Меркеля принесла поднос. На нем стояли четыре деревянные миски с похлебкой: фасоль и горох, лук и капуста, тушенные с кусками домашней свиной колбасы. Работа на земле пробуждала голод. А сытная похлебка боролась с ним, как свежая дранка на крыше противостояла осенним ливням.

Ночь спустилась рано. Запалив в печи лучинку, Меркеля зажгла с ее помощью пару керосиновых ламп. Ни становых жил, ни источников силы не было поблизости от хутора, и волшебный свет не мог рассеять темноту. Почти так же освещали свои жилища крестьяне времен Каунианской империи. Скарню был привычен к лучшему; Краста, без сомнения, не изменяла подобной привычке, но сейчас маркиз был рад и керосинкам.

— Ночь — наше время, — промолвил Гедомину, вычерпав миску до дна. — Идем?

— Да уж, — отозвался Скарню. — Иначе мы не сопротивляемся альгарвейцам, а прогибаемся под них.

— Ага, — согласился Гедомину. — С их стороны умней было бы не возводить сына Энкуру в графское достоинство. Мальчишка — дрянь похуже своего папаши.

— Нам так даже лучше, — заметил Рауну. — Если бы они отдали графство приличному человеку, меньше народу захотело бы бороться с ними.

Хуторянин кивнул.

— Оно, пожалуй, так. Но рыжиков в наших краях не больно любят. Не то что в больших городах, если газетам верить.

— А кто диктует газетам, о чем писать? — бросил Скарню, хотя слова Гедомину тревожили его и, словно желая оставить тревогу за спиной, поднялся и направился к дверям.

— Возвращайтесь благополучно, — промолвила Меркеля ему в спину.

Скарню выскочил в ночь. Голос хозяйки дома сладко пьянил, будто елгаванское крепленое вино. Если думать о том, чем он займется в лесу, Скарню некогда будет размышлять — так много — о том, чем он предпочел бы заняться в хозяйской спальне.

Трое мужчин достали из-под соломы в амбаре жезлы. Хозяин хутора забросил за спину моток веревки и раздал такие же товарищам.

— Пошли, устроим веселье, — ухмыльнулся он. — Хотя альгарвейцы вряд ли порадуются.

— Холера их возьми, — пробурчал Рауну, на что Скарню и Гедомину только кивнули.

Покинув хутор, трое заговорщиков разделились. Прожив в здешних местах со времени развала валмиерской армии, Скарню успел изучить лесные тропы на несколько миль вокруг. Гедомину, конечно, знал их лучше — ему они были знакомы не хуже, чем дорога в собственную спальню, тогда как маркиз навсегда останется чужаком в округе. Однако найти дорогу без проводника капитан уже мог, даже в темноте.

Он двинулся по тропе в лесную чащу. Невзирая на жезл за плечом, капитан чувствовал себя скорее жертвой, нежели охотником. Если его заметит альгарвейский патруль, Скарню намеревался бежать, и лишь если не останется выхода — отстреливаться. Героизмом тут не пахло, но Скарню и не метил в герои. Он метил в шельмы — роль совершенно иного амплуа.

Завидев по обочинам лесной дороги пару подходящих деревьев, Скарню кивнул про себя. Один конец веревки он обвязал вокруг ствола, потом натянул ее поперек дороги и, затянув узел на стволе другого дерева, обрезал, после чего двинулся дальше, в поисках места для следующей ловушки.

Если ему повезет, альгарвейский конь или единорог сломает на этом месте ногу, и животное придется избавить от мучений. Если повезет еще больше — ногу, а то и шею сломает всадник. В лучшем случае это будет булавочный укол в бок оккупационной армии. Но если сейчас капитану под силу остается лишь изнурять захватчиков такими уколами, он готов был удовольствоваться тем, что сделал все возможное хотя бы для этого.

Места для ловушек капитан выбирал с особенной осторожностью. Большинство их оказалось на землях тех хуторян, что были настроены к захватчикам дружески. Если таким образом он рассорит соседей с новыми хозяевами страны, тем лучше: те недолго будут подлаживаться под оккупантов. А если альгарвейцы станут винить в своих бедах тех, кто на самом деле спокойно к ним относился, они не так тщательно будут искать настоящих врагов.

