— Я об этом и не думал, — признался Леудаст. — Мне только в голову пришло, что нам придется куда проще, чем на войне с дьёндьёшцами. — Он оглянулся. — И места здесь для войны куда как подходящие.

— Это точно, — согласился сержант.

— И вообще родные края напоминает. — Леудаст ткнул пальцем на запад. — Хутор моей семьи у самой границы по другую сторону, так окрестности там вроде здешних.

Деревенские дома здесь строились из кирпича-сырца, покрытого белой известкой или, что случалось реже, краской. На полях золотилась пшеница, от зрелых толстеньких маслин гнулись ветви. Даже породы овец и коров, которые растили у себя фортвежцы, мало отличались от тех, к которым привык у себя в Ункерланте Леудаст.

Да и сами фортвежцы мало отличались от своих западных соседей: такие же в большинстве своем приземистые и смуглые, с гордыми орлиными носами. Если бы не бороды на лицах местных жителей, Леудаст и не догадался бы, что вступил в другую страну.

Замеченные им бороды были по большей части седы: молодые фортвежцы ушли на восток сражаться с Альгарве. Старики и женщины — те, кто не бежал в страхе — с устрашающей горечью взирали на вышагивающих мимо солдат. Порой кто-то выкрикивал два-три почти понятных Леудасту слова: говор его родных краев мало отличался от фортвежского наречия — не настолько, чтобы принять доносившиеся из толпы слова за комплименты.

Изредка фортвежские пограничники и небольшие гарнизоны, оставленные королем Пендой на западных рубежах, пытались приостановить наступление ункерлантцев, удержать гряду холмов или городок, выслав летучие отряды кавалерии, чтобы ударить по бессчетным колоннам солдат, которые бросил на их державу конунг Свеммель.

Они были отважны. Но толку от их отваги Леудаст покуда не заметил. Ункерлантцы охватывали очаги сопротивления волной, окружали и наваливались со всех сторон разом. Бегемоты топтали фортвежских конников. Раз за разом ункерлантские офицеры под флагом перемирия убеждали осажденных сдаться, демонстрируя фортвежцам бесплодность сопротивления. Те отсылали парламентеров прочь и продолжали сражаться.

— Неэффективно, — заметил Магнульф, когда его отделение расположилось на отдых, продвинувшись в глубь Фортвега еще на полтора десятка миль — обычная дневная норма. — Они не могут остановить нас. Они даже задержать нас не могут. Тогда какой смысл попусту отдавать свои жизни?

— Упрямые олухи, — поддержал Леудаст. — Им бы понять, что дело труба, и сдаться.

— Слышал я, как один из них кричал «Лучше умереть за короля Пенду, чем жить под конунгом Свеммелем!», — сообщил Магнульф, пытаясь, как умеет, изобразить фортвежский говор. Сержант пожал плечами. — Во всяком случае, так я его понял. И что? Теперь он мертв, а фортвежцы все равно станут жить под конунгом Свеммелем, нравится им это или нет. Еще пара дней, и мы постучим в ворота Эофорвика.

Леудаст глянул на восход.

— Но с альгарвейцами мы вздорить не станем?

— Нет, если только они останутся на своей стороне той границы, что была до Шестилетней войны, — ответил Магнульф. — Первыми мы ее переходить не будем — мы возвращаем то, что у нас отняли, а сами у соседей не воруем.

Той ночью фортвежские драконы сбросили несколько ядер на передовые позиции ункерлантцев. Грохот взрывов разбудил Леудаста, но ни один снаряд не взорвался настолько близко, чтобы причинить ущерб.

Следующим утром ункерлантцы подступили к Хвитерне. Каменный кремль в сердце городка был, вероятно, могучей крепостью в те времена, когда ядра еще невозможно было зашвырнуть за несколько миль или сбросить с пролетающего дракона. Снова командиры конунговой армии отправились вперед, чтобы потребовать сдаться, и очередной фортвежский гарнизон отказался сложить оружие.

