Глава 18

Полковник Лурканио отвесил Красте картинный альгарвейский поклон.

— Сударыня, мне дали понять, что виконт Вальню устраивает прием сегодня вечером. Не окажете ли мне честь быть моей спутницей?

Маркиза заколебалась. Как бы гладко ни изъяснялся полковник по-валмиерски, он оставался одним из завоевателей. Слишком хорошо она помнила его звонкую пощечину — не лучшее начало для знакомства в ее кругах, да и в любых других. Кроме того, если бы какой-то альгарвеец и вызвался ее сопровождать, она предпочла бы капитана Моско, молодого и красивого, его начальнику.

И все же… Лурканио был более знатен. Если она откажет ему — что он сделает? «А что ему заблагорассудится», — прозвенело у нее в мозгу похоронным колоколом, и по телу прошла дрожь страха. С другой стороны, приемы у Вальню бывали обыкновенно роскошны и восхитительно скандальны. Краста желала оказаться там — ради развлечения и ради того, чтобы покружиться в обществе равных.

Это решило дело.

— Благодарю, полковник! — прозвенела она, одарив Лурканио улыбкой тем более сияющей, что показалась она чуть поздней, чем следовала. — Я в восторге.

Ответная улыбка Лурканио могла оказаться довольной, а могла — хищной… или то и другое вместе.

— Превосходно! — воскликнул он и поклонился еще раз. — Великолепно! Встретимся… на закате у парадных дверей. Поскольку я вас приглашаю, поедем на моей коляске. Кучер знает дорогу.

Так, значит, Лурканио уже бывал у Вальню? Да еще без Красты? Маркиза вздернула носик. Что ж, ей придется постараться, чтобы больше он так не делал. А вполсилы Краста ничего не делала. Когда она ответила:

— Тогда до заката, полковник, — в голосе ее прозвучало кошачье мурлыканье. Покачивая бедрами, она двинулась наверх — готовиться к приему и планировать свою кампанию. Она не обернулась, чтобы узнать, провожает ли ее взглядом альгарвейский дворянин, — ей и так это было известно.

Приняв ванну и позволив парикмахерше превратить ее шевелюру в груду кудряшек (старинная мода, пережившая в последние месяцы второе рождение) Краста принялась выбирать костюм. Брюки полночно-синего бархата, на которых она остановилась, оказались такими тесными, что шнуровать их пришлось Бауске.

— Осторожней! — просипела маркиза. — Я еще дышать хочу.

— Да, сударыня, — ответила Бауска и затянула шнурок еще туже. Голову она склонила, поэтому маркиза не заметила ее улыбки. Зато собственная фигура в зеркале вызвала у Красты неприкрытый восторг, отчего горничная прикусила губу.

Блузка, которую надела Краста, была прозрачней, чем пижама, в которой она ринулась совестить Лурканио и Моско в тот день, когда принц Майнардо взошел на трон Елгавы. Тогда она демонстрировала свои прелести нечаянно. Сейчас — намеренно и с расчетом. Краста хотела, чтобы у Лурканио глаза на лоб вылезли.

А еще она хотела сама выбрать момент, когда они вылезут на лоб, поэтому накинула на плечи бобровое манто — чтобы сбросить его, когда придет время, а пока защититься от стылого осеннего вечера. Снег еще не лег на землю ковром, но это случится самое большее через месяц.

В парадном мундире, полосатой юбке королевских цветов и широкополой шляпе с пером Лурканио был великолепен, если не обращать внимания на торчащие из-под килта узловатые колени. Полковник склонился над пальцами Красты, потом приложил запястье маркизы к губам.

— Сегодня вечером вы прелестны, — пробормотал он. — Без сомнения, вы прелестны во всякое время, но этим вечером — особенно.

— Благодарю, — отозвалась Краста не столь язвительно, как собиралась.

Альгарвейский офицер мог быть очарователен, если ему того хотелось. То, что очарование могло слететь с него вмиг, лишь добавляло ему привлекательности.

