Я умоляла ее замолчать.
      - Что значит бороться со мной любовью? - продолжала она, не слушая меня. С чем бороться? Прочтут его дневники и скажут про меня, что я злодейка! А что я ему сделала?
      Я старалась, как могла, успокоить ее, старалась доказать ей, что она мучает отца и что несправедливо обиделась на него. Я рассказывала ей, как отец вспоминал ее в Мещерском, как он радовался свиданию с ней и как тяжело ему было получать настойчивые телеграммы с требованием приезда и еще тяжелее слушать незаслуженные упреки.
      Уговоры мои не действовали, и я с ужасом увидала, что она снова побежала к отцу. Через несколько минут и отец и мать пришли ко мне в "ремингтонную".
      - Саша, - сказал отец, - ты знаешь, где дневники, - скажи мам?!
      - Нет, я не знаю.
      - А! - закричала мать. - А! Чертков их украл, хитростью увез! Где они, где?
      - Я не знаю, Соня, это ведь совсем неважно.
      - Мне неважно, а Черткову важно! - вскрикнула мать. - Почему мне, жене, это менее важно, чем этому дьяволу Черткову?
      - Потому что он всю жизнь посвятил мне, занимается моими писаниями, и потому, что он самый близкий мне человек! - и отец пошел из комнаты.
      - Убей меня, дай мне опия, - кричала она.
      Отец остановился.
      - Соня, - сказал он со слезами в голосе, - я всячески стараюсь быть добрым с тобой, записал в дневнике, что хочу любовью бороться с тобой, и ты в этих словах видишь что-то дурное, осуждаешь всех, все, и мы живем с тобой совершенно розно...
      - Но ведь я страдаю, мучаюсь.
      - Я готов на коленях со слезами просить тебя, чтобы ты успокоилась. Рыдания подступили ему к горлу. - Больше я ничего не скажу тебе, не сделаю ни одного упрека, - добавил он и ушел к себе.
      "Должно быть, она больна", - думала я, придя к себе в комнату вечером, снова и снова обдумывая создавшееся положение.
      А мам? долго ходила по аллеям и пришла к новому решению. Если отец попрекает ее, что она живет в роскоши, она согласна уйти с ним в простую избу. Черткова она не пустит. Чертков дьявол, говорила она, разлучивший ее с отцом. Надо позвать священника, с водосвятием отслужить молебен, чтобы изгнать дьявольский дух, который вселил Чертков в Льва Николаевича.
      "Как тяжело было! Но что же это? Что?" - задавала я себе вопрос. С одной стороны, как будто болезненная ревность к Черткову, с другой - желание оправдаться перед будущим поколением, постоянный разговор о том, в каком ужасном свете она постарается выставить отца, Черткова, и, наконец, забота о материальном: о рукописях, об издательских правах. У меня голова шла кругом Я не могла одна справиться с создавшимся положением и умоляла отца вызвать сестру Таню. Мы послали ей срочную телеграмму.
      С минуты на минуту ждали приезда Черткова. Мам? волновалась и все хотела увезти куда-нибудь отца, чтобы Чертков не застал его в Ясной Поляне. Она долго умоляла отца поехать с ней к брату Сергею в Никольское-Вяземское и наконец отец согласился. Таня почему-то не приехала, задержалась. Вечером 27-го пришел Булгаков из Телятинок и наивно, не подозревая, какой эффект получится от его слов, сообщил, что приехал Чертков.
      И сейчас же мам? стала лихорадочно собираться к брату, укладывалась, отдавала распоряжения.
      - Велите садовнику дыню с парников принести. Семену Николаевичу напечь на дорогу пирожков.
      Я решила тоже поехать с родителями.
      - Нечего тебе ездить, - сказала мам?, - и Сережа не рад тебе будет, и лошадей за тобой не вышлют на станцию.
      Но я настояла. Со мной поехал Николай Николаевич Ге, гостивший в это время в Ясной Поляне.
      Тяжелая была поездка. Началось с того, что для меня не было места в экипаже. В поезде она всем была недовольна, говорила, что на нее мало обращают внимания. Если уходили из купе, жаловалась, что ее бросили как собаку.
