Собрание сочинений в 10 томах (№9) - Собрание сочинений в десяти томах. Том 9

Ты чего зубы скалишь? (Медленно повернулся.) Анна! (Стремительно ступил к ней и остановился. Бросил утиральник.) На руки мне смотришь? Они чистые, Анна.

Анна (низко поклонилась ему, выпрямилась, заломила руки). Ах… Век бы тебе не слезать со светлого коня…

Иван. Не убивайся… Твой Афанасий жив…

Басманов уходит.

Анна. Спасибо тебе, государь…

Иван. Велю его постричь. Сошлю в глухую пустынь, к медведям да птицам – отмаливать свою измену… Еще что тебе надо?

Анна. Ты, светлый, как ты мог…

Иван. Чего я мог? Крови столько пролить? А тебе что за беда? Говорю, – Афанасия не казню, живи спокойно…

Анна. Афанасий мне давно чужой… Вот в какой грех ты меня ввел…

Иван. Ты не за него пришла просить? Зачем ты пришла, Анна?

Анна. К тебе…

Иван. А… Ждал я, давно ждал – придут взыскующие к моей черной совести… Только не тебя ждал… Ну, что ж… Суди… От тебя стерплю.

Анна. Плахи в Москве понаставил… Головы рубишь… По площади в черной шапке, с нечесаной бородой, с опричниками скачешь, ровно Кудеяр-разбойник… Эх ты… Про тебя бы малым ребятам – лучину зажечь – сказки рассказывать… Вот какой ты был Иван-царевич… У коня твоего дым летел из ноздрей… Теперь про тебя в Москве и шепотом говорить боятся… Эх ты…

Иван. Таких речей тебе не придумать и таких слов не подобрать, какие сам себе повторяю… Аннушка, голубка сизая… Гляди – постель моя постылая, а ночь долгая… Все огоньки в лампадах пересчитаю, бороду ногтями исскребу, – оттого она и нечесана… Знаешь ли ты, как быть одинокому? Сладко одинокому в лесной келье – ему и птица махонькая – друг… Сядет на ветку, взодрав зоб и нос, и славит и славит, и он – отгоревший старичок – вслед за птицей славит… А я, как волк, лежу в логовище, оскалив зубы… А дело мое – не волчье… Их дело волчье… Мое дело – добро человекам…

Анна. Нет!

Иван. Нелегко добро творить, легче – злое… Трудно тебе это понять, – как-нибудь поверь… (Берет с подставки для книг, что около изголовья постели, листочки.) Вот… Синодики,[246] поминальные записи, угрызения мои… Прочти, не страшись, – тут твоего Афанасия нет… И князь и раб – все записаны… Казненные, в муках усопшие, – все на этих листках… Глядя в поминальные-то, – полночи бормочу, до воспаления глаз: прости им, господи… Все, все будут прощены. Одному мне с обремененной совестью трудно идти на суд… Есмь грешник великий, ибо взял на себя в гордости и в ревности больше, чем может взять человек… Не оправдываться хочу, – мысль непомерное мерит, и я тверд… Но тяжко мне, Анна… Неприютно… Была у меня любимая жена. Знаешь ты, как орлица защищает птенцов в гнезде, – расправя крыла, клекоча, грозя очами? Так жена берегла меня от уныния. Обовьет горячими руками, стиснет горячим телом, возьмет мою душу в свою… Хлеб земной был мне сладок и вино веселило. Убили мою орлицу. Теперь живу один. Малюта Скуратов – и тот стал меня бояться… Вино жжет внутренности. В черной шапке по площадям скачу, давлю добрых людей… Тело мое не возлюблено… Ну, что ж, пришла мне выговаривать… Кори, жалуйся… Хоть голос твой послушаю…

Анна. Не выговаривать пришла. К тебе пришла… Наяву, во сне – все дороги к тебе одному… С того утра, с той обедни нестоянной – подхватила меня темная буря, лихой ветер…

Иван. О чем ты говоришь, Анна?