Кучер Лурканио пожирал Красту глазами, пока полковник помогал маркизе подняться в коляску. Краста ожидала, что альгарвеец выбранит невозможно дерзкого слугу, но Лурканио со смехом наклонился, чтобы похлопать кучера по плечу, и что-то бросил на альгарвейском. Краста уловила имя Вальню. Коляска тронулась с места.

— Ваш человек груб, — пожаловалась Краста.

— Ничуть! — Вновь рассмеявшись, Лурканио покачал головой. — Он альгарвеец. Когда дело касается очаровательных женщин, мы своих чувств не скрываем.

Он тоже окинул маркизу взглядом, неспешно и похотливо. Краста решила, что манто можно было и не надевать — для того, чтобы скрыть свои прелести. Хотя маркиза все равно порадовалась, что взяла накидку: при каждом выдохе перед ней повисало облачко пара.

Особняк Вальню стоял близ центра Приекуле и был бы изящен в своем классическом имперском стиле, если бы не аляповато раскрашенные колонны и фриз над ними. Виконт настаивал, размахивая учеными журналами, что именно так выглядели постройки имперской эпохи. С точки зрения Красты, «классический» значило «беломраморный», и спорить с ней было бесполезно. Вальню, однако, был не из тех, кто сдерживает свой энтузиазм.

Сейчас виконт стоял в передней, приветствуя прибывающих гостей. При виде Красты в глазах его вспыхнул веселый и недобрый огонек. Вальню бросил что-то полковнику по-альгарвейски. Лурканио поднял бровь.

— Почему он сказал, что мне не следует ездить с вами наедине по темным проселкам? — поинтересовался он, когда вместе с Крастой направился в гостиную.

— Ну, об этом следовало бы спросить у него, разве нет? — ответила Краста, вскинув голову так резко, что кудряшки разметались.

Стряхнув манто на руки подбежавшему лакею, она обернулась к Лурканио и обнаружила, что фантазия полковника была бедней реальности, если судить по тому, как он следил за каждым ее движением.

На возвышении в дальнем конце зала арфист и двое скрипачей исполняли одну альгарвейскую мелодию за другой. Краста, привычная к более ритмичной валмиерской музыке, недоумевала, как это вообще можно слушать, но Лурканио с улыбкой покачивал головой в такт знакомым песням, как и многие другие альгарвейцы, почтившие Вальню своим присутствием.

Оглянувшись, Краста обратила внимание, что к Вальню явилось немало альгарвейских офицеров и гражданских чиновников. Их было, во всяком случае, больше, чем валмиерцев-мужчин, и почти у каждого на руке висела красавица. Не все девушки — далеко не все — были благородных кровей. Этих Краста знала давно. Остальные… «Приспособленки», — подумала маркиза презрительно.

Были они очень голодные приспособленки, судя по тому, как, подобно саранче, облепили пиршественный стол. Подавали как валмиерские сосиски, отбивные и прочую сытную пищу, так и хрупкие на вид создания альгарвейской изысканной кулинарии. Альгарвейцы — и солдаты, и штатские — кушали с умеренностью. Многие валмиерцы пытались наесться впрок. С едой в Приекуле последние месяцы было плохо.

Альгарвейской кухней, да и любыми новшествами, Краста интересовалась мало. Ее вполне устраивали сосиски с красной капустой. После нескольких рюмок сладкой вишневой наливки все, что говорил Лурканио, начало казаться остроумным. И когда полковник по-свойски обнял маркизу за талию, Краста прильнула к нему, вместо того чтобы выплеснуть ему в лицо остатки наливки.

К этому времени она уже была благодарна Лурканио. Видя, как он обнимает Красту, большинство альгарвейцев в толпе не отваживались лапать, щипать и пошлепывать ее по ягодицам. Большинство, но не все: общество полковника не могло впечатлить пару бригадиров и немалое число гражданских чиновников, правивших оккупированной Валмиерой.

— У вас мужчины всегда себя так ведут? — спросила она у Лурканио, после того как ей пришлось не только прикрикнуть на распустившего руки чиновника, но и наступить наглецу на ногу.

— Как правило, — спокойно ответил полковник. — Но и женщины наши обыкновенно ведут себя схожим образом. Таков обычай нашей державы — не лучше и не хуже здешних, просто своеобычный.

