских колонн таяли во мраке, и казалось, что колонны подпирают небосвод. Через открытый комплувий в атрий струились тьма и холод, поглощая теплый воздух, непрерывно поступающий из калорифера.

Сервий поклонился ларам, плотнее укутался в плащ и уселся в кресло у алтаря, чтобы видеть лица предков. От них веяло силой, которая в течение столетий питала его род и его самого. Они были источником чистоты, кладезем мудрости, они были вечным источником родовой чести.

Сенатор до мелочей знал их лица, знал каждую черту, каждую морщину вокруг невидящих глаз. Всегда, когда он был взволнован, они приносили ему успокоение. Сегодня он нуждался в нем больше, чем когда-либо. Он смотрел на восковые лица и пытался сосредоточиться.

Было тихо. Над отверстием комплувия уже погасли звезды и тьма поредела.

Из сада доносилось щебетание птиц, со двора – хриплое пение петухов.

Тишина отступала все дальше и дальше. Свирель разбудила рабов в их жилищах. Двор заполнился криками надсмотрщиков. Но дворец еще спал. По каменной мостовой двора прогромыхали повозки – направились за провизией, – слышалось ржание лошадей и жалобный рев ослов.

Сервий различал голоса. Управляющего домом, Нигрина, надсмотрщика над рабами. Потом появился скрипящий звук, вверх-вниз, вверх-вниз. Он был однообразным, не прекращался, поглощал остальные звуки, что-то визжало и скрипело, вверх-вниз. Сервий догадался: рабы таскают воду из колодца.

Почему так долго? Почему столько? Он никогда не обращал внимания на это.

Наконец понял: для дома, для кухни, для конюшни, для скота.

Все эти звуки слились в ушах Сервия: дом пробуждался. Его дом. Дом, унаследованный от предков. Дом, в котором всегда царила справедливость и честь. Этот дом перейдет после него к Луцию. Унаследует ли он и достоинства предков, станет ли сенатором, консулом будущей республики, будет ли честным, рассудительным, уважаемым, как его деды?

Будет ли он таким?

Золотой венок, награда Луция, лежал на алтаре перед домашними богами, свет плясал на лавровых листьях. Сенатор взял венок и подержал на руке: золото много весит. Император и Макрон перетягивают моего сына на свою сторону. Награждают его, обещают ему, покупают его.

Он возмущенно шевельнулся. Разве Куриона можно купить за все золото мира? Он посмотрел на лицо своего предка, на родовую славу и гордость:

Марка Порция Катона Утического, деда Сервия, который после сражения, приведшего к гибели республики, пронзил себя мечом во имя любви к свободной родине. Широкое лицо, широкие скулы, тяжелая челюсть, выпуклый лоб, жесткие губы, лицо, которое не солжет.

А Луций солжет?

В мерцающем пламени кадильниц Сервию кажется, что на лице Катона появилась усмешка. Он наклонился, приблизился к нему. Нет, он ошибся.

Катон смотрит серьезно и гордо.

Он снова уселся в кресло. Светало. Через комплувий в атрий проникла первая полоска утреннего света. Весь атрий тонул в полутьме. Только белоснежная статуя Тиберия, которую Сервий обязан был здесь лицезреть, виднелась в полутьме, гордая, властная, угрожающая. Катон и Тиберий смотрят друг на друга, не отводя взгляда. Два противника, два мира, две жизни Рима. Катон скрыт тенью. Тиберий, залитый светом, царит над атрием.

От ненависти у Сервия до боли сжалось сердце. У Рима ты отнял свободу, сенат лишил могущества и теперь хочешь украсть у меня сына?

Он с ненавистью уставился на императора. Что вы сделали с моим Луцием?

Ему казалось, что с каждым днем, с каждым часом растет пропасть между ним и сыном.

Он посмотрел на алтарь предков. С его губ не сорвались слова мольбы. Он дрожал всем телом и уговаривал себя, что это от утреннего холода.

Атрий светлел, коринфские колонны двумя рядами летели ввысь, как пламя.

Вождь заговорщиков мог быть спокоен – все шло хорошо, однако страх и неуверенность в родном сыне терзали сердце отца.