Вскоре над Хвитерне поднялись столбы дыма. Под прикрытием артиллерии ункерлантская пехота прорвалась сквозь малонаселенные слободы в самый центр поселения. Леудаст обнаружил, что по нему ведут огонь не только солдаты противника, но и горожане. Он отстреливался. Очень скоро он начал палить в любую тень, если только та не была облачена в сланцево-серый мундир ункерлантской армии. Леудаст подозревал, что мог ранить немало невинных людей. Это было неэффективно. Но подставляться самому еще менее эффективно.

Леудаст рухнул наземь среди развалин какого-то дома. Рядом пряталась в обломках женщина с повязкой на голове. Солдат не стал стрелять — только убедился, что у нее нет оружия.

— Зачем? — спросила вдруг женщина. — Зачем вы, ункерлантцы холерные, сюда явились? Почему не оставите нас в покое?

Это Леудасту удалось понять.

— Мы пришли вернуть свои владения, — ответил он.

Женщина пронзила его взглядом.

— Или вам непонятно, что вы нам не нужны? Не видите, что мы … (непонятное слово) конунга Свеммеля?

Что бы это ни значило, Леудаст сомневался, что то была похвала.

— Какая разница, если у вас недостает сил нас остановить? — искренне удивился солдат.

Женщина осыпала его проклятьями, полными безнадежной горечи. Он мог убить ее за это. Никто не узнал бы. Никому, кто в силах был покарать Леудаста, не было дела. И фортвежка знала это. И все равно проклинала врага, будто бросая ему вызов.

Солдат пожал широкими плечами. Женщина разразилась ругательствами еще более отчаянно, словно безразличие противника ранило ее сильней, чем вражеская злоба.

— Когда король Пенда затеял войну с Альгарве, — промолвил Леудаст, пожав плечами снова, — ты не ругалась. Чего же ругаться теперь?

Та непонимающе уставилась на него.

— Альгарвейцы заслужили все, что бы с ними ни случилось! А мы такого несчастья не заслужили.

— Конунг Свеммель думает иначе, — ответил Леудаст. — Он — мой конунг. Я повинуюсь ему.

С теми, кто не повиновался конунгу Свеммелю, неизменно происходило что-нибудь скверное. Об этом Леудаст предпочитал не раздумывать особенно.

Поблизости разорвалось фортвежское ядро. Щепки, глиняная крошка посыпались на солдата и лежащую рядом с ним женщину. Леудасту пришло в голову, что с теми, кто повинуется конунгу Свеммелю, все равно может случиться что-нибудь скверное, и на миг сам изумился, с какой тогда стати он по доброй воле лезет в пекло.

Ответа долго искать не пришлось. На войне, будь то с дёнками или с фортвежцами, с ним может и не случиться ничего дурного. Покамест, во всяком случае, не случилось. С другой стороны, если он пойдет против монаршей воли… За годы своего правления Свеммель успел доказать, что глупец, осмелившийся на это, непременно позавидует мертвым.

Ункерлантцы засыпали ядрами центр Хвитерне, где сопротивление противника было наиболее сильным. Заливались офицерские свистки. Орали сержанты. Вскочив на ноги, Леудаст тоже ринулся вперед. За спиной его раненая фортвежка вновь разразилась бранью. Потом голос ее затерялся в грохоте битвы.

Солдат пробежал мимо мертвого бегемота — зверя вместе с седоками убило метко брошенное фортвежское ядро, — чтобы миг спустя укрыться за тушей еще одного дохлого чудовища. От прожженной шкуры исходил невыносимый смрад: где-то в развалинах дома напротив фортвежцы укрыли жезл, достаточно массивный, чтобы пробить даже тяжелую броню зверя. Леудаст опасливо оглянулся в поисках ловушек, хотя из этой части Хвитерне ункерлантцы уже выбили противника. Загонять бегемотов на узкие городские улочки показалось солдату убийственно неэффективным занятием, и Леудаст задумался: придерживаются ли его командиры того же мнения?