      В вагоне отец позвал меня и продиктовал мне следующую мысль:
      "Как странно, что люди стыдятся своей нечистоплотности, трусости, низкого звания, но гнева не только не стыдятся, но радуются сами за себя, подхлестывают себя, усиливают его, считая его чем-то хорошим".
      Не рассчитывая на то, что за нами вышлют лошадей, мы с Николаем Николаевичем вышли на предыдущей станции, где можно было нанять тележку, и уехали к Сереже. Родители проехали до следующей остановки. Когда мы приехали в Никольское, оказалось, что телеграммы брат не получил и старики сидят на станции Бастыево и ждут. За ними тотчас же были посланы лошади, но им пришлось ждать около пяти часов. Отец не скучал. Он съел овсянки, которую согрела ему мать, и пошел гулять. По дороге он встретил партию железнодорожных рабочих и с двенадцати до половины третьего проговорил с ними. В два часа рабочим надо было идти на работу, но они не могли оторваться и все говорили с отцом, забыв про свой послеобеденный отдых.
      Пока мы ждали родителей в Никольском, я Тане и жене брата рассказывала, что у нас происходит дома. Я просила их помощи, говорила о том, что мы вдвоем с отцом несем непосильный крест и что старший брат и сестра должны помочь нам.
      Таня советовала мне любить и прощать мать. И я в первый раз в жизни рассказала ей про свое тяжелое детство, про то, как невыносимо трудно мне с матерью.
      Таня была на двадцать лет старше меня и помнила мать другой - молодой, спокойной.
      Когда приехали родители, Таня долго говорила с матерью, но уговоры ее действовали плохо. Мам? оправдывала себя, обвиняла отца и всех окружающих. Отец измучился за эту поездку, да по правде сказать и я чувствовала себя совершенно разбитой. Но с матерью отец был по-прежнему кроток и терпелив.
      За день до нашей поездки он потребовал, чтобы я принесла ему его последний рассказ, где героиня была выставлена в плохом свете. Он описал ее энергичной брюнеткой с черными глазами. Когда он вернул мне рассказ*, я заметила, что слово "брюнетка" зачеркнуто, а вместо него написано: "блондинка с голубыми глазами".
      - А то мам? еще на свой счет примет! - сказал он.
      27 июля отец записал у себя в дневнике: "Сумасшедшие всегда лучше, чем здоровые, достигают своих целей. Происходит это оттого, что для них нет никаких нравственных преград: ни стыда, ни правдивости, ни совести, ни даже страха".
      Я очень надеялась на поездку к брату, я думала, что он вместе с сестрой помогут нам. Но мы с отцом возвращались в Ясную Поляну опять такие же беспомощные и одинокие.
      По дороге отец выходил на станциях погулять, мать шла за ним.
      - Нет уж, - говорила она, - я с тобой, я каждый раз буду выходить с тобой, а то ты на станции возьмешь да нарочно и останешься.
      - Ах, Соня, - с горечью говорил отец, - ведь это стеснительно.
      - Нет, нет, я только буду следить за тобой, куда ты, туда и я.
      В Скуратове, где поезд стоял десять минут, отец вышел, мать за ним. Вдруг она хватилась, что с ней нет мешка.
      - Украли, украли мешок, - нервно вскрикнула она. - Нарочно сдавили нас и украли.
      На платформе было много публики, столпившейся, чтобы посмотреть на Толстого. Все с недоумением оглядывались на мать. Мешок оказался в поезде, в купе.
      Мы приехали в Ясную Поляну в час ночи, во втором часу отец заснул. Мать вошла к нему в спальню и разбудила его. Около пяти часов утра он заснул вторично. Утром она опять разбудила его.
      - Мам?, что ты делаешь, - сказала я ей, узнав от отца, что она не давала ему спать, - ты погубишь его!
      Она сконфузилась.
      - Да, - сказала она, - я сама огорчилась, я не думала, что он спал.
