XXII

— Вот и дождались гостей! Иван Андреевич, Вася приехал!

Такое радостное восклицание Марьи Степановны раздалось в витинском доме, в первых числах июня, перед самым закатом солнца.

Вслед за тем Марья Степановна уже была в передней и обнимала Васю.

— А это, мама, Чумаков! — произнес Вася, указывая на стоявшего поодаль приятеля.

— Очень приятно. Очень рада! — радушно приветствовала Марья Степановна молодого человека и опять обняла Васю.

— Как же это вы так неслышно подъехали? На почтовых?

— Нет, мама. Мы со станции по пути с одним залесским мужиком… Он подвез нас.

— Узнаю Васю, узнаю! — говорил Иван Андреевич, целуя сына. — Не мог уведомить. Трудно, что ли, было бы кучеру съездить! Добро пожаловать, господин Чумаков! — весело обратился старик к гостю. — Очень рад.

— Однако неказист ты на вид, Вася! — продолжал Иван Андреевич, когда все перешли в залу, и старик тревожно оглядывал сына. — Похудел, и цвет лица… Мало, видно, вы, господин Чумаков, его бранили! — полушутя, полугрустно обронил Иван Андреевич. — Кашляешь? Грудь болит?

— Нет, нет, папа. Я здоров, а в деревне совсем окрепну.

— Мы его поправим здесь. Еще бы цвету лица быть, когда они бог знает что едят там в кухмистерских. Они все в Петербурге какие-то чахлые! — сказала Марья Степановна, заглядывая в лицо Васи.

— Ну, это ты напрасно. Посмотри-ка на господина Чумакова.

И точно, румяный, плотный, он весь сиял здоровьем и, казалось, опровергал мнение Марьи Степановны насчет гибельного влияния петербургских кухмистерских.

— Так, может быть, господин Чумаков… как вас по имени и отчеству? Не люблю я по фамилии звать.

— Андрей Николаевич.

— Так, может быть, Андрей Николаевич у родных обедал.

Чумаков усмехнулся.

— Нет-с, я тоже в кухмистерских.

— А иногда и так, мама! — подсказал Вася.

— Как так? — удивилась Марья Степановна.

— Ситник и колбасы кусок.

— И, как видите, слава богу! — рассмеялся Чумаков.

— Ну, я вас откормлю, голубчиков. Сейчас покушаете. Сейчас будет готово. А Коля и Леночка здоровы?

— Здоровы.

— Обидно, что они не приедут. Что делать!

— Что, как его дела? — осведомился Иван Андреевич.

— Кажется, ничего себе! — уклончиво отвечал Вася, не желая огорчить отца.

— Адвокатура как?

— Кое-какие дела есть. Однако немного еще.

— Будут! Малый он талантливый. Из него может выработаться хороший адвокат. Писательство он, верно бросит. Таланта настоящего у Коли нет, ну, да и усидчиво работать мы не умеем! Он-то пока мечтает, — сам впрочем, убедится. Статьи его ничего себе, но и только, а адвокатом — это его дело! Одну речь его я читал. Ничего, недурна, очень недурна, только очень уж он противника своего допекал, Присухина. Ты был на суде? Слышал? Хорошо говорит Коля?

— Хорошо.

— И речь честная, славная. И дело-то чистое. Ну, да Коля не станет вести нечистых дел!

— Еще бы! Тогда… Разумеется, не станет!

— Однако я расспрашиваю, а вам с дороги, видно, есть-то хочется. Проведи-ка, Вася, Андрея Николаевича в твою комнату. Вы как, вместе хотите?

— Вместе! — ответил Вася.

— А то Колина комната свободна. Ну, как знаете!

Через час все сидели за столом. Марья Степановна то и дело подкладывала кушанья молодым людям.

— Кушайте, голубчики, кушайте!..

Вася уже успел сбегать в людскую, побывал в конюшне у кучера Ивана, заглянул к старой няне. Все было по-прежнему в Витине; все обрадовались приезду Васи и после говорили о нем:

— Такой же душевный… Из тела только поотощал!

После ужина, когда стали расходиться, Иван Андреевич увел Васю к себе в кабинет, обнял его и, усаживая подле себя, проговорил:

— Ну, теперь, милый мой, расскажи мне о себе.

— О чем, папа?

Старик понизил голос и тревожно спросил:

— Ты… в разных там кружках не участвуешь? Нынче ведь вы…

— Знаком…

— Знаком? И принимаешь участие? — со страхом проронил старик.

