— Коса восточнее бухты, — пробормотал про себя Корнелю.

Там он должен был встретить беженцев. Смогут ли они добраться до берега, когда Мицпа осаждена янинцами? Подводник пожал плечами. Если на берегу никого не окажется… значит, и забирать будет некого.

Он снова заставил Эфориель поднять голову над водой. Если там, в нескольких сотнях локтей впереди, виднелась не та длинная коса, что ему нужна, значит, он окончательно сбился с пути. Но берег был пуст. Корнелю снова пожал плечами. Лагоанские офицеры, которые направили его сюда, уверены были, что беженцы будут его ждать.

— О да! — заметил один из них, перед тем как подводник и его левиафан покинули гавань Сетубала. — Один из этих ребят славится умением выбираться из передряг… ну, и у чародея тоже неплохо получается!

Корнелю вспомнилось, как заразительно расхохотался офицер — чувство юмора у лагоанцев было странное. Развеселить сибианина было не так легко. В последние месяцы заставить его расхохотаться от души могло бы разве что зрелище жарко полыхающего королевского дворца в Трапани — лучше, если полыхающего вместе со всем городом. Вот тогда он завывал бы от смеха волком и ржал мустангом. От одной только этой досужей подводник мрачно улыбнулся.

Он заставил Эфориель подплыть поближе к берегу. Возможно, чародей и король еще не выбрались из города. Возможно, волшебник неким способом учует приближение Корнелю и поспешит навстречу спасателю. Возможно, возможно, возможно…

Подводник заморгал. Он готов был поклясться… истинной клятвой, именем короля Буребисту — что на косе никого нет. Получилось бы, что Корнелю нарушил клятву. Внезапно он увидал, что на берегу стоят двое — один тощий, длинный, явно альгарвейских кровей, другой пониже и пошире в плечах, похожий на фортвежца или ункерлантца. Заметив подводника — или скорей его левиафана, — оба отчаянно замахали руками.

Резиновые комбинезоны, которые Корнелю привез с собой, были как раз подходящих размеров. Если чародей не забыл своего ремесла, его заклятья не позволят ему и его высокородному спутнику замерзнуть в ледяной воде. А если забыл… Корнелю в очередной раз пожал плечами. Он сделал все, что мог. А чего не мог сделать, о том и беспокоиться не станет.

Он заставил Эфориель подойти как можно ближе к берегу, но с осторожностью — не хватало еще ей сесть на мель, особенно здесь и сейчас. Соскользнув со спины чудовища, Корнелю поплыл к каменистой косе, толкая перед собой сверток с резиновыми костюмами.

Когда подводник выбрался на сушу, чародей поприветствовал его потоком торопливой и неразборчивой лагоанской речи.

— Потише, — промолвил Корнелю. — Плохо говорю. — Он указал на пять корон, выдавленных на груди: — Корнелю. Сибиу. Беженец. — Это слово ему было знакомо превосходно.

— Я владею сибианским, — отозвался чародей. Это была правда — он говорил не на ломаном альгарвейском, который у большинства лагоанцев сходил за островное наречие. — Меня зовут Фернао, а рядом со мной вы имеете честь видеть Пенду, короля фортвежского.

— Я говорю на альгарвейском, но, боюсь, не на языке Сибиу, — проговорил Пенда.

Корнелю поклонился.

— Я тоже говорю по-альгарвейски, ваше величество, — лучше, чем мне хотелось бы, — ответил он.

Фортвежский король, скривившись, кивнул согласно.

— Все мы говорим слишком много, — заметил чародей на сибианском и повторил, видимо, на фортвежском. Так или иначе, а звучало это очень разумно. — Полагаю, — он снова обернулся к Корнелю, — в этих костюмах мы прибудем в Сетубал не в виде замороженной рыбы?

— Мгм. — Подводник развернул сверток. — Если сможете наложить на них защитные чары. Утепляющие и для подводного дыхания были бы особенно полезны.

— Пожалуй, справлюсь, — ответил чародей. — Полезны, говорите, чары подводного дыхания? Это вы хорошо сказали… Придется снять заклятье, отводящее глаза от этой косы. Я пытался уменьшить радиус его действия в направлении моря. Рад, что вы сумели отыскать нас.