Краста из его тирады поняла только, что все альгарвейки — шлюхи, и едва не сказала об этом вслух, но вовремя осеклась. Она уже усвоила, что оскорблять завоевателей — не лучшая мысль. Кроме того, она не могла не заметить, что в гостиной Вальню собралось немало чистокровных валмиерских шлюх.

Она не переставала озираться, замечая знакомых и обращая внимание на то, что некоторых знатных особ, кого можно было ожидать на приеме, не было. Многие озирались подобным же образом — как валмиерцы, так и альгарвейцы. Тех, кто не пришел, просто не пригласили — скажем, потому, что они зануды? Или они отказались прийти сами, потому что не хотели общаться с альгарвейцами? Разговоры звучали жестко и хрустко, словно корка над тем, о чем лучше не упоминать.

Музыкантов, исполнявших альгарвейские песни, сменил валмиерский оркестрик — гулкие духовые и ударные. В центре зала расчистили площадку, и пары закружились в танце.

— Пойдем? — спросила Краста, дерзко глянув на Лурканио.

— Почему бы нет? — ответил тот.

Оказалось, что полковник отменно танцует и знаком с фигурами местных танцев. Когда он обнимал ее, то не пытался предаться страсти прямо на полу, как Вальню в той ресторации перед альгарвейским вторжением. Впрочем, Краста и не подзадоривала его. Лурканио вел себя так, словно ему нечего доказывать миру — все уже решено. Краста не могла сообразить, раздражает ее это или притягивает. Между танцами она выпила еще несколько рюмок. Это помогло ей решиться. Многие из женщин, пришедших в сопровождении захватчиков, тоже решились. Ничего нового для себя Краста не увидела, но интересного — немало. «Они поняли, кто победил в этой войне», — подумала она. И если бы она не думала так же, разве кружилась бы она в объятьях альгарвейского дворянина?

— Вернемся в вашу усадьбу? — спросил Лурканио в конце концов, склонившись к самому уху маркизы. — Боюсь, возраст и офицерское достоинство не позволят мне прилюдно проявить себя с наилучшей стороны.

Краста выпила уже столько наливки, что не сразу поняла, о чем он толкует, а когда поняла — заколебалась, но ненадолго. Маркиза зашла уже так далеко, что отступить не могла. И не хотела. Она позволила Лурканио взять ее под руку, накинуть на плечи манто и повести к выходу.

Вальню стоял у дверей рука об руку с молодым и красивым альгарвейским офицером. Виконт одарил Красту и Лурканио ослепительной улыбкой.

— Только не делайте ничего такого, что мне бы не понравилось! — крикнул он им вслед.

Сколько могла понять Краста, любовникам давали карт-бланш.

От кучера несло перегаром. Слуга произнес что-то по альгарвейски, и они с Лурканио расхохотались.

— Он мне завидует, — пояснил Лурканио, помогая Красте забраться в коляску, и снова хохотнул. — Полагаю, у него есть на это веская причина.

Когда они вернулись в усадьбу, никого из домашних слуг не было видно. Никто не заметил, как они с Лурканио поднялись в спальню маркизы — или Краста не видела, что кто-то заметил, разницы для нее не существовало.

В спальне, как и на протяжении всего вечера, тон задавал Лурканио. Он решил, что лампа останется гореть. Он раздел Красту — стянул блузку через голову, целуя и лаская по ходу дела ее груди, потом расшнуровал брюки. Маркиза вздохнула — скорей от облегчения, чем от страсти.

Но страсть уже разгоралась в ней, и альгарвеец умел ее раздуть. Очень скоро Краста сама делала все, чтобы возбудить его. Лурканио был, как она обнаружила, обрезан — в отличие от мужчин Валмиеры.

— Обряд возмужания, — пояснил он. — Мне было четырнадцать. — Он примостился между ног Красты. — А сейчас — еще один древний обряд.

Когда обряд был завершен — к полнейшему взаимному удовлетворению, — любовники распростерлись бок о бок. Ладони Лурканио властно блуждали по телу маркизы.