Хвитерне пал. И крепость в сердце города пала, сокрушенная в прах чудесами современного чародейства. Грязные унылые пленники брели чередой на запад под охраной горстки ункерлантцев. На улицах валялось немало тел в штатском вместо мундиров фортвежской армии, и у каждого мертвеца во лбу было прожжено аккуратное отверстие. Кто-то успел повесить транспарант с надписями на ункерлантском и, как решил Леудаст, на фортвежском (сходные на слух, эти наречия пользовались различными письменами): «ЕСЛИ ТЫ НЕ СОЛДАТ, ВОТ ЧТО ТЫ ПОЛУЧИШЬ ЗА СОПРОТИВЛЕНИЕ БОЙЦАМ КОНУНГА СВЕММЕЛЯ».

Среди приземистых смуглых пленников в фортвежских мундирах попадались изредка люди иного народа: высокие, златовласые.

— Си-илы преисподние! — воскликнул один из солдат во взводе Леудаста, указывая на них. — Как же это клятые дьёндьёшцы перебрались на другой край мира, чтобы фортвежцам пособить?

— Нантвин, гусь ты лапчатый, это же не дёнки! — ответил ему Леудаст. — Просто кауниане. Они здесь от явления мира живут.

— Какие такие ковняне? — Говор Нантвина был грельцким — это значило, что родом солдат с дальнего юга. Понятное дело, в тамошних краях кауниане не живут…

— Они когда-то правили почти всем северо-западом, — объяснил Леудаст. — Прежде чем альгарвейцы и фортвежцы раскромсали их империю.

— А что ж они так на дёнок похожи? — поинтересовался Нантвин.

— Да не очень-то, — ответил Леудаст. — Ну, волосы светлые, так и все на том.

Ему разница казалась очевидной: семья кауниан жила недалеко от его хутора. Они не только были худощавыми и рослыми — волосы их, золотые или серебристые, лежали ровно, в то время как буйные шевелюры дьёндьёшцев торчали во все стороны и оттенок имели скорее песочный.

— Да что б им провалиться, — буркнул Нантвин, которому столь тонкие различия были неинтересны, — по мне так сущие дёнки.

— Ну, будь по-твоему, — вздохнул Леудаст. — Сущие дёнки.

Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на пустопорожние споры.

— Неэффективно это, — проворчал солдат.

На него смотрел пленник-каунианин — скорее даже сквозь него. Судя по выражению лица пленного, Леудаст казался ему прямоходящей вошью. Солдат расхохотался. Каунианина передернуло, будто он наступил на колючку. Что за смех, в самом деле — думать, будто ункерлантского солдата волнует мнение о нем какого-то бестолкового пленника?

— Что вы тут баклуши бьете? Пялитесь на жалких ублюдков? — рявкнул сержант Магнульф. — Конунг Свеммель, почитай, отправит их на рудники копать серу и киноварь, так что света белого они больше не увидят. Все равно что покойники. А вы — пошевеливайтесь!

— Так точно, сержант! — отозвался Леудаст.

Пытаться объяснить Магнульфу, что он пытался объяснить Нантвину, чем фортвежские кауниане отличаются от дьёндьёшцев, было бы бесполезно. Магнульф не нуждался в отговорках. Он требовал повиновения.

Добившись требуемого, сержант только хмыкнул.

— За мной! — скомандовал он. — Еще пара дней, и мы войдем в Эофорвик.

Леудаст поплелся за ним. С гораздо большим удовольствием он бы вернулся к себе на хутор. Но если уже его занесло на войну, то солдат был вовсе не против, чтобы она оказалась легкой.

Полковник Сабрино высунулся из палатки, и прикованный к столбу на временной дракошне северней Громхеорта ящер тут же зашипел, захлопав крыльями. Альгарвейский летчик замер, будто получил оскорбление от разумного врага, и продемонстрировал дракону самый непристойный жест, какой только знал. Дракон зашипел снова — должно быть, тоже обиделся. Сабрино расхохотался и, задрав нос, направился в сторону офицерского клуба.

Клуб тоже размещался в палатке. Буфетчик поклонился вошедшему Сабрино.

— Чем могу служить, ваше благородие? — спросил он.

— Для начала, без сомнения, ты мог бы обернуться прекрасной девой, любезнейший, — отозвался Сабрино.

