Чародеи отвели сына домой, накормили соленой колбасой из дичины — его любимой — и уложили в постель. Когда Уто засыпал, его не могло разбудить и боевое ядро. Мальчишка мог натворить немало шкод, но можно было не опасаться, что он поднимется посреди ночи и устроит тарарам. Дом Пекки окружали защитные чары — покупные, установленные Лейно и ее собственные — так что чародейка не опасалась оставлять спящего Уто в одиночестве. Если что-нибудь и случится, они с Лейно узнают об этом сразу же и вернутся через несколько минут. Но ничего дурного Пекка не ожидала. Куусамане были в общем и целом мирным, законопослушным народом.

Пока Лейно снимал рубаху и штаны, Пекка вылезла из немаркого шерстяного платья, в котором посещала городской колледж Каяни. Куусамане, не будучи потомками альгарвейцев или кауниан, носили что им вздумается и не превращали юбки и штаны в политические заявления. Пекка выбрала на этот вечер длинную юбку из оленьей замши и белую кофту с высоким воротом, расшитую многокрасочными фантастическими зверями: костюм из давнего прошлого Куусамо. Лейно оделся почти так же, только его юбка едва достигала колен, а под нее он надел шерстяные поножи. Ботинки у обоих были, впрочем, современные.

— Пойдем? — предложил Лейно.

Пекка кивнула. Они даже не опоздают… сильно. А приходить совсем уж вовремя человеку, знакомому со светскими приличиями, стыдно.

Олавин, муж Элимаки, был коренаст и широкоплеч. Один из ведущих банкиров Каяни, он один зарабатывал больше, чем Пекка и Лейно вместе, но никогда не кичился богатством перед родичами, за что Пекка была ему искренне признательна.

— Очень рад, — заметил Олавин, когда с объятьями и рукопожатиями было покончено, — что вы смогли прийти к нам сегодня.

— Мы никогда не пропустили бы такое событие, — заверила его чародейка.

— Не то чтобы нам пришлось долго добираться, — с улыбкой добавил Лейно.

— Да уж! — Олавин рассмеялся. — Но я особенно рад, что вы смогли выбраться к нам сегодня. Я не уверен, поймите правильно, но надеюсь, что к нам может присоединиться князь Йоройнен. Если это случится, вам непременно следует встретиться с ним!

— Муж сестры моей, как ты прав! — Глаза Пекки вспыхнули. — Ты и впрямь взлетел высоко, если ожидаешь в гости одного из семи князей! Неудивительно, что Элимаки хотела выдрать нашего Уто.

— Не ожидаю. Надеюсь. — В некоторых областях Олавин мог быть педантичен, точно чародей-теоретик. — В банке я выяснил, что князь пробудет несколько дней в Каяни, и воспользовался случаем передать приглашение. Мы с ним уже встречались и вели некоторые дела, так что есть шанс, что князь мое приглашение примет.

— Я бы очень хотела с ним встретиться! — заявила Пекка.

Лейно согласно кивнул.

— Интересно будет узнать, как поступит Куусамо теперь, когда Лагоаш вступил в войну против Альгарве. — Он невесело хмыкнул. — Муж сестры супруги моей, не тревожься так! Я не собираюсь требовать от князя ответа! Если семеро не всегда могут решить, где им встречаться, они и в более важных вещах не сразу придут к согласию.

— Именно. — Олавин снова хохотнул. Он старательно создавал впечатление весельчака — возможно, потому, что о банкирах шла слава как о людях мрачных. — Ну, говорю вам, может, придет, а может, и нет. Так или иначе, народ собрался интересный — помимо вас, хочу сказать, — и угощения будет довольно.

— Я, — объявила Пекка, — не застенчивая. Не самая общительная женщина в мире, но вовсе не застенчивая!

Словно для того, чтобы доказать это, она проскользнула мимо зятя в гостиную. Лейно последовал за ней.

Пекка взяла кружку горячего пива с пряностями — в Куусамо холодные напитки как-то не прижились — и тарелку грибов, фаршированных крабами. Муж ее предпочел глинтвейн из альгарвейского вина и отварные креветки в водорослях с горчичным соусом.

