Глава 5

Фернао шагал по улицам Сетубала, наслаждаясь бурлением городской жизни. Столица Лагоаша издавна была самым космополитичным городом в мире. Теперь, с грустью подумал чародей, она осталась чуть ли не единственным таким городом — в мире.

Лагоаш ни с кем не воевал. Этим островное королевство стояло наособицу среди великих держав Дерлавая. Строго говоря, Ункерлант в настоящее время тоже ни с кем не воевал, но Фернао, как и все окружающие, полагал, что лишь потому, что конунг Свеммель, заглотив добрую половину Фортвега, теперь обдумывает, за кого бы еще из соседей взяться. Зувейза оскорбляла его самим своим существованием, зато Янина приютила короля Пенду, когда тот бежал из Эофорвика. Той или другой стране вскоре придется туго. Возможно — обеим. Фернао ставил на Янину.

Но Лагоаш, если повезет, сможет остаться нейтральным на протяжении всей этой безумной войны — или так надеялся чародей. О прошедших войнах напоминали монументы в многочисленных парках и на площадях Сетубала: недавно возведенные — в честь битв с альгарвейцами в Шестилетнюю войну, более древние — в честь войны с Валмиерой, еще более древние — в честь битв с куусаманами и пиратами Сибиу, столь излюбленных ныне авторами слезливых романчиков, а кое-где можно было видеть каунианские колонны, воздвигнутые прежде, чем империя увела свои армии обратно на Дерлавайский континент.

Какой монумент воздвигнут потомки в память о войне, в которой страна не приняла участия? Перед мысленным взором Фернао тут же предстала мраморная статуя в три человеческих роста: солдат, с облегчением утирающий со лба пот. Миг спустя чародею пришло в голову, что солдат изрядно напоминает его самого. Фернао рассмеялся про себя. Он знал, что тщеславен, но, кажется, не догадывался насколько.

Завернув в таверну («Чародейство изрядной силы, нечего сказать», — подумал он, фыркнув про себя), Фернао спросил стакан елгаванского красного и, получив заказанное, присел за маленький столик у стены, чтобы в покое насладиться напитком. Хозяин кисло покосился на него: кому по нраву посетитель, который занимает место, но не приносит барыша?

Больше, чем Фернао, пили многие: лагоанцы, косоглазые куусамане, валмиерцы в брюках, сибиане, даже несколько альгарвейских моряков, прорвавших вражескую блокаду, — чародею стало интересно, что за темные делишки те проворачивают здесь. Да Сетубала мог добраться любой, так что и случиться здесь могло все что угодно.

Это чародею было очень хорошо известно. Гул разговоров в его ушах заглушала иной частью существа воспринимаемая вибрация: рокот протекающих сквозь Сетубал колдовских сил. Здесь, на тесном пятачке, сошлось больше источников силы, чем в любом другом месте; к лагоанской столице становых жил вело больше, чем к любому другому городу. В сосудах чародея мощь сырого волшебства билась порою сильнее, чем живая кровь.

Какой-то незнакомец опустился на плетеный стул напротив Фернао.

— Не против, если я составлю вам компанию? — спросил он, дружески улыбнувшись.

— Ничуть, — отозвался Фернао. Он бы предпочел остаться наедине со своими раздумьями, но таверна была переполнена. Чародей поднял стакан: — За ваше доброе здравие.

— Благодарю, сударь. За ваше — также. — Незнакомец в ответ приподнял кружку, распространявшую густой, сладкий и пряный пар: горячий сидр с приправами, если только Фернао не лишился вдруг острого нюха. Мужчина отпил глоток, потом с видом знатока покивал. — Силы горние, очень неплохо, — заметил он.

Фернао кивнул вежливо, но безо всякого намерения продолжать беседу. Однако, допивая вино, он поневоле кинул оценивающий взгляд на сидевшего напротив, а раз глянув, не в силах был оторваться. По-лагоански тот говорил без акцента, но на вид не походил на уроженца владений короля Витора. Лагоанцы были разнообразней по внешности, чем подданные большинства держав — раскосые глаза Фернао служили тому примером, — но очень немногие из них были приземисты, темноволосы и бородаты.