      От свидания с Таней у матери осталось тяжелое впечатление, она боялась ее приезда, говорила о том, что в Ясной Поляне опасные желудочные заболевания, что нельзя сюда привозить маленькую Танечку.
      - А как бедная Танечка поглупела, - говорила мам? Варваре Михайловне. - От ее разговоров у меня осталось кошмарное впечатление.
      Так шел день за днем. Сначала как будто требования и упреки матери были довольно расплывчаты, затем они сделались более определенными. Первое требование ее было, чтобы отец отдал ей дневники; второе, чтобы он перестал видеться с Чертковым.
      С дневниками положение было тяжелое. После того, как отец подписал в Крекшине завещание, по которому он отдавал все свои сочинения на общее пользование, он отметил это событие у себя в дневнике, совершенно забыв о том, что его может прочитать мать. Теперь, получив дневники, она бы не успокоилась, а снова начала бы мучить отца просьбой уничтожить завещание. Мы с Чертковым очень боялись, что отец согласится дать матери дневники.
      Второго июля, как только отец пришел к завтраку, мать принесла показать ему письмо, которое она написала Черткову с просьбой отдать ей дневники. "Сделайте это, - писала она, - чтобы Лев Николаевич мог спокойно жить".
      - Хорошо я написала, Левочка?
      - Нет, очень плохо.
      - Почему же плохо?
      - Потому что ты просишь у Черткова дневники, которые я отдал ему по собственному желанию.
      - Ах, Саша, - вдруг резко повернулась ко мне мать, - уйди, когда я с отцом серьезно разговариваю.
      Я вышла. В шесть часов отец позвонил. Я вошла к нему.
      - Как себя чувствуешь?
      - Плохо, стеснения в груди, не спал. Доконает она меня! Кроме того меня мучает, что я обещал показать ей дневники.
      Я ахнула.
      - Да, да, и теперь не знаю, как быть, вероятно, я ей скажу, что ошибся, что я не могу этого сделать, что есть вещи, которые я не хочу, чтобы она знала. Но ты только представь себе, что из этого выйдет!
      Я ясно это представляла. Если отец скажет матери, что ошибся, будет такая буря, что отец не выдержит. Если показать ей дневники и она прочтет в них про завещание - будет еще хуже!
      Вечером, когда приехал Чертков, я пошла к отцу в кабинет, и мы совещались о том, что нам делать с дневниками. Во время разговора мне показалось, что я слышу шаги в гостиной. Я подошла и туго затворила дверь. Через несколько минут я услышала шорох за балконной дверью. Я выскочила. Вытянув шею, прислонившись к косяку на балконе, в одних чулках, стояла моя мать.
      Сердце забилось, дыханье прервалось. Я не сразу ответила отцу на его вопрос: кто там?
      - Мать! - сказала я наконец.
      - Я все слышала! - крикнула она, убегая.
      Через минуту она быстро вошла в комнату, с горящими глазами и красными пятнами на лице.
      - Владимир Григорьевич! - воскликнула она. - Я все слышала, я очень взволнована, у вас опять заговоры против меня, нам надо объясниться!
      - Нет, Софья Андреевна, я повторю вам все, что мы говорили, - спокойно сказал Владимир Григорьевич.
      Мы с отцом вышли в залу к брату Мише, только что вернувшемуся из астраханских степей, куда он ездил покупать лошадей. Миша рассказывал отцу про веру калмыков, как они своим божкам молятся.
      - Как странно, - сказал отец, - одна из величайших и глубоких религий (магометанство) превратилась теперь в такое грубое язычество.
      Но разговор не вязался, перескакивая с предмета на предмет. Все мыли и чувства отца были сосредоточены на разговоре в кабинете.
      Заговорили об отрубах.
      - Что ж, у вас там применяется этот ужасный, отвратительный закон 9 ноября? - спросил отец у Миши.
      - Да, я теперь тоже в нем разочаровался, - ответил Миша, - сколько ссор, споров среди крестьян.
      - Да им это и нужно, - сказал отец, - и стал, как всегда, выражать свое отрицательное отношение к столыпинскому закону.