Одни приглашенные были родственниками Пекки и Элимаки, другие — родней Олавина; присутствовали соседи, банкиры, купцы и мастера, имевшие дело с банком Олавина. Говорили обо всем: от воспитания детей до заморских вин (климат Куусамо мало годился для благородной лозы — и даже для самой скверной) и войны с Дьёндьёшем.

— Если кто хочет знать, — заявлял один из кузенов Олавина, явно уверенный, что его мнение интересно всем присутствующим, — нам бы следовало закончить поскорее свару с дёнками и готовиться вступить в бой на дерлавайском континенте.

— На чьей стороне? — спросил кто-то.

На взгляд Пекки, вопрос был разумный. Теперь, когда Лагоаш вступил в войну, Куусамо могло бы ударить в спину соседям по острову и отбить потерянное столетия назад. Но в этом случае Альгарве, скорей всего, победит на континенте и станет единовластной владычицей восточного Дерлавая. Со времен Каунианской империи это не удавалось ни одной державе. Пекка не была уверена, что оно не к лучшему.

У банкирского родича сомнений не было. Кузен Олавина, судя по всему, не сомневался ни в чем — особенно в собственной мудрости.

— На стороне короля Мезенцио, конечно, — заявил он. — Такие люди не каждый день приходят в свет. Нам самим нужен вождь настолько энергичный, настолько увлеченный будущим…

Пекка тут же подумала о конунге Свеммеле и о том, что тот сотворил в Ункерланте — и с Ункерлантом. Но прежде чем чародейка успела помянуть излишне эффективного монарха, Олавин дал кузену еще более эффективный отпор, возгласив:

— Я имею великую честь приветствовать среди нас князя Йоройнена, ненаименьшего среди семи князей Куусамо.

Никто из семи не мог считаться наименьшим или наиглавнейшим. Этот уговор, как само Куусамо, пережил века.

Мужчины поклонились от пояса. Пекка вместе с остальными женщинами припала на одно колено. За этим знаком почтения стояла история не вполне приличная, но Пекка не оскорблялась. Смысл коленопреклонения изменился с ходом веков. Никто лучше чародея-теоретика не понимал, что символ существует лишь в сознании людей.

— Да будет мысль признана делом до скончания вечера, — промолвил Йоройнен, отчего сам стал похож на чародея-теоретика. Было ему немного за сорок, и в черных волосах едва проглядывала седина. — Одна из древнейших традиций Куусамо, — продолжил он, — состоит в том, что мы следуем древнейшим традициям Куусамо, только когда нам это удобно.

Пекка сморгнула удивленно и улыбнулась. Возможно, чародеем-теоретиком князь не был, но пророком — определенно.

В отличие от Свеммеля, Мезенцио или Ганибу Йоройнен не заботился о внешних признаках царского величия. Подобно Лейно, он был одет в теплую шерсть и кожу, хотя и подороже. Он сливался с толпой, как простой купец или банкир. Спустя пару минут его присутствие воспринималось как само собой разумеющееся.

Князь взял со стола с угощением кружку горячего пива и бутерброд с копченым лососем, после чего свел знакомство с Пеккой, наступив ей на ногу.

— Прошу прощения, — промолвил он, словно простолюдин.

— Ничего страшного, государь, — ответила чародейка и тут же представила себя и мужа.

Глаза Йоройнена блеснули.

— О! Сестра Элимаки и ее муж, — промолвил он, весьма удивив Пекку. — Чародеи из городского колледжа, — добавил он, удивив ее еще больше. А затем он уже не удивил, а поразил чародейку: — Я надеялся встретить здесь вас обоих. Вы — одна, или, верней, две причины, по которым я принял любезное приглашение Олавина.

— Государь! — хором воскликнули оба волшебника. Лейно, кажется, изумился не меньше супруги.

— О да. — Князь Йоройнен кивнул. — Все весьма довольны плодами ваших исследований. Полагаю, очень скоро мы сможем насладиться ими в полной мере. Вы хорошо послужили Куусамо; мы, семеро, не забудем о благодарности.

