Глава 17

Префект Рима, главный претор и эдил, именно эта троица высоких особ ответственна перед императором за спокойствие и порядок в городе. Они собрались в канцелярии городской префектуры на Субуре, в 4-м римском округе, неподалеку от храма богини Теллус. Здесь восседают три сановника, один надменнее другого: претор – так как он судья волею народа, эдил – так как на его плечи народ возложил попечение о порядке и нравах в Риме, и префект – так как он является владыкой города.

И тем не менее надутые мужи понимали, что народу ничего не известно об их значении и весьма мало он с ними считается, и сидят они тут из одной только императорской милости, а ноготь Макронова мизинца значит в тысячу раз более, нежели их внушительные персоны. Страшась этого ногтя, страх свой они вымещают на подчиненных. В страхе держат вигилов и шпионов, которые, кроме всего прочего, обязаны еще и следить за актерами и вынюхивать, выведывать, о чем же болтают они перед народом. Все трое в глубине души против всех представлений и всех актеров. Ибо ни разу, пожалуй, не обошлось без того, чтобы мерзавцы эти не потешались над благородными особами. Цензура, впрочем, действует строго. Эдилу это известно. Он сам каждое слово трижды вывернет наизнанку. Однако этот сброд не придерживается одобренного текста. Вечно всунут какой-нибудь намек, а то и прямую насмешку… И претору это хорошо известно. Его люди должны были бы поступать строже. Чуть подозрительное словцо – зови сюда вигилов.

И в бараний рог согнуть смутьянов! Прервать представление, зрителей – в шею, актеров – в тюрьму, высечь и – прочь из Рима! Только вот тут-то и заковыка, из канцелярии Макрона дано распоряжение, вот оно, черным по белому: страже порядка предлагается быть терпимой, ибо сам император пожелал, чтобы у народа оставалось в театре ощущение свободы слова, ощущение демократии. Прекрасно! Одной рукой вышвыривать актеров в изгнание, как смутьянов, подрывающих государство, а другая рука для того, чтобы глядеть на их проделки сквозь пальцы. Да как же угадать, где начинается вред государству? Зачастую они несут совсем уж несусветное, а публика молчит. Зато в другой раз – одно словечко, и. на тебе, бунт в народе. А ты, благородный магистрат, в ответе за все. Тяжка жизнь сановника.

И вот отныне на каждое представление, которое устраивают комедианты, тащится отряд вигилов и шпионов. Одеты, как все, вышколены, никому глаза не мозолят, но наблюдают и слушают на что еще станут подбивать народ эти смутьяны, а потом мчатся к начальству докладывать по свежим следам. Одно время царило затишье. Половина труппы Фабия год пребывала в изгнании.

Оставшиеся в Риме не высовывались – дерзости не хватало. Платные осведомители болтались около других трупп, сортом пониже, вились возле этих жуликов или подслушивали болтовню грузчиков, топтались в общественных уборных и жирели без настоящего дела. Но с той поры, как Фабий вернулся в Рим, работы у них хоть отбавляй. Тут уже и речи нет о простом наблюдении на представлениях, тут следует взвешивать каждое словечко, потому что этот ловкач, того и гляди, обведет вокруг пальца.

Сановная троица получила сегодня на завтрак тревожное сообщение о том, что произошло вчера. Опять этот Фабий. И сидят они теперь тут и размышляют.

Префект – известный радикал:

– Я бы велел бить его кнутом и на три года из Рима вон!

Главный претор – юрист:

– Я советовал бы рассмотреть дело с точки зрения римского права, пусть отвечает перед судебной комиссией!

– Я бы… – подумал вслух всегда осторожный эдил, – я бы выслушал сначала наших людей…

Так и поступили.

И предстали сыщики перед очами озабоченных сановников: Луп и Руф. В круглом брюшке коротышки Руфа беспокойство, тощий и долговязый Луп прямо-таки позеленел от страха. Обыкновенно расспрашивал их только один из магистратов. Сегодня – трое!