Анна. О чем говорю, о ком думаю, – о тебе одном… Не ломай мне руки, батюшка… Мужа забыла, прялку за окошко закинула. Умываюсь поутру – на щеках вода кипит от стыда… Одно перед глазами – скачет, скачет мой Иван-царевич, а я за ним клубочком качусь… А ты – вон какой оказался…

Иван. В котел кипящий кинусь, чтоб ты, Анна, увидела – и я чист перед тобой…

Анна. Да чего уж… Шла к тебе, думала – поругаю, побраню… А мне жалко тебя… А мне хоть и душу свою погубить…

Иван (схватил ее за локти, прижал к себе). Лазоревые глаза твои, невинные… Далеко ли до них мне идти еще? Аннушка… Останься у меня…

Анна. Нет… Так нехорошо… Тебе этого не нужно делать… Тебе это спокою не даст…

Иван. Ты что задумала?

Анна. Батюшка мой… Желанный… Осталось мне – прикрыться черным платочком…

Иван. Смилуйся!..

Анна (отошла от него, всплеснула руками). Мне-то разве легко это? (Громко, по-ребячьи заплакала.)

Иван. Анна…

Анна кланяется ему низко.

Анна… Вернись…

Анна. Прощай, любимый, прощай, неразлучный… (Кланяется еще, уходит.)

Иван. Чего же ты хотел бы еще? Ах, мука нежданная… Доколе же, доколе… (Садится на постель.)

Входит Басманов.

Басманов. Велел ее в соболью полость укутать потеплее да в золотой повозке отвезти…

Иван, сморщившись, глядит на него.

А уж как плачет… Любит тебя, государь… Очень чистенькая бабочка… Дозволишь зайти Борису Годунову да Василию Грязному? Они из Крыма. Рассказывают – дикую степь из конца в конец проскакали, а войск наших не видали, – крымским татарам дорога на Москву открыта… Что такое? Велишь им зайти?

Иван кивает. Встает, сутуло идет к столу, садится. Басманов вводит Годунова и Грязного.

Грязной. Великий государь Иван Васильевич, спасибо тебе… А тысячу рублев моего выкупа у хана мы выторговали обманом… А другую тысячу отслужу своей головой…

Иван. Где князь Мстиславский? В Рязани в осаде или в поле с войском?

Годунов. Великий государь, князь Мстиславский – изменник. Узнав о казнях бояр и князей, он дорогу открыл Девлет-Гирею, – на Москву идут сорок крымских царевичей…

Иван молчит некоторое время, вперя взор в Годунова, потом спрашивает еле слышно.

Иван. Повтори, я не уразумел…

Стан Грозного, огороженный телегами. Горят костры. Ночь. Вдали огромное зарево пылающей Москвы. Голоса сторожевых: «Не спи, не спи…» У шатра на седельных подушках сидит И в а н. У его ног – Касьян, который пишет при свете железного фонаря.

Касьян (читает продиктованное ему царем). «Ливонский лагерь. Воеводе Юрьеву. Здравствуй, Никита Романович, на множество лет. А мы, слава богу, здоровы и духом крепки. Только кручинимся, что долго нет от тебя добрых вестей. Скорее отпиши нам о новом взятии городов ливонских да о побитии войск любезных братьев наших короля польского да короля свейского…»

Иван (задумчиво). Пиши дальше…

Входит Годунов в кольчуге и плоской железной шапочке.

Ты из Москвы?

Годунов. Из Москвы, государь.

Иван. Москва горит?

Годунов. Москва горит с четырех концов. Дерево жа, сушь, ветер… Головни несет по всему городу… Колокола звонят сами собой и рушатся с колокольнями. Народ бежит в Кремль, в воротах давка, по людям ступают… Львы, что сидели под башней, клетку разломали, мечутся по Красной площади. И слон сорвался с цепей. Горят ряды, горит Китай-город.[247]

Иван. Что же ты молчишь про Опричный двор?

Годунов. Опричного двора более нет, государь.

Иван. Многие этого хотели.

Годунов. Золотую посуду, коробья с дорогой рухлядью да книги я успел вывезти… Да и сам едва ушел вплавь с конем через Москву-реку…

Иван (Касьяну, диктуя). «Случилась у нас беда невеликая. Хан Девлет-Гирей, с сорока сыновьями и войском в триста тысяч татар, небрежением нашим перелез через Оку меж Серпуховом и Коломной, отрезал меня с обозом от большого войска и подошел к Москве. Но только зажег посады и слободы, а Москвы-реки не перешел, да и сам огня испугался… С божьей помощью мы с ханом справимся, – жалко только – много людей в плен увел и много скота поворовал. Ты, Никита Романович, чтобы за границами про нас пустое не болтали, найди перебежчиков, пошли их в Польшу, а найдутся – и в Неметчину пошли, пусть всюду говорят, что я с ханом повраждовал да и помирился, у нас началась любовь – какой не бывало…» (Протягивает руку.)