      Из кабинета слышались голоса Черткова и матери. Они то повышались, то понижались, и отец волновался, прислушиваясь к ним, среди разговора вставал, уходил в кабинет, опять возвращался.
      Наконец, мам? и Владимир Григорьевич вышли в залу и Чертков, простившись с отцом, сейчас же собрался уезжать. Я пошла его проводить, чтобы узнать, чем кончился разговор. Оказалось, что Владимир Григорьевич прямо сказал матери, что дневники у него, так как отец поручил ему работу над ними. И отец подтвердил это. Тогда мать потребовала, чтобы Чертков дал ей расписку в том, что он по первому требованию вернет дневники.
      - Только не вам, Софья Андреевна, а Льву Николаевичу, - сказал Чертков и тут же написал письмо отцу об этом.
      - А теперь пусть Лев Николаевич даст мне расписку в том, что он отдаст их мне, - сказала мать.
      Но отец решительно отказался.
      - Не доставало еще, чтобы муж давал расписку своей жене, - сказал он.
      Чертков уговаривал мать не мучить отца. Он говорил о том, как она будет раскаиваться, если отец умрет и она поймет, что была причиной его смерти. Чертков несколько раз целовал руку матери, прося ее успокоиться, пожалеть отца.
      В этот день приехала милая "старушка Шмидт". Она была в отчаянии от того, что происходило, и долго расспрашивала меня. Рассказывая ей все, я совсем расстроилась, расстроила ее и убежала в сад. Меня охватило полное отчаяние, положение казалось мне безвыходным, я не могла смотреть на страдания отца...
      Я села на скамеечку в саду под тремя липами. Мой черный пудель Маркиз был со мной. Он всегда чувствовал, когда я расстроена. Сначала он думал развеселить меня, схватил в зубы палочку, подбросил ее в воздухе и ловко поймал, но видя, что мне не до игры, он вскочил рядом со мной на скамейку, стал тереться мордой об меня, лизать руки.
      Придя домой, я вдруг почувствовала такую слабость, что легла. Но покоя не было. Пришла мать и долго, долго говорила со мной, упрекая меня в том, что я стремлюсь разлучить ее с отцом, что я выдала ее, когда она подслушивала у двери. Тяжело мне было, но, думая об отце, я изо всех сил старалась не раздражаться и спокойно отвечать ей.
      - Да, ты мой крест, - закончила она. - Вот Ванечка умер, а ты осталась на горе мне...
      Мнение мое о состоянии матери менялось беспрестанно. Бывали минуты, когда я нисколько не сомневалась в том, что она ненормальна.
      Я была простужена и до 12 часов лежала в постели. Входил отец, как всегда ласковый, спрашивал о здоровье. А вскоре после его ухода вошла мам?. Она была очень внимательна, добра, давала мне советы. Я была тронута и благодарила ее.
      Но разговор коснулся Черткова. Мам? не могла простить ему фразы: "Я уже много лет ваш друг, Софья Андреевна, и если бы я хотел, я давно бы мог напакостить вам и вашей семье, но я этого не делал и никогда не сделаю". Мам? перевернула эту фразу так, что Чертков, пользуясь своими связями, хочет ей напакостить. Она много говорила о том, какой грубый, отвратительный человек Чертков, что, разумеется, ему выгоднее быть "другом Толстого", чем глупым офицером и т.п., говорила, что она пишет записки и что записки эти она отдаст в музей с тем, чтобы никто из детей, - "как ты, например", - обратилась она ко мне, не вздумал их уничтожить.
      - Зачем же их уничтожать, разве в них есть что-нибудь дурное? - спросила я.
      Мам? не ответила и продолжала говорить плохое про Черткова и отца, пока я ее не попросила замолчать...
      В этот же день после завтрака отец поехал в Телятинки. Мам? ужасно волновалась, выскакивала на двор, послала за отцом пролетку и была, видимо, рассержена, что отец уехал к Черткову. Когда отец вернулся, мам? накинулась на него и стала кричать. Я хотела уйти. Но отец взял меня за руку и каждый раз, что я порывалась выйти, удерживал меня.