Израсходовав весь моток, Скарню направился обратно к хутору Гедомину. Капитан сам удивился, как уверенно шагает по темному лесу. Один раз он заслышал невдалеке перестук копыт и тут же соскользнул с тропы в подлесок. Альгарвейский патруль не заметил его. Оккупанты болтали о чем-то на своем языке. Потом голоса их стихли вдали.

Когда Скарню вернулся на хутор, в доме еще горела лампа. Оглянувшись на окна хозяйской спальни, капитан вздохнул и открыл дверь амбара, чтобы, закутавшись в одеяло, лечь и уснуть. Но появление его не осталось незамеченным — отворилась и дверь в дом. На пороге черным силуэтом встала Меркеля.

— Кто там? — вполголоса окликнула она.

— Я, — ответил Скарню громко, чтобы хозяйка признала его по голосу.

— Ты вернулся первым, — сказала Меркеля. — Заходи, выпей кружку горячего пива, если хочешь.

— Спасибо, — пробормотал капитан, с трудом сдерживаясь, чтобы не кинуться к ней бегом.

Меркеля налила дымящийся напиток в тяжелую глиняную кружку, и капитан вцепился в посудину обеими руками, пытаясь отогреть пальцы, прежде чем присесть за обеденный стол и отхлебнуть. Пиво было пряное, сладкое. Смотреть на Меркелю было слаще. Скарню молчал — первое же слово выдало бы его чувства с головой.

В тусклом свете глаза Меркели казались огромными. Она долго глядела на капитана, не произнося ни слова, и наконец, глубоко вздохнув, проговорила:

— Мне кажется…

Дверь распахнулась, и вошел Гедомину. Рауну отставал от него лишь на пару шагов.

— Мне кажется, — ловко выкрутилась хозяйка, — вам всем стоит налить пива.

Прочие свои мысли она оставила при себе. «Оно и к лучшему», — твердо сказал себе Скарню и пожалел, что не в силах в это до конца поверить.

А несколько дней спустя на рассвете на хутор заявились два отделения альгарвейских солдат.

— Нам нужен крестьянин Гедомину, — сообщил возглавляющий захватчиков лейтенантик на приличном валмиерском. Имя он прочитал в списке.

— Я Гедомину, — ответил хуторянин вполголоса. — Что вам надобно?

— Заложники, — ответил лейтенант. — Солдат короля Мезенцио погиб, когда его конь налетел на натянутую веревку. Мы берем десять за одного. Пошли. — Его солдаты наставили на Гедомину свои жезлы. — Если тот, кто сделал это, не сдастся, мы вас расстреляем.

Скарню шагнул вперед.

— Возьмите лучше меня!

Слова слетели с языка прежде, чем капитан успел обдумать их.

— Ты смел, — заметил альгарвейский лейтенант и, сняв шляпу, поклонился Скарню, чем весьма его удивил. — Но в моем списке стоит его имя. Твоего нет. Мы заберем его. Ты и твоя жена, — взгляд его задержался на Меркеле, в чем не было ничего удивительного; лейтенант не знал, какую ошибку допустил только что, — справитесь с фермой и без двух стариков. Одного довольно. — Он махнул рукой, показывая на Рауну, потом бросил что-то солдатам на своем наречии.

Двое схватили Гедомину и увели прочь. Остальные держали Скарню, Рауну и Меркелю на прицеле так плотно, что бросаться на помощь хозяину хутора было равносильно самоубийству. Рыжики ушли не торопясь. Гедомину ковылял перед ними.

Скарню беспомощно смотрел им вслед. Они схватили того, за кем охотились, и даже не знали этого. И не хотели знать. Невинного они расстреляли бы с равной охотой.

Граф Сабрино никогда не думал, что победа может быть столь сладка. После капитуляции Валмиеры и разгрома Елгавы ему приказано было прибыть в столицу. Жители Трапани все до одного были уверены, что результаты Шестилетней войны переписаны набело и мир не за горами.