— Спасибо, государь, — выдавил Лейно таким голосом, словно выпил не одно кружку пряного вина. Исполненная гордости Пекка украдкой взяла его за руку.

Йоройнен обернулся к ней:

— Я наслышан и о вашей нынешней работе, хотя и меньше, чем хотел бы. Я должен передать вам сообщение от тех, кто знает больше моего, и работает в сходных областях. — Пекка подняла бровь, ожидая продолжения. Склонившись к ней, князь проговорил очень тихо: — Ради блага державы вам настойчиво рекомендуют не пытаться опубликовать дальнейшие результаты ваших трудов.

Пекка вздернула и вторую бровь.

— С какой стати? — возмутилась она.

Ученый, которому не дают публиковаться, все равно что певец, давший обет молчания.

— Ради блага державы, как я сказал, — ответил князь Йоройнен. — Большего говорить не стану. Не здесь и не сейчас. Но позвольте уверить вас, сударыня: я вовсе не шучу.

В Патрасе Фернао чувствовал себя пойманным в ловушку. Он и был пойман в ловушку. Теперь, когда Лагоаш вступил в войну с Альгарве, чародею непросто было бы покинуть Янину даже без короля Пенды. Янина склонялась в сторону Альгарве — едва ли не до самой земли. У короля Цавелласа была только одна альтернатива такому выбору — склониться в сторону Ункерланта. Восточных соседей монарх предпочел западным. Фернао радовался про себя, что ему не приходится делать выбор настолько безотрадный.

Больше ему радоваться было нечему. Со дня безвременной кончины Шеломита чародей берег каждый медяк. Без сомнения, у шпиона имелись в Патрасе сообщники, которые должны были вытащить Пенду из дворца. Но Фернао встречался только с двумя. И Варвакис, и Коссос мечтали помочь ему не больше, чем омывать язвы прокаженного.

Это не значило, что помощи от них нельзя было получить. Варвакис подкармливал чародея деликатесами из своей лавки — в основном потому, что Фернао намекнул, что донесет на купчишку королевской страже, если тот откажется. Язык шантажа янинцы понимали прекрасно.

Одет Фернао тоже был с купеческого плеча. Он утешался мыслью, что янинские панталоны — это все же не штаны, а скорее чулки такие, но местные рубахи с широкими рукавами казались ему нелепыми до смешного. Кроме того, маскировка получалась никудышная. Высокий рост, рыжие волосы и раскосые узкие глаза выделяли чародея в топме местных жителей — низеньких, смуглых и носатых.

Не нужно было иметь в кармане диплом чародея, чтобы предсказать, сколь мало радости доставит Варвакису очередной приход незваного гостя.

— Добрый день, — поприветствовал Фернао хозяина лавки на его родном языке — с тех пор, как он застрял в здешних краях, чародей поднахватался янинского.

— И тебе того же, — процедил Варвакис без охоты. В любой стране, сколько мог судить Фернао, знание языка обеспечивало благорасположение туземцев. Однако, выучив янинский, чародей не добился добрых чувств со стороны купца.

— Без тебя день был бы куда приятней, — прорычал тот.

— Ага, — ответил Фернао и перешел на альгарвейский, как обычно, когда ему требовалось выразить достаточно сложную мысль: — Если ты еще раз отведешь меня повидать Коссоса, я не задержусь в городе надолго.

Купец злобно глянул на него:

— Я уже и надеяться перестал. Лучше мне отвести тебя вместо этого к стражникам короля Цавелласа.

«Лучше я тебя выдам», — имел он в виду.

Фернао улыбнулся.

— Пошли. Я с удовольствием повидаюсь с ними. Они будут спрашивать… а я буду отвечать. — «Предашь меня — и я выдам тебя». — Чародеев очень тяжело убить, знаешь? — — «Я сделаю все, чтобы ты не отвертелся».

Если бы взгляд мог убивать, Варвакис проверил бы заявление волшебника на деле. А если бы под прилавком у торговца деликатесами лежал жезл — тоже проверил бы, другим способом.