— Могу представить, — сухо отмолвил Корнелю. — И нам, без сомнения, найдется о чем поговорить — в другой раз. Делайте что должно, чтобы мы смогли покинуть эти места и в покое обсудить сей животрепещущий вопрос, потому что здесь нам покоя не будет.

— Чистая правда, — согласился Фернао.

Ради короля Пенды он перевел чистую правду на фортвежский — хотя если монарх-изгнанник владел альгарвейским, то и по-сибиански должен был немного понимать. Пенда властно махнул рукой, как бы говоря: «Тогда приступай».

Фернао приступил. Корнелю без труда уловил момент, когда лагоанский чародей снял заклятье, отводившее взгляды жителей Мицпы — и окрестностей — от длинной косы, потому что нападающие янинцы, заметив на берегу чужаков, принялись забрасывать тех ядрами.

Получалось у них скверно. Корнелю, привычный к более высоким стандартам, нашел работу янинских наводчиков позорной до жути. Позорной — потому что ни одно ядро так и не упало поблизости, а жуткой — потому что некоторые улетали в воды Узкого моря, где плескалась Эфориель. Фантастически неточный выстрел мог привести к катастрофе столь же страшной, что и фантастически меткий. Если, промахнувшись по Корнелю и беглецам, янинцы накроют выстрелом левиафана, их цель будет достигнута, хотя сами артиллеристы об этом могут и не узнать.

— Предлагаю поторопиться, — бросил подводник Фернао.

— Я и так тороплюсь! — прорычал чародей сквозь стиснутые зубы, когда смог прерваться.

Корнелю хмыкнул, признав обычное раздражение мастера, которому задают дурацкие вопросы под руку. Эти чувства подводник мог понять и посочувствовать, но все равно ему хотелось, чтобы Фернао торопился побыстрей — гораздо быстрей.

— Я готов, — объявил чародей значительно позднее, чем хотелось бы Корнелю — несколько ядер успело разорваться слишком близко для его душевного спокойствия.

Как бы в доказательство этом Фернао стянул теплую рубаху и сбросил килт. Голого чародея трясло. Пенда последовал его примеру. Коренастый монарх оказался не столь жирным и куда более мускулистым, чем полагал Корнелю. Оба торопливо натянули резиновые комбинезоны, которые приволок подводник, и ласты.

— А теперь, — заметил сибианин, — предлагаю не медлить. Эфориель ждет нас в той стороне, откуда я выплыл на берег.

Он махнул рукой, от всей души надеясь, что Эфориель действительно дожидается седока. Едва ли янинцы могли оглушить ее или отпугнуть разрывными ядрами, но ошибиться в этом отношении подводнику совершенно не хотелось.

— Эфориель? — переспросил король Пенда, пробуя ногой воду. — Женщина? Я правильно понял?

— Не совсем, — с улыбкой ответил Корнелю. — Эфориель — левиафан.

— А-а, — протянул Пенда. — Вы, южане, куда разнообразнее пользуетесь ими, чем мы когда-либо.

— Еще один спор, которому придется обождать, — заметил Фернао, более здравомыслящий, чем король-изгнанник.

Чародей плюхнулся в воду и поплыл брассом. Получалось, при всем его старании, не очень быстро. Пенда плыл на спине, широко загребая руками. На взгляд Корнелю, король-изгнанник больше напоминал не дельфина, а кособокую шаланду, но перспектива утонуть ему вроде бы не грозила.

Корнелю обогнал обоих, что было только к лучшему. Познакомиться с Эфориелью в отсутствие ее седока было бы не слишком приятно. Приближаясь к левиафану или к тому месту, где оставил ее, Корнелю захлопал по воде ладонью, выбивая характерный ритм, на который зверь приучен был откликаться.

И Эфориель откликнулась, выставив из воды зубастое рыло. Корнелю занял место в седле и стал дожидаться пассажиров. Когда те добрались до левиафана, оба уже задыхались от усталости, но ко дну еще не пошли. Подводник звонко шлепнул зверя по гладкой спине, и левиафан устремился на северо-восток, в теплые воды, к теплым ветрам.