Сидевшие за столом со стаканами в руках летчики его крыла расхохотались. Буфетчик — тоже, хотя и остался, невзирая на команду, мужчиной да вдобавок весьма уродливым.

— Что ж, — Сабрино вздохнул, — тогда придется мне удовольствоваться стаканом портвейна. Запиши на мой счет.

— Слушаюсь, ваше благородие! — Буфетчик ловко выдернул пробку из бутылки и наполнил стакан.

Сабрино пригубил. Крепленое вино оказалось не из лучших, но приходилось ограничивать себя. В военное время необходимо идти на жертвы.

— Присоединяйтесь, полковник! — окликнул его капитан Домициано, похлопав по свободном табурету. Сидевший с ним за одним столом старший лейтенант Орозио кивнул, показывая, что присоединяется к приглашению.

— Не против. — Сабрино пристроился на высоком табурете и поднял стакан. — Выпьем за нашу чудесную маленькую войну!

— За чудесную войну! — эхом отозвались Домициано и Орозио, прежде чем осушить стаканы вслед за своим командиром.

— Представляется мне, — добавил Орозио, — что Фортвег лежит перед нами в шляпной коробке, перевязанной ленточкой.

— Вот и мне так кажется. — Сабрино кивнул. — Жаль, что пришлось пропустить их через границу и позволить нанести такой урон нашему королевству… но мы получили за ущерб сторицей.

— Верно, — согласился Домициано. Ухо его, сожженное лучом фортвежца, скрывала повязка. Но капитан самолично разделался с четырьмя драконами противника и разорял вражескую землю не раз. Небольшая рана не тревожила его душу. — Мы бы добились не меньшего, даже если бы ункерлантцы не подкрались к королю Пенде со спины и не отвесили ему доброго пинка.

— Вот и мне так кажется, — повторил Сабрино. — Совершенно так же. Фортвежцы отважны, но у них недостает бегемотов, у них недостает драконов, а с теми, что у них есть, они не вполне понимают что делать. Нам бы потребовалась пара лишних недель, чтобы занять оставшуюся часть страны, но мы бы справились, сомнения нет.

Орозио почесал бородку.

— Сударь, а что нам делать, если столкнемся с ункерлантскими драконами в воздухе?

— Делайте вид, что вам померещилось, — ответил Сабрино, не раздумывая. — Если пилоты начнут стрелять — уклоняйтесь. Иными словами — уносите ноги. Король Мезенцио не хочет войны с Ункерлантом. Я слышал, что через пару дней будет оглашен приказ по армии того же содержания. У нас сейчас достанет трудностей и без выходок конунга Свеммеля.

— Не думаю, что стоит излишне беспокоиться из-за ункерлантцев, — возразил Домициано. — В Шестилетнюю войну мы преподали им такой урок, что Свеммель едва ли захочет связываться с нами.

— Будем надеяться, — отозвался Сабрино и выпил — за надежду. Подчиненные его выпили вместе с ним.

В клубную палатку заглянул вестовой. При виде Сабрино на лице его немедленно отразилось облегчение.

— А, вот и вы, сударь! — воскликнул он. — Только что передали по кристаллу: вашему крылу приказано немедленно присоединиться к атаке на городок Вихтгара.

Грубые звуки фортвежского он произносил так четко, как это вообще было возможно для альгарвейца.

Из внутреннего кармана мундира Сабрино достал карту и разложил на столе, так, чтобы Домициано и Орозио тоже могли изучить ее. Миг спустя палец полковника накрыл мишень.

— В полусотне миль на северо-запад отсюда, — заметил он и обернулся к вестовому: — Передай кристалломанту — пусть ответит, что мы через полчаса будем в воздухе. — Он кивнул товарищам: — Пора преподать фортвежцам очередной урок, ребята.

Как обычно, Сабрино пришлось с осторожностью пробираться между прикованными драконами, чтобы не измарать башмаки едкими испражнениями. Как обычно, его ящер позабыл, что носит своего всадника годами. Как обычно, тварь шипела, била крыльями и брызгала слюной, пытаясь отпугнуть человечка, решившего взгромоздиться дракону на спину. Плевать огнем скотина, впрочем, не пыталась — эту дурную привычку у боевых драконов отбивали с младенчества. Спасибо, подумал полковник, и на том.