— Ну хорошо, — огрызнулся он. — Последний раз. — Он помахал толстым, как сосиска, пальцем под носом Фернао. — — Но самый последний, ты меня понял?

— Понял, — ответил Фернао.

О Варвакисе можно было сказать много нелицеприятного, но что купец неясно выражается — никогда.

— Уж надеюсь, — проворчал янинец. — Приходи завтра вечером. Или я отведу тебя к нему, или скажу, когда смогу вас свести.

— Отлично, — ответил Фернао по-янински.

Он не был уверен, что поступает разумно. Варвакис мог устроить засаду. Но это был не первый такой случай, и всякий раз купец держал слово. Кроме того, к настоящему времени Фернао заполучил тем или иным способом кое-какое колдовское снаряжение — его собственный, из Лагоаша привезенный набор инструментов пропал, когда убили Шеломита. Заменить все было бы невозможно. Чародей не смог бы достать даже ту малость, что сумел приобрести, если бы янинские торговцы понимали, что продают волшебнику орудия его ремесла. Но искусство магии развивалось в Лагоаше и Янине разными путями, и лагоанцы ушли по своему пути существенно дальше.

Когда Фернао следующим вечером вновь зашел в лавку деликатесов, он был готов к неприятностям. Но Варвакис, бормоча что-то нехорошее себе в усы, отвел его во дворец. К этому времени чародей уже отчаялся добиться чего-либо от янинца, не услышав при этом жалоб. Купец удалился, стоило Фернао и Коссосу пожать друг другу руки.

— Не знаю, чем вы тут занимаетесь, — провозгласил он, — и знать не желаю.

Коссос недружелюбно оглядел Фернао.

— Не думаю, что мы сговоримся, — промолвил дворцовый слуга. — Я не могу отвести тебя к Пенде: отвечу головой. Тяжело стало жить. А теперь, когда твоя страна воюет с Альгарве… — Он покачал головой. — Почему бы тебе не отправиться домой?

— Если я уйду, — негромко ответил Фернао, — подумай, сколько взяток ты потеряешь!

Коссос скривился. Взятки в Янине стали образом жизни, но говорить об это вслух считалось неприличным.

Фернао было уже все равно. Запустив руку в карман, он стиснул в пальцах сушеный хвостик садовой сони и забормотал себе под нос. Коссос мог бы принять незнакомый язык за лагоанский. Но то был язык древнего Каунаса, известный в Янине не столь широко, как в других державах. И заклятье было очень древним: примитивный предок тех, что накладывались на упокойники и широко употреблялись в современной медицине.

Подобно тому, как соня впадает на зиму в спячку, заснул и Коссос. Но не естественным сном. Он перестал дышать. Сердце его едва билось. Если бы лакей сражался в этот момент с солдатом Каунианской империи, он умер бы, не поняв, что его убило. А так он попросту рухнул на пол. Фернао вышел из комнаты и поспешил в то крыло дворца, где содержался в заточении король Пенда.

Шел он быстро и уверенно. Для уверенности у него была веская причина. Слуги и дворяне, встречавшиеся ему на пути, видели незнакомца. Один или двое, отмеченные необычным умом или силой воли, даже обернулись вслед чародею, пытаясь окликнуть, но и они затем, подобно остальным, забывали о его существовании и продолжали заниматься своими делами. Фернао позволил себе слабую усмешку. Среди янинцев, как в большинстве держав, полынь считалась приправой, и добыть ее было легко. Валмиерцы делали премерзкую настойку на ее листьях; Варвакис приторговывал ею. Но жители Янины не употребляли полыни в своих чарах. А среди лагоанцев она была основным компонентом заклятий временного забвения.

Попадись Фернао на пути другой чародей, заклятье дало бы сбой. Лагоанец предполагал, что место заключения Пенды охраняется как физически, так и волшебством. Он снова прикоснулся к хвосту сони, пробуждая другое заклятье, какое мог бы использовать только лагоанский чародей первого разряда (хотя Фернао очень надеялся, что Цавеллас полагается на местных колдунов; специалист из Альгарве мог бы распознать и развеять чары).

