Два брата

Старик был поставлен в затруднение этим вопросом. Раскаивался ли он? Конечно, нет!

— Ошибки отцов служат уроком детям! — ответил он, с любовью посматривая на Васю.

— Так это была ошибка с твоей стороны? — опять спросил Вася.

— Увлечение, пожалуй… Но видишь ли, Вася… Когда я увлекался, я все-таки кое-чему учился! — улыбнулся Иван Андреевич.

— И вот что еще, — продолжал Вася. — Ты говоришь, что наука даст выход, что образованный человек принесет пользу, но объясни мне, почему же вот и ты образованный, и Коля образованный, и мало ли образованных, а в Залесье такая история?.. Да и в одном ли Залесье?.. Объясни мне, бога ради, почему же одни должны терпеть, а другие должны мучить?.. Скажи мне, дорогой мой, скажи, разве это так должно быть? Разве это и есть правда? Меня эти вопросы, папа, давно мучат. Ну, научи же ты, как же это… Разреши мои сомнения… Кто разрешит мне их?

Он произнес последние слова таким страстным, замирающим голосом, со слезами на глазах, что Иван Андреевич испуганно взглянул на Васю, подошел к нему, обнял и тихо промолвил:

— Вася… Вася, что с тобой, голубчик? Разве можно так волноваться?

— Как же не волноваться? И чем я виноват, что волнуюсь? Ты успокой меня, и я перестану…

— Болен ты.

— И Коля говорит… Нет, я не болен, папа…

— Скажи мне, откуда у тебя эти мысли, эти вопросы?

— Как я скажу тебе, откуда? Я не знаю, откуда… Вижу я, что кругом делается, и раздумываю, отчего это так делается, а не иначе…

Долго еще старик беседовал с сыном, стараясь разъяснить ему мучительные вопросы, но Вася ушел неудовлетворенный и неуспокоенный.

И старик, оставшись один, сам чувствовал, что он не успокоил сына. Он со страхом думал о будущности «бедного» восторженного мальчика и долго не мог заснуть в эту ночь, волнуемый тяжелыми мыслями и не зная, как помочь сыну избавиться от пагубных заблуждений.

XIX

На следующий день Иван Андреевич собрался ехать вместе с Николаем в губернский город С. Вязников принял близко к сердцу вчерашнее происшествие в Залесье и выразил надежду, что бог даст дело как-нибудь обойдется и никаких дурных последствий для крестьян не будет. Быть может, явится даже возможность через губернатора, который, в сущности, добрый человек, — прибавил Вязников, — повлиять на Кузьму и убедить его отсрочить продажу.

— Во всяком случае, надо попытаться!

Вася просиял, когда за чаем услышал этот разговор. Он так восторженно любовался отцом, что старик, улыбаясь, промолвил:

— Ты что так смотришь, Микула Селянинович, а? И сегодня ты как будто веселей, не то что вчера.

— Я надеюсь, что ты, папа, поможешь. Тебя послушают.

— Ну, брат, не особенно нас слушают! Ведь вот ты же меня вчера не послушал, я не убедил, кажется, тебя, что тебе надо учиться, а не поучать Кузьму и становых! — шутя заметил Вязников. — Но я не падаю духом и не теряю надежды со временем убедить тебя, что твои увещания по меньшей мере бесполезны. Еще поспорим, мой философ! Теперь будем чаще спорить, а то ты какой-то со мной бука был, мой мальчик. Будем ведь спорить?

— Будем.

— Но споры — спорами, а занятия — занятиями. Надеюсь, что ты будешь готовиться к экзамену?

— Я готовлюсь.

— Ты не захочешь огорчить нас, стариков, оставаясь неучем?

— Мне было бы тяжело огорчить вас! — с чувством проговорил Вася как бы в раздумье.

— То-то… Эх, брат, перемелется — мука будет! Не все кругом ложь да зло, как тебе кажется. Ну, до свидания. Пожелайте нам успеха, господа! — проговорил старик, прощаясь с женой и сыном.