Когда колоссальные перепончатые крылья загремели за спиной и земля ушла вниз, Сабрино еще раз поблагодарил судьбу. Зрелище, открывающееся с высоты, почти стоило того, чтобы сносить тупую злобу огромных ящеров. Да и сами драконы на взлете, расчерченные по спинам алыми, белыми и зелеными полосами, посеребренные снизу, были прекрасны.

— Давай, — бросил он и ткнул дракона стрекалом, чтобы повернуть зверя от запада на север. — Мы успеем.

Дракону, как и следовало ожидать, сворачивать не хотелось. С точки зрения гигантского ящера, он поднимался в небо на охоту, а мнение Сабрино было ему глубоко безразлично. Твари было едино, в каком направлении летить. Когда седок попытался все же воздействовать на крошечный упрямый комочек того, что сходило дракону за мозги, тварь только выгнула назад длинную, гибкую шею и попыталась зубами выдернуть пилота из седла.

Поливать себя огнем дракон не стал, но смрадное от горелой серы и тухлого мяса дыхание окатило Сабрино, заставив подавиться.

— Отродье червя! — заорал полковник, огрев тварь по носу железным стрекалом. — Порождение стервятника! Я твой хозяин! Слушайся!

Случалось так, что дракона забывал и то, чему его учили от рождения непрестанно. В этом случае пилот не успевал даже выругаться. Сабрино не допускал мысли, что это может случиться и с ним. Он снова приложил дракона палкой по чешуйчатой морде, и тварь с яростным шипением отвернула голову. Пилот снова ткнул зверя стрекалом, и дракон, пусть неохотно, свернул в направлении Вихтгары.

Внизу по дорогам через поля маршировали альгарвейские колонны. Тут и там им пытались противостоять разрозненные фортвежские отряды — безуспешно. Сабрино погрозил им кулаком.

— Получите, — вскричал он, хотя его не слышал никто, кроме дракона, — за то, что вступили на нашу землю! Нам отмщение, и воздадим стократ!

Когда фортвежцы подступили к Гоццо, полковник начал тревожиться: если бы город пал, войска короля Пенды могли бы рассеяться по равнинам северной Альгарве, причинив королевству неисчислимые бедствия. Но бегемоты и драконы переломили ход битвы при Гоццо и с тех пор ломали хребет врагу раз за разом. Невзирая на природную отвагу, фортвежцы не могли устоять перед подобной мощью.

Кое-где отходящие фортвежцы поджигали поля и рощи, чтобы задержать наступающих. Если бы это делалось регулярно, от затеи был бы толк. А так до ноздрей Сабрино изредка долетали струйки дыма: не тот эффект, какого рассчитывал добиться противник.

Над Вихтгарой дым поднимался густым столбом. Соотечественники Сабрино обошли город с севера и юга, замкнув вокруг него кольцо, как случилось с Громхеортом несколько дней тому назад. Зажатые в клещах фортвежцы все еще пытались вырваться, но шансов у них оставалось немного. Внизу крошечные, точно муравьи, всадники на единорогах ринулись в атаку на дивизион бегемотов. Ядрометы и тяжелые жезлы на спинах зверей остановили фортвежцев, намеревавшихся врубиться в ряды врага.

Над Вихтгарой кружили драконы. Поначалу Сабрино показалось, что это альгарвейские ящеры засыпают ядрами защитников города, но, подлетев поближе, полковник увидал, что звери помечены синим и белым: фортвежские цвета. Ящеров было чуть более дюжины. Без колебаний — верней сказать, с колебаниями не большими, чем можно было ожидать от непокорных драконов, — они бросились на альгарвейское крыло.

Сабрино помахал своим летчикам.

— Раз они хотят драки — они ее получат! — крикнул он, хотя и сомневался, что его услышат.

В том, что получат именно фортвежцы, у него не было сомнения. Невзирая на боевые потери, драконов в его крыле насчитывалось вчетверо больше, чем у противника.