Люди вокруг застыли, точно сони, впавшие в долгую спячку. Но то была иллюзия, порожденная инверсией закона подобия. На самом деле это Фернао ускорился. Заклятьем этим пользоваться без величайшей нужды не следовало: под его воздействием чародей и старился вдвое быстрей обычного. Но окружающие просто не успевали его заметить.

Словно гончая в поисках лисьего следа, чародей принялся рассеивать поисковые чары. След почти затерся, хотя Фернао в своих поисках зашел за грань и на изнанку, образно выражаясь, земного плана бытия. Возможно, янинские колдуны не были такими уж неумехами, как ему казалось…

Но скрыть следы короля трудней, чем присутствие простого смертного. Фернао прижал пальцем аверс фортвежской серебряной монеты, которую держал среди своих потаенных инструментов. На монете был изображен суровый, грубоватый профиль Пенды. Как закон подобия, так и, в несколько ступеней, закон сродства связывали кусочек серебра с личностью фортвежского монарха.

Фернао нашел Пенду в спальне. Тот безмятежно спал в обнимку с голой янинкой; пленение его было, очевидно, не слишком мучительным. Фернао прикоснулся к плечу монарха. При этом Пенда не только проснулся, но и перешел на более высокий темп существования. Лишних лет жизни у него оставалось меньше, чем у чародея — в бороде монарха уже проглядывала седина. Но теперь ничего уже не поделаешь…

— Ваше величество, — шепнул Фернао по-фортвежски, — я пришел, чтобы вывести вас отсюда.

— Куда? — Ответ Пенду, похоже, не очень интересовал, поскольку монарх голым выскочил из постели и торопливо накинул первое, что попалось ему под руку. — Если только не в Котбус или Трапани, я с тобой.

— Ни в коем случае, — уверил его Фернао. — Я намерен доставить вас в Сетубал.

— Это хорошо… — Вот теперь фортвежский король заколебался. — Или может быть хорошо. Как могу я довериться тебе? Я ожидал, что меня спасут, давным-давно. Почему так задержались?

— Откуда вам знать, что мне можно довериться? Да ниоткуда, — ответил Фернао. — Коли желаете, я могу снять с вас заклятье, а вы можете вернуться на ложе. И вас могли бы спасти давным-давно, ваше величество, когда бы спутник мой, с которым прибыли из Лагоаша, не оказался немножко убит. У него имелись связи в Патрасе. Мне пришлось их налаживать. Так что — идете или нет?

— Я получил ответ, — отозвался Пенда. — Получил и гряду. — Он покосился на Фернао из-под насупленных бровей. — И я признал бы в тебе лагоанца не по внешности даже и не по говору, но по деланному неуважению к тем, кто поставлен над тобою.

— Ваше величество, вы поставлены не надо мною, а над Фортвегом, — ответил Фернао ровным тоном, не упомянув, что в данный момент над Фортвегом властвовали Альгарве и Ункерлант. — И если вы идете, то поторопитесь. Это заклятье требует больших затрат магической энергии. Если бы не силовой источник поблизости, я не смог бы воспользоваться им. И даже так оно продержится недолго, тем более для двоих.

Пенда — чудо из чудес — больше спорить не стал. Беглый король последовал за Фернао из комнаты, не оглянувшись на женщину, с которой спал. Это подсказало чародею кое-что о монаршестве, о чем Фернао прежде только догадывался, и ему стало грустно. Он задумался, взгрустнет ли янинка, когда придет в себя, или вздохнет облегченно. Свои соображения на этот счет у него имелись.

Как только они с королем Пендой покинули то крыло дворца, где содержался пленник, Фернао снял заклятье, замедлявшее окружающий мир до скорости сонной мухи. Теперь уже он сам вздохнул с облегчением: если бы он не рассеял чары, те вскоре спали бы сами с крайне неприятными последствиями. Полынные чары забывчивости он оставил — сил на их поддержание шло не так уж много, а без них беглецов схватили бы через пару шагов, чего Фернао вовсе не хотелось.

