К понедельнику, девятого июня, по городу разнесся слух, что убийца Стоуни Фрайдгуд и Эстер Гудолл был застрелен во время попытки ограбления на Золотой Миле. Никто из полицейских служб не делал официального заявления, но во внеслужебной обстановке в барах на Пост-роад и Риверфронт-авеню полицейские Хэмпстеда болтали о том, что забавный маленький доктор по имени Рен Ван Хорн зашел в собственную гостиную с пистолетом и пристрелил вооруженного грабителя, у которого оружие было наготове и который не пощадил бы хозяина дома! Именно это и было решающим аргументом. "Вот увидите, – шептали эти полицейские в чуткие уши слушателей, – больше в Хэмпстеде не будет никаких убийств! Мы разделались с этим малым". Бармены и клиенты расходились по домам и говорили женам, мужьям и родителям, что Хэмпстед в безопасности и что беспокоиться больше не о чем. Чудовище, надругавшееся над миссис Фрайдгуд и миссис Гудолл, мертво! "Конечно, доказать это мы никогда не сможем", – говорили полицейские в барах, а их жены говорили своим парикмахерам: "Конечно, они доказать это никогда не смогут, но это должен быть именно тот человек. Ведь он даже не местный. Я слышала, он из Флориды.., из Нью-Йорка.., из Иллинойса".

Утром в понедельник Сара Спрай отвечала на телефонные звонки и услышала голос Марты Гэйбл, одной из своих старых приятельниц, которая десять минут несла что-то о каком-то застреленном, и о какой-то сумке, набитой серебром, и о том, что больше не будет никаких проблем… Сара наконец сказала:

– Марта, говори помедленнее. Я никак не разберу, что к чему.

Когда же она наконец вытащила из Марты всю историю, она прокляла себя за то, что не позвонила, как только пришла, в дежурку к полицейским. Она всегда так делала, но этим утром редактор выбил ее из колеи новостью про малышей О'Хара и предложил, прежде чем она поедет брать интервью у Ричарда Альби, забежать в дом О'Хара и поговорить с матерью.

– Что с этого толку? – фыркнула она, все еще пытаясь осмыслить смерть мальчиков, – мальчиков, которых она знала чуть ли не с месячного возраста.

– Ты же подруга О'Хара, разве нет? – спросил Стен Блокетт.

– Так что? – чуть не заорала она. – Ты хочешь, чтобы я расспрашивала Микки О'Хара как она чувствует себя после того, как ее дети утонули? Или ты хочешь, чтобы я спросила, как смерть детей повлияет на ее творчество?

Микки Забер О'Хара была одной из множества хэмпстедских полупрофессиональных художников. Она выставлялась в местных галереях, а ее муж был оценщиком драгоценных камней, у которого были конторы в Грамерси-Парке и еще одна – в Палм-Спрингс. В доме у нее была своя студия, но продавала она картины лишь друзьям и знакомым.

– Нет, – сказал Стен Блокетт. – Ее работы – это просто размалеванное дерьмо, и ты это знаешь. Я хочу, чтобы ты спросила ее, что делали ее дети на берегу в три часа утра.

– Три часа утра? О чем ты говоришь? Микки никогда бы не выпустила своих детей в такой час!

– Коронер сказал, что они примерно в это время вошли в воду. Так что спроси ее об этом.

– Ладно, я сделаю это, – согласилась Сара. – Но только потому, что я знаю, что ты ошибаешься. И ее картины прекрасны. Я повесила одну у себя в гостиной.

– Тогда ты и пиши отзывы о ее выставках, – сказал Блокетт. – Постарайся выяснить все до двух или полтретьего, ладно? Я хочу, чтобы обе статьи были у меня на столе в шесть.

У нее оставалось порядка полутора часов на каждую статью, что не было для нее проблемой, да еще целое утро, чтобы закончить колонку "Что Сара видела" и обзор "Отель Балтимор". Она как раз составляла подборку новостей для своей колонки, когда зазвонил телефон, и она подняла трубку, чтобы выслушать бессвязный рассказ Марты Гэйбл об убийце двух женщин, который был застрелен Реном Ван Хорном при попытке ограбления.

– Я слышала это от мистера Паскаля в булочной, а он сказал, что слышал это от покупательницы, которая слышала это от полицейского, – сказала Марта Гэйбл.

– Так что я хотела позвонить тебе и узнать, правда это или нет. Но, Сара, полицейский-то сказал, что это правда.

Он сказал, что нам больше не нужно беспокоиться о том убийце.