И еще меньше носили штаны — эту каунианскую манеру не приняла ни одна держава, чьи жители происходили от древних альгарвейцев. Могло показаться, что незнакомца собрали по кусочкам из трех-четырех различных головоломок.

А еще незнакомец заметил, что Фернао разглядывает его украдкой, хотя не должен был. Он улыбнулся снова — до изумления чарующе для человека, вовсе не красивого.

— Правильно ли я понимаю, сударь мой, — промолвил он, отхлебнув еще сидра, — что вы до некоторой степени искусны в том, чтобы проникать в те места, куда многие не захотели бы попасть, и в том, чтобы выбираться оттуда?

Рейс на Фельтре, сквозь кордоны сибианского флота, позволял Фернао честно ответить «да».

— Вы поняли бы правильно, сударь, — проговорил чародей вместо этого, — что мои дела остаются моими и не касаются никого, покуда я не решу иначе.

Незнакомец расхохотался, будто услыхал нечто отменно веселое. Фернао осушил стакан одним глотком — трактирщик, без сомнения, будет доволен — и начал подниматься на ноги. Это, как ничто иное, стерло обманчиво беспечную улыбку с лица бородача.

— Задержитесь, сударь, — промолвил он хотя и вежливо, но жестко.

Он протянул правую руку над столом ладонью вниз, будто скрывая от взгляда оружие — обрезной жезл, быть может, или кинжал. Но, когда он приподнял ее на миг, так, чтобы никто, кроме Фернао, не мог увидеть, что лежит на скатерти, в глаза чародею блеснуло золото.

Фернао опустился на стул.

— Вы привлекли мое внимание, по крайней мере — до поры. Продолжайте, сударь.

— Я так и думал, что этого будет достаточно, — самодовольно заметил незнакомец. — У вас, лагоанцев, репутация меркантильного народа. То, что вы торгуете с обеими враждующими сторонами в нынешнем… столкновении… ничуть ее не уменьшает.

— То, что мы торгуем с обоими противниками, выказывает, на мой взгляд, изрядную долю здравого смысла, — парировал Фернао. — То, что вы глумитесь над моим народом, нимало не привлекает меня. И, если мы желаем продолжить сей спор, извольте представиться. С безымянными лицами я не веду дел. — «Если только у меня остается выбор», — мелькнуло у него в голове, но чародей промолчал. Пока что выбор оставался за ним.

— Имена наделены силой, — заметил сидевший напротив. — Особенно имена в устах чародея. Если вам обязательно снабдить меня ярлычком, точно склянку в аптеке, можете звать меня Шеломит.

— Если бы в ваших словах не мог таиться яд, точно в аптекарском пузырьке, вы обратились бы ко мне иначе, — ответил Фернао.

Бородатый незнакомец явно получил имя Шеломита не при рождении — оно звучало точно варварские клички обитателей льдов. Какая бы кровь ни текла в жилах бородача, к этому племени он не принадлежал.

— Вы показали золото, — продолжал Фернао. — Предполагаю, что вы собираетесь расплатиться им со мною. Чем я должен буду его заработать?

— Это — вашим вниманием, — ответил Шеломит, подтолкнув к чародею спрятанную под ладонью монету.

На аверсе ее красовалась пышнобородая физиономия дьёндьёшеского короля, окаймленная надписью на демотическом дьёндьёшском, — Фернао признал письмена, но прочесть не мог. На взгляд чародея, монета ничем не выдавала происхождения или намерений незнакомца. Золото свободно растекалось по миру, и человек коварный мог воспользоваться этим, чтобы скрывать, а не разоблачать.

— Вниманием, — повторил Шеломит, словно отзываясь на мысли Фернао, — и благоразумием.

— Благоразумие, — отозвался Фернао, — имеет две стороны. Если вы потребуете от меня предать короля или державу, благоразумие потребует от меня немедля позвать жандармов.

Он почти ожидал, что при этих словах Шеломит вспомнит, что у него срочные дела. Но бородач только пожал широкими плечами.