«Как может Лагоаш долго сопротивляться нам? — сотни раз слышал Сабрино. — Дерлавай наш!»

Лагоанские драконы еще осыпали ядрами южную часть Валмиеры и Альгарве. Лагоанские крейсеры еще совершали внезапные налеты на побережья Валмиеры и Елгавы. Своего рода война — война блошиных укусов. Альгарве, впрочем, тоже могла лишь нечувствительно покусывать Лагоаш. Сабрино понимал это. Большинство штатских — нет. Сабрино никого не пытался переубеждать. Большую часть того, что знал, капитан все равно не имел права разглашать, да и не хотел. Прекрасные женщины с большей охотою падают к ногам победителей нынешних, чем будущих.

В частности, Сабрино знал, что разгром каунианских держав вовсе не означал, что Дерлавай принадлежит Альгарве. Он умел читать карты. Многие шпаки — тоже… но для Сабрино это были профессиональная привычка и долг. Все чаще и чаще он обнаруживал, что взор его устремляется на восток.

Приглашения во дворец приходили к нему нередко. Если бы дело обстояло иначе, граф почувствовал бы себя оскорбленным — он был не просто дворянином, но и боевым офицером, отличившимся в трех из четырех кампаний последних месяцев. Поэтому Сабрино всякий раз надевал свой самый роскошный парадный мундир и килт, цеплял на грудь все ордена и награды, какие ему причитались, и выходил в свет — потанцевать, обменяться сплетнями и показать себя. Домой он редко возвращался в одиночестве.

А еще он ходил во дворец послушать короля Мезенцио. Монарх завораживал его, как и большинство альгарвейцев. Но в отличие от подавляющего большинства соотечественников, в лучшем случае изредка слышавших королевские речи при посредстве хрустальных шаров, Сабрино мог даже перемолвиться словом со своим сюзереном и пользовался этим, когда только мог.

— Все сводится к силе воли, — провозгласил Мезенцио одним студеным вечером. Он экспансивно взмахнул кубком, полным горячего пунша. — Альгарве отказалась признать себя побежденным после Шестилетней войны и в итоге одержала победу. Разделенная, частью оккупированная, ограбленная, наша держава вынуждена была подписать договор, объявивший подобное состояние благим и праведным! Но признать поражение? Никогда! Только не в сердце своем! Не в ваших сердцах, друзья мои!

Он снова взмахнул рукой — в этот раз выражая презрение ко всем, кто мог подумать иначе.

Какой-то маркиз зааплодировал. Две молодые особы изобразили реверансы, надеясь, что монарх заметит их. Мезенцио заметил; Сабрино следил за его взглядом. Но мысли короля были заняты другим — тем, что предстояло его державе, а не тому, кто стоял во главе ее.

— Что же дальше, ваше величество? — спросил Сабрино. — Теперь, когда мы зашли так далеко, что дальше?

Он не знал, что ответит ему король Мезенцио — и снизойдет ли до ответа. Один из советников коснулся королевского плеча, но Мезенцио стряхнул его руку.

— Когда мы продолжим, граф, — ответил он с улыбкой, — мир затаит дыхание, пораженный до безъязычия!

— О чем он говорит? — пробормотала одна из девиц соседке.

Та недоуменно повела плечами: жест, достойный наблюдения. Сабрино пронаблюдал за ним весьма внимательно. Король Мезенцио — тоже. Взгляды их встретились. Оба улыбнулись.

А затем королевская улыбка из товарищеской превратилась в заговорщицкую.

— Вы получили ответ, ваша светлость? — поинтересовался он.

Сабрино поклонился.

— Получил, ваше величество.

Он знал достаточно, чтобы сделать вывод из скудных монарших слов. Те, кто знал меньше, недоуменно поглядывали на короля. Некоторые оскорбленно косились на Сабрино, осознав, что граф явно понимает то, что недоступно им.

— Что он хотел сказать? — поинтересовалась у драколетчика молодая дама.

— Простите, прелестнейшая, но не могу вам сказать.

Дама надула губки. Сабрино промолчал. Молодая особа явно не привыкла получать отказ и, сообразив, решительно отвернулась, исхитрившись чувствительно задеть локотком капитанские ребра. Сабрино рассмеялся, отчего поступь оскорбленной дамы стала только решительней.

— Коварный вы человек, — заметил Мезенцио.

— Приходится, — сухо согласился Сабрино.

— И получается, — хмыкнул Мезенцио. — Вы просто образец коварства. — Улыбка исчезла с его лица, как выливается вода из рукомойника. — Но не столь коварны, как кауниане, вначале затеявшие эту войну, а теперь начавшие расплачиваться за нелепое свое самодовольство.

— Начавшие? Это еще слабо сказано, ваше величество! — воскликнул Сабрино. — Король Ганибу в Валмиере дохнуть не смеет без нашего позволения. Король Доналиту бежал, и на престоле Елгавы воцарился ваш брат — ох, какой же плач и скрежет зубовный должен был подняться среди соломенных чучел! Я уже и не знаю, какая цена может быть выше.

— Это лишь начало. — Голос Мезенцио был суров и холоден — голос монарха, который не терпит противоречия. — Тысячу лет — больше тысячи лет — они глумились над нами, насмехались исподтишка, смотрели сверху вниз. И я говорю: не бывать больше этому! После этой войны, после нашей эпохи кауниане будут думать об альгарвейцах с новым чувством — со страхом и сердечным трепетом!

Голос его набирал силу, пока не начало казаться, что монарх обращается к многотысячной толпе, собравшейся на Дворцовой площади. В салоне воцарилась тишина. Когда Мезенцио закончил, загремели аплодисменты. Сабрино хлопал вместе со всеми.

— Долги кауниан перед нами уходят в глубь времен, — промолвил он. — Я рад, что мы заставили их расплатиться.

— Большинство соседей с давних времен в долгу перед нами, граф, — заметил король Мезенцио. — Поплатятся и они.

Как порою Сабрино, он непроизвольно обернулся на закат.

— Возможно ли это, ваше величество? — вполголоса спросил Сабрино.

— Если вы сомневаетесь в этом, сударь, я советую вам удалиться в свое поместье и оставить войну тем, у кого нет сомнений, — ответил Мезенцио, и уши Сабрино запылали. — Достаточно постучать, — продолжил король, — и трухлявая крыша рухнет хозяевам на головы.

Сабрино уставился на него. Те же самые слова он слышал уже от какого-то высокопоставленного военного после падения Фортвега. Тогда драколетчик не мог догадаться, о чем идет речь. Теперь, когда рухнуло столько прогнивших крыш, в целости осталась только одна. Сколько же лет, внезапно подумалось ему, король Мезенцио готовился к началу новой войны? Войну Альгарве объявили каунианские державы, однако Альгарве оказалась готовым к бою.

Сабрино поднял бокал.

— Здоровье его величества! — воскликнул он.

Выпили все. Не выпить за здоровье альгарвейского короля было немыслимо. Но карие глаза Мезенцио блеснули, когда он принимал почести, которые оказывали ему Сабрино и собравшиеся в салоне дворяне. Король пристально глянул на драколетчика и кивнул не спеша. Сабрино был совершенно уверен, что монарх прочел его мысли и поддержал. Просить большего — значило умолять Мезенцио разгласить слишком много. С точки зрения тех, у кого есть уши, Мезенцио, возможно, и так уже сказал слишком много.

Уши были не у всех. Одну придворную даму Сабрино уже обидел, отказавшись разъяснить загадочные слова Мезенцио. Другая обратилась с подобной просьбой не к драколетчику, а к некоему казначейскому чинуше. Тот был явно польщен ее вниманием, однако понял из сказанного (и не сказанного) королем не больше, чем сама девица.

Посмеявшись про себя, Сабрино пробрался к столу и взял еще бокал вина. Приятное тепло, наполнявшее грудь, не имело, однако, ничего общего с уже выпитым. Подобно Мезенцио, он бросил взгляд на закат и кивнул. Альгарве долго пришлось выбивать себе место под солнцем. Все соседи пытались остановить ее движение, втоптать в землю. Но когда завершится Дерлавайская война, подобное не будет под силу… никому.

«Никогда больше», — подумал Сабрино, вспомнив слова короля. Граф был уже немолод и помнил унижение и хаос, вызванные поражением в Шестилетней войне. «Больше никогда», — повторил он мысленно. Победа куда приятней. И Альгарве пойдет на все ради победы.

«Нельзя воевать вполсилы», — мелькнуло у него в голове. Если этот тезис и требовал доказательств, Валмиера и Елгава предоставили их в достатке. Теперь, как заметил король Мезенцио, они поплатились за это. Что ж, Альгарве уже платило не раз. Пришел черед его врагов.

За спиной Сабрино послышались возбужденные голоса. Граф обернулся. Янинец в тугих лосинах, рубахе с широкими рукавами и туфлях с помпонами размахивал руками под носом у рослого альгарвейца.

— Ошибаетесь, говорю я вам! — твердил янинец. — Говорю вам, я сам был у реки Раффали на прошлой неделе, и погода была солнечная — теплая и солнечная.

— Вам показалось, сударь, — отвечал альгарвеец. — Шел дождь. Лило почти ежедневно — конная прогулка, которую я задумал, была совершенно испорчена.

— Вы имеете наглость обвинять меня во лжи? — воскликнул янинец. Его соплеменники принимали обиды серьезней даже, чем альгарвейцы.

— Я не называю вас лжецом, — ответил рыжеволосый дворянин, зевая. — Маразматиком, неспособным вспомнить, что случилось вчера, — безусловно. Но лжецом — никогда.

Взвизгнув, янинец выплеснул содержимое своего бокала обидчику в лицо. Среди альгарвейцев следующим шагом было бы назначение секундантов и времени следующей встречи. Янинец оказался слишком нетерпелив. Врезав сопернику под дых, он попытался огреть его по уху. Альгарвеец сцепился с ним, повалил на пол и принялся методично мордовать, что янинцу вовсе не понравилось — противник был раза в полтора тяжелей. К тому времени, когда Сабрино и еще несколько гостей растащили драчунов, янинец был изрядно потрепан.

— Вам следовало бы поучиться хорошим манерам, — сообщил ему альгарвеец.

— А вам следовало бы… — начал янинец, поднимаясь на ноги.

— Предложить вам еще одну причину поучиться хорошим манерам? — поинтересовался альгарвеец так вежливо, будто предлагал противнику еще один бокал пунша, а не хук слева.

Смелости янинцу было не занимать, но здравый смысл она не подменяла. И, вместо того чтобы вновь завязать драку, иноземный гость стушевался.

— Превосходно, сударь. — Сабрино поклонился альгарвейцу-победителю. — Превосходно.

— Вы оказываете мне слишком большую честь. — Его соотечественник поклонился в ответ. — Эти западники… с ними надо вести себя твердо, и они у ваших ног.

— О да! — Сабрино рассмеялся. — Так оно и есть, судя по всему.

Маршал Ратарь шел по площади имени конунга Свеммеля — как говорили, самой большой мощеной площади в мире. Так это на самом деле или просто все связанное с именем конунга обязано было считаться если не самым большим, то самым выдающимся в любом другом отношении, Ратарь представления не имел и тем более подозревал, что никому в голову не пришло ездить по миру и вымерять с рулеткой все городские площади. Потом он сообразил, что попусту забивает себе голову мелочами, тогда как тревожиться имело смысл по гораздо более серьезным поводам.

Южный ветер бросал в лицо снег пригоршнями. Маршал поплотнее закутался в накидку и натянул капюшон на лоб. Накидка была сланцево-серая — часть ункерлантской военной формы, но, в отличие от мундира, на ней не было знаков различия. Закутанный в теплое сукно, Ратарь ничем не отличался от прохожих и наслаждался краткими минутами безликости. Очень скоро ему придется возвратиться во дворец, к работе, к осознанию того факта, что в любой миг конунг Свеммель может отправить своего старшего военачальника на плаху.