Касьян подает ему свиток и перо. Иван подписывает и – Годунову

Хан, должно быть, ждал, что ему мою голову в мешке принесут, да с тем мешком и въедет в Спасские ворота, – над Москвой царить и княжить?.. Прослышаны мы, что у хана уж ярлыки написаны, – как в былое время при Батые, а ли хане Узбеке, а ли Мамай-хане,[248] – раздавать русскую землю во княжение… Ах, ах, а я-то – грешный – поторопился, князей-то повывел… Чего смутный стоишь?

Годунов. Дозволь сказать тебе правду, государь…

Иван. Если ты смел – скажи правду.

Годунов. Государь, с ханом нам не справиться… Государь, беги в Ярославль, а лучше – в Вологду… Под Москвой стоят два земских полка да мужики деревенские с дубинками. Им хана под Москвой не удержать, ведь один – на десятерых! Большому войску ты велел отходить без боя от Коломны на север, – не уйти войску от ханской сабли, если хан покончит с Москвой… Беги, часа не медли.

Иван. За такие речи голову рубят, Борис.

Годунов. Знаю, государь. С тем и говорю…

Иван. Худо, стыдно отвечают мои опричники… (Указывая на зарево.) Видишь… Возлюблена богом Москва, возлюблена земля русская… В муках бытие ее, ибо суров господь к тем, кого возлюбил… Начала ее не запомнят, и нет ей скончания, ибо русскому и невозможное возможно… Так надо отвечать, стоя передо мной в страхе… А ханов на нас много наезживало…

Входит М а л ю т а.

Под Москвой выстоят земские полки?

Малюта. Люди осерчали, – надо выстоять…

Иван (Годунову). Возьми коня позлее, беги к большому войску, вели воеводам, оставя обоз, с поспешностью повернуть к Москве, навстречу хану… А голова твоя у меня в залоге. Ступай.

Годунов уходит.

Годунов успел вывезти казну. Возьми, не скупясь, сколько нужно, скачи на подставных конях в Ливонию, уплати жалованье войску и недоданное уплати до последней денежки… (Подает письмо.) Письмо отдашь Никите Романовичу.

Малюта. Послать бы тебе кого-нибудь другого…

Иван. С ханом управимся, хан сыт грабежом. Это еще не беда, Малюта… Беда впереди, если нам Ливонии не удержать…

Малюта (берет письмо). Великий государь, прощай…

Иван. Прощай. Без победы не возвращайся. Отдыха не проси ни у меня, ни у бога… Отдыха нам нет…

Малюта кланяется, отходит. Из глубины появляются мужики.

Малюта. Что за люди?

Первый мужик. Деревенские, от татар бежали.

Второй мужик. Вы мужиков-то, слышно, по лесам собираете?

Первый мужик. Мы сами вышли. Искать не надо…

Второй мужик. Беда-то какая, а? Конец света, что ли… Страх-то какой…

Малюта. Биться с татарами станете?

Второй мужик. Само собой, не сидеть же сложа руки…

Первый мужик. Железное бы нам чего-нибудь дали, – поспособнее для бою.

Малюта. Хлеб, пшено и оружие дадут, ступайте в обоз. Там же вас и в начало возьмут…

Первый мужик. Вот – спасибо.

Второй мужик. А энтот у вас кто сидит, важный?

Малюта. Приступите бережно, поклонитесь ему.

Иван (стремительно поднимается с подушек, подходит к мужикам). Крымский хан гуляет под Москвой, – гляди, как весело… А мне уж негде голову приклонить… Мой ли в том грех, что такая беда? А если и мой грех – выручайте меня… Не можно жить в стыде… Душа моя стонет, как вдовица, – выручайте меня…

Первый мужик. Батюшка, мы-то поможем…

Второй мужик. Мужика ты не знаешь, что ли… Сдюжим…

Близкий топот коней. Голоса сторожевых: «Стой, стой, кто едет?» Малюта вытаскивает саблю. Входят Суворов и Темкин.