Префект велит говорить Лупу. И потекли слова плавные, обдуманные: с позволения цензуры вчера вечером объявлено представление Фабия Скавра с труппой, имевшее состояться под Пинцием[34], недалеко от садов Помпея.

Акробатические номера, разные фокусы, пляски и вообще зубоскальство…

– Я явился вовремя. Они плясали так, что пальчики оближешь! Баба у них есть, так с ума сойти! Груди вот такие! И вся трясется. И задом вертела…

– Не болтай! – сухо предупредил префект.

– А что же Фабий?

– Песок глотал. Черепки, огонь… Да как-то вяло шло дело. Потом песенки орал…

– Какие ж?

– Да чепуху! О старом сапожнике и его неверной жене. Про хвастливого солдата…

– Ясно! – вмешался эдил. – Дальше!

– Дальше всякие штучки проделывал с обезьянкой, он ее, говорили, с Сицилии привез. И чего она только не вытворяла! Задница-то у нее совершенно голая, ну так она все и выставляет ее. да чешет…

– Фи, болван! – возмутился претор. – Нас Фабий интересует!

– Так и он тоже нахальничал. Бабу эту здоровенную всю излапал. И такое болтал…

– Дальше!

– Дальше? – Луп призадумался. – А что дальше-то? Все одно и то же.

Противогосударственного ничего… Фокусы, потеха и конец делу!

Претор обратился к префекту:

– Невероятно, до чего же грубо выражаются в Риме! О tempora, о mores![35].

Заговорил префект:

– Хорошо. Вы утверждаете, что видели Фабия внизу у Пинция. Как же вы мне объясните, что в это же время Фабия видели на другом конце Рима, за Тибром?

Молчание.

– Так как же это могло произойти?

– Мы не знаем…

– И что делалось за Тибром, тоже не знаете? А известно вам, для чего я вообще вас держу?

Руф смущенно забормотал:

– Дело-то было вот как… Шли-то мы на Пинций. как приказано, а тут вдруг подлетает к нам Оптим. Ребята, говорит, вали скорей назад. Там Фабий с компанией сцену ставит у винных складов, рядом с кожевенными мастерскими сенатора Феста. Я и подумал, что тут какая-то неувязка. Лупа оставил внизу, у Пинция, а сам двинулся за Тибр. Там как раз начинали. Речь шла о богине Фортуне…

Руф рассказывал обстоятельно, долго и косноязычно.

Оставим его. Посмотрим, как было дело в действительности.

Был мягкий весенний вечер. С Яникула доносилось благоухание. В углу маленькой площади четырьмя пылающими факелами обозначен кусок утрамбованной, как на току, земли – сцена. На сцену мелкими шажками выбежала богиня Фортуна. Изящная, очаровательная и, может быть, поэтому мало похожая на богиню: возможно, тем-то она и была божественна?

Голубой хитон расшит серебром, в черных волосах желтая ленточка.

В руках огромный рог изобилия.

Претор усмехнулся.

– Возвышенное и увлекательное зрелище!

Но префект шел, как собака по следу:

– Так что же Фабий?

– Его там не было, – ответил Руф.

– Вообще не было там?

– Еще не было… – Руф понял, что все самое страшное позади, и голос его окреп.

Префект продолжал расспрашивать:

– Ты видел его? Узнал? Это точно был Фабий?

– Видел. Узнал, – сказал Руф.

Претор все усмехался:

– Ну, продолжай же, Руф!

Вдруг перед Фортуной очутился пожилой мужчина. На всех пальцах перстни, дорогие камни так и засверкали в свете факелов, когда он молитвенно воздел руки: "О великая, прекрасная богиня, дарительница счастья, внемли моим молениям. Я богат. У меня сотни рабов, у меня власть, у меня есть все, одного только мне не хватает для счастья – жены. Только мне не нужна какая попало, но сверх разумения прекрасная и искусная в любви…"

Богиня танцевала перед ним и улыбалась.

– А если она будет глупа?

– Это не важно, о прекраснейшая. Так даже лучше. – Она расхохоталась.