Как только она смогла избавиться от Марты, Сара позвонила в полицейский участок Дэйву Марксу. Дэйв Маркс был дежурным офицером, и часы его дежурства приходились на утро, так что они с Сарой к обоюдному удовлетворению были связаны многолетним сотрудничеством. Дэйв поставлял Саре всю существенную информацию о событиях прошедшей ночи, а она помещала его фотографию в "Хэмпстедской газете" при каждом удобном случае. Когда "Газета" публиковала фотографии парада в День памяти, там был офицер Дэйв Маркс, гордо марширующий среди своих сотоварищей. "Газета" поместила статью о пьянстве подростков на пляже – и там была фотография офицера Дэйва Маркса, утомленно прислонившегося к береговому ограждению, мудрого и опытного. Так Саре удавалось обскакать "Хайрингтонскую жизнь" и "Патчинского патриота", а Дэйв Маркс дал сто очков вперед по популярности женщине-полицейскому, которая раньше считалась местной знаменитостью.

– Этот парень – Гарри Старбек, и он был вором, – сказал Саре Дэйв Маркс. – Он вламывался в дома всю свою жизнь, колесил по всей стране. Ручаюсь, что он натащил сюда из разных мест тысяч на шестьсот-семьсот. Мы хотим запустить всех в его дом – пускай народ опознает свое имущество. Мы думаем, что с того времени, как он появился в Хэмпстеде, он совершил по меньшей мере двадцать ограблений. Тебе нужно бы поглядеть на его логово, Сара. Это что-то вроде пещеры – столько там всего. Я думаю, ему просто не повезло – доктор Ван Хорн пристрелил его, вот и все.

– Ван Хорну придется отвечать за это? – спросила Сара.

– Черт, конечно нет, – сказал офицер Маркс. – Он застрелил Старбека при попытке вооруженного ограбления.

У этого сукина сына в руке был пистолет. Ван Хорну повезет, если шеф не притащит его на пресс-конференцию в полицейский участок и не всучит ему медаль. Копы по всей стране искали этого красавчика по меньшей мере лет пятнадцать. Забавно – он в точности похож на своего отца. Старик вел точно такой же образ жизни: работал в городе, подчищал там все, быстро снимался с места и нанимал дом где-нибудь подальше. Его за всю его сорокалетнюю карьеру поймали лишь один раз, и он просидел в тюрьме четырнадцать месяцев. Старик умер два года назад в доме для престарелых на Палм-Бич и оставил сынку немного денег и семейное дело.

Похоже на семейный бизнес, верно ведь?

– Так это Старбек убивал? – недоверчиво спросила Сара. – Мне неприятно это говорить, но он, похоже, не тот человек.

Долгое время Дэйв Маркс молчал. Потом вздохнул.

– Мне уже три раза по этому поводу звонили сегодня утром. Люди верят в то, во что хотят верить, знаешь ли. Мы никогда не связывали Старбека с этими убийствами, да и не свяжем никогда. Может, и есть пара ребят, которые так думают, но знаешь что, Сара? Полицейским трудно выносить, что тот парень до сих пор на свободе. Ведь каждый день, пока он не пойман, это оскорбление для нас, понимаешь?

– Да, понимаю, – сказала Сара. – Я и боялась этого. Но многие люди сейчас верят, что им нет нужды больше беспокоиться, если у них в дверях вдруг появится незнакомец.

– Если это незнакомец, – сказал Дэйв Маркс. – Ну, давай оставим эту тему. Ты хочешь услышать про все остальное или перезвонишь?

– Что-то серьезное?

– Опять автокатастрофа. Лес Макклауд с Чарльстон-роад.

Он несся, превысив скорость, и убил парочку ребятишек из Уэст-Хейвена, которые ехали домой из Нью-Йорка по шоссе 1-95.

– Он был пьян?

– В таком количестве выпивки можно было бы утопить флот, – сказал Дэйв Маркс.

– Подожду полного отчета.

– Он был большой шишкой.

– Все равно подожду.

Пэтси ничего не слышала ни о внезапной смерти Гарри Старбека, ни о том, что проблема убийств, как полагали, разрешена. Она не была ни в парикмахерской, ни в гимнастическом зале, ни в танцклассе или даже в зеленной лавке.

Она вернулась домой от Грема Вильямса приблизительно в половине второго и не удивилась, обнаружив, что Леса дома нет. Она увидела, что клюшек для гольфа нет, – видимо, Лес целый день играл в гольф, потом поел в клубе и сидел в баре, пока тот не закрылся. Он, должно быть, много выпил – и чем больше пил, тем сильнее просыпалась в нем ярость.