Суворов. Здорово, государь. Как раз с князем у стана съехались. Я с левого крыла, из-под Москвы.

Темкин. Я с правого крыла… Государь, вести добрые.

Суворов. Татары насмерть остановлены под Москвой… Чего там!

Темкин. Под Серпуховской слободой двинули на них гуляй-город[249] да несколько тысяч телег с огненным боем.

Суворов. Под Рогожской слободой налетело на нас татар – не счесть, туманов десять… Алла, алла! Пылью солнце заволокло… Мы начали коней поворачивать и заманили татар на рогатки… А на рогатках мужики, вот эдакие лешие, с копьями поставлены, их хоть по колено в землю вбей, и начали мы татар сечь… Все поле увалили… Одни их кони теперь мечутся за Яузой.

Снова топот коней и крики сторожевых. Входит Василий Грязной в кольчуге и шлеме.

Грязной. Не пожалеешь, государь, что заплатил за меня тысячу рублев… Такую птицу поймал в поле. Сам дивлюсь… Не давался, одноглазый черт, маленько пришлось его помять… Веди его, ребята…

Двое опричников втаскивают связанного Мустафу.

Мустафа, первый улан у хана.

Иван. Развяжите дорогого гостя.

Грязной (развязывает Мустафу). Кланяйся государю большим поклоном.

Мустафа хрипит, косится на Ивана.

Спрашивай вежливо о здравии. Покоряйся, варвар, а то я тебе напомню Бахчисарай.

Иван. Отступи от него. (Мустафе.) Что молчишь, улан? Или без меры испугался моих воинов?

Мустафа. Делай свое дело, царь Московский, сажай меня на кол. Тогда увидишь, как я испугаюсь.

Иван. На кол я тебя не посажу.

Мустафа (с ужасом). Как же ты будешь меня мучить?

Иван. Дам коня, отпущу к хану… Ты ему скажешь – я-де спрашиваю: «Поздорову ли живет хан Девлет-Гирей?»

Мустафа (дико засмеялся). Хан здоров!

Иван. Доволен ли был хан нашими поминками?

Мустафа. Хан твои поминки враз проглотил да и не сыт.

Грязной. Смотри, я тебя научу отвечать государю.

Мустафа. Наши древние юрты Астрахань и Казань – вот какие поминки хочет от тебя хан… Царского венца да твоей головы – вот какие поминки…

Грязной. Государь, дозволь, я его успокою.

Иван останавливает его.

Мустафа. Почему ты не вышел против хана на Оку, а сидишь за телегами… Были бы в тебе стыд и дородство – ты бы вышел против хана и помер бы с честью.

Грязной (вместе с другими опричниками закричал). Пришибить его, собаку!

Иван снова останавливает их.

Иван. И еще, Мустафа, спроси хана, достаточно ли остра его сабля, что он похваляется отрубить мне голову? Мамай-хан посильнее его был, да и от того одна сабля осталась, что висит на моем поясу. (Снимает с себя саблю.) Взята она на Куликовом поле в ханском шатре, когда хан Мамай, даже бросив жен своих, бежал в великом страхе. Отвези саблю в поминок любезному брату нашему Девлет-Гирею, коли он еще не сыт моими прежними поминками.

Мустафа (берет саблю, целует). Мамай-хан, Мамай-хан, алла иль алла…

Грязной. Понимай, Мустафа, загадку. (Захохотал, за ним засмеялись опричники.)

Иван. Дать ему доброго коня, (Грязному.) А ты ему верни, что с него ободрал… (Отходит к шатру.)

Грязной. Государь жа, он и без того доволен до смерти… (Вытаскивает из-за пояса и вынимает из карманов нож, кинжал, пояс с золотыми пряжками, кошель.) На уж, это твое… И это, пожалуй, твое… А это – мое… И это мое… Идем за телеги…

Опять конский топот и окрики. Быстро входит Мстиславский, в кольчуге, в разодранном плаще, с непокрытой головой.

Иван. Отыскался!

Мстиславский (рухает перед ним на колени). Принес тебе мою голову…

Иван. Мало! На что мне твоя голова!

Мстиславский. А мне она и более того в тягость, государь.