— Ничего подобного, — успокоительно заметил он. Разумеется, если незнакомец врет, этого и следовало ожидать. — Вы вправе отказаться от предложения, которое я намерен сделать, но оно не в силах оскорбить даже самые патриотические чувства.

— Подобного рода заявления требуют некоторого подтверждения, — отрезал Фернао. — Скажите уж прямо, чего хотите. А я отвечу, сможете ли вы получить желаемое, и если да — то по какой цене.

Шеломит болезненно поморщился, из чего Фернао сделал вывод, что просить его говорить прямо все равно что умолять водопады Лейшоиша течь вверх. Наконец, отхлебнув еще сидра, незнакомец повторил:

— Так вы умеете проникать в малодоступные места и выбираться оттуда?

— С этого мы начали беседу. — Чародей спрятал золотой в кошель на поясе и сделал вид, будто уходит. — Всего вам доброго.

Как не без оснований ожидал Фернао, под ладонью Шеломита проросла еще одна монета. Чародей поднялся на ноги.

— Милостивый государь, — жалобно промолвил бородач, — присядьте, имейте терпение, и вам все станет ясно.

Фернао вновь опустился на стул, и незнакомец передал ему вторую монету. Чародей отправил ее вслед за первой: утро получалось прибыльное. Шеломит сморщился еще сильней.

— С вами всегда так тяжело?

— Стараюсь, — ответил Фернао. — А вы всегда говорите загадками?

Шеломит пробормотал что-то себе под нос, но Фернао, к своему разочарованию, не разобрал, на какое наречие перешел чужеземец от расстройства. Чародей терпеливо выжидал — быть может, ему удастся, ничего не делая, заполучить еще пару монет?

— Разве не разрывается ваше сердце, — промолвил вместо этого Шеломит с видом добровольной жертвы зубодера, — при виде помазанного монарха, заключенного в изгнании вдали от родной земли?

— А-а, — воскликнул Фернао, — так вот откуда ветер дует! Что ж, вопрос за вопрос: а вам не кажется, что королю Пенде куда приятнее изгнанником жить в Янине, чем попасть в руки альгарвейцев или ункерлантцев при бегстве из Фортвега?

— Вы умны, как я и надеялся, — отозвался Шеломит, не жалея лести. Фернао был не настолько наивен, чтобы попасться на его удочку. — Ответ на ваш вопрос — «да», но лишь до определенной степени. Король не просто изгнанник, но на деле — пленник. Король Цавеллас держит его при себе, чтобы выдать конунгу Свеммелю, если давление со стороны Ункерланта станет слишком велико.

— А-а… — повторил Фернао и перешел на медлительное звучное фортвежское наречие. — И вы желаете вывезти его за пределы досягаемости конунговых слуг?

— Именно так, — ответил Шеломит на том же языке. — Имея в команде волшебника, мы скорей добьемся успеха. Имея в команде лагоанского волшебника, мы скорей избежим возмездия конунга Свеммеля.

— Судя по тому, что я слышал о конунге, предосторожность разумная, — заметил Фернао. — Следующий вопрос: почему вы решили, что я именно тот лагоанский чародей, который вам нужен?

— Вы плыли в Альгарве во время войны — почему бы не отправиться в Янину в дни мира? Вы чародей первой статьи, так что вам хватит сил наложить любое потребное нам заклятье. Вы, как только что показали, владеете фортвежским. Я бы соврал, сказав, что вы единственный чародей, к которому мы обратились, но именно вас я бы предпочел иметь в команде.

Скорей всего, то же самое соратники Шеломита говорили другим кандидатам. Стоит одному согласиться, и к остальным он потеряют всякий интерес. Фернао призадумался: не окажется ли он настолько опрометчив, чтобы сказать «да»? В Янине он никогда не бывал. Добраться туда будет нетрудно, если только за время плавания конунг Свеммель не захватит страну: зажатое между Альгарве и Ункерлантом крошечное королевство сохраняло покуда нервозный нейтралитет. Выбраться оттуда, особенно вместе с королем Пендой, будет куда сложнее.