К завтрашнему дню он окончательно закипит и вновь начнет бить ее.

Но на этот раз она будет обороняться, решила Пэтси. На этот раз она не скорчится в беззащитной позе. Она ударит его – ударит в пах, если получит хоть какую-то возможность.

В доме Грема Вильямса она прошла через чудовищное эмоциональное напряжение, от ужаса – к успокоению и любви, и, что самое необычное, эти трое не были испуганы тем, что произошло с ней. Они просто были тут, они приняли ее такой, как она есть. Если бы она настолько проявила себя перед Лесом, он просто велел бы ей выйти из комнаты. С ней случился припадок (какова бы ни была его причина), она перенесла его и испытала любовь и поддержку двух мужчин; она установила телепатический контакт с мальчиком-подростком – Лес и то и другое воспринял бы как непосредственную угрозу своей работе.

Потому что не полагается жене вице-президента проводить субботний вечер подобным образом. Пэтси ощутила гнев – Лес затолкал ее в смирительную рубашку, ее брак был ограничен прутьями стальной решетки. Теперь она вспомнила все споры, которые были у них после свадьбы.

– Ты не должна вести себя так, Пэтси!

– Как?

– Как ты вела себя с Джонсонсом (или Янгом, или Олсоном, или Голдом).

– Да я ничего особенного не делала!

– Я знаю, но это выглядело так, будто ты флиртовала с ними, а если люди подумают, что ты можешь флиртовать таким образом с Джонсонсом (или Янгом, или Олсоном, или Голдом, или остальными, которых Лес с такой скоростью обошел по службе), мы никогда не получим это чикагское назначение.

Лес получил чикагское назначение, обошел Джонсонса и всех остальных, они переехали в квартиру в два раза большую их нью-йоркской, Лес смог купить пять новых костюмов и кучу полосатых галстуков, повесил на дверь табличку со своим именем и постелил на пол персидский ковер.., а потом начал бить ее. Он смешивал себе четыре коктейля вместо одного, когда приходил из своей конторы. Он прекратил разговаривать с ней, он даже прекратил слушать ее.

Он работал сначала по девять часов в день, потом по десять, а потом – по двенадцать. На уик-эндах он играл в гольф с клиентами, с кошельками и никогда – с людьми: люди Леса перестали интересовать.

Ради одного клиента он отправился на охоту, ради другого ходил на футбольные матчи в любую погоду. Еще один затащил его в Атлетический клуб. Лес Макклауд был горд, уважаем и всеми любим. Но когда он возвращался домой и встречал там женщину, которая знала одну лишь его гордость, он выпивал свои четыре коктейля, препирался с ней по поводу обеда и раздражался все больше. Она видела, что Леса доводят до отчаяния все эти отчеты, решения и ответственность. И именно тогда он начал бить ее.

Если он попытается проделать это вновь, поклялась себе Пэтси, я просто двину его по яйцам, я буду защищаться ножом. После игры в гольф он лишь распалится и решит показать ей, кто тут хозяин. И я загоню нож ему в руку, если он захочет ударить меня.

Это и была вся история ее замужества с тех пор, как Лес заявил ей, что ее манера держаться с Тедди Джонсонсом может подпортить ему имидж, и до того момента, когда она была готова ударить его ножом. Она заснула в ярости, которая принесла ей моральное удовлетворение.

Ровно в четыре утра Бобо Фарнсворт, который все еще дежурил за двоих, позвонил ей и разбудил, сказав, что ее муж погиб в автомобильной катастрофе на шоссе 1-95.

Пэтси знала, что когда-то Лес был неплохим человеком – неплохим настолько, насколько позволяли ему характер и мир, в котором он существовал, и что все свои хорошие качества он принес в жертву своей карьере. Его былая застенчивость превратилась в напор, как в тот вечер жуткого званого обеда с Альби, Ронни и Бобо, его жизнерадостность – в неискреннюю сердечность, его юмор – в цинизм, а любовь к ней – в ревнивое чувство собственника. Она скорбела, поскольку ей было о чем скорбеть. Она почувствовала моментальное ощущение вины, потому что примерно в то время, когда Лес горел в своей машине, она воображала, как вонзает нож ему в руку, но чувство вины исчезло, как только она осознала его. В некотором смысле Лес перестал быть ей мужем в тот день, когда она отказалась готовить ему ленч, в тот день, когда она встретила Табби Смитфилда во время предполагаемого посещения доктора Лаутербаха, и мгновенное чувство вины имело отношение не к ней, а к какой-то иной женщине. Если она и ощущала вину, так всего лишь за тех подростков, которых убил Лес.