Иван. Ты Москву из пепелища подними… Слезы русских людей, в плен гонимых, подотри… Посеченных воскреси…

Мстиславский. Виновен!

Иван. Ты навел хана на Москву?

Мстиславский. Я.

Иван. Какими казнями тебя казнить? Какую муку придумать? Привязать тебя на древо высоко, лицом к Москве горящей, чтоб ты глядел на дело совести твоей, покуда вороны глаза не выклюют…

Мстиславский. Готов на эту муку, государь…

Иван (берет его за волосы, откидывает его голову, впиваясь, глядит в глаза). Что ты есть за человек – кровь от крови моей?

Мстиславский. Спрашивай, спрашивай… Я увел сторожевые полки в Рязань… Я снял сторожи по крымской дороге… Оголил Дикую степь… Мустафа ссылался со мной… Хан обещал мне ярлык на великое княжение… Ум мутится от горя… Жена, сыновья, внуки – на дворе московском – сгорели заживо. Мне гореть в огне вечном, в исподних ада… Великий государь, порадуй меня мучением плоти…

Иван (Малюте). Не уразумею, что делать с ним?

Малюта. Пошли его к войску. Пусть рубится насмерть… Татары его знают в лицо… Татарам будет страшен Мстиславский…

Иван (глазами ищет Касьяна. Тот подбегает с фонарем и садится). Пиши… «Я, Ивашко Мстиславский, богу, святым церквам и всему православному христианству веры не соблюл… Государю своему и всей русской земле изменил. Я навел крымского хана Девлет-Гирея… В чем даю крестоцеловальную запись на вечный позор роду своему…» (Малюте – на Мстиславского.) Попа к нему с крестом… (Отходит и облокачивается на обочину телеги, глядя на пожар.)

Малюта и Мстиславский присаживаются на корточки около Касьяна. Мстиславский слабым голосом повторяет Касьяну слова царя.

Мстиславский. Я, князь Иван Мстиславский, даю сию крестоцеловальную запись…

Иван (глядя на пожар). Горит, горит Третий Рим. Сказано – четвертому не быть… Горит и не сгорает, костер нетленный и огнь неугасаемый… Се – правда русская, родина человекам…

Комментарии

Условные сокращения

Блок – Последние дни императорской власти. По неизданным документам составил Александр Блок. Пб., «Алконост», 1921.

Бороздина – П. А. Бороздина. А. Н. Толстой и театр. Воронеж, 1974.

ГИЗ – А. Н. Толстой. Собрание сочинений в пятнадцати томах. М. – Л., ГИЗ, 1927–1931.

Гослитиздат. 1934–1936 – А. Н. Т о л с т о й. Собрание сочинений в восьми томах. Л., Гослитиздат, 1934–1936.

Дневник – Дневники А. Н. Толстого разных лет (ИМЛИ).

Зверева – Л. И. Зверева. А. Н. Толстой – мастер исторической драматургии. Львов, «Виша школа», 1982.

ИМЛИ – Отдел рукописей Института мировой литературы АН СССР им. А. М. Горького (Москва).

Ключевский – В. О. Ключевский. Сочинения, т. II. М., Госполитиздат, 1957.

Недра – А. Н. Толстой. Собрание сочинений в пятнадцати томах. М., «Недра», 1929–1930.

ПСС – А. Н. Т о л с т о й. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах. М., Гослитиздат, 1946–1953.

Пьесы – А. Н. Толстой. Пьесы. М. – Л., «Искусство», 1940.

Скрынников – Р. Г. С к р ы н н и к о в. Иван Грозный. М., «Наука», 1983.

СС – А. Н. Т о л с т о й. Собрание сочинений в десяти томах. М, Гослитиздат, 1958–1961.

Драматургия А. Н. Толстого

А. Н. Толстой создал свыше сорока пьес – параллельно стихам и художественной прозе, статьям и очеркам. Для театра он работал всю жизнь. А. Н. Толстой дореволюционных и первых послереволюционных лет – это прежде всего комедиограф (не случайно однотомник вышедших в 1918 году пьес так и назывался: «Комедии о любви»). Возьмем ли мы одноактный водевиль «из эпохи крепостного права» «Нечаянная удача» (1911), «арлекинаду в одном действии» «Молодой писатель» (1913) или «Насильники» (1913), первую из поставленных на сцене профессионального театра пьес А. Н. Толстого, а также и последовавшие затем «Выстрел» («Кукушкины слезы») (1914), «Нечистую силу» (1915), «Ракету» (1916), «Касатку» (1916), «Горький цвет» («Мракобесы») (1917), – все они сходятся, во-первых, в том, что конфликты и нравственно-психологическая окраска комически заострены, и, во-вторых, в том, что написаны они на основе крепкой реалистической традиции.