Вечером Вязниковы приехали в губернский город С. и остановились в гостинице. Иван Андреевич облекся в черный сюртук, чтобы тотчас же отправиться к губернатору, а Николай собирался в театр. Они условились после театра поужинать вместе с отцом в трактире.

— Сегодня я тебя угощу шампанским! — заметил Николай.

— Ладно, ладно. Я, признаться, люблю это вино. Благородный напиток!

— Смотри же, в одиннадцать часов. Желаю тебе успеха! — проговорил Николай, прощаясь на подъезде с отцом. — Быть может, и мое прошение подействует. Верно, уж Лаврентьев здесь!..

В это самое время его превосходительство Евгений Николаевич Островерхов, военный генерал лет под сорок, сидел в своем кабинете, внимательно слушая сообщение Кузьмы Петровича Кривошейнова о подробностях происшествия в Залесье и о нанесении побоев его доверенному. Время от времени его превосходительство нетерпеливо поднимал глаза на рассказчика, не без брезгливости рассматривая угреватое, грязноватое лицо Кривошейнова и его толстые, жирные пальцы и снова опуская глаза на бумаги, лежавшие на письменном столе.

Еще вчера его превосходительство получил от рыжеватенького станового телеграмму о происшествии, — Ивана Алексеевича, исправника, не случилось в ту пору дома, и становой решился сам телеграфировать, — и утром сегодня выслушал доклад об этом деле лично от станового и от Ивана Алексеевича, поспешившего приехать в город и доложить со слов своего помощника. Распорядительный и энергичный генерал еще ночью отправил на место происшествия чиновника особых поручений, приказав ему немедленно дать знать ему о том, что делается в Залесье, и уполномочив в крайнем случае вызвать из ближайшего города воинскую команду. В то же время сообщено было судебной власти, и на место происшествия отправились прокурор и следователь. Первые сведения, полученные его превосходительством, были таковы, что дело представлялось крайне серьезным. Выходило как бы вроде бунта или по крайней мере сопротивления властям, так что не мудрено было, что его превосходительство был крайне озабочен этим делом и внимательно выслушивал многоречивые объяснения Кузьмы Петровича, приехавшего просить защиты своих интересов и «ограждения неприкосновенности».

Его превосходительство нахмурился, когда Кузьма Петрович, между прочим, старался придать этому делу оттенок подстрекательства и рассказал, как несколько недель тому назад к нему приходил сын Вязникова и с угрозами просил не поступать по закону, причем говорил возмутительные речи.

— Я тогда не пожелал обеспокоить ваше превосходительство, полагая, что Иван Андреевич, как родитель, образумит своего сынка, но вчерась этот молодой человек был в Залесье и, как мне известно, подстрекал мужиков.

— Откуда вам это известно?

— От доверенного моего. И наконец становой видел.

— Становой пристав о подстрекательстве мне не докладывал…

— Кроме того, туда же приехали господин Лаврентьев и старший сын Вязникова.

— И что же?

— Они, ваше превосходительство, говорили речи мужикам.

— Я насчет этого имею более верные сведения! — сухо проговорил его превосходительство. — Вас, очевидно, ввели в заблуждение, и я не советую вам, Кузьма Петрович, давать такое ложное направление этому происшествию. Могу вас успокоить, что в этом деле никаких подстрекательств не было, по крайней мере, судя по данным, пока имеющимся у меня. Во всяком случае, поверьте, что дело это будет строжайше исследовано и интересы закона соблюдены.

Его превосходительство привстал, давая знать, что аудиенция кончена, и, протянув руку, проводил Кузьму Петровича до дверей.