      - Ты все забыл, летишь к Черткову, мокнешь на дожде, а я тут беспокоюсь, кричала мам?. - Ты ездишь, принимаешь человека, который хочет напакостить твоей жене! Ты должен сказать ему, что если он хочет ездить к нам, он должен извиниться и отдать мне дневники.
      Я попробовала увести ее.
      - Вы все убить меня хотите, хотите, чтобы у меня сделался нервный удар! вскрикивала она.
      Она долго мучила его и наконец уже после того, как он сказал ей, что хочет спать, она вышла, а я за ней, крепко притворив дверь, чтобы она снова не ворвалась к отцу.
      Через несколько секунд она прибежала к нам в "ремингтонную".
      - Убить меня хотите, злодеи, у меня сейчас нервный удар будет!
      - Не у тебя, а у отца, - сказала я. - Если ты будешь так продолжать, он и месяца не проживет...
      Я едва говорила, спазмы сдавили мне горло.
      - А я, ведь я измучена, посмотри, как я похудела!
      - По своей вине, никто не мучает тебя, а ты, что ты с отцом делаешь! Ты измучила его!
      Мам? вышла, но не успела я еще прийти в себя, как она снова вошла.
      - Саша, ты говоришь, что я уморю отца, он уже умер для меня душой, а телесно мне все равно.
      - Тебе все равно, а нам нет, пускай Таня и другие видят и знают, что ты с ним делаешь!
      - А мне до вас дела нет!
      - Так знай же, что нам не все равно! - закричала я, не помня себя от ужаса, обиды, гнева. - Мы, дети, не позволим тебе замучить отца до смерти!
      - Бессильны, - с насмешливой злобой ответила она мне и вышла из комнаты.
      Завещание
      Как я и предполагала, присяжный поверенный Муравьев, которому я отвезла на просмотр завещание отца, нашел его юридически неправильным и не имеющим никакой цены. Необходимо оставить права на чье-нибудь имя с тем, чтобы это доверенное лицо исполнило волю отца и отказалось бы от авторских прав. Неприятно было снова напоминать отцу об этом деле, заставлять его опять мучиться сомнениями.
      Когда мы с Чертковым сообщили отцу о заключении Муравьева, отец ничего не сказал, а мы больше не напоминали ему, зная, что он не переставая об этом думает.
      Действительно, через несколько дней он сообщил Черткову, что решил составить все свои сочинения трем своим детям: Сергею, Татьяне и мне. Он знал, что мы исполним его волю.
      Но один раз, когда я утром пришла к нему в кабинет, он вдруг сказал:
      - Саша, я решил сделать завещание на тебя одну? - и вопросительно поглядел на меня.
      Я молчала. Мне представилась громадная ответственность, ложившаяся на меня, нападки семьи, обида старших брата и сестры, и вместе с тем в душе росло чувство гордости, счастья, что он доверяет мне такое громадное дело.
      - Что же ты молчишь? - сказал он.
      Я высказала ему свои сомнения.
      - Нет, я так решил, - сказал он твердо, - ты единственная сейчас осталась жить со мной, и вполне естественно, что я поручаю тебе это дело. В случае же твоей смерти, - и он ласково засмеялся, - права перейдут к Тане.
      Внутри точно оборвалось что-то, сердце сильно, сильно застучало, я чувствовала, что на спину навалилась громадная, непосильная тяжесть. "А может быть, так лучше, - думала я, - я скорее полажу с Чертковым, который по-прежнему остается главным издателем и редактором отцовских произведений".
      22 июля в лесу, в нескольких верстах от дома, было подписано завещание. Сидя на пенышке, отец с начала до конца переписал своей рукой. Свидетели Радынский, Сергеенко и Гольденвейзер - засвидетельствовали отцовскую подпись.
      Я знала, как тяжело отцу было решиться на этот поступок, как долго он колебался. Его мучило, что он не может объявить об этом семье, что он вынужден писать завещание тайно, ему тяжело было писать юридический документ, получавший силу только после утверждения суда.