На Пенду оборачивалось больше янинцев, чем на Фернао, когда тот проходил дворцовыми коридорами один; растянутое на двоих заклятье действовало не так эффективно, однако держалось. Лакеи чесали в затылках, пожимали плечами так, что позавидовали бы и склонные к мелодраме альгарвейцы, и возвращались к своим делишкам.

Выйдя из дворца, Пенда оглянулся и покачал головой в изумлении.

— Я почти забыл, — признался он, — что в мире есть просторы побольше, чем залы и палаты.

— Если желаете и дальше наслаждаться ими, ваше величество, пошевеливайтесь, — бросил Фернао, торопливо устремляясь прочь, в переулки Патраса.

Король Пенда следовал за ним, не отставая.

— Скажи теперь, почтенный чародей, — поинтересовался беглый фортвежский монарх, — как намереваешься ты доставить меня из Янины в Лагоаш, где я могу надеяться даже и в изгнании вдохнуть воздух свободы?

Фернао пожалел, что Пенда выбрал именно этот момент для глупых вопросов. Ответ у него был только один.

— Ваше величество, в данный момент понятия не имею.

Следуя за зувейзинским солдатом, несущим в знак действующего между его армией и ункерлантским войском перемирия обращенное острием к земле копье, Хадджадж пробирался по изрытой воронками земле к вражеским траншеям. И солдат, и министр надели широкополые шляпы и длинные плащи — не только чтобы не оскорбить стыдликость ункерлантцев, но и чтобы не мокнуть под льющимся с грязно-серого неба дождем.

Навстречу им вышел ункерлантец в сланцево-серой накидке с капюшоном. В руке он тоже сжимал копье наконечником вниз. К изумлению Хадджаджа, заговорил он на языке зувейзи.

— Ваше превосходительство, вы пройти со мной, — произнес он медленно, но внятно. — Я отвести вас к маршалу Ратарю.

Похоже, из всех форм глагола ему давалась только неопределенная. Хадджадж был не против. Язык зувейзи в устах ункерлантца стал первым проявлением вежества, которое его держава увидела от конунга Свеммеля с начала войны.

— Я пойду за вами, — ответил министр.

Ратарь ждал его менее чем на полет луча за передовыми ункерлантскими окопами. Внешность его соответствовала репутации: несгибаемый и суровый. Раскланявшись и обменявшись с парламентером приветствиями, по ункерлантским меркам, вежливыми и неспешными, он промолвил на своем языке:

— Простите, но зувейзинским я не владею. Вы говорите по-ункерлантски?

— Плохо, — ответил Хадджадж на том же наречии и перешел на иной язык: — Я неплохо владею альгарвейским и то же слыхал о вас. Это правда?

— О да, — отозвался Ратарь и продолжил на безупречном альгарвейском: — Должен поздравить: вы, зувейзин, отважно сопротивлялись войскам под моим командованием.

— Одной отваги недостаточно. — Хадджадж с самого начала войны оставался уверен, что этого будет недостаточно, хотя ошибки противника едва не вселили в него несбыточную надежду. — Итак, маршал, я прибыл по воле царя Шазли, чтобы выяснить, на каких условиях вы, ункерлантцы, готовы преобразовать нынешнее перемирие в крепкий мир.

Ратарь изумленно глянул на него:

— Ваше превосходительство, у меня нет полномочий вести с вами подобные переговоры! Всей моей власти едва хватило, чтобы договориться о нынешнем перемирии, и даже на это мне пришлось получить согласие моего сюзерена. Если вы ищете мира, я должен отправить вас в Котбус, ибо лишь там в силах вы будете найти его.

Хадджадж вздохнул. Он надеялся на лучшее: надеялся, но не ждал.

— Пусть будет что должно, — ответил он. — Позвольте мне вернуться на нашу сторону, чтобы я мог посредством кристалла передать царю Шазли ваши требования. Полагаю, что смогу вернуться в течение часа.

— Очень хорошо, — промолвил Ратарь. — Вас будет ждать повозка, которая довезет вас до ближайшей караванной станции. Эффективность! К слову — мои комплименты вашим солдатам. Местные становые жилы они выводили из строя весьма профессионально и тем значительно затруднили нашу кампанию.

— Этого было недостаточно, — повторил министр иностранных дел.

Ему показалось, что Ратарь от природы действовал настолько эффективно, насколько мог мечтать конунг Свеммель. Хадджадж обнаружил, что эффективно воюющие ункерлантцы нравятся ему еще менее любых других.

Вернувшись на зувейзинскую сторону фронта, он потребовал от кристалломанта связаться с королевским дворцом в Бише.

Из каменного шара на министра глядело крошечное, идеально точное и очень печальное изображение царя Шазли.

— Езжай куда придется. Сделай что придется. Спаси что сможешь, — повелел царь. — Если бои возобновятся, мы еще сможем нанести ункерлантцам не один удар, но военачальники предупреждают меня — они не уверены даже, что мы в силах будем удержать их южнее Биши. Поэтому бои не должны возобновиться.

— Именно так, ваше величество, — отозвался Хадджадж.

Он помнил те дни, когда Зувейза была еще ункерлантской провинцией. Шазли, который тогда был еще ребенком, — нет. Царь полагал, что ункерлантское ярмо будет тяжко. А Хадджадж это знал .

Как и обещал Ратарь, по ту сторону фронта посла уже ждала повозка, с трудом одолевшая разъезженную колею и наведенный поверх бушующего потока, который затопил Вади-Укейка, хлипкий мост. Невзирая на проливной дождь, в воздухе витал запах разложения, знакомый Хадджаджу со времен Шестилетней войны и последовавшего за нею хаоса. Он бы предпочел не будить — больше того, не поднимать из могил — эти воспоминания. Зувейзины сражались отчаянно. Но будет ли им от этого польза или с тем же успехом они могли сложить оружие?

Наконец, когда словно вечность миновала, повозка добралась до становой жилы, и Хадджадж вернулся из далекого прошлого в настоящее — или, по крайней мере, прошлое не столь давнее, потому что вагоны явно видывали лучшие времена. Поджидавший у головного вагона ункерлантец обратился к послу по-альгарвейски:

— Я сотрудник министерства иностранных дел Ункерланта. Мое имя Забан. До возвращения в Бишу вы будете находиться под моей опекой. — Он не сказал «в Зувейзу»; к возвращению Хадджаджа от независимой Зувейзы могло ничего и не остаться. — Как я вижу, вы не взяли с собой теплой одежды. К счастью, я смогу удовлетворить ваши нужды. Эффективность.

— Благодарю, Забан, — сухо ответил Хадджадж без той цветистой вежливости, которой бессознательно разукрашивал зувейзинскую речь. Ункерлантцы в надменности своей принимали любезность за примету слабости и знак подчинения. Старый дипломат был слаб и вынужден подчиниться врагу, но показывать этого не собирался.

Министр поднялся в вагон, после чего караван простоял на месте добрый час, прежде чем наконец тронулся.

— Эффективность, — заговорщицки шепнул Забану Хадджадж.

Чиновник глянул на него весьма косо, но промолчал, что Хадджаджа вполне устроило.

Двигаясь на юг, Хадджадж словно перемещался во времени, из осени в зиму. В вагоне стояла печка на угле: огонь в ней горел даже на зувейзинской станции, что показалось министру типичным примером ункерлантской «эффективности». К середине ночи он уже радовался теплу всем сердцем. Еще до скончания дня на земле завиднелись снежные хлопья, а на рассвете оказалось, что бесконечные ункерлантские степи укутаны белым одеялом. Скользящий над землей караван бороздил снежное поле, оставляя за собою ледяной кильватерный след — при взгляде на него Хадджадж с тоскою вспоминал корабли в теплом море.

Ему уже приходилось бывать в Котбусе, но много лет назад и в другое время года. Под пологом зимы просторы Ункерланта казались еще более необъятными, чем в более теплую погоду. Глядя в грязные окна вагона, Хадджадж словно достигал взглядом самого края мира — а может, и чуть дальше.