Известно, что Толстой вошел в русскую литературу прежде всего как автор заволжского цикла рассказов и повестей, которые получили высокую оценку М. Горького. Известно и то, что путь к реализму заволжского цикла не был легким: начинающий прозаик прошел школу упорного ученичества. Нечто подобное произошло и с Толстым-драматургом: в первых драматургических опытах отчетливо напоминает о себе влияние театра символистов, слышны отзвуки споров о путях драматургии и театра, характерные для девятисотых и начала девятьсот десятых годов.

Все это чрезвычайно заметно в одноактной пьесе-сказке «Дочь колдуна и заколдованный королевич» (1908–1909), – первом напечатанном драматургическом произведении писателя. Тут и экзотика театра в театре, где действует кукольный мастер, превращающийся по ходу спектакля в злого колдуна, и кукла-кокетка, и кукла – влюбленный кавалер, и король со свитой, которые, с одной стороны, наглядно мотивируют театр в театре, а с другой стороны, имеют свою, параллельную кукольному мастеру и куклам-актерам, сюжетную линию.

Король влюбляется в куклу-актрису, влюбленный кавалер ревнует, пытается заколоть ветреную подругу. Но и король слишком стар, и кинжал безвреден для деревянной куклы, и представление кончается, и все становится на свои места: король возвращается во дворец, а кукол засовывают в ящик – до следующего спектакля. Этот ящик – сама жизнь, а от законов жизни – не уйти.

Однако тот путь, который намечала пьеса-сказка «Дочь колдуна и заколдованный королевич», оказался чужд веселому, озорному и жизнелюбивому реализму писателя. Драматург обратился к комедии.

В комедии ни один из героев, положительный он или отрицательный, не имеет права, не может страдать настолько, чтобы, овладев воображением читателя и зрителя, заставить поддаться жалости и состраданию. Уже в первых одноактных водевилях «Нечаянная удача» и «Молодой писатель», и позднее – в «Насильниках», и во всех последующих «комедиях о любви» Толстой не позволяет страдать долго и мучительно ни одному из своих персонажей. Обстоятельства непременно складываются так, чтобы счастье повернуло в сторону симпатичных людей – тех, кому отдано ласковое внимание драматурга. Путь этих персонажей – от колебаний к устойчивости, от сумрака – к свету, от неудач и несчастий – к удаче и счастью. Начинаются «комедии о любви» с унылой будничности, с печали, а приходят обязательно к радости счастливого финала, где компенсируются незаслуженные обиды, вознаграждаются добрые усилия, осуществляются светлые надежды. Путь к финалу – путь освобождения от тяжелого, печального, которое истолковывается как наносное, преходящее.

В этом отношении показательна пьеса «Насильники». Общеизвестен резонанс, вызванный постановкой этой пьесы на сцене Малого театра в 1913 году. Срединной позиции не было – оставались только враги и друзья. Неудивительно, что, как вспоминал Толстой в 30-е годы, «несколько лож (занятых симбирскими помещиками) свистали в ключи» (ПСС, 13, с. 557). Однако сатирические выпады против помещиков-«зубров» воплощались не в глубинных первоосновах драматургического конфликта, а в обличительном слове, сопровождающем развитие конфликта. «Комедию нравов» теснили водевильно-фарсовая и лирическая тенденции.

Уездный мечтатель Клавдий Коровин, влюбленно взирающий в течение долгого времени на старинный женский портрет, встречает, наконец, женщину, как две капли воды на этот портрет похожую. Но для того, чтобы Клавдий и Нина соединились, им нужно преодолеть препятствия, вызванные шумной и суетливой деятельностью Квашне-вой, которая в попытках устроить семейное счастье дочери выступает как типичный водевильно-фарсовый персонаж. Веселая суета, водевильно-фарсовая путаница и лирическая устремленность при создании характеров центральных действующих лиц способствовали выявлению признаков лирической комедии.