Конечно, Шеломиту будет, в сущности, все равно, покинет ли Янину чародей Фернао, если только короля Пенду удастся вывезти из страны. Это может сделать жизнь волшебника интересной… но не очень приятной. Человек разумный забрал бы два полновесных дьёндьёшских золотых и отправился бы по своим делам.

— Когда отплываем? — спросил Фернао.

Маршал Ратарь перетерпел обыск, которому подвергли его телохранители конунга Свеммеля, с несколько меньшим безразличием, нежели обычно. Самомнение его не разрослось до такой степени, чтобы полагать персону первого маршала неприкосновенной, однако времени, потраченного впустую перед тем, как допустить Ратаря пред очи владыки, он жалел остро.

Так же остро он сожалел о времени, потраченном на то, чтобы протереть лбом ковровую дорожку перед троном. Церемонии хороши в свое время и на своем месте; они напоминают подданным о величии и мощи сюзерена. Ратарь, однако, прекрасно знал о способностях конунга. Поэтому тратить время по требованию этикета казалось ему неэффективным.

Конунг Свеммель считал иначе. Мнение конунга, как обычно в Ункерланте, считалось правильным.

— Да возрадуется ваше величество, — промолвил Ратарь, когда ему, наконец, дозволили встать, — я явился по вашему приказу.

— Наше величество не радо, — отозвался Свеммель тоненьким капризным голоском. — Со всех сторон мы окружены врагами! Ради вящей славы Ункерланта и нашей безопасности мы должны избавиться от них! По одному!

От избытка чувств он подпрыгнул на троне. В припадке подозрительности конунг вполне способен был решить вдруг, что Ратарь тоже враг, и отправить маршала на плаху. В годы Войны близнецов так погибло немало офицеров, порой весьма высокопоставленных. А с тех пор еще больше.

То, что конунг будет не прав, Ратарю уже не поможет. И выказывать страх тоже не стоило — иначе Свеммель может решить, будто маршалу есть чего бояться.

— Укажите мне ваших врагов, ваше величество, и я поражу их, — откликнулся маршал. — Я ваш беркут.

— У нас слишком много врагов, — пожаловался Свеммель. — Дьёндьёш на западных рубежах…

— Мы покуда не воюем с Дьёндьёшем, — заметил Ратарь.

— Альгарве… — продолжал Свеммель, будто не слыша.

— Ваше величество! — перебил Ратарь с явной тревогой. — Солдаты короля Мезенцио с великой осторожностью соблюдают границу между их державой и нашей, существовавшую до начала Шестилетней войны. Они не менее нас рады были стереть Фортвег с карты. Альгарвейцы не желают враждовать с нами; у них хватает трудностей на востоке.

Выражение на лице конунга Свеммеля маршал распознал не сразу. То была странная смесь жалости и насмешки — так сам Ратарь мог бы глядеть на своего десятилетнего сына перед тем, как объяснить наивному мальчику, как на самом деле устроен мир.

— Они нападут, — предрек Свеммель. — Рано или поздно, они непременно нападут — если мы им позволим.

Если конунг Свеммель желал начать войну с кем-нибудь из соседей помельче и послабее — это одно. Если конунг мечтает о войне с Альгарве — совсем другое.

— Ваше величество, — настойчиво проговорил Ратарь, — наши войска еще не готовы сразиться с армиями короля Мезенцио. Способ, коим альгарвейцы в Фортвеге применили драконов и бегемотов, чтобы расчистить дорогу пехоте, — это неслыханное новшество. Мы должны прежде научиться противостоять ему, если это возможно. Мы должны обучиться ему сами. Покуда это не сделано — а работа, по-моему, уже начата, — мы не можем вступать в бой с Альгарве.

Он уже ждал, что конунг Свеммель прикажет бросить ункерлантские полки на державу короля Мезенцио, невзирая на все сказанное. В этом случае Ратарь сделал бы все, что в его силах. Он ждал, что владыка осыплет его проклятиями за то, что маршал не выдумал новой манеры боя сам. Но ничего подобного Свеммель не сделал. Он только продолжил зачитывать список обид.

— Король Цавеллас оскорбляет наше достоинство, отказываясь выдать нам головою некоего Пенду, самозваного короля фортвежского.

Свеммель признавал Пенду законным повелителем Фортвега, покуда наступающие армии Альгарве и Ункерланта не заставили того бежать из гибнущей страны. Проблема, однако, заключалась не в этом.

— Вторгаясь в Янину, ваше величество, — промолвил Ратарь, — мы вновь сталкиваемся с Альгарве. Я бы предпочел использовать Янину как щит, чтобы Альгарве не столкнулось с нами.

— Мы никогда не прощаем обид, — провозгласил Свеммель. Ратарь понадеялся, что конунг говорит о Цавелласе. — И есть еще Зувейза, — продолжил монарх, помедлив. — Не может Ункерлант покорно сносить провокации голых дикарей.

Ратарь превосходно знал, что провокациями занимаются его подчиненные. Ему стало интересно, знает ли об этом Свеммель или вправду убедил себя, что является пострадавшей стороной. Со Свеммелем никогда нельзя было знать что-то заранее.

— Зувейзины и вправду стали излишне дерзки, — подтвердил маршал.

Если он сможет отговорить конунга от нападения на Янину, он это сделает.

И ему это удалось — чудо под стать тем, что творят первостатейные чародеи.

— Пришло время, — объявил конунг, — разделаться с Зувейзой, дабы коварный Шазли не мог более угрожать нам! — Подобно тому, как он отказал в королевском титуле Пенде, короны лишился и Шазли. — Готовь армию к выступлению против Зувейзы по моему приказу.

— Достаточно будет перебросить к границе войска, зверей и матчасть, ваше величество, — с облегчением пояснил Ратарь. — Мы уже давно планировали подобную кампанию и сможем бросить в бой солдат, как только ваше величество даст приказ — при условии, конечно, — торопливо добавил он, — что вы оставите нам время на развертывание.

— Сможете взять Зувейзу, оставив в возвращенных нам областях Фортвега достаточно войск, чтобы избежать возможного предательства альгарвейцев? — грозно спросил Свеммель.

— Сможем, — уверенно ответил Ратарь.

Ункерлантский генеральный штаб планировал войну против Зувейзы с того дня, как верные Свеммелю войска выбили Киота из столицы. Некоторые из этих планов предусматривали захват Зувейзы в условиях противостояния с Альгарве на восточной границе. Оставалось только вытащить из папки нужный пакет с приказами, подправить их согласно обстоятельствам и огласить.

— Скоро ли сможем мы покарать жителей пустыни? — спросил Свеммель.

Прежде чем ответить, Ратарь мысленно пробежался по планам, которые, скорей всего, будут воплощены в жизнь.

— К границам Зувейзы ведет меньше становых жил, чем нам хотелось бы, ваше величество, — ответил он. — А через пустыню к Бише — совсем немного. Если бы мы не заложили заранее запасы на складах, нам пришлось бы долго дожидаться, а так… я бы сказал, что мы будем готовы в течение трех недель.

На самом деле — существенно позднее, но Ратарь был уверен, что сможет удерживать конунга Свеммеля от отдания приказа о наступлени прежде, чем все будет готово.

Но со Свеммелем, как только что подумал маршал, ничего нельзя было знать заранее. Властительный конунг скорчил гримасу, точно младенец, собравшийся разреветься.

— Мы не можем ждать так долго! — вскричал он. — Мы не станем ждать! Мы ждали этой минуты двадцать лет!

— Если ваше величество ждали так долго, — заметил Ратарь, пытаясь послужить голосом разума, — не разумнее ли будет подождать еще немного, чтобы увериться в неотвратимости удара?

— Если ты покажешь себя непокорным слугою, маршал, — убийственным тоном промолвил Свеммель, — мы найдем другого, кто поднимет праведный меч Ункерланта! Наше войско вступит на украденные зувейзинами земли через десять дней — не позднее того. Такова наша воля!

Если маршалом Ункерланта внезапно станет другой военачальник, тот опозорит Ункерлант в войне с Зувейзой и всех последующих страшней, чем мог бы Ратарь. Маршал знал, кто скорей всего мог бы заменить его, и без ложной скромности полагал себя способней любого из них, и, кроме того, его рука привыкла к вожжам и капризам скакуна. Любому другому потребуется не один год, чтобы разобраться, как сделать то, что должно быть сделано.