Время от времени караван миновал деревню или городок, терявшиеся на просторах равнин. Когда людское поселение скрывалось за горизонтом, оно словно пропадало вовсе, будто распластанная земля поглощала дома и улицы, стоило Хадджаджу отвести на минуту взгляд. Даже перелески, попадавшиеся все чаще и чаще по мере того, как продвигался на юг караван, выглядели чужими на безграничной плоскости.

Караван прибыл в Котбус поздним вечером, затратив на дорогу из оккупированной ункерлантцами южной Зувейзы чуть больше суток. Столица расположилась при слиянии рек Котбус и Изарталь. По воде плыли льдины — от этого зрелища у Хадджаджа чуть кровь в жилах не застыла. Забан не обращал на стужу особенного внимания, заметив только: «Теплая погода нынче — лед еще не встал». Министра иностранных дел передернуло. Мороз кусал нос, уши — каждый клочок открытой ветру кожи, — словно аспид.

Когда поданная к вагону карета проезжала узкими улицами Котбуса, на посла снизошло в некотором роде откровение.

— У ваших домов настолько крутые крыши, чтобы с них скатывался снег!

— Ну конечно! — ответил Забан, странно покосившись на посла.

Но для Хадджаджа это было вовсе не «конечно», так же, как ункерлантец в Бише вряд ли станет «конечно» много пить.

Конунг Свеммель распорядился поселить зувейзинского посла в гостинице неподалеку от дворца. Комнаты были, на вкус Хадджаджа, достаточно просторны, хотя и недостаточно чисты. На кровати громоздилась гора толстых шерстяных одеял и покрывал, в углу спальни горела жаровенка. Посол горячо одобрил и то, и другое, и огромную миску овсяного супа с мясом, которую принес ему слуга. Он счел — он понадеялся, — что не замерзнет за ночь до смерти.

Этого и не случилось. На завтрак уже другой слуга принес ему огромный омлет с ветчиной, колбасками, луком и сыром. В Бише после такой трапезы Хадджадж не смог бы встать. В студеном Котбусе он умял все до крошки и пожалел, что ничего не осталось.

Как только посол покончил с завтраком, оделся и набросил теплую накидку, Забан провел его на улицу, чтобы отвезти во дворец в закрытой, за что старик был особенно благодарен, карете. Сквозь покрытые изморозью окошки он разглядывал не замечающих холода горожан. Некоторые замирали, чтобы глянуть на проезжающую карету, но большинство не отрывалось от своих дел. Никто не здоровался со встречными, не останавливался поболтать, как это было бы на улицах Биши. И причина тут заключалась не в морозе, как подумал посол поначалу. Просто ункерлантцы были менее общительным народом, чем его соплеменники.

Во дворце было тепло. Прежде чем Хадджадж смог войти в зал для аудиенций, телохранители Свеммеля попытались облапать его, словно девицу в соку.

— Пусть обождут, — бросил посол Забану, терпеливо сносившему подобный же осмотр.

Хадджадж сбросил одежду и стоял голый, беззаботно ожидая, покуда отвесившие челюсти телохранители не прощупают каждый шов. Затем он оделся и проследовал за мидовским чиновником в приемный зал конунга Свеммеля.

Забан упал перед своим монархом ниц. Хадджадж низко поклонился, как перед лицом царя Шазли. Свеммель промолвил что-то по-ункерлантски. Посол понял его слова, но с ответом подождал, покуда Забан не переведет на альгарвейский:

— Ты дерзок. Все вы, зувейзины, дерзкое племя.

— Мы тоже невысокого мнения об ункерлантцах, — ответил Хадджадж. Он не собирался отступать без нужды даже в наименьшей малости. — И оно стало еще ниже в тот час, когда Ункерлант нарушил Блуденцкий договор.

— Киот заключил с вами договор, — промолвил Свеммель, буравя Хадджаджа взглядом. — Киот умер — медленной смертью, страшной смертью. Милосердней, чем он заслуживал. А Зувейза разбита. Разве ты стоял бы здесь, будь иначе?