По окоему площади высились статуи древних конунгов Ункерланта — каменные и бронзовые. Одна статуя возвышалась над другими почти вдвое. Ратарь, не глядя, мог сказать, что высечена она по образу и подобию конунга Свеммеля. Следующий конунг, без сомнения, снесет ее и заменит другой, под стать прочим. А может, снесет, но заменять не станет.

Под скрывающим лицо капюшоном Ратарь резко тряхнул головой, словно его одолевала мошка, но никакая мошка не выдержала бы зимней стужи в Котбусе. Маршал понимал, что с ним творится: его одолевали собственные мысли. Избавиться от них было трудней, чем от мошки, и вреда они приносили больше.

Он вздохнул.

— Пора вернуться к делу, — пробормотал он.

Если он уйдет в работу с головой, у него не будет — он надеялся, что не будет — времени размышлять о конунге Свеммеле как о человеке, даже исполняя повеления Свеммеля-монарха.

Он двинулся обратно во дворец. Вместе с ним на месте развернулись еще двое мужчин в неприметных сланцево-серых накидках, бродивших по площади имени конунга Свеммеля. В буран не так много людей выходило на улицу, чтобы соглядатаи могли остаться незамеченными. Ратарь рассмеялся, и ветер сорвал клубы пара с его губ. Какая глупость — воображать, что он хотя бы на пару минут мог остаться неузнанным.

Едва вступив во дворец, он тут же сбросил накидку. Словно в пику суровому климату ункерлантцы обыкновенно топили свои дома и общественные здания жарче, чем следовало.

Когда Ратарь вошел в собственную приемную, майор Меровек отдал честь.

— Государь мой маршал, вас дожидается представитель министерства иностранных дел. — промолвил адьютант.

Ни голос, ни физиономия Меровека, как обычно, ничего не выражали.

— И что ему нужно? — поинтересовался Ратарь.

— Сударь, он утверждает, что может объяснить это только вам. — Теперь Меровек не постеснялся выказать маршалу, что чувствует по этому поводу: бешенство.

— Тогда, полагаю, мне придется переговорить с ним, — спокойно ответил Ратарь.

— Приведу его, сударь, — отозвался майор. — Не хотел оставлять его одного в вашей приемной.

Если нехороший блеск в его глазах что-то значил, мидовскому чинуше пришлось коротать время в ближайшей кладовке. Адьютант умчался. Вернулся он с разгневанным чиновником на буксире.

— Маршал! — рявкнул тот. — Ваш… ваш подчиненный отнесся ко мне без уважения, положенного заместителю министра иностранных дел Ункерлантской державы!

— Государь мой Иберт, я уверен, что мой адъютант всего лишь стремился сохранить в тайне цель вашего визита, — ответил Ратарь. — Помощники мои порою излишне ревностны в исполнении своего долга, когда меня нет рядом, чтобы остановить их.

Иберт продолжал бросать на Меровека злобные взгляды, но майор словно из камня был высечен. Заместитель министра пробормотал себе под нос что-то, но затем отступился.

— Хорошо, милостивый государь, я оставлю этот случай без внимания. Теперь, когда вы рядом, можем мы уединиться, — он мстительно покосился на Меровека, — чтобы не разглашать государственных тайн?

Отказать ему Ратарь не мог.

— Как пожелаете, милостисдарь, — ответил он. — Окажите честь проследовать за мной…

Он провел Иберта в свой кабинет и запер за собой дверь. Последним, что он видел за порогом, была физиономия Меровека. Маршал понял, что ему придется утешать обиженного адъютанта, но это могло подождать. Он кивнул замминистра:

— И какой же причине мы заперлись здесь?

Иберт указал на карту за столом Ратаря.

— Государь мой маршал, когда весной мы вступим в войну с Альгарве, готовы ли мы защитить свои рубежи от нападения зувейзин с севера?

Ратарь глянул на карту. Булавки с разноцветными головками указывали места сосредоточения ункерлантских войск и — с несколько меньшей точностью — войск Альгарве и Янины. Почти все золотые булавки, которыми обозначались полки изготовившегося к войне Ункерланта, поблескивали у восточной границы. Маршал прищелкнул языком.