Все это промелькнуло в мыслях Ратаря прежде, чем маршал обеспокоился за свою жизнь. На то, что жена станет тосковать по нему, рассчитывать было трудно: в последние годы они окончательно отдалились. Старший сын дослужился уже до младших офицерских чинов. Падение отца испортит мальчику карьеру… если только Свеммель не решит избавиться от всего семейства. В превентивном порядке.

— Ваше величество, — ровным, невыразительным голосом проговорил Ратарь, — отбросите ли вы плоды двадцати лет ожидания, потому что не можете перетерпеть двадцати дней?

Подбородок конунга был не самым внушительным, какой маршалу доводилось видеть, но Свеммель все же выставил его самым воинственным образом.

— Мы не намерены ждать и минуты! Будет ли моя армия готова выступить через десять дней, маршал?

— Если мы поторопимся с ударом, не успев развернуть полки на позициях, зувейзины смогут организовать сопротивление, — предупредил Ратарь.

Конунг впился в него взглядом. Ратарь опустил глаза, разглядывая зеленую ковровую дорожку, на которой стоял, и все же взгляд Свеммеля давил ему на плечи, словно тяжкий, неподъемный груз.

— Редко, — проскрипел конунг, — бываем мы настолько снисходительны к нашим слугам, маршал! Ты исполнишь приказ?!

— Я повинуюсь, ваше величество, — промолвил Ратарь.

Повиновение Свеммелю погубит немало солдат. Скорей всего — тысячи. Но Ункерлант мог позволить себе губить солдат зря. А Зувейза — нет. Простая арифметика. И если армию поведет маршал Ратарь, царский каприз погубит меньше бойцов, чем при любом другом командире, — так говорил себе полководец, безуспешно пытаясь успокоить совесть.

Когда он снова поднял взгляд, Свеммель уже расслабился — настолько, насколько позволял его мятущийся дух.

— Так иди! — повелел он. — Иди и готовь мое войско, дабы бросить его на зувейзин по нашему слову! Мы объявим миру о преступлениях, кои совершили против нашей державы Шазли и его обожженные солнцем нагие приспешники. Никто не поднимет голоса в их защиту!

— Никто не осмелится, — подтвердил Ратарь.

Когда весь мир ввергнут в войну, кто оплачет судьбу одного далекого крошечного царства?

— Так иди! — повторил Свеммель. — Ты показал себя умелым полководцем, маршал, и армии под твоим водительством при отвоевании Фортвега подтвердили и превзошли наши самые смелые надежды. Иначе твоя дерзость не осталась бы безнаказанной. В следующий раз, невзирая на обстоятельства, без наказания она не останется. Тебе понятно?

— Я ваш слуга, ваше величество, — ответил Ратарь с земным поклоном. — Вы приказываете, и я повинуюсь. Я лишь хотел быть уверен, что ваше величество в полной мере знакомы с результатами своего решения.

— Каждый в Ункерланте, будто то мужчина, женщина или ребенок, — наш слуга, — бесстрастно промолвил Свеммель. — Маршальский меч ничем не выделяет тебя. Решения мы принимаем по своим соображениям. И не нуждаемся в том, чтобы нас сбивали с толку, особенно когда мы не спрашивали твоего мнения, маршал. Это тебе тоже понятно?

— Вполне, ваше величество.

Лицо Ратаря ничем не выдавало его мыслей. Оно, по возможности, вообще ничего не выдавало — самый безопасный образ действий перед лицом конунга Свеммеля.

— Тогда пшел вон! — рявкнул конунг.

Ратарь снова пал ниц, потом поднялся и вышел из царских палат, не оборачиваясь, дабы не оскорблять владыку зрелищем своей спины. В передней он пристегнул к перевязи маршальский церемониальный меч, и телохранители привычно заслонили от него двери царских палат, чтобы вооруженный полководец не вздумал напасть на конунга. Порой мысль эта становилась искушением, хотя лицо Ратаря и этого не выражало.