– Знаю, знаю. На, лови! – И наклонила рог изобилия, а оттуда прямо в руки богачу выпала статуэтка, изображавшая девушку, такую красивую, что дыхание захватывало…

Претор улыбался.

– Не говорил ли я вам, что все это совершенно невинно? Фабий одумался.

Эдил выкатил глаза:

– Дальше что же?

Руф продолжил рассказ.

Богач положил статуэтку на землю. Фортуна извлекла из рога изобилия волшебный платок, набросила его на статуэтку, взмахнула им, и на этом же месте оказалась красавица девушка. Он ее обнял за талию и прямо присосался к ней…

Магистраты, вздохнув, сглотнули слюну.

Претор поторопил Руфа.

И Фортуна, не переставая танцевать, раздавала великолепные подарки. Вышел на сцену сенатор и выпросил себе консульские знаки.

Ростовщик получил еще один сундук с золотом. Винодел – еще бочку вина, а какой аромат от него шел! То ли от бочки, то ли из императорских винных погребов… Упоительный! Воин получил венок героя. Префект…

Префект воскликнул:

– Какой еще префект? Префект города или префект претория?

Руф пожал плечами:

– Таких подробностей я не заметил. Я только знаю, что он выпросил у Фортуны кипарисовый сад с тремя прудами, стадионом и девятью храмами, где полным-полно мраморных изваянии…

– Лжец, ты утверждаешь, что он получил их? – разозлился префект.

– Наверно… Богиня-то ему ведь сказала, иди, мол, домой, там и найдешь эти самые заваяния с прудами и стадион с деревьями…

Претор возвел глаза к небу:

– О Марк Тулий Цицерон, прости ему эти насилия над твоим родным языком!

Руф воззрился на него с трогательным непониманием.

Префект едва ли не взбесился.

– Да узнаю ли я, в конце концов, о громы Юпитера, что делал там Фабий!

Руф обратился к нему:

– А вот сейчас! Он как раз тут и вышел на сцену оборванный, весь в копоти, от него так и несло затибрским смрадом, всеми этими мокнущими кожами, грязью, блохами. Он неуклюже поклонился богине: нельзя ли и мне получить такой сад? Рог изобилия наклонился, и в руках Фабия оказался горшок с кактусом! У бедолаги даже лицо вытянулось. "Маловат что-то садик! Ну да ничего, нам и этого хватит для счастья. А не дашь ли ты мне,' фортуна, в придачу еще буханку хлеба". Богиня заглянула в рог – ничего там нет!

Нахмурилась, ножкой от злости топнула. "Хлеб! Глупость какая! Не проси того, что Фортуна не раздает, глупец. Счастье и хлеб! Вот тебе. дерзкий!" Она извлекла из рога кнут и, не переставая танцевать, протянула им как следует вдоль спины.

– Ну а Фабий? – торопил префект.

Руф обеспокоился: тут-то вас всех за живое и заберет! Ну да нечего делать.

– Фабий побежал от ударов на край сцены, к зрителям. Кактус был у него в руках, он вскинул его кверху…

– Бунт! – взорвался префект. – Подстрекательство против власти!

– Нет, не сказал бы, – спокойно возразил претор. – С точки зрения римского права нельзя доказать по существу, что это антигосударственная деятельность. Упреки обращены к богине, а не к государству или городу.

– Богиня и государство. Тут есть связь, – осторожно напомнил эдил.

Но претор остановил его жестом:

– Мы еще не все выслушали. Продолжай, Руф!

Когда затихли рукоплескания и крики, Фортуна отложила опустевший рог изобилия, сбросила одежду богини и стала Квириной в красной, перепоясанной белой лентой тунике. Она взяла миску и пошла в публику собирать монеты. А за нею хозяин Кар. с глазами хищника: он боялся упустить и пол-асса. За сценой затренькали две гитары, грязный и всклокоченный Фабий стал петь, сопровождая пение жестами и гримасами.

– Это и был конец! – выпалил Руф и перевел дух.

Трое сановников в смущении глядели друг на друга. Обоих сыщиков отпустили. И снова принялись раздумывать. Это бунт! Нет, не бунт. Да. Нет.

– Да. Иначе что же могло бы означать, что тот, кто пил вино, тоже подохнет и упустит из рук всю свою дребедень, – язвительно заметил префект.

Претор и эдил призадумались.

– Что могло бы означать? – переспросил благодушный претор. – Да так, вообще, рассуждение…

– Прекрасное рассуждение. Кому принадлежат винные склады, возле которых играли эти смутьяны? Императору. Негодяй имел в виду императора!

– Быть того не может! – ужаснулся эдил.

– Ну, зачем же все переворачивать с ног на голову, мой дорогой, – заметил претор.

– Да знаю я этих подлецов, – кипятился префект. – Актеры – это рупор. О чем плебеи думают, о том актеры кричат. Они знают, что император стар и немощен. Вот и говорят себе: "Пришло наше времечко". Долой Тиберия!

Подавай нам новый Рим. Лучший. Республиканский! Рес-пуб-ли-кан-ский, а?

Недавно один комедиант сознался под пытками. Они будоражат народ…

– Ты все же преувеличиваешь, мой дорогой. Фабий ничего такого… – заговорил претор.

– Не преувеличиваю. Вам известно, что он сказал мне всего лишь год назад, когда я его допрашивал перед отправкой на Сицилию? Я вам скажу: "У вас наберется сотня-другая вигилов. а нас, в Затиберье, сто тысяч…" За это он получил двадцать пять ударов кнутом. Теперь вы, надеюсь, понимаете, что это за сброд и кого вы желаете прощать?

– И все-таки в этой песенке действительно нет ничего страшного, – спокойно подтвердил эдил.

– А в его стихе – тоже ничего? – заорал префект. – Да он задел самого императора!

– Но, дорогой префект, речь шла всего лишь об императорском вине. И даже только аромате этого вина. Это голая абстракция. С точки зрения римского права мы тут ничего предпринять не сможем…

– Кроме как засадить Фабия да и всыпать ему как следует, – сорвалось у префекта.

– Да куда там! – заговорил претор. – Я советую не делать опрометчивых шагов. Выясним прежде, как на это посмотрят наверху…

– А я выясню, как это он выступал сразу в двух местах. Я его выведу на чистую воду, будьте спокойны. Отобью охоту делать из нас шутов! – Выцветшие глаза префекта сверкнули.

Совещание закончилось. Претор пригласил коллег отобедать на его вилле.

– Полакомимся куропатками и вином. У меня там и другие птички найдутся, – претор подмигнул, – сами увидите…

– Так вот как теперь будут выглядеть наши представления? Это-то чудо ты и вывез с Сицилии, Фабий? Так-то вразумила тебя ссылка? О, сберегите наш разум, боги! Лезть в дела, до которых нам – тьфу! Опять суешь голову в петлю, мало тебе, что ли?

Фабий жевал черный хлеб с овечьим сыром и поглядывал на речистого хозяина. Лицо его подергивалось от смеха.

– А на твой вкус, Кар, лучше бы всякое свинство, а?

Кар разозлился. Пусть Фабий только полюбуется на то, сколько они сегодня заработали. Восемьдесят пять сестерциев, всего-то. А "Мельничиха" дает все сто двадцать! Вычти расходы, и останется по три сестерция на нос.

Вот и получайте: каждому по три сестерция.

– Люди скоро привыкнут, и будешь собирать как за двух "Мельничих", – сказал Фабий.

– И грузчик не зарабатывает в день больше трех сестерциев. – заговорила было Квирина, но тут же осеклась и покраснела в смятении, что выгораживает Фабия.

Кар же всю ярость перенес на нее:

– Молчи! Глупая гусыня! Мы бы собрали в два раза больше, если бы в конце ты раздевалась, как делают это все танцовщицы!

– А зачем ей раздеваться? – пережевывая кусок, процедил Фабий. – Она и в одежде вполне ничего…

Кар открыл рот и долго не мог его закрыть. С удивлением взирали на Фабия и другие актеры.