— В меньшей степени, чем могли бы, милостивый государь, — ответил он. — Если мы намерены нанести рыжикам поражение, нам потребуется каждый солдат, которого мы сможем поставить под жезл. — Он снова обернулся к Иберту: — Хотите сказать, что нам следует подготовиться к подобному несчастью?

— Да, — сухо промолвил Иберт. — Наши прознатчики и посол его величества в Бише сообщают, что Зувейза и Альгарве, без всякого сомнения, что-то умышляют против нас.

Вздохнув, Ратарь попытался выказать изумление, которого не испытывал.

— Весьма печально, — промолвил он и сам изумился, как много ему удалось недовысказать всего двумя словами. Вернулся домой очередной голубок конунга Свеммеля и, как водится, нагадил на подоконнике. На месте царя Шазли (не самом приятном месте) Ратарь и сам искал бы способа отомстить Ункерланту.

— Что вы предлагаете? — потребовал ответа Иберт почти так же капризно, как его повелитель.

Это был главный вопрос.

— Поскольку вы уверяете меня, что к подобной угрозе следует отнестись всерьез, — ответил Ратарь, — я посоветуюсь со своим штабом и разработаю соответствующий план. А пока скажу, — он снова глянул на карту, — беспокоиться особенно не о чем.

— Как так? — спросил Иберт. — Во время прошлой войны зувейзины были шипом в наших ранах. Что изменится теперь?

— Во время прошлой войны, — терпеливо ответил Ратарь, — они оборонялись. Нападать обыкновенно сложнее. И даже если поначалу чернокожим будет сопутствовать успех… простите мою прямоту, милостивый государь — ну и что?

Глаза Иберта едва не вылезли из орбит.

— «И что?», государь мой маршал? Так-то вы заботитесь о родной земле, что готовы отдать ее голозадым дикарям севера по первому требованию?

— Захватить территорию — одно, — ответил Ратарь. — Удержать — совсем другое. Даже если все обернется против нас, зувейзины не пройдут далеко за довоенные границы. У них не хватит для этого ни солдат, ни бегемотов, ни драконов.

— Это уже будет достаточно скверно, — заметил Иберт.

— Да ну? — удивился Ратарь. — Если мы ослабим армию, которой предстоит нанести удар по Альгарве, мы, без сомнения, об этом пожалеем, потому что это помешает нам разгромить рыжиков. Но когда мы раздавим альгарвейцев, как может Зувейза надеяться выстоять против нас?

Он вгляделся в лицо Иберта. Чиновник занимал свой пост уже давно — при конунге Свеммеле это было достижением. К несчастью, лучший способ добиться такой цели — это покорно отражать идеи и желания конунга, не имея собственных. Ратарю любопытно было выяснить, имелась ли у заместителя министра хоть одна своя мысль.

Иберт облизнул губы.

— Предположим, вы не станете снимать войска с альгарвейского фронта, но рыжики и зувейзины все же разгромят нас?

Это был хороший вопрос. Ратарь жалел, что Свеммель редко задавал подобные. Так значит, у Иберта есть своя голова на плечах. Об этом стоило помнить.

— Если это все же случится, оборони силы горние, — ответил маршал, — нас разобьют альгарвейцы, а не чернокожие. Я не стану ослаблять группировку, нацеленную против сильнейшего врага, из страха перед слабейшим.

— Ваш ответ кажется мне весьма разумным, государь мой маршал, — отозвался Иберт. — Я передам ваши слова его величеству.

И если Свеммель закатит истерику и велит бросить все силы на Зувейзу, вместо того чтобы атаковать Альгарве… Ратарь подчинится и тихонько вздохнет про себя с облегчением. Перспектива вести войну с армией короля Мезенцио не вызывала у него энтузиазма. Он подчинился бы приказу напасть на Зувейзу, вздохнув с облегчением от всей души, а не тихонько, если бы не начал беспокоиться, как бы альгарвейцы не ударили по Ункерланту первыми.