      Но отец твердо решил хотя бы после смерти уничтожить те компромиссы, которые он допустил при жизни.
      Один раз, когда он ложился спать, а я была рядом в кабинете, он через затворенную дверь окликнул меня.
      - Саша!
      - Да, пап??
      - Я хотел сказать по поводу завещания... Если останутся какие-нибудь деньги от первого издания сочинений, хорошо было бы выкупить Ясную Поляну у мам? и братьев и отдать мужикам...
      - Хорошо, пап?.
      Больше он никогда не заговаривал со мной об этом.
      Догадывалась ли действительно мам? о том, что происходило, была ли она больна, но она не переставая мучила отца. С Чертковым она была резка, даже груба, намекала ему, что он слишком часто ездит. "Кажется, достаточно видимся, чуть ли не по два раза в день", или: "Врываются посторонние люди в дом, хуже полицейских", - говорила она, явно намекая на Черткова.
      Мать во всеуслышание заявила, что она предприняла меры для того, чтобы Черткова снова выслали из Тульской губернии.
      По ночам она не давала отцу спать, вбегала к нему в комнату, несколько раз симулировала самоубийство. Я пробовала усовещивать мать, уговаривала ее жалеть отца, она кричала на меня, грозила выгнать из дома. Жизнь с каждым днем делалась все невыносимее.
      Когда я входила к отцу, мам? немедленно следом за мной шла в кабинет, она не давала нам возможности говорить о делах, перебивала, вмешивалась и всячески старалась отдалить меня от отца. Он слабел и худел с каждым днем, я не могла без слез смотреть на него.
      Один раз отец позвонил. Я вошла к нему, и сейчас же из другой двери вошла мать.
      - Соня, уйди, я Саше объясню письма.
      Но она не уходила. Когда я в "ремингтонной" разобрала письма, я нашла записочку:
      "Ради Бога, никто не упрекайте мам? и будьте с ней добры и кротки".
      Очевидно, отец решил во всем уступать ей. В этот день он просил Булгакова передать Черткову, чтобы он не приезжал.
      Я удивлялась его терпению, его кротости. Как мог он все это выносить, не раздражаясь, постоянно думая о матери, о ее спокойствии, о том, чтобы не сделать чего-либо ей неприятного. Я не могла так. У меня лопалось терпение, я раздражалась, а главное, мне казалось таким несправедливым, таким ужасным, что из-за матери отец угасает с каждым днем, с каждым часом. Душа моя возмущалась. Я плакала, тосковала, не знала, что делать, как поступить. Ну отец не хочет идти против матери, хочет до конца бороться с ней любовью, ну а мы-то - дети, как можем смотреть на то, как мать убивает отца, и решительно ничего не предпринять? Но что я могла одна сделать? Что?
      Мне легко было не сердиться на мать, когда я чувствовала, что она больна, но когда я видела в ней материальные побуждения, видела, как она боялась завещания, мне трудно было, по примеру отца, добро относиться к ней.
      Я завидовала сестре Тане. Она была счастливее меня. Она не могла поверить, чтобы матерью руководили какие-либо корыстные цели, она видела в ней нервнобольную, измученную мать, любила и жалела ее. Господи! Если бы я могла насколько мне было бы легче.
      - Но, если она больная, надо поместить ее в санаторию, - говорила я. Недопустимо, чтобы больная распоряжалась судьбой стольких людей, чтобы старшие дети смотрели спокойно на страдания отца. Каждый день такого испытания на месяцы, может быть, на годы сокращает его жизнь!
      Я чувствовала, знала, что надо было что-то делать. Я писала сестре, настаивала на том, чтобы выписали врачей, и, если мам? действительно больна, устроили ее на время в санаторию.
      Но что могла сделать я одна, младшая, нелюбимая, на которую в семье привыкли смотреть как на девчонку, с которой нечего считаться?
      Положение становилось все более и более тяжелым. Не было покоя ни днем, ни ночью. Достаточно было малейшего повода, чтобы мать пришла в страшное возбуждение.
      Наконец, приехала Таня с Михаилом Сергеевичем и немедленно они с мужем были вовлечены в драму, которая у нас разыгрывалась. Всю ночь не спали - шли бесконечные разговоры.
      Таня и Михаил Сергеевич доказывали матери всю несуразность ее требований, говорили ей о том, что душа отца давно уже не принадлежит ей - Софье Андреевне, что отец волен отдавать свои писания кому хочет, и что никто - даже она, жена, - не имеет права в это вмешиваться.
      Но никакие доводы не помогали. Мам? кричала: "Убьюсь, отравлюсь, если отец не велит отдать мне дневники! Дневники или моя жизнь!"
      Она все повторяла: "Я измучена, я больна, меня извели!"
      Тогда Таня не выдержала:
      - Вы все говорите: я, я! Да ведь вы сами себя мучаете, а вы бы подумали о других: об отце, обо мне, о Саше! Ведь мы все измучены!
      Первый раз за все время отец вздохнул свободно. Он даже смеялся за обедом, когда Таня рассказывала, как к ним в Кочеты приезжал киносъемщик и снимал крестьянскую свадьбу. Свадьба была у скотника. Он был совершенно пьян, всех угощал и каждый раз, как гости отказывались пить, скотник орал во все горло "за ваше здоровье" и залпом выпивал стакан водки, а потом клялся и божился, что пьет в последний раз и готов идти сейчас же в церковь и дать зарок, что больше пить не будет.
      - Так что же ты не пошла? Il fallait le prendre au mot, - сказал отец. Вот ты читала мое описание встречи с молодым крестьянином, он обещал мне не пить.
      Как радостно было смотреть на отца! Как он оживился и как ласково смотрел на Таню!
      Утром Таня сказала мне:
      - То, что отец делает теперь, - подвиг любви, это лучше всех тридцати томов его сочинений. Если бы даже он умер, терпя то, что терпит и делая то, что делает, я бы сказала, что он не мог поступить иначе! - и заплакала.
      Когда я повторила отцу Танины слова:
      - Умница Танечка, - сказал он и разрыдался.
      Вечером он опять отдыхал под Таниной защитой. Читал рассказ Mill'я "Le Repos Hebdomadaire" и очень наслаждался. Он сидел в вольтеровском кресле, когда я проходила мимо него, и мне показалось, что он что-то сказал:
      - Что ты, пап??
      - Девки мои хороши, - сказал он, радостно улыбаясь.
      Но отдых был кратковременен. Таня, Михаил Сергеевич и я должны были ехать в Тулу. Запрягли лошадей. Вдруг с письмом в руках вошел отец.
      - Бог знает что такое, бог знает, пойдите кто-нибудь к Софье Андреевне! Я написал ей письмо, что иду на всякие уступки, что люблю ее, она не стала читать, кричит, что убьет себя!
      Никогда я еще не видела отца в таком состоянии. Он был бледен, голос прерывался, видно было, что он едва стоял на ногах. Таня побежала к матери, а мы с Михаилом Сергеевичем пошли за отцом. Отец просил меня отдать письмо мам?, когда она его потребует, и мы с Варварой Михайловной поторопились снять с него копию*.
      Когда я принесла его матери, она не обратила на письмо внимания и все твердила Тане, что, пока отец не отдаст ей дневников, она не перестанет "болеть".
      На другой день Таня и Михаил Сергеевич поехали с дневниками в Тулу. Отец, как он и написал матери, твердо решил отдать все дневники на хранение в банк.
      Но не успели Сухотины отъехать, как нервное состояние матери снова дошло до крайних пределов. Она пошла к отцу в кабинет, стала умолять его передать ей ключи от несгораемого ящика, где будут храниться дневники. Она упала перед ним на колени, плакала. Отец отказал ей и, чтобы как-нибудь прекратить тяжелую сцену, ушел в сад. Когда он проходил под ее окнами, мать сверху крикнула ему:
      - Левочка! Я выпила склянку опия!
      Отец одним духом вбежал на второй этаж. Она встретила его словами:
      - Я нарочно, я не пила.
      Когда, задыхаясь, он рассказывал мне эту сцену, я думала, что он умрет. Он был бледен как полотно, жаловался на стеснения в груди. Я попробовала его пульс. Пульс был больше ста, с сильными перебоями...
      Я побежала к матери и снова и снова говорила ей, что она убьет отца, если будет так продолжаться. А от нее я бросилась в сад, к отцу. Он ходил по аллее в страшном волнении.
      - Поди скажи мам?, что тем самым, что она делает, она заставит меня уйти из дома, - сказал он. - И я непременно уйду, если она будет продолжать. А насчет дневников скажи ей, что ключ я передам Михаилу Сергеевичу. Это мое желание, и я так и сделаю.
      Я передала матери слова отца и от себя добавила, что ей необходимо лечиться, что я не могу поверить, чтобы, будучи здоровой, она могла бы сознательно так мучить отца.
      - Ну хорошо, - сказала она, - я согласно лечиться, только не у Никитина, а пусть вызовут психиатра из Мещерского.
      Вечером, когда Таня и Михаил Сергеевич вернулись из Тулы, мы с сестрой сидели и разговаривали. Пришел отец. Мы говорили о матери и решили вызвать докторов.
      - Я знаю, - сказал отец, что нехорошо делать уступки, но мне так трудно, так я плохо себя чувствую, что не в силах иногда проявлять необходимую твердость. Ведь и физически силы имеют предел! - добавил он грустно. - А не делаем ли мы сейчас преступления? Она опять подумает, что у нас заговор против нее. - И отец встал.
      - Нет, нет, мам? гуляет с Михаилом Сергеевичем, - сказали мы.
      Но он все-таки пошел и вдруг остановился в дверях:
      - Что, вам вместе не скучно?
      - Нет, - ответили мы в один голос, - а что?
      - Уж очень вы похожи, - сказал он и вышел.
      Таня и Михаил Сергеевич уехали. Мы снова остались одни с матерью и Левой, который только подливал масла в огонь, невольно восстанавливая мать против отца. Он считал ее во всем правой и обвинял отца.
      - Как ты можешь сидеть спокойно здесь, когда она того и гляди убьет себя! Это жестоко, гадко! - Отцу даже показалось, что Лева назвал его дрянью!
      Отец плакал, когда рассказывал мне об этом!
      Когда Таня уехала, Лев спросил меня:
      - Что тебе отец говорил о нашем с ним разговоре?
      - Это мое дело, - ответила я.
      - Мне Таня говорила, будто отец сказал, что я назвал его дрянью. Ты скажи отцу, что я жалею. Я не то сказал. Хорошо, что он не слыхал того, что я действительно сказал... Но ведь это возмутительно! Он с своим прощением и непротивлением сидит спокойно в кресле, а мать лежит на полу и готова убить себя!
      Лева не скрывал, что не любит отца, что бывают минуты, когда он даже ненавидит его!
      Первое время я пробовала уговаривать его, чтобы он подействовал на мать, помог бы отцу, но все это, разумеется, было бесполезно! Что можно было ожидать от человека, который не стеснялся публично выступать против отца!
      От разговоров и неприятностей я чувствовала себя совершенно разбитой. Еще до вечернего чая я уходила к себе и ложилась. Иногда отец заходил ко мне. Один раз после тяжелого разговора с Левой я ушла спать, но зашел проститься Гольденвейзер, а затем и отец. Разговорились о Тане и Михаиле Сергеевиче.
      - Я хочу похвастаться, - сказал отец, - умные люди видят огромное количество разнообразных характеров. Вот, например, Михаил Сергеевич, он совершенно особенный. С одной стороны, барство, аристократизм, а с другой душевная глубина, твердые религиозные принципы, честный, правдивый. Он не желает и не ищет перемены внешнего строя, а в том, который существует, старается жить хорошо.
      - Да, это лучше, чем отрицание всего, - заметил Гольденвейзер, не поняв, по-видимому, мысль отца.
      - Да, да. И он много делает хорошего, - ответил отец.