Эта художественная установка оказалась плодотворной для драматургии Толстого дореволюционных лет. «Касатка» – едва ли не самое наглядное тому подтверждение. Сатирические выпады «Насильников» получают здесь поддержку в насмешке над сословной дворянской гордостью пропившегося, промотавшегося Желтухина, готового спрятать эту свою гордость и стать на старости лет приживалом. Да и социальная неустроенность Нины напоминает о себе в истории жизни главной героини комедии: Маша, по ее словам, «деревенская, псковская», она «и прачкой была», «и горничной, и в магазине служила», и романсы пела в летнем театре – словом, навидалась и натерпелась всякого. Но все это – прошлое, предыстория. Что же касается непосредственного действия комедии, то в нем преобладают лирическое и водевильно-фарсовое начала с использованием как своего рода напоминаний элементов знакомых литературных фабульных схем и ситуаций, героев и т. п. Драматург не только не боится прямой переклички с первоисточниками, но и откровенно намекает на них, обнажая прием.

В образе Маши – главной героини – присутствует память о героинях Достоевского – о таких, как Настасья Филипповна («Идиот») или Грушенька («Братья Карамазовы»). Маша тоже резкая, тоже способна в исступлении гнева и обиды на злое слово, на жестокое самобичевание, вплоть до истерического признания и самооговаривания. В «Касатке» происходит перекрестный обмен женихом и невестой: в финале Маша собирается замуж за Илью, а князь – жениться на Раисе; возникает явная перекличка с центральной ситуацией гетевского «Избирательного сродства». Бегство Ильи из-под венца легко ассоциируется с гоголевской «Женитьбой». Когда в финале третьего акта с колокольни сельской церкви раздается набат, он звучит не как знак стихийного бедствия, не как голос мужицкой мести (в произведениях русской литературы начала XX века он не раз был воплощением социального неблагополучия и гнева), а как веселый аккомпанемент семейной суеты и водевильной тревоги: пора к венцу в церковь, а жених бежал с другой женщиной, и все бросаются вдогонку.

В «Касатке», как, впрочем, и в остальных «комедиях о любви», персонажи сходятся и расходятся, заключают соглашения, более или менее длительные, вступают в союзы, оказывающиеся непрочными. Действующие лица переживают всерьез, но автор относится к ним с ласковой усмешкой, поскольку их суета и беспокойство несоизмеримо больше вызвавших эту суету и это беспокойство трудностей. Тем самым создается атмосфера не страшной для героев, забавной для читателя и зрителя суматохи – суматохи, ведущей к обязательному счастливому концу.

В «Касатке» все складывается, как в сказке с благополучным исходом. Сказка эта – непременно веселая и добрая, и все в ней, как и положено, осуществляется по принципу: сказано – сделано. Проигрались питерские гуляки в пух и прах, пропились до последнего предела, заодно переругались между собой до скандала, и один из них, Желтухин, самый легкомысленный и предприимчивый, предлагает всей компанией ехать в родовое имение князя – на Волгу. И, конечно, они едут туда, чтобы каждый нашел то, что ему больше всего подходит: Желтухин становится приживалом, княэя полюбила чистая, доверчивая девушка, возрождающая любимого к жизни, а что касается Маши – как принято было тогда говорить, женщины «с прошлым», – то к ней приходит выстраданное, ею давно заслуженное счастье.

Художническое мироотношение, как оно проявилось в поэтике «комедий о любви», выражало существенную сторону таланта Толстого. Радостному мироощущению писатель остался верен, даже пройдя через тяжкие испытания революции, гражданской войны и особенно эмиграции. Тому доказательство – повести «Детство Никиты» (1920), «Граф Калиостро» (1921), комедия «Чудеса в решете» (1926). Перед нами – история о том, как на выигрышный билет «девушки из провинции» Любы Кольцовой пал крупный выигрыш, а она долгое время про это, разумеется, не знает. Конечно, и здесь, как и в комедиях, написанных до революции, Толстой отчетливо видит социальные конфликты и проблемы времени: тут и безработица, которая в эпоху нэпа представляла собой серьезную трудность для советского общества, тут и персонажи – порождение нэпа, тут и нелегкая жизнь вузовцев.