Но когда он намекнул об этом Иберту, замминистра решительно покачал головой:

— Мы не видим никаких свидетельств этому, если не считать тайных переговоров с Зувейзой. В остальном наши послы полагают нынешние отношения с рыжиками непривычно дружескими.

— Но ее мы одни перебрасываем войска к границе, — не унимался Ратарь.

— Ни министерство иностранных дел, ни конунг лично не видят в этом повода для тревоги, — отозвался Иберт. — Его величество уверены, что, когда удар на востоке будет нанесен, преимущество внезапности будет на нашей стороне.

— Очень хорошо, — промолвил несколько успокоенный Ратарь.

Свеммелю всюду чудились заговоры. Если уж он считал, что альгарвейцы не подозревают неладного, маршалу Ункерланта не о чем было волноваться. Конечно, Свеммелю и прежде случалось ошибаться — в отношении самого Ратаря, например, — но об этом маршал предпочитал не задумываться.

«Кроме того, — напомнил себе Ратарь, — тогда Свеммель видел опасность там, где ее не было. Он же не упустит опасности там, где она таится… и впрямь?»

— Представьте его величеству оперативный план, основанный на результатах нашей беседы, — заключил Иберт, — и я почти уверен, что он будет одобрен.

Ратарь надеялся, что замминистра окажется прав. Конунг Свеммель, однако, испытывал сердечную привязанность к родимой земле. Согласится ли он поступиться частью ее хотя бы временно, чтобы заполучить больше? В этом маршал сомневался и, как ни старался, избавиться от сомнений не мог.

— План будет на столе его величества до конца недели, — только и сумел ответить он.

А уж что станет делать Свеммель с этим планом… так или иначе, чем раньше это случится, тем больше времени останется у Ратаря, чтобы исправить последствия.

Иберт удалился весьма довольный собою. Проходя мимо Меровека, он засиял еще пуще. Адъютант Ратаря глянул ему вслед с таким выражением, словно с радостью отправил бы замминистра в самую дальнюю деревню на жертвоприношение. Ратарь, как мог, пригладил взъерошенные перышки майора. Это тоже была его работа.

— Пошли — бросил Эалстан. — Новая четверть начинается. Новые учителя. Может, ради разнообразия, приличные попадутся.

— Размечтался, — фыркнул его кузен, лениво, как обычно, ковыряясь в овсянке. — Новые руки о наши спины будут розги ломать — вот и вся разница.

— Ну ладно, — согласился Эалстан. — Тогда, может, нам попадется куча слабосильных стариков?

Как и надеялся юноша, Сидрок улыбнулся при этих словах, хотя жевать от этого быстрее не стал.

— Пропади я пропадом, — заметил Сидрок, отхлебнув разбавленного вина, — коли знаю, зачем мы утруждаемся этой учебой. Твой брат вон ученей некуда, а чем занимается? Дороги мостит, вот чем. Булыжники ворочать — этому и гамадрила горного научить можно.

Леофсиг уже ушел на работу — мостить дороги.

— Он помогал бы отцу, если б не война, — возразил Эалстан. — Не может же вечно продолжаться нынешнее безобразие.

Не успели последние слова слететь с губ, как юноша подумал: а почему не может? Сидроку, верно, то же пришло в голову.

— Это кто сказал? — парировал он, и ответа у Эалстана не нашлось. Сидрок поднялся на ноги. — Ну пошли, что ли? Ты так торопился — вперед!

Оба накинули плащи поверх кафтанов. Снег в Громхеорте выпадал раз в четыре года, но утро все равно было холодное — по крайней мере, на взгляд Эалстана. Возможно, какой-нибудь обитатель южного Ункерланта имел бы на этот счет иное мнение.

Эалстан вскоре порадовался, что они вышли из дома заранее, — потому что пришлось ждать на перекрестке, пока мимо не протопочет альгарвейский пехотный полк, направлявшийся в сторону западной границы. Солдаты были не из громхеортского гарнизона; они озирались, показывая друг другу на здания непривычной архитектуры — и на симпатичных девушек, конечно. Эалстан обнаружил, что неплохо понимает их болтовню. Рука у мастера Агмунда была тяжелая, но уроки его не забывались.