Моленная в доме у княгини Ефросиньи Старицкой. Лампада и свечи перед множеством икон. На стуле из рыбьего зуба[179] сидит митрополит Филипп, усталый, опустив голову. Около него – Владимир Андреевич, Репнин, Оболенский-Овчина и все князья, кто был в третьей картине. Входит Ефросинья. Кланяется митрополиту и князьям.

Ефросинья. Володимир, все ли в сборе?

Владимир Андреевич. Все, матушка.

Оболенский. Все, все пришли, кого государь за бороду хватал, – обиды помним крепко…

Ефросинья. Нет с нами одного – князя Андрея Михайловича Курбского… Нарочного посылала к нему в Ливонию, да он сказался недосугом, – города, вишь, воюет государю Ивану Васильевичу. Государь от тех городов спесью раздувается, а нам – слезы…

Репнин (Филиппу). От слез глаза вытекли. Москва-то уж не наша, Кремль уж не наш… Во дворце ведьма сидит, Марья Темрюковна. Крови нашей жаждет. Не сыта. Филипп, ты поверх глядишь, ты под ноги погляди, – крови-то уж по щиколотку, как бы нашей крови по колено не стало…

Оболенский (Филиппу). Знаешь, какие на Москве опалы? Каждый день дворцовые шалуны с Мишкой Темрюковым ворота ломают у опальных-та… Рюриковичей в медвежью яму сажают…

Ефросинья. Помолчите, владыке все известно… Прости, владыко, что докучаем тебе ради мирских дел… Да мимо тебя нам не думать, ты – один, наш столп древний…

Филипп. Дел мирских не бывало, мирская суета есть…

Ефросинья. Снизойди к нам. Собрались мы слезно молить тебя: разрушь крестоцелование князя Андрея Михайловича Курбского, жернов на шее его – клятва царю Ивану, сними ее.

Оболенский. Без твоего благословения князь Андрей решиться не может. Ты ему вели, чтоб он полки свои от ливонских городов повернул на Москву…

Репнин. У Ивана когти в Литве увязли… Москва пуста, последний стрелецкий полк уходит… Курбский шутя войдет в Москву-та…

Ефросинья (вытаскивая за руку Владимира Андреевича перед Филиппом). Вот он, жданный Москвой, кроткий, смиренный… По ночам личико у него светится. Спрашиваю: «Володюшка, что во сне видел?» – «Ангелов, матушка, все ангелов вижу». Ответствуй, Володимир, не врет мать?

Владимир Андреевич. Разное во сне вижу, всякое, маменька, часто и ангелов вижу…

Ефросинья. Князья, не это ли блаженство и умиление!..

Репнин. Филипп, и обвился бы сей юноша, как виноград, вокруг твоей святости…

Оболенский. А мы бы при нем расселись тихо, немятежно, Избранной радой, как в прежние-то времена…

Князья. Добро, добро, добро…

Филипп (глядя поверх). «Власть тебе даю над душами человеческими, терзай их, казни казнями многими…» Ох, не мне ли ты уготовил терзание и казнь… Где пресветлая тишина моя? Где чистота моя, невиноватость моя? Уж стоял, чист, у врат вечных и поворотил вспять… В грех и в смрад. (Князьям.) Что вы хотите от меня, безжалостные? Взять грехи ваши на себя и обременить совесть мою? Вопию: отступите, отыдите от меня прочь…

Ефросинья. Пустое! К твоей святости пятна не пристанет, Филипп… (Князьям.) Сходите кто-нибудь, скличьте Козлова, он в сенях стоит. (Филиппу.) Князя Курбского постельничий[180] Юрка Козлов прибежал из-под Полоцка с великими вестями. Выслушай его, владыка.

Целуй крест у владыки – говорить правду.

Козлов (целует крест наперсный у Филиппа, который подставляет ему Владимир Андреевич). Целую крест на правде, не покривить в слове ни в едином.

Ефросинья. Говори.

Козлов. Короли польский, свейский и датский, великий гетман литовский и великий магистр ордена Ливонского встают войной[181] на царя Ивана, негодуя на дерзостные замыслы его. Но к вам, князьям и боярам, у них злобы никакой нет. Буди на Москве царь иной – смирный и старозаветный – будут у них с Москвой дружба и мир…

Ефросинья. Стыда нечего таить – мы не крест на верность целовали царю Ивану, а хвост бесовский.

Князья. Истинно, истинно…

Оболенский. Филипп, одним своим словом раз-рении: мир или войну…

Репнин. Мир, чтобы сиротам-то, вдовам-то сухие куски слезами не обливать…

Филипп. О, совесть… Горько нам плакать с тобой. (Владимиру Андреевичу.) Подойди. (Крестит и целует его в голову.)

Князья. Целование дал Володимиру…

Ефросинья. Аминь… И второе благословение, владыка, – князю Курбскому… Вот грамотка ему от тебя… Приложи перстень к печати… Козлов ему отвезет…

Козлов. Коней загоню насмерть – через два дня доставлю моему господину…

Ефросинья. Приложи перстень.

Оболенский. Стукни вот тут в воск…

Князья. Приложи перстень, владыка…

Владимир Андреевич (услышав тяжелые шаги). Матушка, поостерегитесь.

Ефросинья. Опоздал, батюшка, митрополит вечерню отслужил, мы отстояли… Милости прошу в столовую избу, ужинать…

Малюта. Ужинать тебе одной придется, Ефросинья Ивановна… Владыка Филипп, и вы, князья, и ты, князь Владимир, собирайтесь в поход. Государь идет из Полоцка с победой и большим полоном. Ночевать будет в Коломне. Быть вам во сретенье государя без отговора… А тебе, Филипп, придется перед государем печаловаться[182] за князя Андрея Михайловича Курбского… Такая беда с ним случилась, с прославленным-то воеводой, – руками разведешь… Глупость или измена… (Внезапно – Козлову.) А ты что за человек?

Ефросинья. Юродивый, Юрко, вслед за митрополичьим возком прибежал, – божий человек… Малюта. Сумнительно…

Глубокая арка крепостных ворот, тускло освещенная висячим фонарем. Воет ветер. В глубине, куда едва достигает свет, копошатся два человека. Они отходят от этого места. Один из них, Козлов Юрий Всеволодович, вытирает руки о полу кафтана. Другой, Шибанов, идет впереди него к низкому отверстию в толще арки и со скрипом отворяет железную дверцу.

Шибанов. Спускайся, князь Андрей Михайлович.

Шапочку-то забыл, что ли, впопыхах, – надень мою, холопью, сделай милость…

Курбский. Где стража?

Козлов. А вон, лежат спокойно, двое…

Шибанов. А которая стража на стенах, не услышат – ишь вьюга как кричит, угрюмая, ливонская…

Курбский. Кони где мои?

Козлов. Кони стоят в овраге, недалече… Все припасено в сумах переметных,[183] будь без сомнения… Да и скакать нам только ночь, на заре будем у поляков…

Шибанов. Князюшка, а грамоту охранную королевскую не забыл?

Курбский. Шапку одну только забыл… Юрий Всеволодович, так ли я поступаю? Непривычно мне – спросонья, натянув шубенку, бежать в ночь, как вору. Как в омут головой…

Козлов. А лучше будет, Андрей Михайлович, когда тебя в простых санях, закованна, в Москву повезут? Да придет к тебе в застенок худородный тиран зубы скалить. Решайся… Отворять ворота?

Курбский. Подожди…

Шибанов. Андрей Михайлович, как бы городской воевода не вернулся с объезда…

Курбский. Мне еще и Мишку Новодворского бояться! На кол его велю посадить! Я еще владыка в Ливонии…

Козлов. Велеть-то велишь, а сажать будем мы, что ли, с Шибановым? Только всего твоего войску и осталось…

Шибанов (Козлову). Воевода Новодворский, знаешь ты, вредный человек, – не дал нам подвод и коней! Врет, кони и подводы у него есть. А сам тайно в Москву нарочного погнал, сказать, что князь-де неведомо куда хочет отъехать с семьей и рухлядью.[184]

Козлов. Знаю… (Курбскому.) Не ошибся ли ты, Андрей Михайлович? Надо ли было тебе войско подводить под сабли гетмана Радзивилла?[185] Не лучше ли было, соединясь с ним, идти прямо на Москву – ссаживать царя, покуда тот стоял под Полоцком? А ты бежал от своей же силы…

Курбский. Не тебе меня учить, дурак! Ставленников да блюдолизов царя Ивана у меня в войске была половина. Под польские сабли им и дорога. Войско было негодное. Любой король или курфюрст[186] мне войско даст… Не хотелось бы только приходить в польский стан одвуконь, с одной сумой переметной. Не так надо Курбскому отъезжать от московского царя… (Шибанову.) Достань мне людей ратных, лошадей, телег под рухлядь… Достань тотчас… Велю…

Шибанов. Поздно, Андрей Михайлович.

Козлов. Чего стыдишься бежать одвуконь!.. В Литве и Польше вельможи между собой тебя не Курбским зовут, но величают великим князем Ярославским… А в Москве царь Иван, вернувшись из-под Полоцка, великих-то князей стал за седые бороды хватать…

Курбский. Лев-кровоядец! Пузырь, раздутый яростью! Скудоумец многоречивый! Посадский царек! Вишь – Москва ему тесна! Нужно ему великое царство! Уделы наши ему нужны, богом данные. Род Курбских – от святого князя Ростислава Мономаховича, стол наш в граде Ярославле был и пребудет вовеки… Он меня, что ли, как собаку хочет согнать? Не верю тебе, Юрий Всеволодович, не пошатнуть Ивану с конюхами своими, с посадскими да безродными людишками вековые столпы – князей Мстиславских род, и Шуйских род великий, и Оболенских, и Репниных, и Воротынских… О нас летописи глаголют. Царство Иваново, как марево в пустыне, как прелесть бесовская, развеется и будет местом пустым, лишь ветер подует с запада…

Козлов. А покуда для тебя уж кол поставлен на Красной площади, Андрей Михайлович…

Шибанов. Решайся, князюшка…

Курбский. Холопы! Живот мой заботитесь спасти… А царь Иван, развалясь за яствами да чашами, уж посмеется, ехидна, над убогим бегством моим… Блюдолизы меня трусом и собакой назовут… Царский шут, взлезши на шута верхом да погоняя его по заду пузырем с горохом, закричит, что-де то князь Курбский от тебя отъезжает… Этого хотите? Ох, стыд! Ох, мука!.. (Шибанову.) Ступай, разбуди княгиню, пусть придет сюда с детьми.

Шибанов. Свет мой, князюшка, не надо…

Курбский. Ступай, ступай… Не могу уехать, не благословя детей.

Шибанов. Будь так… (Уходит тем же ходом – в боковую дверцу.)

Курбский (Козлову). Я написал эпистолию царю Ивану…[187] Пусть не смех – желчь выступит на устах его… Будет ему больно… Схватится царапать писалом своим ответ, – знаю, знаю, – да со злости нагородит нелепицу на позор всему свету… С кем отослать эпистолию?

Козлов. Пошли Шибанова, он смел, передаст письмо царю в руки.[188]

Курбский. Жаль верного раба, замучают в Москве.

Козлов. На то и раб, чтоб за господина принять муки.

Авдотья. Батюшка ты мой! Чего ж ты среди ночи-то на ветру стоишь? Да в чужой шапке… Ай беда какая? (Увидела в глубине трупы, вскрикнула.) Ой, господи помилуй!

Курбский. Тихо, тихо… Беда большая, Авдотья… Государь опалился на меня… Отъезжаю от его службы…

Авдотья. Хорошо, батюшка… Отъезжай, батюшка… Тебе, чай, виднее…

Курбский. Еду одвуконь… Тебя и детей взять с собой не могу…

Авдотья. Хорошо, батюшка… Ты бы у нас жив-то был…

Курбский. Авдотья, мы с тобой пожили, слава богу… В чем виноват – прости…

Тихо, тихо. Буде заточат тебя в монастырь – претерпи, ешь хлеб черствый, муки телесные прими, пострадай уж за весь род наш…

Авдотья. Хорошо, батюшка, исполню, как ты сказал…

Курбский. Сыновей береги больше своей души. Заставят их отречься от меня, проклясть отца, – пусть проклянут… Этот грех им простится, лишь бы живы были…

Авдотья. Да что ты говоришь-то! Да страсти-то!..

Курбский. Не вечно царствие царя Ивана… Три короля поднялись на него в защиту Ливонского ордена… Скоро, скоро конец варварскому царству московскому. Подведи сыновей…

Авдотья (подводит мальчиков). Ванюшка, касатик, стань на коленочки, попроси у батюшки благо-словеньица.

Ваня. Родной батюшка, прошу у вас родительского благословеньица…

Авдотья. И ты, меньшенький, на коленочки встань, лапушка, Андрюшенька…

Курбский (обнимает, крестит сыновей. Вытирает глаза). Бог вам поможет… Помните отеческое благословение, – будут вас гнать и терзать, пойдете вы босы и голы, помните: вы – князя Курбского сыновья и враг у вас один – царь Иван. (Шибанову:) Василий, стань под благословение…

Благословляю тебя, нелукавый раб, поспеши к царю Ивану в Москву и в руки самому отдай сию эпистолию… (Передает ему свиток.) Да письмецо вот это передашь тайно княгине Ефросинье Старицкой и поклон… (Передает другой свиток.) Сначала – письмо княгине, потом – царю эпистолию, ибо будет тебе тяжко.

Шибанов. Будь спокоен, князюшка, исполню твою волю…

Козлов. Князь Андрей, пора…

Курбский. Ступайте, дети, господь вас храни…

Авдотья. Батюшка, перекрести уж ты и меня…

Курбский. Прощай, жена… Прости, бога ради…

Козлов. Воевода!..

Курбский (махает руками на жену и детей). Идите, идите… Проворнее…

Голос Новодворского. Стража… Отворяй…

Курбский (Козлову). С ним – ратники?

Козлов. Нет… Один…

Курбский. Отвори…

Новодворский (Козлову). Ты что за человек? (Шибанову.) А ты кто?.. А, княжий холоп… (Увидел Курбского.) И князь здесь… Чего не спишь-то, Андрей Михайлович? Под воротами будто бы тебе не место… За город – я государю отвечаю… А ты – лежи на лавке, отдыхай после бранных трудов. (Засмеялся.) Ничего, и на старуху бывает проруха… Хоть ты и великого роду и вельми преславный воевода, а наперед помни: идешь в поход – не вози ратников в санях вповалку, ратник – не пьяная баба на масленицу… Растянул обоз на десять верст, пушки – в санях, под рогожами, и оружие в сено попрятано, и пищали не заряжены… Эх, великородные! Тебя так ленивый не побьет… Пойдем, князь, пойдем – медку выпьем, коли не спится в такую ночь… Тьма проклятая, зги не видать… Поехал в объезд – в какой-то овраг нечистый меня занес, конь ноги сломал, стремянный убился… Эй, стражники! Надо людей из оврага выручить… (Увидел трупы, быстро оглянулся, попятился, берясь за саблю.) А-а! Вот вы здесь по каким делам… Грех-то какой! (Кричит.) Стража!

Курбский. Кончай его!

Холоп царский, черная кость, собака! (Ударяет воеводу кистенем.)

Открывай ворота…

Спальня царицы Марьи Темрюковны. Кровать с высокими перинами, покрытая тканным жемчугом покрывалом. Поставцы[189] с золотой посудой, кованые сундуки и ларцы из рыбьего зуба. На раскладном стуле сидит Марья Темрюковна в домашнем русском платье. Девушка, стоя за ее спиной, медленно чешет ей волосы. Марья Темрюковна перебирает струны восточного инструмента – тар. На ковре на полу сидят девушки и поют.

Девушки.

Марья. Брат!

Михаил Темрюкович. Государыня, прости, я с челобитьем…

Марья. Девы, отойдите.

Михаил Темрюкович (полувытаскивает саблю из ножен). Сестра, взгляни.

Марья. Кровь! Чья?

Михаил Темрюкович. Наскочили на меня холопы княгини Ефросиньи Старицкой.

Марья (расширяя глаза, страстно). Где?

Михаил Темрюкович. На Воздвиженке. С ножами, да много их… Стремянного моего стащили с коня, задавили. Одного я зарубил, да не стал более биться, ушел через мост.

Марья (изумленно). Не стал биться?

Михаил Темрюкович. Сестра, заступись перед государем. К нему уж побежали с оговором на меня…

Марья. Ах, враги, враги! Что ни день – смелее, наглее. Трус ты, Михаила, тебе бы наехать на людишек, да саблей их, да конем потоптать. Ах, руки мои слабые!

Михаил Темрюкович. Сестра, плохо в Москве… Боярские холопы да площадные подьячие грамоты на базарах мечут, а где и кричат, что ливонская война проклята богом, теперь-де три короля на нас поднялись, царскому войску тех королей не побить, а будто уж началось: большой полк князя Курбского пропал весь…

Марья. Ложь! Тебе, Мишка, стыдно грязь площадную ко мне заносить!..

Михаил Темрюкович. Сестра, где сейчас Андрей Курбский?

Марья. Курбский? – в Ливонии…

Михаил Темрюкович. В Ливонии ли? А может, в Литве? Говорят, он тайные письма прислал в Москву князьям, боярам…

Марья. Слушать тебя не хочу! Дурак ты! Князь Курбский нам верный слуга и друг…

Михаил Темрюкович. Экая ты горячая… Ох, смутно… Вчерась последний стрелецкий полк ушел в Ливонию… Около государя нас кучка осталась… Зарежут нас в Москве, как баранов… Сестра, слушай… В Москве шепчут, что-де стоит только взорвать пороховую башню, что в Китай-городе, у государя пушечного зелья не будет, и тогда войне конец… И как-де подожгут пороховую башню – с этого-де и начнется резня…

Марья. Ты подлинно пьян, Мишка… Государю только на Лобное место выйти да очами повести, перед его очами грозными Москва упадет ниц…

Михаил Темрюкович. Упадет ли? Сестра, ведь на площадях кричат, что ты – всему зараза, ты-де царя волшбой извела и разума лишила…

Марья. Я его волшбой извела, разума лишила! Враги, враги! Уж меня с мужем моим разлучают. Каждую ночь Иванушко мой придет, бедный, обнимет жарко. А проснусь среди ночи – и нет его на постели. Одна до утра мечусь, как наложница.

Михаил Темрюкович. А где же спит государь?

Марья. Где читает, пишет – там и спит, одинешенек, на лавке. Подремлет до первых петухов и уж зовет дьяка Висковатого или дьяка Фуникова и думает с ними. С лица осунулся, глаза провалились. Прежде ел много и вино пил, теперь – чуть ущипнет хлеба – и сыт…

Голос за дверью. Пусти меня к ней, пусти, холоп!

Марья.

Девушки.

Ефросинья. К тебе, государыня.

Марья. Что поздно пожаловала, я – почивать отхожу.

Ефросинья. Мне во дворец двери не заказаны. А ты все песни поешь? По нашему-то обычаю тебе на ночь надо богу лбом стучать.

Марья. Перечить мне будешь – опалюсь гневом.

Ефросинья. На мужнину-то тетку? Не бывало этого, не в обычае. (Села плотно на стул.) Челом не бью, прости, ноги слабы. Пожалуй меня, царица, я к тебе с обидой.

Марья. Тебя не жалую, Ефросинья Ивановна, не с добром приходишь, – глазами шаришь по углам, как мышь, да по Москве ссору плетешь…

Ефросинья. Спасибо тебе, государыня, что меня мышью обозвала. Да берите меня, да казните меня! Утянули нашу честь, – батюшки, что же это!

Марья (гневно). Пришла на моего брата жаловаться? Он – вон – стоит, бей на него челом.

Ефросинья (увидела Михаила Темрюковича, всплеснула толстыми руками, тихо заголосила). Ох, ох, святые заступники, как зрит-то он на меня, разбойник, душегуб. Да как жива-то я еще, батюшки!

Марья. Девы, прочь идите, спать ложитесь.

Михаил Темрюкович (Ефросинье). Что же ты, – говори на меня, облыгай.

Ефросинья. Не вращай, батюшка, бельмами, не испугаюсь. (Царице.) Братец твой да с товарищами: с князем Афонькой Вяземским, да с князем Андрейкой Овцыным, да с князем Васькой Темкиным, да с Ванькой Зубатовым, да с Сашкой Суворовым – всю Москву разбили. А этот их атаман, – лютой пардус.

Михаил Темрюкович. Врет.

Марья. Молчи, пусть она скажет.

Ефросинья. Горячего вина напьются да, как бесы, кресты-то с шеи рвут и прочь мечут, и давай по Москве гонять, народ саблями сечь, конями топтать!