— Вы весьма снисходительны к чужеземному солдату, — промолвил он. — Вы не пожалеете.

Краста редко о чем-либо жалела. Тем более когда сладкая любовная истома еще не растаяла. В эти минуты она могла злиться, отчего волшебство рассеивалось, но жалеть — никогда.

— Скоро вы, альгарвейцы, станете править всем миром, — проговорила она.

Это был ответ и увертка одновременно.

— А вы избрали сторону победителей? — Лурканио расчесал пальцами тонкую поросль внизу ее живота. — Видите? В глубине души вы очень практичная особа. Это хорошо.

Хотя Талсу до сих пор надевал порою форменный мундир и брюки елгаванского солдата, выходя на улицы родной Скрунды, альгарвейские патрульные не обращали на него никакого внимания. Молодой человек был этому только рад. У него осталось не так много одежды, чтобы выбрасывать ее. И он не единственный в Скрунде мог похвалиться остатками военной формы — это относилось почти ко всем солдатам, кого захватчики не озаботились бросить в лагеря для пленных.

Как бывшие его товарищи по оружию, Талсу зарабатывал чем мог — копал котлованы, или подметал дворы, или ворочал мешки с чечевицей. Однажды, перекидав несчетное число мешков с фасолью, кувшинов с оливковым и кунжутным маслом с телег на альгарвейский склад, он принес домой полдюжины мелких сребреников с портретом короля Мезенцио. Когда юноша выложил их на обеденный стол, монетки приятно зазвенели.

— Что у тебя там? — спросил отец.

Плечистый и сутулый Траку походил на уличного громилу, а на жизнь зарабатывал портняжным ремеслом. Зрение его слабело все сильнее; чтобы приглядеться к монеткам, он нагнулся к самой столешнице. Потом прорычал невнятное проклятие и смел сребреники на пол. Кошка принялась гонять блестящие кругляшки.

— Это еще зачем и с какой стати, отец? — Талсу ползал по гостиной на четвереньках, пока не собрал все шесть монет. — Силы горние, не настолько мы богаты.

— Не хочу видеть гнусной рожи этого сукина сына в своем доме! — рявкнул Траку. — Не хочу, чтобы задница брата этого сукина сына пачкала наш трон! Нечего рыжикам на нем восседать! Не их страна! Наша страна! Не отнимут!

— Серебро есть серебро, — устало ответил Талсу. — Их монеты ничем не хуже наших. Даже лучше, потому что оккупанты проклятые задрали обменный курс до небес, чтобы солдаты-рыжики могли задешево покупать подарки своим бабам.

— Воры они и разбойники, — отрезал Траку. — Пусть подавятся своими вонючими деньгами, чума и холера на их головы от меня поверх всех прочих.

Из кухни вышли мать и младшая сестра Талсу. Лайцина несла большую миску похлебки, Аушра — свежевыпеченный каравай на большом подносе. Хлебная корка была нездорового буро-песочного оттенка, не потому что каравай плохо пропекли, а потому что мука на него пошла далеко не ситная. Молотая фасоль, тертый горох… Талсу надеялся только, что хоть опилок там нет.

Да и похлебка состояла больше из фасоли, гороха, репы и моркови. Редкие кусочки мяса плавали в ней больше для запаха, чем для сытности, и Талсу вовсе не был уверен, что этот запах ему нравится.

— Что это было? — поинтересовался он, выловив ложкой кусочек мяса.

— Мясник говорит, кролик, — ответила мать. — Цену он заломил и вправду как за кролика.

— Давно я не слышала, чтобы коты на крышах орали, — заметила Аушра, блеснув глазами, и покосилась на серую кошечку, которая гоняла по полу альгарвейский сребреник. — Слышала, Пуховка? Высунешь нос на улицу, из тебя тоже кролика сделают.

Талсу поспешно выплюнул кусочек мяса обратно в миску. Потом, поразмыслив, все равно съел. Пускай не кролик — в армии он привык к худшему. Кроме того, мать потратила деньги на это мясо. В нынешнем положении семья не могла позволить тратиться попусту.

Мать, верно, думала о том же самом.

— Милый, — заметила она, — стыдно не взять этих денег. Талсу столько трудился, чтобы их заработать…

— Это альгарвейские деньги, — упрямо промолвил Траку. — Не желаю брать альгарвейских денег. Мы должны были победить армию Мезенцио, а не наоборот.

Он глянул на Талсу с таким видом, словно сын лично был виновен в поражении Елгавы. Портной года не дотянул до того, чтобы попасть на фронт в Шестилетнюю, и давняя победа оттого казалась ему еще более сладкой, ибо Траку не испытал на себе того, что пережили солдаты ради этой победы.

— А мы продули, — промолвил Талсу — он-то знал, каково приходится бойцам. — Может, вышло бы иначе, если бы наши драгоценные высокородные офицеришки отличали свои головы от задниц. Точно не могу сказать, потому что сам не вижу разницы.

Отломив кусок хлеба, он с трудом прожевал.

Траку уставился на него:

— То же вранье, что на альгарвейских плакатах, какими весь город обклеен.

— Это не ложь, — резко бросил Талсу. — Я был там. Видел своими глазами. Слышал своими ушами. Вот что я скажу, отец: я к рыжикам любви не питаю. Нечего им было над нами своего королька ставить. Коли вернется король Доналиту — честь и слава ему. Но если альгарвейцы до его возвращения перевешают всех графьев, маркизов да герцогов в стране — тем лучше!

Молчание затянулось на добрую минуту. Талсу не пытался скрыть свои чувства в отношении елгаванского дворянства с той поры, как вернулся в Скрунду, но до сих пор не проявлял их столь явно.

— Это же измена, — проговорил портной.

— А мне плевать, — ответил Талсу, отчего над столом опять повисла тишина. — Нет, это нельзя назвать изменой, потому что дворяне больше не правят Елгавой. Здесь хозяйничают альгарвейцы, а про них я ничего не говорил. — Он снова положил заработанные монетки на стол. — Хотите — берите. Нет — оставлю себе. Пива, что ли, куплю. Или вина с лимонным соком.

Мать решительно сгребла альгарвейские сребреники.

— Лайцина! — воскликнул отец.

— Это деньги, — промолвила мать. — Мне все равно, чье лицо на них красуется. Если вернется домой наш король, я горло сорву от радости. Но пока он не вернется — да и потом тоже, — я буду жить на те деньги, которые принимают в лавках. И если у тебя сохранилась хоть капля ума, ты поступишь так же и станешь брать от рыжиков все деньги, которые тебе заплатят.

— Это называется сношением с врагом, — запротестовал Траку.

— Это называется сводить концы с концами, — ответила Лайцина. — Альгарвейцы захватили нашу страну. Так что же нам теперь, с голоду помирать? Вот глупость. Пы нынешним временам и без того можно с голоду помереть.

Аушра мяукнула, напоминая отцу, что за мясо, скорей всего, пошло в похлебку. Отец мрачно глянул на нее. Талсу уткнулся носом в миску, чтобы Траку не заметил его ухмылки.

— Ха! — воскликнул портной. — Как я могу утверждать одно, когда вся семья талдычит мне другое? Позорный нынче день для Елгавы, вот что я вам скажу.

— Верно. Позорный день для Елгавы, — повторил Талсу. — Только в последнее время у нас было слишком много позорных дней, и не все по вине альгарвейцев. Не веришь мне, отец, так спроси любого, кто служил в армии и сумел возвратиться домой.

Он ожидал, что спор разгорится с новой силой, но отец только глянул на него с отвращением.

— Если бы мы все делали, как положено, мы бы победили. А раз мы проиграли, что-то здесь нечисто!

На этом Траку успокоился и доел похлебку с хлебом, не говоря больше ни единого слова, да и потом ограничился безобидными темами вроде непривычных холодов. Талсу заключил, что победа осталась за ним. До того, как он побывал в армии, такое случалось нечасто.

На следующее утро, позавтракав куском хлеба с кунжутным маслом и кружкой пива почти столь же скверного, какое давали солдатам короля Доналиту, молодой человек отправился поискать поденной работы. За ночь альгарвейцы расклеили на заборах и стенах по всей Скрунде новые плакаты с носатым профилем Майнардо, весьма походившего на своего брата Мезенцио, и подписью «КОРОЛЬ ДЛЯ ПРОСТОГО ЛЮДА».

Прочитав этот лозунг, Талсу кивнул про себя. С точки зрения рыжиков это был не худший подход. Молодой человек прекрасно знал, как много простого люда презирало и дворянство Елгавы, и то, как благородные с полного согласия короля Доналиту правили страной и потеряли ее.

Мимо него прошла пара городских кумушек.

— Этот был бы неплох, — заметила одна, глядя на плакат, — когда бы не был рыжиком.

— Правда твоя, — согласилась другая.

И, вынеся мимоходом убийственный приговор, они обогнали Талсу, направляясь по каким-то своим делам.

Молодой человек завернул за угол, направляясь к базарной площади. Перед очередным плакатом собралось с полдюжины зевак.

— Когда мы проклинали короля Доналиту, — говорил опиравшийся на трость мужчина чуть постарше отца Талсу, — нас бросали в темницы. Кто из вас думает, что если мы помянем недобрым словом вонючего сукина сына, которого рыжики нам посадили на шею, то не окажемся там же?

Не откликнулся никто.

— Голову прозакладываю, — поддержала бабка с полной корзиной зеленых и желтых кабачков, — что у альгарвейцев темницы пострашней наших будут.

С ней тоже никто не спорил. Как и все зеваки, Талсу пребывал в твердом убеждении, что, как бы ни были жестоки допросчики короля Доналиту, рыжики без труда заткнут их за пояс.

На базарной площади какой-то крестьянин сгружал с высокой телеги огромные желтые сырные головы.

— Пособить? — окликнул его Талсу.

— Одну себе, небось, попросишь, ежели соглашусь? — промолвил крестьянин, уперев руки в бока.

— Или так, или деньгами, — ответил Талсу. — Честно так честно. Я же тебя не обокрасть пытаюсь, приятель, я пытаюсь на тебя поработать.

— Что ты, городской, о работе-то знаешь? — Крестьянин тряхнул головой так, что едва не слетела кожаная кепка, но затем пожал плечами. — Хочешь показать — забирайся ко мне.

— Спасибо! — бросил Талсу и взялся за дело.

Он сгрузил сырные головы на землю, уложил горкой на плетеный коврик, который крестьянин уже расстелил на мостовой, и парочку самых лучших поставил на попа, чтобы покупатели оценили качество товара.

— Ты бы табличку повесил, что ли, на телегу, — заметил он хозяину, закончив работу. — Чтобы с дальнего конца рынка видно было.

— Табличку, говоришь? — Крестьянин покачал головой. — Ох, не по нраву мне эти новомодные штучки. — Он потер подбородок. — Хотя… народ-то потянется, верно?

— Как мухи на мед, — с серьезным видом подтвердил Талсу.

— Может быть, — промолвил крестьянин наконец — немалое снисхождение с его стороны. — Выбирай сыр, городской. Заслужил. — Он покопался в кармане. — И вот. — Он сунул Талсу сребреник: елгаванской чеканки, с портретом короля Доналиту. — Это за идею. Сам говоришь: честно, так уж честно.

— Спасибо, — повторил Талсу, засовывая монетку в кошель. Сырную голову он присмотрел заранее — круглую, золотую, точно полная луна.

Когда, отнеся заработок домой, он вернулся на базар, дюжина альгарвейских солдат деятельно растаскивала сыры из-под носа у хозяина. Рыжики болтали что-то со смехом на своем щебечущем наречии. Крестьянину оставалось только взирать на это в бессильной ярости.

— Позор! — крикнул кто-то, но этим народный протест и ограничился.

С нескольких плакатов на базарную площадь взирал орлиным оком король Майнардо. Возможно, как говорилось под его портретами, посаженный альгарвейцами монарх и действовал в интересах простого народа. Но солдаты его заботились о своих и только своих интересах. Талсу это отчего-то не удивляло.

Пастух из Скарню был такой же аховый, как земледелец. Овцы Гедомину словно чувствовали его неопытность и пытались разбрестись куда бойчей, нежели в присутствии старика — в этом, во всяком случае, был убежден бывший капитан.

— Вернись, ты, тварь! — рявкнул он на годовалого ягненка.

Поскольку барашек сделал вид, что не слышит, пришлось бежать за ним и цепляться за шею крючковатым посохом. Барашек гневно заблеял. Скарню было наплевать на задетые чувства скотины. Он не хотел, чтобы маленькая отара разбрелась, и добился своего.

По краю луга проскакали двое альгарвейцев на единорогах. Один помахал Скарню рукой, и пастух поднял посох в ответ. Рыжики не остановились. Они воспринимали Скарню и Рауну как часть пейзажа. Двое валмиерских солдат — ныне двое батраков — работали на Гедомину с той поры, как рыжики заняли округу, и никто до сих пор не пытался намекнуть альгарвейцам, что Скарню и Рауну появились в здешних местах вместе с самими захватчиками. Если им повезет, никто и не попытается.

Хромая, из лесу вышел Гедомину.

— Вроде ни одной не потерял, — заметил он, бросив взгляд на стадо. — Вот и славно.

— Могло быть хуже, — промолвил Скарню, и крестьянин кивнул.

В последнее время маркиз взял за обыкновение изъясняться недомолвками, подражая манере окружающих, и это помогало ему вписаться в деревенскую жизнь куда лучше, чем робкие попытки изобразить крестьянский говор. Когда он попробовал изъясниться на здешний манер, то поначалу переборщил так, что стал больше похож на скверного актера, нежели на урожденного земледельца. Местный говор, как приправы, был полезней в малых дозах, нежели отсыпанный щедрой рукой.

— Пошли перекусим, — предложил Гедомину: очередная недомолвка. — Потом повеселимся немного. — Снова недомолвка — впрочем, несколько иного рода.

Вместе Скарню и Гедомину загнали овец обратно в загон, где те ночевали. Гедомину со своей палкой добился в этом деле больших успехов, чем Скарню с крючковатым посохом, но трудностей особенных не было — скотина шла охотно, зная, что ее ждет зерно в яслях, более сытное, чем пожухлая луговая трава.

Рауну сидел на крыше амбара, приколачивая дранку: после недавнего дождя оказалось, что крыша течет. С плотницким инструментом ветеран управлялся лучше, нежели с мотыгой в поле или со скотиной.

— Спускайся, — окликнул его Гедомину, пока Скарню, загнав последнюю овцу, запирал ворота. — Спускайся, отужинаем, а потом пойдем повеселимся. — Он усмехнулся. — Посмотрим, весело ли станет рыжикам.

— Надеюсь, что не очень, — промолвил Рауну, слезая с крыши. Молоток и гвозди он унес в амбар.

— Я бы не прочь перекусить немного, — кивнул он, выходя.

Искусство недомолвок он тоже освоил в два счета, хотя в прежней сержантской жизни оно вряд ли ему бывало необходимо.

Меркеля кивнула вошедшим в дом.

— Присаживайтесь, — проговорила она. — Ждать недолго.

Гедомину поцеловал ее мимоходом, направляясь к столу. Скарню отвернулся. Он ревновал жену фермера и не хотел, чтобы Гедомину проведал об этом. Однажды ночью, выбравшись из кучи сена в амбаре, чтобы отлить, он услышал из окошка спальни на втором этаже, которую занимали Меркеля и ее муж, восторженный вскрик, и бывшему капитану так отчаянно захотелось, чтобы этот вскрик был исторгнут его стараниями, что до рассвета он так и не сомкнул глаз.

Порой краем глаза он замечал, что и Меркеля поглядывает на него с интересом. Он ничем не выказывал своих чувств: это было бы недостойно в отношении Гедомину, который не выдал беглецов солдатам короля Мезенцио, хотя мог бы. Но выкинуть мысли о хозяйке дома из головы Скарню не мог — или просто не желал.