– Ба, – усмехнулась затем толстая Волюмния, – да ведь Фабий отыскал себе новую забаву!

Лицо и шея у Квирины горели.

– Ты угадала, Волюмния, – сказал Фабий.

Пошутил? Нет? Он повернулся к Квирине:

– Идем!

Крепко взял ее за руку и увлек в темноту.

Изумленные актеры таращились им вслед.

Они медленно брели вдоль стен кожевенных мастерских сенатора Фета. В этой части Рим являл собою сплошную грязь и плесень. Вонь от мокнущих кож перебивала даже смрад из выгребных ям, возле которых днем ползали золотушные дети. Сейчас тут не было ни души. Они вошли в сад, который Гай Юлий Цезарь завещал народу римскому, чтобы обитатели Затиберья хоть воздухом могли надышаться. Здесь было чудесно, свежо, воздух наполнен благоуханием.

Квирина как огонек на ветру. Маленькое, колеблющееся пламя. Была она озадачена, но и счастлива тем, что сказала Волюмния. Ей и плакать хотелось, и кричать от радости. Она чувствовала, как увлажнилась ее ладонь в руке Фабия, но выдернуть руку не решилась. Почему он ничего не говорит?

О чем он думает? Возможно, она сама должна сказать? Нет, нет. Ей хорошо и тогда, когда он молчит.

Мысли Фабия не были далеки от ее мыслей. Он перебирал в памяти женщин, с которыми до сих пор встречался: ночь, самое большее – месяц… И месяц этот казался длинным, тягучим, никакой радости. А эта девочка – радость.

С теми и говорить-то было не о чем. С этой и молчать хорошо.

В садах Цезаря было темно. Мраморные боги и богини на пьедесталах спали в тени платанов. Журчала вода в фонтане, сквозь ветви светились звезды.

Они остановились. Он мягко повернул девушку к себе. Загляделся в сияющие глаза Квирины. Глаза эти опьяняли его.

Обоим показалось, что они попали в очерченный кем-то круг, который соединил их и отдалил от всего мира.

Фабий был бледен, у девушки горели щеки. Они все еще молчали. Фабию что-то мерещилось в глубине ее расширенных глаз, какое-то слово, но какое?

Маленькая грудь под хитоном часто поднималась и опускалась. Девушка не двигалась, но ему казалось, что она все приближается и приближается.

Теперь он больше не мог молчать. Лавина чувств переполняла сердце. Он должен был это сказать. Боялся, но должен был…

– Я ужасный человек, пьяница… Бабник…

Она шевельнулась, но он не дал ей заговорить.

– Ты, конечно, об этом слышала… Но мне не для кого было жить. Ничто меня не радовало, только вот комедиантство… Да и тут чего-то не хватало… Теперь, когда я встретил тебя, все изменилось…

Больше он не мог говорить. Горло перехватило. Он хрипло выдавил:

– Ты понимаешь?

Она положила руки ему на плечи и сказала тихо и горячо:

– Я тебя люблю, Фабий!

Он ощутил на щеке ее молодое, свежее дыхание.

Глава 18

Февральский день кончился. Солнце исчезло за храмом Юпитера Капитолийского. На форум падали мягкие тени.

Дыхание города было свежим; римские сады источали терпкий весенний аромат. Нежный трепещущий свет утончил контуры храмов и базилик. Мрамор, пропитавшийся за день солнцем, испускал ослепительное сияние. Огромная масса Рима в этом прозрачном воздухе казалась белым облаком, плывущим на волнах ветра с Сабинских гор. Небосвод на горизонте темнел. Прозрачный диск луны плыл над городом, плыл вместе с городом вдаль к морю.

Храм Марса Мстителя на форуме Августа, в котором сегодня будет заседать сенат, был украшен гирляндами из лавра. Понтифики разожгли огонь перед жертвенником, и рабы, взбираясь по веревочным лестницам, зажигали факелы на стенах и под сводами храма.