Визиты в ункерлантское посольство Хадджадж терпел с трудом. В особенности когда посол Ансовальд вызывал его будто лакея, будто прислужника. Многие настаивали, что ункерлантское самомнение имеет пределы. Ункерлантцы, казалось, настаивали, что не имеет.

Теперь, когда в Бишу пришла осень, нужда одеваться казалась Хадджаджу не столь мучительной, как летом. Кроме того, длинные, свободные ункерлантские кафтаны стесняли его меньше, чем одеяния некоторых иных племен. Необходимость втискивать себя в облегающие рубашки и штаны каунианского стиля едва не заставляла зувейзинского министра иностранных дел радоваться, что Альгарво стерла обе державы с лица земли, избавив его от мучений.

Ансовальд был, как обычно, до грубости прямолинеен.

— Наслышан, — рявкнул он, едва Хадджаджа провели в его кабинет, — что вы проводите консультации с послом Альгарве.

— Это верно, ваше превосходительство, — ответил Хадджадж.

Глаза Ансовальда выступили из орбит.

— Сознаетесь?!

— Едва ли я могу это отрицать, — отозвался Хадджадж. — В конце концов, мой государь почитает необходимым держать меня на службе именно ради исполнения этой обязанности. За последние десять дней я встречался с послом Альгарве, как вы изволили отметить, а также с послами Лагоаша, Куусамо, Дьёндьёша, Янины, горного королевства Орта и вот теперь уже дважды с вашей достопочтенной особой.

— Плетете заговоры против Ункерланта, против конунга Свеммеля, — проговорил Ансовальд, будто не слыша.

— Это, ваше превосходительство, я отрицаю, — спокойно промолвил министр.

— Думаю, вы лжете, — отрезал Ансовальд.

Поднявшись на ноги, Хадджадж поклонился.

— Это, разумеется, ваше право, ваше превосходительство. Однако вы перешли рамки допустимого дипломатическим протоколом. Встретимся в другой раз, когда вы сможете лучше держать себя в руках.

— Сядьте, — прорычал ункерлантский посол.

Хадджад, не обращая внимания, двинулся к дверям. За спиной его Ансовальд испустил раздраженный вздох.

— Лучше сядьте, ваше превосходительство, или пострадает ваша держава.

Взявшись за ручку двери, Хадджадж замер.

— Как, — бросил он через плечо, — может Ункерлант обойтись с Зувейзой хуже, чем уже случилось?

Голос его сочился ядом; он надеялся только, что Ансовальд заметит.

— Правда хотите это узнать? — поинтересовался ункерлантский посол. — Переступите порог и получите шанс выяснить.

Подобную угрозу Хадджадж не мог не принять всерьез, как бы ему ни хотелось обратного. Он неохотно обернулся к Ансовальду:

— Ну хорошо, ваше превосходительство. Слушаю вас. Перед угрозой подобного рода какой у меня остается выбор?

— А никакого, — жизнерадостно отозвался Ансовальд. — Это последствия вашей слабости. Теперь садитесь и слушайте.

Хадджадж повиновался, хотя хребет его натянулся струной, словно у оскорбленного кота. Ансовальда молчаливое негодование министра нимало не трогало. Ункерлантский посол довел жестокость и грубость до уровня настоящего искусства.

Ансовальд ткнул Хаджжаджа коротким пальцем:

— Вы не должны более встречаться с маркизом Балястро. Под угрозой войны с моей державой.

Хадджадж едва не вышел все-таки из кабинета. Подобные требования представителю суверенной державы не имел права выдвигать ни один посол. Но министр слишком хорошо изучил конунга Свеммеля. Если Хадджадж открыто проигнорирует его приказ, Свеммель решит, что у Зувейзы есть на это серьезная причина, и бросит на север армию в серых, как сланец, мундирах.

Возможно даже, что Свеммель окажется прав, хотя его посол об этом, конечно, не знает. Ансовальд откинулся на спинку кресла, с восторженным самодовольством наблюдая, как ерзает Хадджадж. Он так ловко запугивал людей именно потому, что получал от этого удовольствие.

— Без сомнения, вы не ожидаете, ваше превосходительство, — Хадджадж попытался потянуть время, — что я прерву всякое общение с алгарвейским послом. Если бы тот приказал мне поступить так в отношениях с вами, я бы, разумеется, отказался…

Ансовальд резко наклонился вперед. На грубом лице его отразились тревога и гнев.

— Он приказал вам прекратить встречи со мной?! — вопросил он. — Да как он осмелился!

То, что делал сам посол, он принимал как должное. То, что кто-то другой мог полагать так же, было возмутительным произволом. Хадджадж посмеялся бы, если б ему не хотелось расплакаться.

— Заверяю вас, это было сугубо риторическое замечание, — проговорил он.

Пришлось потратить несколько минут, приглаживая растрепанные перышки Ансовальда. Наконец, решив, что ункерлантский посол достаточно успокоился, министр продолжил:

— Я едва ли могу избегать альгарвейца на приемах и тому подобных собраниях, вы же понимаете.

— Ну конечно — подобные мероприятия не в счет, — отмахнулся Ансовальд. У Хадджаджа возникло большое сомнение, что ункерлантец проявит благоразумие хотя бы в подобной малости. Посол вновь упер палец ему в грудь: — Но когда вы с Балястро часами шушукаетесь неизвестно о чем… — Он покачал головой. — Не пойдет.

— А если он пригласит меня в альгарвейское посольство, как вы сегодня — в ваше? — поинтересовался Хадджадж, добавив про себя: «Он-то будет более вежлив, это уж точно».

— Откажите, — распорядился Ансовальд.

— Он спросит, на каком основании. Рассказать?

Ансовальд раскрыл рот — и захлопнул.

— Полагаю, ваше превосходительство, — проговорил министр, — вы начинаете понимать мои затруднения. Если мне, министру иностранных дел суверенной державы, запрещают видеться с представителем иной суверенной державы, не сочтет ли вторая держава, что запретивший виновен в оскорблении ее достоинства?

С некоторым глумливым весельем Хадджадж наблюдал, как шевелятся беззвучно губы ункерлантца. Ансовальд был медлителен, но неглуп. Пускай с запозданием, но к правильному выводу он пришел: «Альгарве сочтет, что Ункерлант оскорбил ее достоинство». Учитывая, как альгарвейцы расправились по очереди со всеми своими противниками в Дерлавайской войне, Хадджадж не хотел бы нечаянно наступить им на мозоль.

Ансовальд, судя по выражению его физиономии, — тоже. Хадджадж вежливо отвернулся, покуда ункерлантский посол откашливался, дергал себя за ухо и пытался оторвать заусенец.

— Возможно, — изрек в конце концов Ансовальд, — я слегка погорячился.

В устах зувейзина это было бы риторически-вежливое замечание. В устах ункерлантца, тем более представителя конунга Свеммеля в Бише, это было признание потрясающей искренности.

— В таком случае, ваше превосходительство, — мягко произнес Хадджадж, когда Ансовальд попытался упрямо отмолчаться, — как мне следует поступить?

И снова посол ответил не сразу. Хадджадж понимал, отчего: ункерлантец только теперь осознал, что, следуя приказам из Котбуса, может навлечь на себя беду. Но и ослушавшись приказов из Котбуса, он не мог не навлечь на себя беду. Ансовальд трепетал. Хаджжадж благодушно улыбался.

— Я поторопился, — проговорил Ансовальд со вздохом. — Можете забыть о том, что я говорил, если только вопрос не встанет снова.

Это означало: «Если только конунг Свеммель не решит, что готов оскорбить альгарвейцев». Вот теперь Хадджаджу с трудом удалось скрыть изумление. Готов ли Свеммель пойти на подобный риск? Министру часто приходило в голову, что ункерлантский конунг безумен, но никогда прежде — что Свеммель может быть глуп.

Хотелось бы ему, чтобы состояние рассудка конунга Свеммеля не значило для Зувейзы так много. Куда приятнее и проще было бы полагать это проблемой одного лишь Ансовальда. Но, увы, если Ункерлант подавится, икаться будет Зувейзе… а Ункерлант шел туда, куда прикажет конунг.

А еще Хадджадж хотел бы немного — а лучше бы посильней — сбить с Ансовальда спесь и самодовольство. Но и это было невозможно, если не рисковать тем, чего он уже добился от ункерлантца.

— Пусть будет как вы пожелаете, ваше превосходительство, — промолвил он. — Правду сказать, за прошедший год мы навидались — весь Дерлавай навидался войны. И я всем сердцем желаю, чтобы мы увидали ее конец.

Ансовальд на это только хмыкнул. Что означал сей звук, Хадджадж не взялся бы судить. То ли скепсис — войну с Ункерлантом Зувейза проиграла, и можно было ожидать, что она жаждет реванша. Или Ансовальд знал, что его конунг намерен воевать с Альгарве? При всем дипломатическом мастерстве Хадджаджа он не знал, как задать этот вопрос, не вызвав подозрений, которые лучше было бы не будить.

— Думаю, — промолвил Ансовальд, очнувшись, — что на сегодня мы сделали все, что могли.

То есть напугали друг друга. Ансовальд намеревался напугать Хадджаджа. Но не думал пугаться в ответ. «Что ж, — мелькнуло в голове у министра, — в жизни не все выходит как рассчитываешь». Он поднялся на ноги.

— Думаю, вы правы, ваше превосходительство. Наша встреча была, как всегда, весьма поучительна.

Когда он выходил, ункерлантский после еще обсасывал эту мысль с таким видом, словно та изрядно горчила. Вернуться в общество соплеменников было для Хадджаджа удовольствием, вернуться во дворец — удовольствием еще большим, а содрать кафтан через голову — наибольшим из всех. Разоблачившись с наслаждением, Хадджадж отправился докладывать о своем разговоре с ункерлантцем царю Шазли.

Но там его поджидало разочарование.

— Разве не помните, ваше превосходительство? — спросила дворцовая служанка. — Его величество выехали на соколиную охоту.

Хадджадж хлопнул ладонью по лбу.

— Забыл, — сознался он.

Прислужница уставилась на него. Министр понимал, почему: считалось, что Хадджадж ничего не забывает, и впечатление это соответствовало действительности в достаточной мере, чтобы отступления от правила становились примечательны. Министр воззрился на нее в ответ — а посмотреть было на что. Лениво — ну, не вполне — он прикинул, каково было бы провести с ней ночь. Лалла в последнее время начала обходиться ему слишком дорого, чтобы окупать доставленное удовольствие.

Хадджадж решительно откинул подобные мысли. Он еще жаждал плотских радостей, но не столь страстно, как в былые годы. Теперь он мог осознать, что есть долг превыше удовольствий. Бросив на служанку последний тоскливый взгляд, министр направился обратно в свой кабинет.

Он подумывал воспользоваться хрустальным шаром, но в конце концов отказался от этой мысли. Вряд ли чародеи из ункерлантского посольства могли подслушивать его разговоры, но убедиться в обратном Хадджаджу особенно не хотелось бы. Довольно будет бумаги, чернил и доверенного курьера.

«Ваше превосходительство», — вывел он, а затем кратко пересказал свою недавнюю беседу с Ансовальдом. Министр уже посыпал документ песком, когда в дверях возник Шаддад.

— Как у тебя это получается? — поинтересовался Хадджадж, перевязывая письмо лентой и закрепляя сургучную печать. — Появляться именно тогда, когда ты нужен.

— Понятия не имею, ваше превосходительство, — ответил секретарь. — Рад слышать, однако, что вы находите мои услуги пользительными.

— Более чем пользительными, как ты и и сам прекрасно знаешь, — поправил Хадджадж. — Если будешь так любезен, что доставишь это письмо в простом футляре…

— Разумеется, — ответил Шаддад. — Полагаю, — секретарь лишь слегка раздул ноздри, высказывая свое мнение, — вы сочтете необходимым, чтобы я оделся…

— Собственно говоря, нет, — возразил министр иностранных дел Зувейзы, отчего Шаддад улыбнулся радостно и довольно. — Без оберток, — продолжал Хадджадж, — ты будешь не так приметен, а бывают времена — и сейчас они наступили, — когда благоразумие становится наимудрейшей политикой. Просто отнеси это письмо альгарвейскому послу, будь так любезен.

Улыбка Шаддада стала шире, переходя в хищный оскал.

— Как прикажете, ваше превосходительство.

Чтобы вернуть Дагульфу одолженный точильный камень, Гаривальду пришлось пробраться через огромную грязную лужу.

— Спасибо, — буркнул он, стоя на пороге. — Здорово кстати пришлось, серп как новый стал.

Шрам на щеке превращал улыбку Дагульфа в глумливую гримасу.

— Да, в страду тупым серпом не помашешь, — заметил он. — И так работа не из легких, так что ж ее — еще тяжелей делать?

— Ага, — согласился Гаривальд. — Неплохо пошло, да… если бы еще дожди зарядили хоть на пару деньков поздней.

— Если б! Кто б не хотел… — Прищурившись, Дагульф глянул сквозь пелену дождя на барак, который они с Гаривальдом помогали строить. — Было б не так скверно, — продолжил он, понизив голос, — когда б не пришлось кормить всю зиму зэков, и стражу, и этого бестолкового пьяницу-колдуна.

— Тогда бы мы горя не знали, — поддержал Гаривальд. Плечи его под тяжелой накидкой поникли. — Было б лучше, когда бы они — ну хоть охранники — помогли с урожаем. Отработали содержание, можно так сказать.

Дагульф хохотнул — коротко, горько и резко.

— Ты только губу не раскатывай, вот что я скажу.

— Какое там! — фыркнул Гаривальд. — Ленивые поганые ублюдки только и знают что брать. А как попросишь дать, так удавятся скорей.

— Зато мы теперь на эфирной связи с Котбусом. — У Дагульфа эта мысль вызывала скорее омерзение, чем восторг.

— О да, и правда! — согласился Гаривальд. Если он испытывал восторг по этому поводу, то скрывал его так усердно, что и сам не знал об этом. — Теперь, если Ваддо взбредет в голову мысль, он говорит, что это из Котбуса приказали, так что нам остается только кивать. Здорово, правда?

Дагульф сплюнул.

— По мне, так он вполовину столько не болтает по хрусталику, сколько хвастает. Он только нам указывает, что делать, и говорит, мол, из столицы приказ. А нам откуда знать? Вот у тебя дома есть хрусталик — поговорить с конунгом, о делах его порасспросить?

— А то ж! — ответил Гаривальд. — Даже два. Второй настроен на маршала Ратаря, чтобы тот мог прислать сюда армию, когда я расскажу, какой Ваддо трепач.

Оба рассмеялись — и оба слегка нервозно. По правде сказать, Ваддо мог вести разговоры с Котбусом, а они — нет. И если он даже не получал приказа из столицы, доказать этого крестьяне тоже не могли. Перед инспекторами они всегда были беспомощны. Теперь они стали беспомощны перед собственным старостой. Гаривальд покачал головой. Как-то оно неправильно выходило.

Он снова тряхнул головой. До весны все это не имело значения. Даже самый решительный — чего о Ваддо никак нельзя было сказать — староста немногого добился бы зимой в южном Ункерланте. Крестьяне будут сидеть по домам сколько могут, греться сколько могут и пить сколько выдержат. Всякий, кто станет ожидать иного, останется горько разочарован.

— Слышал я, — заметил Дагульф, прервав цепочку мыслей, — что маршал Ратарь конунгу на мозоль исхитрился наступить. Уж не знаю, много ли проку тебе будет с хрусталика, что на него настроен.

— Если припомнить, я тоже что-то такое слышал. — Гаривальд всплеснул руками. — Надо же, злосчастье какое! Столько трудов приложишь ради клятого хрусталика, и тут — на тебе!

В голосе его звучало такое разочарование и досада, словно хрустальный шар действительно стоял у него на каминной полке.

— Да будет тебе, — подыграл ему Дагульф, — можешь настроить шар на нового маршала, кем бы тот ни оказался, и на следующего, когда Свеммель решит поберечь мозоли заранее.

Гаривальд снова покосился в сторону барака. Нет, не могли охранники его слышать. Даже до соседского дома не долетали голоса. И все равно…

— Ты поосторожнее болтай-то, — шепнул он Дагульфу. — Вот теперь слухи до самого Котбуса дойти могут, и тебе это очень не понравится.

— Хороший ты парень, Гаривальд, — ответил ему сосед. — Вишь, сам точило принес, даже «красным петухом» грозить не пришлось. Только насчет всей этой ерунды ты прав. Все равно что в окно тебе кто-то бесперечь пялится — вот оно на что смахивает.

— Не такой ты красавец, чтобы на тебя в окно пялиться, — хмыкнул Гаривальд, не собираясь поддерживать неожиданно заработанную репутацию.

— Жена моя то же самое талдычит, — ответил Дагульф, — так что, может, ты и прав. Но раз я от нее что-то получаю, так значит, кое-что у меня получается, верно?

Фыркнув, Гаривальд развернулся и побрел к дому. Проходя мимо барака, который сам же и строил, крестьянин остановился, прислушиваясь. Какой-то заключенный пел. В песне говорилось о юноше, который влюбился в девушку, — а о чем еще можно петь, если не считать девушки, которая полюбила юношу? — но раньше Гаривальд ее не слышал. Большую часть песен, ходивших в деревне, распевали еще при его дедах.

Заключенный обладал гулким, звучным баритоном. Гаривальд — нет. Но петь крестьянин любил и сейчас вслушивался внимательно, запоминая мелодию и слова. Конечно, песня была городская: в ней говорилось о мостовых, о парках, о театре и прочих вещах, которых Гаривальу никогда не увидать. И настроение в ней звучало странное — чувство непрочности, словно не имело значения, добьется парень своей возлюбленной или нет: если нет, на свете остается еще много других девушек. В Зоссене, как и во всех бесчисленных деревушках, раскиданных по степям и лесам Ункерланта, к любви относились серьезней.

— Уж эти мне городские, — пробормотал Гаривальд, но не ушел, как ни ругали только что они с Дагульфом и Котбус, и все, что с ним связано. Он простоял под дождем, пока зэк не закончил, и не пожалел, когда пленник завел песню снова — это дало Гаривальду возможность заучить первую половину первого куплета, которую он, болтая с Дагульфом, прослушал.

Заходя в дом, он уже напевал — вполголоса, подбирая мелодию.

— Где ты этого нахватался? — спросила жена, едва заслышав третью строку. — Что-то новенькое.

— Один зэк напел, — ответил Гаривальд, поискал в памяти следующую строку и не нашел. — А, чтоб тебя, сбился! Теперь все сызнова начинать.

— Так пой. — Аннора отвернулась от квашни. Руки ее до локтей побелели от муки. — Давненько мы новых песен не слыхивали. А эта звучит славно, хотя голос у тебя и не из лучших.

— Ну спасибо, — буркнул Гаривальд, хотя и понимал, что Аннора права.

На миг он запнулся… как же там было в первой строке? — и запел снова. Получалось хуже, чем у заключенного, но слов Гаривальд не путал и мелодию не увечил. Аннора слушала молча, пошевеливая губами, — запоминала слова.

— Славная песня, — промолвила Аннора, когда он закончил, и добавила задумчиво: — Неплохая то есть… странная только. Об заклад бьюсь, из Котбуса прилетела.

— Еще бы, — согласился Гаривальд. — Если бы мы не поженились отчего-то, я бы по сию пору в бобылях ходил да горевал изрядно. А этот парень из песни? «Новая лодка в порту, Новый кусок во рту…» — напел он и покачал головой. — Нехорошо так порядочным людям думать.

Аннора кивнула.

— И так слишком много мужиков за чужими женами бегают.

Гаривальд мог припомнить лишь пару таких случаев с той поры, когда то, что происходит между мужчиной и женщиной, начало его интересовать. Возможно, для Анноры и этого было слишком много. А еще он мог бы припомнить несколько жен, бегавших за чужими мужьями. Однако если бы он сейчас напомнил о них, Аннора непременно нашла бы доводы в защиту грешниц — а раз так, Гаривальд не стал утруждаться. Супруги находили достаточно поводов повздорить и без того, чтобы искать их нарочно.

— Слова хоть и особливые, а песня душевная, — промолвил он.

— И мне нравится. — Аннора принялась напевать. Голос у нее был высокий и звонкий, намного чище и ясней, чем у Гаривальда. На втором куплете она запнулась и поцокала языком. — Слова и правда скверные. Положил бы кто на ту же музыку другие.

— А кто? — поинтересовался Гаривальд — хороший вопрос, потому что никто в Зоссене до сих пор не проявлял поэтических талантов. — Может, Ваддо?

Он дурашливо закатил глаза.

— О да, у него отменно выйдет. — Аннора тоже закатила глаза.

— Новый большой чердак, — напел Гаривальд на мелодию новой песни, — строил себе дурак…

Они с Аннорой рассмеялись. Потом жена задумчиво глянула на него:

— Знаешь, а неплохо вышло. Может, тебе настоящую песню сочинить, а не пару строчек в пику Ваддо?

— Я ж не сумею! — воскликнул Гаривальд.

— Почему? — поинтересовалась Аннора. — Начал ты славно.

— Да я не из тех, кто песни сочиняет, — пробормотал Гаривальд. — Песни-то сочиняют…

Крестьянин запнулся. Он понятия не имел, кто на самом деле сочиняет песни. Порой в деревню забредали бродячие скоморохи. Твердо о них можно было сказать одно: все они были изрядные пьяницы. Однажды — еще до рождения Гаривальда — с бродячим скоморохом убежала одна из деревенских девиц. Сплетни об этом ходили по сю пору, и девица с каждым годом становилась все моложе и прелестней.

— Ну, если не хочешь…

Пожав плечами, Аннора снова взялась месить тесто. За работой она напевала новую песенку.

А Гаривальд застыл посреди дома, потирая подбородок. В голове у него теснились слова. Частью — слова песни. С первым куплетом все было в порядке; всякий может потерять девушку, которую уже полагал своей навеки. Но вот то, что парень из песни думал после этого, что делал затем, что переживал… может, с каким-нибудь городским щеголем из Котбуса такое и могло выйти, но только не с крестьянином из Зоссена или любой другой деревни.

На ум Гаривальду пришла новая строка, потом рифма к ней. Пришлось подбирать к рифме остаток фразы, чтобы та не висела в воздухе. Крестьянин пожалел, что не умеет ни писать, ни читать. Было бы удобнее переносить слова на бумагу, чтобы не вылетали из головы. Ваддо умел писать, и еще несколько человек в деревне, а вот у Гаривальда на грамоту времени никогда не хватало.

Зато память у него была отменная — отчасти потому, что грамотой ее не захламляли, хотя этого Гаривальд осознать не мог. Он продолжал играть со словами — большую часть отбрасывал, иные ставил по местам. Проснулась малышка Лейба, но Гаривальд едва заметил, как Аннора вытащила дочку из люльки: он подбирал рифму к слову «урожая».

— Послушай! — выпалил он полчаса спустя.

Аннора снова выглянула из кухни и замерла в ожидании, склонив голову к плечу. Гаривальд отвернулся, застыдившись вдруг, — но в тот же самый миг запел как мог.

Только добравшись до последней строки, он осмелился обернуться, пытаясь понять, что выражает лицо Анноры. Удивление и… она плачет? Он пытался сочинить грустную песню — песня должна брать за душу — но… чтобы Аннора расплакалась?

— Замечательно, — всхлипнула она. — Просто чудо.

Гаривальд в изумлении уставился на нее. Ему и в голову не приходило, что он способен на такое. Наверное, так мог чувствовать себя молодой стриж, впервые выбравшись из гнезда и расправив крылья.