— Нет, папа, — ответил Вася. — Ведь я обещал тебе сперва учиться. Я сдержу слово!

— То-то… Спасибо, голубчик. Ты еще так молод. Не торопись… Прежде проверь себя, проверь свои мнения. Я знаю, сердце-то твое горячее… кипит, но подожди, подожди, мой хороший! — почти умолял старик, с любовью глядя на Васю.

Вася несколько времени молчал, потом тихо заметил:

— Ты прав… я еще мало знаю… И не ты один прав… Прокофьев — жаль, ты его не знаешь, — то же говорит… Надо сперва подготовить себя.

Отец никак не ожидал такого вывода.

— Подготовить себя? К чему?

— Ко всему! — тихо проронил Вася.

В свою очередь, и отец замолчал. Он слишком хорошо знал сына, чтобы сомневаться в истинном значении этих слов.

— И что ж ты думаешь делать… потом?

— Не знаю… Разве можно сказать?.. Знаю одно, — и голос его дрогнул, — знаю, что все мои силы, все мои мысли, жизнь моя… будет посвящена тому, что я считаю правдой… Ты знаешь… Я писал тебе… Мы говорили…

— А если твоя правда — заблуждение?

— Для меня она — правда.

— И ты все веришь?

— Верю… Иначе не может быть… Тогда где же правда? Где она? Не та ли, о которой говорят?.. Кругом, что ли?.. Не в том ли, что ты за правдивое слово наказан? Не в том ли, что вокруг нас люди живут, как скоты? Где, где ж она?

— И ты думаешь, что, сделавшись, — помнишь, ты писал? — сельским писарем или рабочим, ты принесешь больше пользы, чем на других поприщах?..

— Я не знаю, принесу ли я пользу, я могу только желать этого… но я знаю, что не буду жить на счет других. И без того довольно!

Старик слушал сына и чувствовал, что не переубедить его. Он с грустью смотрел на Васю и вспомнил свою молодость.

Когда Вася ушел, старик еще долго не ложился. Мрачные предчувствия закрадывались в голову. Он боялся, что Васе не придется долго ждать, и он невольно не сдержит слова.

И он не ошибся.

XXIII

— Славные твои старики, Вася! — говорил на другой день Чумаков, потягиваясь на постели.

— О, ты их еще не знаешь. Это такие… такие…

И он стал рассказывать своему приятелю, какие у него превосходные люди отец и мать.

— У меня… Вася, не такие!.. — сказал Чумаков.

— Это жаль… — протянул Вася.

— И ты не сердись, я тебе скажу… брат твой Николай не похож на вас.

— Ты, Чумаков, мало знаешь брата.

— Мало или много, а все судить могу… По-моему, он ненадежный человек!

— Зачем ты мне это говоришь, Чумаков? Зачем?.. Ты ведь знаешь, что мне это больно слышать! — проговорил Вася с упреком в голосе.

— А надо говорить только то, что приятно? Я этого не знал за тобой, Вася!

Вася не отвечал.

Он сам думал о брате так же, как и его приятель, и вот почему ему было еще больнее слышать осуждение Николая от других…

В тот же день Вася был в деревне и обошел все избы. Мужики радушно встречали его и рассказывали ему одну и ту же вечную историю. Вдобавок очень жаловались на нового исправника Никодима Егоровича.

— Старик Иван Алексеевич на покой ушел! Тот еще ничего, а этот лютый.

— Страсть!..

— Строгость ноне пуще пошла!

— Раззор!..

Вася слушал все эти восклицания молча. Слова утешения не шли на уста.

Под вечер он собрался навестить Лаврентьева.

— Ты не слышал разве, Вася, — заметил Иван Андреевич, — ведь Григорий Николаевич чуть не умер…

— Что ты?

— Ездил он в Петербург зимой, помнишь?.. Вернулся и слег в постель в горячке. Доктор отчаивался, думал — не выдержит… Выдержал, однако… Поправился!.. После болезни он, брат, еще нелюдимее стал и, кажется… пьет очень…

— Пьет?.. — протянул Вася и невольно подумал о Леночке. — Он собирался жениться… В Петербурге говорил мне…

— Не слыхал… Едва ли… По-прежнему бобылем… Да вот сам увидишь. Передай ему, пожалуйста, от меня поклон.

Вася застал Григория Николаевича сидящим на крыльце дома в одной рубахе. Он осунулся, постарел и, показалось Васе, был слишком красен.