Фортвежских летчиков собственная безопасность волновала не более, чем их соотечественников-кавалеристов на земле. Они рвались в бой. Ящер Сабрино издал боевой клич: словно на сковороде размером с маленькое герцогство зашипело масло. Вскинув жезл, Сабрино выстрелил в ближайшего фортвежца. Как бы ни стремился его зверь выжечь противника с лица небес, пилоту вовсе не хотелось вступать в бой на ближней дистанции.

Но попасть в мишень на лету было не так просто, особенно когда и полковник, и его противник-фортвежец мчались непредсказуемо менявшимися курсами — то одному, то другому дракону взбредало в пустую голову отвернуть с пути. Воздушный бой вели не только солдат против солдата, но и дракон против дракона, а звери мечтали только о том, чтобы поливать друг друга огнем и рвать когтями в клочья.

Вот налетел и фортвежец. Пилот знал свое дело, и дракон его был по фортвежским меркам отлично науськан: вместо того чтобы тупо наброситься на противника, зверь набрал высоту, позволив седоку выцелить Сабрино из жезла. Стараясь избежать гибельного луча, пилот прижался к чешуйчатой шее ящера, подгоняя своего зверя все выше в небо.

Фортвежские мерки уступали тем, какими пользовались во владениях короля Мезенцио. Кроме того, дракон альгарвейца был крупней, сильней, быстрей вражеского. Невзирая на все попытки противника помешать ему, ящер Сабрино зашел фортвежцу в хвост, окатив сверху потоком огня.

Пламя облизнуло спину и левое крыло вражеского зверя. Отчаянный визг прозвучал в ушах полковника как музыка. Скорей всего, фортвежский пилот тоже кричал, но в громовом вопле зверя его вой потонул напрочь. Противник рухнул на землю, обожженный и все еще пламенеющий. Напитанный серой и ртутью драконий огонь негасимо цеплялся за плоть.

Взревев торжествующе, дракон Сабрино плюнул огнем вслед поверженному противнику, и полковник огрел зверя стрекалом. Пламя еще понадобится ему в будущих боях. Сабрино оглянулся, высматривая, кому из товарищей может понадобиться его помощь, и не нашел таких. Большая часть фортвежских (и один или два, заметил он с горечью, помеченных цветами Альгарве) драконов уже обрушились наземь, окутанные огнем. Нескольким врагам удалось уйти на запад, в направлении крошечного клочка земли, который еще удерживала армия Фортвега. Один дракон, чей седок подвернулся под луч противника, бросался на своих и чужих, враз одичав, пока его тоже не отправили в краткий полет к земле.

С востока надвигалась новая стая драконов — эти шли ниже под весом нацепленных на упряжь тяжелых ядер.

Когда снаряды посыпались на Вихтгару, Сабрино широко ухмыльнулся.

— Чудесная маленькая война! — вскричал он восторженно. — Чудесная!

Оккупация. Эалстан, конечно, слыхивал это слово до войны — слыхивал не раз и думал, что знает его смысл. Теперь ему довелось изведать горькую разницу между знанием и опытом.

Оказалось, что оккупация — это когда по улицам Громхеорта вышагивают альгарвейские солдаты: все с жезлами наизготовку, и все думают, что каждый встречный должен понимать по-альгарвейски. Тех, кто не знал ни слова на этом неблагозвучном щебечущем наречии — на слух Эалстана оно походило на сорочью болтовню, — могли пристрелить за одно это. И никто не в силах был покарать альгарвейцев за убийство. Командиры их за это, должно быть, награждали.

Оказалось, что оккупация — это когда мать и сестра должны торчать дома и по делам или за покупками посылать Эалстана или его отца. Альгарвейцы чинили не так много насилия, но этого хватало, чтобы приличная фортвежка не вздумала рисковать.

Оказалось, что оккупация — это когда в дом набиваются кузен Сидрок и его родня, потому что шальное ядро превратило их дом в руины. Эалстан понимал, что с тем же успехом это мог оказаться его дом. И тогда он ходил бы, будто оглоушенный, как Сидрок и его отец, брат Хестана, потому что тогда его, а не кузена, сестра и мать были бы похоронены в развалинах.

Оказалось, что оккупация — это когда на каждой стене, которую не обрушило взрывом, налеплен плакат на безграмотном фортвежском. Одни заявляли: «Каунианские царства внесли вас в эту войну». Другие: «Почему вы, фортвеги, за кауниан умирать?» Эалстан не питал добрых чувств к тем каунианам, что селились в границах Фортвега, — разве что когда заглядывался на светловолосых девушек в тугих панталонах. Но если альгарвейцы так старались посеять ненависть к ним, значит, что-то в них должно найтись хорошее!

Оказалось, что оккупация — это когда не имеешь понятия, что случилось с твоим братом Леофсигом. Выносить это было трудней всего.

И все же, хотя эрл Брорда бежал, а в его замке окопался альгарвейский комендант, жизнь продолжалась.

Сестра сунула в полотняный мешок несколько соленых оливок, кусок твердого белого сыра, шмат колбасы с чесноком и горсть изюма.

— Держи, — бросила она. — И не задерживайся. В школу опоздаешь.

— Спасибо, Конберга, — ответил юноша.

— Не забудь по дороге домой зайти к булочнику и купить хлеба, — напомнила Конберга. — А если все булочные будут закрыты, притащи от мельника десять фунтов муки. Хлеб испечь мы с мамой и сами можем.

— Ладно… — Эалстан запнулся. — А если у мельника тоже не будет муки?

— Тогда, — раздраженно ответила сестра, — будем голодать. Что меня вовсе не удивит. Сидрок! — крикнула она. — Ты уже готов? Учитель тебя выдерет как козу и будет прав!

Не успев вытащить черепаховый гребень из густых темных кудрей, Сидрок скатился по лестнице в кухню, чтобы получить такой же, как у Эалстана, обед.

— Побежали, — бросил Эалстан. — Конберга права: если опять опоздаем, о наши спины розги сломают.

— Наверное, — безразлично пробормотал Сидрок.

Быть может, ему хорошая трепка и помогла бы выйти из меланхолии, но Эалстану — нет, и ему вовсе не хотелось заработать розог только оттого, что кузен до сих пор не пришел в себя. Ухватив Сидрока за рукав, он вытащил его на улицу.

Мимо дома никто из альгарвейцев в тот момент не вышагивал, за что Эалстан возблагодарил силы горние. От одного вида килтов у него начинали болеть зубы. Проходить мимо захватчиков без насмешек тоже было мучительно, но рисковать жизнью юноша не собирался. Оккупанты не только с женщинами обходились как им вздумается.

Эалстан был уверен, что Леофсиг и его товарищи не творили ничего подобного на альгарвейской земле. Нет, сама мысль о том, что Леофсиг и его товарищи могли сотворить нечто подобное, не приходила юноше в голову. А даже если и творили, значит, альгарвейцы заслужили кару.

Завернув за угол, Эалстан вышел на главную улицу, где стояла его школа. Тут он уже не мог притворяться перед собой, что Громхеорт остается свободным фортвежским городом. Во-первых, через каждые несколько кварталов на улице стояли альгарвейские посты. Во-вторых, повсюду проросли поганками таблички на чужеземном языке, где сами буквы были начертаны так замысловато, что их едва можно было прочесть, особенно Эалстану, привычному к угловатым фортвежским письменам. А в-третьих, проходя главной городской улицей, юноша ясно видел, как пострадал Громхеорт, прежде чем сдаться на милость победителя.

Альгарвейцы сгоняли горожан на расчистку завалов.

— Работа, твою проклять! — орал солдат в юбке на скверном фортвежском.

Фортвежцы и кауниане, которых захватчики согнали на принудительные работы, уже швыряли в телеги битую черепицу, обломки кирпичей, ломаные доски. Какая-то каунианка нагнулась, чтобы подобрать кирпич, и альгарвейский солдат неторопливо погладил ее по ягодицам.

Та с возмущенным вскриком выпрямилась. Солдаты расхохотались.

— Работа! — приказал тот, что дотронулся до каунианки, и взмахнул жезлом.

Лицо женщины походило на застывшую маску. Она нагнулась снова, и солдат опять погладил ее. В этот раз каунианка продолжала трудиться, словно ее мучителя не существовало на свете.

Эалстан торопливо проскочил мимо рабочих, чтобы альгарвейцы и его не отправили кидать кирпичи. Сидрок последовал за ним, поминутно глядя ошеломленно и жадно, как развлекаются солдаты.

— Да пошевеливайся! — нетерпеливо крикнул ему Эалстан.

— Силы горние, — пробормотал Сидрок скорее себе под нос, чем обращаясь к двоюродному брату. — Вот хорошо бы так… с девчонкой…

— Еще бы — когда она не против, — ответил Эалстан, хотя ему потребовалось изрядно напрячь воображение, чтобы представить девушку, которая захочет, чтобы он так поступил с ней. Но, невзирая на это, он подметил тонкое отличие, от Сидрока ускользнувшее. — Он не с ней это делал. А над ней. Ты ее лицо видел? Да если бы взглядом можно было убивать, она бы всех вонючих рыжиков в городе спалила!

Сидрок мотнул головой.

— Она же просто каунианка.

— Ты думаешь, тому альгарвейцу не все равно? — парировал Эалстан и сам же покачал головой. — Нет, он бы с… — Юноша чуть было не сказал «с твоей матерью», но осекся: удар был бы сильней, чем следовало, — с Конбергой поступил так же. Для людей Мезенцио разницы нет.

— Они победили, — горько буркнул Сидрок. — Вот что получают победители: право творить что хотят.

— Пожалуй, что так, — вздохнул Эалстан. — Я не думал, что мы можем проиграть.

— Еще как смогли, — проворчал Сидрок. — Могло быть еще хуже, веришь? Или ты бы лучше оказался на западе, чтобы по Громхеорту разгуливали кровососы конунга Свеммеля? Если уж выбирать между ними и альгарвейцами…

— Если уж выбирать, я бы выбрал, чтобы все они провалились куда поглубже. — Эалстан вздохнул. — Да только нет такого заклятья. А жалко.

До школы они добрели как раз к первому звонку и ворвались в класс словно ошалелые — Сидроку, невзирая на меланхолию, вовсе не хотелось заработать розог.

— Нет чтобы альгарвейцам сюда ядро уронить! — раздраженно пробормотал он, усаживаясь на табурет.

Но учителя классического каунианского в классе не оказалось, и заметить их опоздания — и покарать — было некому. Вздохнув облегченно, Эалстан обернулся к соседу по парте.

— Что, мастеру Бэде вздумалось облегчиться? — шепотом поинтересовался он.

— Да нет вроде, — ответил сосед. — Я его все утро не видел. Может, альгарвейцы его погнали камни таскать.

— Пускай сам розог попробует, — заметил Эалстан.

Зрелище подвергавшейся насилию каунианки взволновало его. Мысль о том, что на принудительные работы могли забрать школьного учителя, не вызывала никакого смятения.

В комнату вошел какой-то незнакомый тип — фортвежец и вовсе не мастер Бэда, хотя в руке он сжимал такую же указку.

— Меня зовут мастер Агмунд, — объявил он. — С сегодняшнего дня по приказу оккупационных властей занятия классическим каунианским отменяются, поскольку сие наречие признано бесполезным, как будучи устарелым и старомодным, так и потому, что народы каунианского происхождения вознамерились коварно погубить Альгарвейское королевство.

Шпарил он, словно по бумажке. У Эалстана отвалилась челюсть. Мастер Бэда и другие учителя каунианского вколотили в него — подчас в буквальном смысле слова — что любой мало-мальски культурный житель Дерлавая обязан, вне зависимости от происхождения, владеть древним наречием свободно. Что же они — лгали все время? Или у альгарвейцев свои соображения на этот счет?

Агмунд тут же ответил на незаданный вопрос:

— Вместо этого вас будут учить альгарвейскому. Мне выпало стать вашим преподавателем по этому предмету. Будем знакомы.

Одноклассник Эалстана, парень по имени Одда, вскинул руку.