В понедельник Пэтси нужно было чем-то занять себе утро, до того как отправиться в похоронную контору, чтобы проконсультироваться с мистером Голландом. Она не слишком радовалась этой встрече. Мистер Голланд был забавным маленьким человечком, которого так вышколили отец и дед, профессию которых он унаследовал, что он научился не проявлять вообще никаких чувств, – он был отлично отлаженным механизмом, словно все его приязни и неприязни давно рассыпались в прах. Мистер Голланд знал Макклауда и не слишком обрадовался предстоящей процедуре кремации – во-первых, потому, что это лишало его возможности продать дорогой гроб, а во-вторых, потому, что он хотел избежать неприятной сцены с родителями Леса.

Пэтси открыла шкаф Леса, скорее кладовку, расположенную рядом с кроватью. Он потребовал оборудовать ему свой шкаф сразу после того, как они переехали, и уступил ей кладовку, более темную и гораздо менее удобную, рядом с ванной комнатой. В шкафу висели двадцать его костюмов, десять пиджаков и стоял аккуратный ряд из пятнадцати пар туфель, каждая в деревянных распорках. В выдвижных ящиках в идеальном порядке лежали стопками его рубашки и свитера. С крюков за костюмами свисали его подтяжки – одни были украшены черепами. На полочках располагались отглаженные носовые платки и носки.

"Я кремирую его, – сказала Пэтси самой себе, – обязательно кремирую".

Она прикоснулась к рукаву темно-синего кашемирового пиджака и тут же отдернула руку. Мягкий материал был как упрек.

Что она будет делать со всеми этими костюмами? Отдаст их его родителям? Ей нужно выбрать костюм, который она отнесет гробовщику.

Ей не хотелось прикасаться к его одежде и не хотелось идти в похоронное бюро "Борнли и Голланд", не хотелось видеть его родителей и выслушивать весь неизбежный набор жалоб и упреков ("Не хотелось бы обвинять вас, Пэтси, но дом у вас всегда был таким неуютным. Я понимаю, что современные женщины иначе смотрят на эти вещи…").

Если бы у меня было хоть немного характера, подумала Пэтси, я отправила бы всю эту одежду благотворительным организациям, а Билла и Ди поселила в мотеле. Лаура Альби смогла бы поступить именно так.

Пэтси вновь вернулась в свою смежную спальню. Здесь она чувствовала себя лучше всего. Она полагала, что, когда приедут Билл и Ди, им придется уступить эту комнату, а самой перебраться обратно в спальню, пропитанную усталостью их с Лесом брака. Она стащила с постели простыню, на которой спала, и постелила новую, самую нарядную.

Пэтси как раз проходила по гостиной, когда зазвонил телефон.

Взяв трубку, она услышала мужской голос:

– Пэтси? Пэтси Макклауд? Это Арчи Монаген.

– О, да. Здравствуйте. – Голос был едва знаком.

– Я только что услышал про Леса. Господи, какой кошмар!

Годы жизни с Лесом Макклаудом научили ее различать фальшивые нотки в голосах мужчин, так что она лишь сказала:

– Да.

– Ужасно! Знаете ли, я был с ним почти весь день в субботу. В клубе.

"И в баре", – подумала Пэтси и сказала:

– Я не знала этого.

– О да! Мы сыграли восемнадцать лунок. Он хорошо провел время, Пэтси. Я хочу, чтобы вы это знали.

– Спасибо, Арчи.

– Так как вы справляетесь? Как держитесь? – Она неожиданно вспомнила его. Низенький краснолицый человечек в аляповатых одеждах. И яркие, умные синие глаза.

– Я просто пытаюсь пережить это утро, Арчи. А когда наступит полдень, я постараюсь пережить день. Не могу сказать, что я как-то держусь.

– Я был бы счастлив, если бы мог подъехать и как-то помочь вам. Я адвокат, я много видел в жизни, Пэтси. Любая помощь – оформление документов на собственность, просто сочувствие. На моем плече можно поплакать, Пэтси.

Пэтси ничего не сказала.

– И если вы захотите выбраться из дому, я буду счастлив составить вам компанию, Пэтси. Как насчет сегодняшнего вечера? Ручаюсь, что вам хотелось бы многое обсудить, кое-что вам просто необходимо сказать, а кое-что вы боитесь высказать. Я могу помочь вам и готов поклясться, что вы нуждаетесь в старой как мир помощи. Так я приду к семи?

– Что у вас на уме, Арчи? – спросила она. – Свечи и вино? Вам кажется, что это подходящее занятие для молодой вдовы?

– Я думаю, что молодая вдова должна получить все, что желает.

– О, отлично. Тогда я скажу вам, чего я хочу. Арчи. Во-первых, отправляйся в ванную.

– А?

– Отправься в ванную. Затем я хочу, чтобы ты включил свет. Мне хочется, чтобы ты увидел себя. Потом я хочу, чтобы ты снял штаны. Я хочу, чтобы ты стоял там и думал обо мне. У меня второй номер бюстгальтера, Арчи. Я вешу сто шестнадцать фунтов, и на самом деле я очень худая, Арчи.

Я хочу, чтобы ты положил руку к себе на…

– Эй, какого черта, Пэтси?

– Но это же именно то, чем вы собирались заняться, разве нет? Так что мне придется захотеть, чтобы вы это сделали. Потому что ничего другого вы делать все равно не собираетесь.

– Господи, да вы больны, – и Арчи поспешно повесил трубку.

Пэтси улыбнулась – немного устало, немного горько, но улыбнулась.

Когда Микки О'Хара отворила двери своего длинного белого дома на холмистой северной стороне Хэмпстеда, Сара Спрай сказала: "О, Микки!" – и обняла ее. Микки О'Хара была сантиметров на пятнадцать выше Сары и ей пришлось наклониться. Сара поцеловала ее в висок, оставив слабый след помады.

– Ох, Микки, – повторила она, – мне так жаль.

Она еще несколько секунд крепко обнимала высокую женщину, прежде чем отпустить ее.

Когда Сара отодвинулась, она смогла получше разглядеть Микки – та выглядела лет на двадцать старше, глаза у нее запали, щеки ввалились.

– Честно, – сказала Сара, – если ты сейчас не можешь говорить со мной, я вернусь к машине и поеду своей счастливой дорогой. И пусть Стен Блокетт идет ко всем чертям!

Я все великолепно понимаю.

– Не будь идиоткой, – сказала Микки О'Хара. – Я рада компании. Похоже, мне придется справляться с этим одной.

– Одной? – Сара была потрясена. – А где Дэн?

– Дэн отправился в Австралию со своим клиентом. Он в каком-то глухом местечке, и я только недавно смогла до него дозвониться. Он возвращается, но приедет только завтра.

Ее речь сопровождал еле уловимый запах виски. Сара подумала, что это можно понять. Микки О'Хара пришлось опознавать вздувшиеся тела детей, говорить с полицией и потом провести одной весь день и всю ночь. Возможно, ей помогли транквилизаторы, но по ее виду не похоже, чтобы она спала сегодня больше часа.

– Давай, заходи, – сказала Микки. – Не стой на пороге, я от этого нервничаю.

– Хочешь, я останусь с тобой вечером? – предложила Сара. – Ты не будешь одна.

– Завтра приезжает сестра из Толедо, но все равно спасибо, Сара. Хочешь выпить?

Они зашли в гостиную, обставленную итальянской мебелью с высокими спинками, обитой бледно-коричневой кожей, столиками со стеклянным верхом и длинными лампами на стенах, под которыми висели яркие абстрактные картины Микки. Столик с напитками стоял у изголовья кушетки.

Сара уже открыла рот, чтобы сказать "нет", но взглянула на восемь или девять бутылок на подносе, на лед, плавившийся в серебряном ведерке, и жалость заставила ее сказать:

– Того же, что и ты, немножко.

Микки побрела к кушетке, приговаривая: "Отлично, отлично, отлично", и тяжело села. Она взяла чистый стакан с нижней полки передвижного бара и взглянула на Сару, которая уселась в массивное кресло напротив. У Микки было лицо глубоко потрясенного человека. Вся обстановка этой светлой комнаты и даже ее собственные безобидные любительские рисунки не подходили к этому застывшему лицу.

Эта комната была не приспособлена для скорби.

– Так, значит, Блокетт думает, что я представляю интерес для публики?

Сара вынула из сумочки блокнот и ручку.

– Я просто посижу тут и выпью, если ты хочешь. Я говорю правду.

– О, Сара, ты всегда говоришь правду. Выпей немного скотча. – Она плеснула в стакан Сары на сантиметр виски, выудила рукой из ведерка несколько кубиков льда и наполнила ими стакан. – Давай, приступай.

Сара поднялась и взяла у нее стакан.

– В самом деле, – сказала Микки, – я не против поговорить об этом. Действительно нет.

Она взяла со столика свой собственный стакан и глотнула явно неразбавленного виски.

– Если я все время об этом думаю, почему бы мне не сказать это вслух? Единственное, ты не должна пугаться, если я вдруг заплачу. Просто подожди, пока это не пройдет.

– Отлично, Микки, – сказала Сара.

– И знаешь, что самое забавное в этой истории? – спросила Микки О'Хара. – Что дети никогда не выходили ночью, особенно одни. Никогда. Они просто никогда этого не делали. И они никогда бы не отправились на пляж без разрешения. Я вообще не думаю, что Томми особенно нравилось на берегу. Он любил плавать под парусом, помнишь?

Он просто помешался на этом. Мы хотели подарить ему маленькую парусную лодку на десятый день рождения. – Лицо Микки сморщилось, губы задрожали. Она вновь глотнула виски. – Но я скажу тебе, чего я на самом деле не понимаю. Знаешь чего, Сара? Как детишки дошли до Грейвсенд-бич? Ведь отсюда до него четыре мили. Четыре мили!!!

Понимаешь – они же не могли сами пройти весь этот путь.

Кто-то подобрал их. Кто-то отвез их туда. Какой-то ублюдок подобрал моих детей и…

Микки склонила голову и заплакала, тогда как Сара застыла от отвращения к себе.

– Ах, дерьмо, – наконец сказала Микки. – Я даже не могу произнести это, не заплакав, но я думаю, что именно так и произошло. Маленький Мартин все еще не мог отвыкнуть от соски. Я-то уже думала, что он потащит ее с собой в колледж.

– Но из дому они вышли сами, – сказала Сара. – По крайней мере, я не слышала, чтобы кто-то предполагал похищение детей.

– Это Томми, – сказала Микки. – Это, скорее всего, Томми. Это он втянул во все Мартина. Он, должно быть, выволок его из кровати, одел и рассказал какую-то безумную историю.., и вышел с ним.

Микки протерла воспаленные глаза и на секунду показалась Саре настоящей сумасшедшей – таких женщин можно встретить на нью-йоркских улицах, сморщенных и беззубых, завернутых в какую-то драную бумагу.

– Честно, если бы Томми сейчас, в эту самую минуту, появился бы в дверях, я избила бы ублюдка, да так, что, может, прибила бы его насмерть.

Ужасные глаза опять закрылись, и плечи под пестрым халатом затряслись. Микки чуть слышно тоненько всхлипывала.

Сара пыталась не чувствовать себя осквернителем праха – она никак не могла понять, зачем Стен Блокетт послал ее сюда.

Она встала, обошла передвижной бар и села рядом с Микки, обняв ее за широкую спину и притянув к себе.

Всхлипывания Микки наконец перешли в тихую дрожь.

– Ох, бедные мои малютки, – сказала она, и из глаз ее опять потекли слезы. – Мартин был таким нетерпеливым.

Он хотел стать большим и сильным, как его брат. А Томми называл его глупым и обзывал всякими словами, как это обычно делают старшие братья. Но втайне он гордился тем, что Мартин так обожает его.

Микки медленно выпрямилась и допила то, что оставалось в стакане.

– Я бы хотела, чтобы они разыскали того парня, который привез их на берег. Я хотела бы, чтобы они живьем содрали с него кожу. – В глазах ее снова засветилось безумие. – Я хочу, чтобы он страдал, пока не умрет. А потом я бы хотела сама убить его.

После этого Микки удивила Сару тем, что похлопала ее по колену и придвинулась ближе, точно хотела поведать ей какую-то тайну.

– Знаешь ли, я кое-что сделала. Мне приснился этот сон, – она вновь откинулась назад и улыбнулась Саре, глядя на нее сухими блестящими глазами, – Помнишь, я сказала, что если бы Томми пришел, я бы вышибла из него дух?

Сара кивнула.

– Ну так вот, мне приснилось, что Томми действительно пришел. Ко мне в спальню. Он так замерз, что стучал зубами. Я протянула руку, и он за нее уцепился. Он весь промок. Он замерзал. Замерзал. Так что я прижала его к себе и положила к себе в постель. И все трясла и трясла его, чтобы он согрелся.