— Приятель! здорово!.. Когда сюда пожаловал? — встретил его Григорий Николаевич, пожимая по обыкновению руку до боли. — Отощал, отощал! Давно пора на вольный харч! пора!

— Вчера приехал…

— Спасибо, Иваныч, что не забыл старого приятеля. Молодчина! Этим ноне не хвалятся. Н-нет… Ты вот душевный парень… Что у вас в Питере-то… мерзость, чай?..

— И здесь не важность…

— Это верно. Правильно… Правильно, Василий Иванович. Мало важности!.. Вот разве Никодимка, шельмец, важность на себя напускает ноне, как гоголем заходил… И форсит, подлец… Да Потапка тоже… Разбойники!.. Кузька-то ноне к вам в Питер переехал разбойничать, а за себя Потапку оставил… Помнишь, еще примочками отхаживал, когда в Залесье его помяли? Только напрасно вовсе тогда его не решили. Лучше было бы… Зверь, как есть, дикая зверина!.. Но я доберусь до него… Доберусь!

Вася вспомнил, как Григорий Николаевич добирался до Кузьмы и не добрался.

По его лицу пробежала грустная улыбка.

— Думаешь, не доберусь? Хвастаю? Кузьку выпустил, а этого — шалишь! Ша-ли-шь! Коли не опомнится, мы его помнем… помнем! Довольно от него терпит народ!.. — мрачно проговорил Лаврентьев.

Он вдруг замолчал. Молчал и Вася, с участием посматривая на Григория Николаевича.

— А ты что так поглядываешь?.. Ты так, родной мой, не гляди… Лучше ругай Гришку! От тебя все приму — не бойся… Тебя ни-ни… не трону… Ты не брехун, не то что…

Вася смущенно ждал конца. Он догадывался, на кого намекает Лаврентьев. Но Лаврентьев не досказал слова.

— Постой, Иваныч, погоди, голубчик! — проговорил Лаврентьев, когда Вася стал прощаться. — Одно словечко. Елена Ивановна здорова?

Голос Лаврентьева звучал необыкновенной нежностью.

— Здорова…

— И… и… счастлива?..

Трудно было отвечать Васе на этот вопрос. Он сам задавал его не раз и не находил ответа.

— Что ж ты? Говори правду, по совести!

— Кажется, счастлива!

— Дай ей бог, дай бог! — прошептал Лаврентьев и прибавил: — Ну, теперь ступай домой, Иваныч, и приходи ко мне, когда я буду тверезый. Приходи же. Придешь?

— Приду.

— То-то. Ты парень душевный!

Вася возвращался домой тем самым лесом, где часто певал Лаврентьев.

«Зачем это все так случилось?» — думал Вася, и сердце его сжималось при воспоминании о Леночке.

Он задумчиво шел по лесу, а вечер тихо спускался на землю.

XXIV

Прошел месяц.

Вася заметно поправился на деревенском воздухе, так что нередко вместе с Чумаковым занимался мужицкой работой. Чумаков исправно работал все время. Сперва мужики дивились, но потом привыкли. Никодим Егорович несколько раз подсылал узнавать, почему это молодой человек, гостивший в Витине, работает, но ничего не открывалось такого, что давало бы Никодиму Егоровичу надежду на открытие преступных замыслов. Однако он зорко следил и довел до сведения его превосходительства об этом событии.

Генерал поморщился и соображал.

— Вы говорите — работает, как мужик?

— Точно так, ваше превосходительство. Как простой мужик!

— Ггмм. А еще?

— Пока ничего-с.

— И незаметно, чтобы… вредные идеи?

— Трудно поручиться, ваше превосходительство!

— Трудно!.. Гм, да, трудно.

Его превосходительство был в некотором затруднении.

— Ждите приказаний! — решил он и послал за юрким молодым человеком из Петербурга.

— В законе указано насчет такого факта?

— Нет. Я уже слышал! — почтительно улыбается правитель канцелярии.

— Я полагаю, странно.

— Но, быть может, ваше превосходительство, цель очень уважительная.

— Работать, как простой мужик? — усомнился генерал.

— Этот молодой человек — технолог.

— А дальше?

— И хочет изучить сельское хозяйство на практике.

— А?.. Вы думаете?

— Я не могу предрешать фактов, но полагаю… Во всяком случае, если угодно будет вашему превосходительству поручить строжайшее наблюдение…

— Конечно, конечно.