— Скотина! — произнес генерал, оставшись один и беспокойно шагая по кабинету. Тем не менее поступок молодого Вязникова и присутствие Лаврентьева и Вязниковых в Залесье во время происшествия, о чем генералу было донесено становым приставом и подтверждено исправником, — несколько беспокоили его превосходительство, особенно ввиду слухов, уже ходивших в городе по поводу этого происшествия. Он нетерпеливо ожидал телеграммы от чиновника по особым поручениям, но от него известия еще не было. Его превосходительство уже третий год управлял губернией, и, слава богу, все шло благополучно, как вдруг теперь неприятное происшествие, о котором дойдут, пожалуй, в Петербург превратные известия… Это тревожило генерала, мечтавшего о видной дальнейшей карьере. Он был назначен сюда после очень строгого губернатора, и ему при назначении намекнули действовать зорко, но осторожно, и вдруг такое неприятное дело у него в губернии.

Он позвонил и приказал лакею позвать правителя канцелярии.

Невысокий скромный молодой человек тотчас же явился в кабинет.

— Известий новых нет из Залесья, Александр Львович?

— Нет…

— Странно…

— Быть может, дороги задержали Лазарева, ваше превосходительство!

— Вы думаете, дороги?

— Полагаю, что дороги…

— Дай бог, чтобы не было хуже. Сейчас Кривошейнов был… Он там, между прочим, разные кляузы рассказывает.

— Он уже и мне говорил… По-моему, все это вздор.

— Пожалуй, в городе кричать будет… Этот мужик в последнее время совсем с ума спятил. И откуда он набрался этого духа? Конечно, поступок Вязникова смешон, дик, но тем не менее…

В эту минуту лакей принес телеграмму.

— Наконец-то, — произнес Островерхов, быстро вскрывая телеграмму. — Ну слава богу! Снежков доносит, что порядок в Залесье вполне восстановлен и что главные зачинщики арестованы! — прибавил генерал, протягивая телеграмму правителю канцелярии.

Скромный на вид чиновник, молодой человек, лет под тридцать с некрасивым, несколько заморенным лицом, с плоскими аккуратно прилизанными волосами, стал читать телеграмму. По мере чтения лицо его делалось серьезнее и серьезнее, и если бы генерал внимательно взглянул в это время на своего подчиненного, то увидал бы едва заметную улыбку, искривившую тонкие губы скромного чиновника. Впрочем, улыбка тотчас же исчезла, и лицо чиновника снова сделалось бесстрастно.

— Ну, что скажете, милейший Александр Львович?.. Да что вы не присядете? Прикажете папироску?

— Очень вам благодарен, Евгений Николаевич! — отказался чиновник. — Внизу спешная работа. Мне кажется, ваше превосходительство, что телеграмма Снежкова нисколько не разъясняет дела. Какие беспорядки, чем они были вызваны — об этом ни слова здесь нет.

— Вы разве сомневаетесь в донесении пристава? Телеграмма его была очень тревожная, и наконец не смеет же он так нагло лгать!

— Я позволю себе заметить, ваше превосходительство, — с некоторой аффектацией скромности продолжал молодой человек, — что под первым впечатлением весьма возможны сильные преувеличения. До меня дошли об этом деле несколько иные слухи. Сегодня приехал из своего имения Лаврентьев, который, как ближайший сосед Залесья, поехал на место происшествия и был там. Не угодно ли будет вашему превосходительству повидать Лаврентьева и самому услышать от него подробности? Лаврентьев человек честный и благонамеренный, и я уже имел честь докладывать, что все рассказы Кривошейнова о нем не имеют ни малейшего основания.

— Я верю, верю, но все-таки этот Лаврентьев… Впрочем, пригласите его.

— Прикажете сегодня?

— Нет, дайте, Александр Львович, и мне вздохнуть! Пригласите его завтра утром, в девять часов. Кстати, мне очень любопытно будет познакомиться с этим чудаком. О нем столько рассказывают смешного, — усмехнулся его превосходительство. — Говорят, он совсем мужиком глядит? Правда это?

— Несколько одичал в деревне.

— Во всяком случае, завтра нам надо послать донесение в Петербург.

— Не дожидаясь подробного сообщения Снежкова?

— Он завтра будет. А то того и гляди в газетах появится телеграмма раньше, чем мы донесем. И так шум поднят. Вы не слыхали, как здоровье этого избитого? Кривошейнов говорит, что он при смерти.

— Нет, ваше превосходительство. Этот побитый скоро поправится! — ответил чиновник.

— Неприятное дело, очень неприятное!.. — проговорил генерал, присаживаясь к столу.

— Я больше не нужен? — спросил молодой человек.

— Нет, Александр Львович. Если что, я вас побеспокою! — проговорил генерал, протягивая руку.

Правитель канцелярии поклонился и, спустившись в канцелярию, тотчас же написал Лаврентьеву записку следующего содержания:

«Известное происшествие представлено нам совсем в ином свете, дорогой Григорий Николаевич. Очень боюсь, что мы взглянем на него глазами Снежкова, посланного в Залесье. Приходите завтра в девять часов. Вас примут, я предупредил. Оденьтесь почище и постарайтесь говорить поделикатней, не мешало бы и побриться. Завтра же посылайте и мужиков с прошением. Я доложу. Относительно вашего юноши можно, кажется, быть спокойным. С нашей стороны по крайней мере нет доверия к сплетням Кривошейнова. Во всяком случае, советуйте ему держать себя осторожней. Жму вашу руку. Завтра увидимся. Сегодня не могу. Завален работой, и мой генерал каждую минуту меня зовет. Ваш А.Н.»

Запечатав конверт, правитель канцелярии отправил письмо с рассыльным, приказав отдать письмо в собственные руки Лаврентьева, под расписку, и засел за работу.

Евгений Николаевич, оставшись один в своем большом, увешанном картами кабинете, стал было прочитывать одну из бумаг, лежащих перед ним, но занятия что-то не шли. Он отодвинул от себя бумаги, поднялся с кресла и заходил по кабинету, занятый мыслями о неприятном деле, случившемся у него в губернии.

Евгений Николаевич, начавший свою карьеру в одном из гвардейских полков и окончивший курс в военной академии, был, в сущности, добрый и неглупый человек, не особенно образованный, но «нахватавшийся», трудолюбивый, одушевленный добрыми намерениями и наделенный природой большим самолюбием и честолюбием. Он принадлежал к числу деловых карьеристов и без особенных связей, без состояния все-таки умел пробить себе дорогу и пользовался репутацией весьма способного, дельного и благонамеренного человека. Он умел ладить с земством (хотя столкновения и были), ладил с обществом, ладил с начальством, умел говорить при открытии разных собраний недурные речи и писать обстоятельные записки, более же всего хлопотал, чтобы у него в губернии все шло ладно и тихо. Он заместил слишком уж беспокойного администратора и с свойственным ему тактом понял, что вверенная ему губерния требует успокоения. Правда, когда он приехал в С-кую губернию, он, никогда не выезжавший из Петербурга и проведший всю свою молодость в канцеляриях, не умел отличить пшеницы от ржи и не особенно был тверд в знании различных положений, с которыми ему предстояло иметь дело, но понемногу он познакомился с делами, сам усидчиво работал и донимал работой чиновников, заставляя их составлять ему всевозможные сведения и таблицы статистического характера, на основании которых он не только знакомился с положением своей губернии, но и составлял записки по всевозможным вопросам торговли, промышленности и сельского хозяйства, испещряя их цифрами и выкладками. Нечего и говорить, что все эти записки, направленные, конечно, ко благу губернии, еще более возвышали репутацию Евгения Николаевича, как дельного человека, убеждая его и самого в этом, хотя по долгу справедливости надо заметить, что если бы на основании цифр, сведений и таблиц, доставляемых Евгению Николаевичу, были приняты какие-либо меры, то случилось бы нечто невероятное, так как по большей части сведения, доставляемые чиновниками, сообщались больше для очистки себя перед требовательностью начальства. Любуясь у себя в кабинете развешанными по стенам красиво иллюминованными картами всех уездов, на которых подробно были обозначены качества почвы, фабрики и заводы, мельницы и т.п., Евгений Николаевич считал себя отличным знатоком края и во всякое время мог решить: где нужны дороги, где мало школ, где недоимки легко взыскивать, где трудно. Все это наглядно докладывали его превосходительству карты всевозможных видов, величин и форм: были большие карты, утыканные гвоздиками с черными шляпками, были карты, сплошь усеянные гвоздиками с медными шляпками, были проткнутые деревянными разноцветными иглами, были, наконец, покрытые протянутыми вдоль и поперек шелковинками разных цветов. Каждая подобная карта-таблица имела специальное назначение и во всякое время могла уяснить Евгению Николаевичу, почему наводнение затопило такую-то деревню, сколько пожарных инструментов в таком-то селе, какие местности подвержены неурожаям, где свирепствует дифтерит, где и сколько числится недоимок, в каких местах пьянство больше, в каких мужики — плотники, в каких — землекопы; одним словом, подробная энциклопедия губернии развешана была по стенам, составляя гордость ее обладателя. Он, разумеется, вполне уверен был в точности всех этих раскрашенных карт и разнокалиберных гвоздиков и сидел среди них не без самодовольного сознания, что дело управления поднято им (хотя и не без борьбы) на надлежащую высоту. Его не могли обманывать недобросовестные чиновники. Его не могли подкупить какие-нибудь ходатайства земства. Его не могли ввести в заблуждение неправильные сообщения. Он обо всем знал, все видел, не выходя из своего кабинета: стоило только подняться с кресла, приблизиться к одной из карт и посмотреть.

Было бы непростительно относительно подчиненных его превосходительства не упомянуть, что они тотчас же после обнаружения слабости генерала к статистике не только сами прониклись любовью к ней, но даже поощряли к этому и своих жен. Не только у каждого станового висела карта его стана, усеянная гвоздями, но вначале более красивые и молодые губернские дамы к арсеналу своего оружия против молодого и холостого губернатора приобщили и статистику, хотя, впрочем, напрасно. Его превосходительство отличался весьма солидным поведением, так что ни одна из дам не могла посплетничать насчет другой.

Точно так же было бы несправедливостью по отношению к подчиненным генерала, если бы читатель подумал, что они не сочиняли этой статистики самым немилосердным образом и не изыскивали бы способов обманывать генерала с таким же успехом, с каким делали это и при его предместнике, который сам всюду ездил и во все мешался. И очень часто случалось, что, недоверчивый, в сущности, Евгений Николаевич доверял таким людям, которые умели мошенничать и ловко прятать концы в воду, несмотря на массу сведений, имеющихся под руками у его превосходительства.

XX

Евгений Николаевич все еще ходил по кабинету, и на его приятном лице все еще отражалось беспокойство, когда в дверях снова появился лакей и доложил:

— Иван Андреевич Вязников.

— Проси, проси! — с живостью произнес генерал, направляясь к дверям.

Его превосходительство встретил почтенного старика с такой предупредительной вежливостью и даже почтительностью, каких не удостоивалось ни одно лицо в городе, несмотря на то, что Иван Андреевич никакого официального значения не имел, богат не был и, как известно читателю, даже пользовался репутацией не совсем спокойного человека. Но таков уж был нравственный престиж Ивана Андреевича. Этот высокий старик с львиной гривой и большой седой бородой невольно внушал такое уважение своим прошлым, безупречным настоящим, независимым характером и прямотой, что знакомство с ним считалось за честь, тем более что Иван Андреевич с большим разбором приглашал к себе и редко у кого бывал.

— Очень рад видеть, уважаемый Иван Андреевич!.. — проговорил Островерхов, пожимая руку Вязникова. — Не угодно ли вот сюда, на кресло! — продолжал он, придвигая кресло. — Давно не заглядывали к нам! Как поживаете?

— Благодарю вас, Евгений Николаевич, ничего себе. Вот приехал беспокоить ваше превосходительство! — проговорил Вязников, опускаясь в кресло.

— Чем могу служить вам? Вы можете быть уверены, Иван Андреевич, что я всегда к вашим услугам! Не прикажете ли сигару? Сигары, кажется, не очень скверные! — продолжал его превосходительство, подавая Ивану Андреевичу ящик с сигарами.

Иван Андреевич закурил превосходную, душистую сигару и сказал:

— Я счел своим нравственным долгом, Евгений Николаевич, поделиться с вами сведениями насчет прискорбного происшествия, бывшего вчера в Залесье. Вии конечно, знаете о нем по официальным донесениям, но я счел не лишним сообщить вам сведения, которые узнал от очевидцев. Надеюсь, вы извините, ваше превосходительство, мое непрошеное вмешательство, но дело так… так серьезно, что я рискнул побеспокоить вас.

— Помилуйте, Иван Андреевич! Я могу только благодарить вас. Без помощи общества мы часто бродим в потемках. Дело это действительно неприятное, но, слава богу, я сейчас получил телеграмму, что там порядок восстановлен и виновные арестованы, а ведь вчера станового пристава чуть было не убили… К сожалению, открытое сопротивление!..

— Извините, Евгений Николаевич, но я вижу, что сведения, полученные вами, не совсем точны. Никого они не хотели убивать и никакого сопротивления не было, — горячо подхватил Вязников.

Его превосходительство поморщился при этих словах.

— Что ж тогда было? — спросил задетый за живое генерал. — Кажется, я должен быть au courant* всего того, что делается!

>

>

* в курсе (фр.).

— Вот об этом именно я и приехал рассказать вам, причем ручаюсь своим словом, что сведения мои вполне достоверны. Я слышал их от сыновей, которые были там — один с начала происшествия, другой в конце приехал с Лаврентьевым.

— Мне говорили об этом, — вставил генерал.

— Хотя младший сын мой и несколько экзальтированный юноша, — вы, верно, слышали о его нелепом визите к Кривошейнову! — но мальчик добрый и никогда не лжет, — проговорил гордо старик, — и я ручаюсь, что все переданное ими совершенно справедливо. А они рассказали следующее. Прежде, однако, позвольте выяснить вам необходимые подробности. Вам, конечно, известно, Евгений Николаевич, в каком бедственном положении находятся залесские мужики и в какой зависимости они стоят от господина Кривошейнова…

Евгений Николаевич любезно остановил на этих словах Ивана Андреевича и попросил его подойти вместе с ним к одной из многочисленных карт, висящих на стене.

— Мы сейчас увидим! — не без гордости произнес он. — У меня тут все, как на ладони!.. Вот оно… Залесье… — продолжал он, поднося свечку к большой раскрашенной карте уезда. — Земля тут хорошая, суглинок с черноземом, крестьяне зажиточные, неурожаев в последние годы не было… Недоимок не состоит! — объяснял Евгений Николаевич разные знаки на карте, отлично ему известные.

Вязников, зная слабость Островерхова, слушал, сдерживая улыбку, и, когда генерал окончил, произнес:

— Помилуйте, Евгений Николаевич, я знаю землю. Земля скверная, и четыре года сряду были неурожаи.

Его превосходительство как-то недоверчиво взглянул на Ивана Андреевича, но, зная в то же время правдивость Вязникова, был несколько смущен.

— Вы говорите, земля там скверная?

— Помилуйте, суглинок с песком.

— И неурожаи четыре года?

— Четыре года сряду!

— Но как же однако… за ними не числится недоимок?

— Этого я не знаю, но знаю, что они очень бедны и принуждены были занимать деньги у Кривошейнова на условиях самых невероятных…

Евгений Николаевич все еще находился под влиянием некоторой оторопи, как человек, внезапно получивший удар по лбу. В его больших, серых, добродушных глазах проглядывало недоумение, и он пощипывал свою белокурую бакенбарду с беспокойством.

— Признаюсь, вы, Иван Андреевич, несколько удивили меня. Впрочем, ошибка возможна, хотя казалось бы…

И Евгений Николаевич тотчас же взял карандаш и на месте Залесья сделал большое нотабене.

— Мы исправим это. Мне остается благодарить вас!.. — произнес Островерхов, возвращаясь к столу.

Вязников вслед за тем показал его превосходительству копию с условия, заключенного Кривошейновым с крестьянами, рассказал, какие проценты берет он и в каком безвыходном положении находятся, таким образом, мужики. Его превосходительство внимательно выслушал и несколько раз восклицал:

— Вы правы, Иван Андреевич: это возмутительные условия, хотя… хотя все, кажется, законно.

— Совершенно законно.

— И мы ничего не можем сделать! Мы не закрываем глаз на положение дел, но, знаете, при всем нашем желании мы должны умывать руки и… и собирать подати, — добавил генерал.

Иван Андреевич перешел затем к рассказу о том, что случилось в Залесье.

— При таких-то обстоятельствах приехали продавать имущество. Крестьяне, понимая, что им предстоит полное разорение, умоляли об отсрочке, но получили отказ. В отчаянии они стали говорить, что не допустят продажи и будут жаловаться вам. В ответ на это пристав стал бранить их и приказал принести розог… Можете себе представить, ваше превосходительство, насколько такой образ увещания был уместен. Вместо того чтобы доложить начальству и подождать дальнейших инструкций, пристав продолжал настаивать. Тогда вокруг него собралась толпа и стала снова просить. Пристав ударил ближайших мужиков и снова повторил обещание пересечь всех. Тогда толпа стала уже кричать, что не даст разорить себя, причем пристава опять просили немедленно дать знать вам… Некоторые стали укорять пристава, что он держит сторону Кривошейнова. Раздались даже крики, чтобы пристав убирался, что он берет взятки. Тогда он тотчас же уехал, совершенно свободно: решительно никто за ним не гнался и не хотел его убивать. В то же время двое или трое крестьян, возбужденных глумлением доверенного господина Кривошейнова, мещанина Потапа Осипова, бросились на него и стали его бить, когда он собирался уехать, но были остановлены другими крестьянами. Одновременно с этим крестьяне отправились искать старшину и писаря, но они скрылись, боясь раздражения толпы, так как они люди крайне недобросовестные. Затем в село поехал ближайший сосед Лаврентьев, в гостях у которого был мой старший сын, и, встретив на дороге пристава, приглашал его вернуться, обещая уговорить крестьян, но пристав в испуге объяснил, что в Залесье бунт, и не согласился, говоря, что его хотели убить… Вот какой был бунт, ваше превосходительство, — заключил свой рассказ взволнованный старик. — И если действительно было некоторое раздражение, то вы очень хорошо видите, кто этому причиной.

Евгений Николаевич выслушал весь рассказ с полным вниманием, и, когда старик окончил, Евгений Николаевич проговорил:

— Мне доносили об этом происшествии совсем иначе. Во всяком случае, я искренно благодарен вам за вашу помощь. Нечего и говорить, что я приму ваше сообщение к сведению, обращу особое внимание на это дело и постараюсь, насколько возможно, смягчить последствия. Так трудно найти порядочных людей! — вздохнул генерал. — Нас нередко обвиняют, но разве мы так виноваты? Нам часто приходится, почтеннейший Иван Андреевич, быть козлищами отпущения! — улыбнулся Евгений Николаевич. — И где найти людей? У нас, к сожалению, какое-то предубеждение против полицейской службы, и не мудрено, что мы довольствуемся тем, кто есть. Право, мы не так виноваты, как говорят о нас газеты. Нас обвиняют за все, а между тем не входят в наше положение.

— Всем, Евгений Николаевич, трудно!..

— Именно всем, вы это совершенно верно. Всем!.. — задумчиво повторил генерал.

— Сердитесь не сердитесь, Евгений Николаевич, я уж злоупотреблю вашей любезностью до конца! — продолжал Вязников и намекнул о том, чтобы его превосходительство повлиял на Кривошейнова относительно отсрочки взыскания.

— А то опять, пожалуй, выйдет какое-нибудь недоразумение.

— Я постараюсь, непременно скажу ему.

— Ваше слово, Евгений Николаевич, будет иметь вес.

— Ну, не особенно рассчитывайте, Иван Андреевич! Нынче эти господа почти вне нашего влияния.

— Однако ж…

— Что ему! Он миллионер и чувствует свою силу отлично, — умный мужик!.. Кстати, он был сегодня и ушел недовольный от меня, так как я отнесся с недоверием к его глупым сплетням. Вы простите меня, Иван Андреевич, но я позволю себе приятельский совет: уговорите своего сына быть осторожней. Его посещение и увещание Кривошейнова, конечно, не более как выходка юности, но ей могут дать толкование весьма нежелательное. Я, конечно, не поверю, но другие могут поверить, а теперь, ввиду разных прискорбных явлений, вы понимаете…

Вязников поблагодарил за участие и расстался с его превосходительством очень дружески. Генерал проводил Ивана Андреевича до дверей и еще раз обещал расследовать дело самым тщательным образом и повлиять на Кривошейнова.

Оставшись один, Евгений Николаевич подошел к карте, оказавшейся не вполне правдивой, внимательно посмотрел на нотабене, записал сведения, сообщенные Вязниковым, и, отходя, несколько раз повторил:

— Удивительно, как это случилось!.. Удивительно!..

Это так беспокоило Евгения Николаевича, что он хотел было послать за правителем канцелярии, но, взглянув на часы и увидав, что уж одиннадцать часов, отложил свое намерение до утра.

В первый раз, кажется, у генерала явилось сомнение в безусловной верности своих карт и таблиц, развешанных в кабинете, и он, лежа в постели, несколько времени размышлял об этом, пока, наконец, не успокоился на том, что обнаруженная ошибка, вероятно, какая-нибудь случайность, и не решил собрать по этому поводу самые точные справки.

Если бы он когда-нибудь узнал, что все эти гвоздики и шелковинки, которыми он так гордился и в которые вложил душу, ровно ничего не стоят, то едва ли бы наш добросовестный, усидчивый и добродушный кабинетный генерал так скоро заснул, как заснул в эту ночь.

XXI

— Ну, что, папа? Удалась твоя миссия? — спрашивал Николай, когда они сошлись в трактире поужинать. — По твоему лицу вижу, что удалась!

— Кажется.

И старик передал сущность беседы с его превосходительством.

— Превосходно! — воскликнул Николай. — Ну, заказывай ты. Хорошо здесь кормят?

— Ничего себе. А ты любишь хорошо поесть, Коля?

— Грешен, папа, люблю!

Они заказали ужин. Николай потребовал бутылку шампанского.

— Я говорил, что, в сущности, Островерхов порядочный человек, если бы только не его статистика, в которую он так верит!

Когда старик рассказал о картах и таблицах генерала и о том, как Островерхов был смущен, когда Иван Андреевич объяснил, что сведения о Залесье неверны, то Николай хохотал как сумасшедший.

— Выходит, папа, что это бумажный администратор!

— Есть грех, но все же спасибо Евгению Николаевичу.

Они продолжали беседу, похлебывая шампанское, и просидели вдвоем далеко за полночь. Старик был в духе. Его радовал успех его заступничества.

— А ведь продажа все-таки состоится! — поддразнил Николай.