Никодим Егорыч получил соответствующие приказания.

Стоял жаркий июльский день. Как-то особенно парило в воздухе. Было около девяти часов утра.

Вася с Чумаковым в это время приближались к Залесью, направляясь к большому торговому селу Большие Выселки, где в этот день была ярмарка.

Вася рассказывал товарищу подробности о сцене, которой оно был свидетелем в прошлом году. На Чумакова этот рассказ произвел впечатление. Подробности он слышал от Васи в первый раз.

Залесье было близко. Они увидали толпу, стоявшую перед волостным правлением.

— Сходка! — промолвил Вася.

— Сходка! — повторил Чумаков.

Однако — странное дело — они не слыхали обычного шума волнующейся толпы.

— Это не сходка! — сказал Вася, прибавляя шагу.

— А что же такое?

— Ты слышишь? — вздрогнул Вася. — Это не сходка!

Жалобный крик пронесся в воздухе. Еще и еще.

Они входили в улицу. На них никто не обратил внимания. Вопли раздавались сильней. Вася был бледен. Он взглянул на Чумакова. Чумаков вздрагивал. Они подошли к толпе, и Вася спросил у одного мужика:

— Что здесь?

Мужик взглянул на Васю и сердито ответил, отворачиваясь:

— Исправник порет!

— За что?

Мужик не отвечал.

— За что? — повторил Вася.

— Известно… недоимки! — проговорил другой мужик.

Вася пробирался через толпу… У него тряслись губы; глаза блуждали.

— Куда ты лезешь? — говорили в толпе. — Лестно, что ль, поглядеть?

Но он шел вперед, пока не дошел до ворот. Его схватила за плечо чья-то сильная рука, но он рванулся вперед.

— Вася, Вася, что ты делаешь!.. Уйдем! — говорил Чумаков и сам шел за ним.

Вася остановился и взглянул, но тотчас же зажмурил глаза от какой-то невыносимой боли. Он увидал седую бороду, опустившуюся со скамьи, и окровавленное тело… Более он ничего не видал, но стоны еще слышал — ужасные стоны!.. Он все стоял. Что-то приливало к сердцу. Рыдания давили грудь, но он не плакал. Вдруг все стихло.

Он снова взглянул.

Никодим Егорович стоял на крыльце и махал рукой. Его лицо было спокойно. Только рыжие усы двигались неестественно быстро. Он курил папиросу и часто пускал дым.

В ногах у него валялся мужик.

— Плати! — раздался крик.

Нет ответа.

— Пори!

Двое мужиков схватывают под руки валявшегося в ногах. Но он освобождается и сам ложится.

Раздался взмах розог. Толпа глядит молча.

Вася трясется как в лихорадке, губы беззвучно что то шепчут. Раздается вопль, и какая-то сила выбрасывает Васю вперед.

— Послушайте… да разве так… Не троньте! — вдруг вырывается из груди его не то крик, не то стон.

Никодим Егорович на секунду ошеломлен. Кто-то сказал:

— Это витинский барчук!

— Господин Вязников… идите вон!

— Не истязайте, слышите!

— Пори! — раздается крик.

Вася кидается вперед.

— Злодей!.. За что ты мучишь людей! — произносит он и схватывает за грудь Никодима Егоровича.

В толпе раздается гуденье.

— Смелый!

— Душа-то жалостливая!

— Берите его… бунтовщика! — задыхается Никодим Егорович.

Урядники и сотские бросаются на Васю.

Через десять минут окровавленного и избитого Васю, связанного, увозят на телеге.

— Это витинский барчук! — повторяют голоса. — В прошлом году он был у нас.

— Хрестьян пожалел!

— Што ему будет?

— Ничего, — барин!

Толпа тихо расходилась. Исправник уехал.

Встревоженный прибежал Чумаков в Витино и вошел в кабинет.

— Что… что случилось? — спросил Иван Андреевич.

Чумаков начал рассказывать, но вдруг остановился, заметив, что старик побледнел и тихо опускается на кресло.

Чумаков поддержал его.

— Ничего, ничего… продолжайте! — чуть слышно проговорил Иван Андреевич.

Чумаков рассказывает, а старик шепчет, вытирая слезы:

— Бедный, славный мой мальчик.

Через несколько времени Иван Андреевич идет к жене и осторожно рассказывает ей о случившемся. Он старается не смотреть ей в глаза. Голос старика дрожит, когда он, обнимая Марью Степановну, говорит: