Отношения между сжатием и потерей молекулярного движения, между расширением и нарастанием молекулярного движения выражаются в своих общих формах без всякой зависимости от рода материи; и если для одного какого-либо частного рода материи и требуется определение этих отношений, то это делается независимо от количества этой материи, а тем менее от ее индивидуальности. То же самое можно сказать и о химии. Когда она исследует атомный вес, молекулярное строение, атомность какого-нибудь вещества и те пропорции, в которых оно соединяется, и т. д., безразлично, идет ли речь об одном грамме или об одном килограмме, - так как количество безусловно чуждо этому вопросу. То же можно сказать и об атрибутах более специальных. Сера, рассматриваемая химически, не есть сера кристаллическая, или аморфная и аллотропическая, или жидкая, или в состоянии газа, нет, в химии сера рассматривается независимо от всех этих свойств, вытекающих из количества, формы, состояния и т. д. и дающих ей индивидуальность.
      Бэн находит "более чем произвольным" то различие, которое я установил между конкретной наукой астрономией и абстрактно-конкретной наукой движений, видоизмененных взаимным действием гипотетических масс в пространстве; он выражает так:
      "Мы можем предположить такую науку, которая ограничивалась бы единственно "факторами", или отдельными элементами, не доходя до изучения третьей реальности, которая получилась бы от их соединения. Такая гипотеза понятна и возможна. В астрономии, например, закон постоянства движения, по прямой линии, мог бы, как и закон тяготения, рассматриваться абстрактно от всякого рода движущей силы; и эти обе теории вошли бы в абстрактно-конкретную часть механики; и тогда они могли бы быть соединены в конкретную часть для изучения движения какого-нибудь ядра или планеты. Однако не такова, по мнению Спенсера, отделяющая черта. Он допускает теоретическую механику делать эту частную комбинацию и доходить до законов планетного движения в случае с одной только планетой. Он не допускает лишь идти дальше до гипотезы двух планет или одной планеты и одного спутника, взаимно изменяющих свои движения, что обыкновенно называется "проблемой трех тел".
      Если бы я сказал то, что приписывает мне Бэн, я сказал бы нелепость, но он обманулся относительно моей мысли; эта его ошибка происходит здесь, как и в другом месте, отчасти оттого, что он употребляет слово "конкретный" в смысле, данном ему Контом, как будто бы и я брал его в том же смысле, и отчасти оттого, что я выразился недостаточно ясно. Я отнюдь не хотел сказать, что абстрактно-конкретная наука механики, когда она излагает движения тел в пространстве, ограничивается объяснением планетного движения в том виде, каково оно получилось бы, если бы существовала лишь одна планета. Я никогда не думал, чтобы мои слова могли быть истолкованы так. Абстрактно-конкретные проблемы действительно доступны неопределенному усложнению, не идя никогда дальше определения. Я не проводил, как это говорит Бэн, разделяющей черты между комбинацией двух факторов и комбинацией трех, ни между комбинацией всякого иного числа факторов и еще большим числом их. Но я отделяю науку, занимающуюся теорией факторов, взятых отдельно или скомбинированных по двое, по трое, по четыре и в большем числе, от науки, которая, придавая этим факторам ценность, извлекаемую из наблюдения действительных предметов, пользуется теорией для объяснения действительных явлений.
      Правда, что в этих отделах науки не всегда признается коренное различие, существующее между теорией и приложением теории.
      "Ньютон, - говорит Бэн, - взял в первой книге своих Principia проблему трех тел, приложил ее к Луне и проследил ее во всех ее последствиях. Отсюда все пишущие теперь по теоретической механике продолжают вводить в свои книги проблему трех тел, теорию предварения и объяснение морских приливов."
      Но как бы ни был величествен авторитет Ньютона, как математика и астронома, и как бы велики ни были имена Лапласа и Гершеля, которые в своих трудах равно мешали теоремы с приложениями, выводимыми из них, я не думаю, чтобы эти факты имели большое значение, по крайней мере если нельзя доказать, что эти писатели, действуя таким образом, имели в виду изложить свои идеи применительно к классификации наук. Та смесь различных элементов, какая находится в их сочинениях и введена туда лишь в целях большего удобства, свидетельствует, в сущности, лишь о неполном развитии науки; это встречалось среди других, более простых, наук, которые впоследствии вышли из их узких границ. Этот факт доказывается двумя примерами, которые мы можем здесь привести: слово "геометрия", которое теперь невозможно прилагать к той науке в ее настоящем виде, некогда ей вполне соответствовало, когда незначительное число заключавшихся в ней истин изучалось лишь как приготовительные данные к землемерию и к архитектуре; но в эпоху сравнительно древнюю истины эти, относительно простые, отделяются от своих приложений и обособляются греческими геометрами в особую теоретическую доктрину { Можно сказать, что у Евклида проблемы и теоремы смешаны вместе, а это противоречит приводимому мною факту; правда, в этой смеси мы находим следы первой формы науки, но надо заметить, что проблемы, помещенные у него, все вполне абстрактны и, сверх того, каждая из них может быть представлена и как теорема.}. Подобного же рода процесс совершается ныне в другом отделе этой науки. В Описательной геометрии Мошка теоремы были смешаны с их применениями, с проектированием и черчением планов. Но после него наука и искусство мало-помалу разделились, и описательная геометрия или, если назвать ее более подходящим именем, геометрия положения признается теперь математиками за очень пространную систему истин, из которых некоторые были уже собраны в книги, не заключающие в себе ничего, что относилось бы к практическим методам, могущим служить пособием для архитектора и инженера.
      Дабы заранее опровергнуть возражение, какое можно было бы привести против нас, я считаю нужным заметить, что если в сочинениях по алгебре, назначенных для начинающих, теории количественных отношений, излагаемых алгебраически, сопровождаются рядом задач, подлежащих решению, то содержание этих задач вовсе не считается от этого составной частью науки алгебры. Сказать, что оно составляет часть ее, значило бы сказать, что алгебра заключает в себе, в качестве составных частей, понятия расстояния, отношения скорости и времени, или отношения тяжести, объема и удельного веса, или отношения дней и заработной платы, потому что все это, как и многое другое, может быть взято в виде членов ее уравнений. Как эти конкретные задачи, решаемые алгебраическими приемами, не могут считаться составляющими часть абстрактной науки алгебры, так, по моему мнению, и конкретные проблемы астрономии не могут быть никоим образом включены в тот отдел абстрактно-конкретной науки, который развивает теорию действия и противодействия свободных тел, притягивающих друг друга.
      Относительно этого пункта я нахожусь в несогласии не только с Бэном, но также и с Миллем, который утверждает следующее:
      "Есть абстрактная наука астрономии, а именно: теория тяготения, которая могла бы быть равно приложима и к объяснению явлений другой Солнечной системы, совершенно различной от той, часть которой составляет наша Земля. Действительные явления нашей собственной системы - объемы, расстояния, скорости, температуры, физическое строение и т. д. Солнца, Земли и планет все это составляет предмет конкретной науки, подобной естественной истории; но только здесь конкретная наука связана с абстрактной значительно нераздельнее, чем во всяком другом случае, потому что незначительное число действительно доступных нам небесных явлений почти все необходимы для открытия и подтверждения закона тяготения, как всеобщего свойства тел, и поэтому занимают необходимое место в абстрактной науке, как бы составляя ее основные данные" {Огюст Конт и позитивизм. М.: Изд. магазина "Книжное дело", 1897 г. -с. 47.}.
      В этом месте Милль признает основное различие между конкретной частью астрономии, занимающейся телами, действительно расположенными в пространстве, и другой ее частью, занимающейся гипотетическими телами, гипотетически размещенными в пространстве. Однако он считает обе эти части нераздельными, потому что вторая получает от первой данные, из которых выводится закон действия и противодействия тел друг на друга. Но истинность этой посылки и законность этого заключения равно могут быть подвергнуты сомнению. Открытие закона действия и противодействия не обязано первоначально наблюдению небесных тел, оно вытекает из него лишь косвенно. Понятие какой-либо силы, действие которой изменяется обратно пропорционально квадрату расстояний, есть понятие a priori, рациональным образом получающееся из принципов механики и геометрии. Хотя в самом начале оно было различно от многочисленных эмпирических гипотез Кеплера относительно орбит и движения планет, в своих отношениях с астрономическими явлениями оно было подобно тем из этих гипотез, которые были подтверждены опытом: это была одна из тех многочисленных возможных гипотез, следствия которых могли быть наблюдаемы и подтверждаемы; это была гипотеза, которая, сопоставленная в своих выводах с результатами наблюдения, дала объяснение этим последним. Иными словами, теория тяготения берет свое начало в опыте земных явлений, но она находит свое подтверждение в опыте небесных явлений. Переходя теперь от посылки к следствию, я не вижу, каким образом, даже если признать за истину их пресловутое родство, эти науки необходимо нераздельны, как это предполагается; все равно как я не вижу, каким образом геометрия должна оставаться нераздельно связанной с землемерием только потому, что последнее вызвало ее появление. В алгебре, как мы это показали выше, законы количественных отношений простираются на множество явлений, крайне разнородных; этот факт устанавливает ясное различие между теорией и ее приложениями. Так как в этом случае законы количественных отношений между массами, расстояниями, скоростями и моментами прилагаются по большей части (хотя не исключительно) к конкретным явлениям астрономии, то различие между теорией и ее приложениями менее очевидно; но в сущности, оно и в этом случае столь же велико, как и в первом.
      Чтобы показать, насколько велико это различие, употребим сравнение. Вот живой человек: все, что мы знаем о нем, сводится почти все к тому, что дают нам наши чувства зрения и осязания, или, напротив, составляет довольно значительное число данных для обширной биографии. С другой стороны, вот воображаемая личность, которая, подобно героям древних римлян, может быть олицетворением какой-либо добродетели или какого-либо порока или которая, подобно какому-нибудь современному герою, представляет в своем смешанном характере, в различных побуждениях и во всем своем поведении кажущуюся реальность. Но как бы точно и полно ни было это изображение такого фиктивного существа, оно не в силах обратить его в действительное и живое существо. Точно так же, как и неведение того, что касается какого-либо человека действительно существующего, не может обратить его в личность воображаемую. Между фикцией и биографией мы находим всегда непроходимую пропасть. То же самое можно сказать и относительно наук, о которых идет речь; наука, занимающаяся движениями воображаемых тел, и наука, занимающаяся взаимным действием и противодействием тел действительно существующих в пространстве, останутся навсегда раздельными друг от друга. Мы можем довести первую до более высокой степени совершенства введением трех, четырех и более факторов, мы можем предположить все необходимые условия для образования особой солнечной системы: описание этой идеальной солнечной системы останется всегда так же различным от описания действительной Солнечной системы, как фикция различна от биографии.
      Радикальный характер этого различия станет некоторым образом еще очевиднее, если заметить, что от самого простого положения общей механики мы можем, не делая скачков, перейти к самому сложному положению небесной механики. Мы берем какое-нибудь тело движущимся с однообразной скоростью и начинаем с положения, что оно будет продолжать двигаться таким же образом. Затем мы устанавливаем закон его ускоренного движения по той же линии, когда оно подчинено действию какой-либо постоянной силы. Далее мы усложняем положение, предполагая, что сила возрастает под влиянием приближающегося притягивающего тела; и мы можем формулировать ряд законов ускорений, вытекающих из такого же ряда законов, обусловливаемых возрастающим притяжением (закон тяготения составляет часть этих законов). Прибавив затем другой фактор, предположив, что тело движется в направлении, различном от того, по которому действует притягивающее тело, мы можем определить на основании величин предположенных сил, будет ли его движение совершаться по гиперболе, параболе, эллипсу или кругу; - мы можем сначала рассматривать эту гипотетическую прибавочную силу как бесконечно малую и формулировать различные результаты по мере их постепенного возрастания. Проблема принимает новую степень сложности, если в нее внести третью силу, действующую в некотором ином направлении; рассматривая сначала эту силу как бесконечно малую, мы можем затем постепенно увеличивать ее до степени какой-либо определенной силы. Точно таким же образом, вводя фактор за фактором и придавая сперва каждому из них незаметное воздействие на остальное, мы достигаем путем бесконечного ряда возрастающих степеней до сочетания какой нам угодно сложности.
      Таким образом, наука, занимающаяся действием и противодействием воображаемых тел, помещаемых в пространстве, есть необходимое продолжение, непрерывное развитие общей механики. Мы уже видели, что она не может быть безусловно обособленной от той науки, которая занимается небесными телами, и с самого начала получила название астрономии. Раз эти факты признаны, то, мне кажется, не может остаться никакого сомнения касательно ее истинного места в классификации наук.
      Оставляя в стороне менее важные возражения отчасти потому, что они были уже косвенным образом опровергнуты, отчасти потому, что рассмотрение их потребовало бы слишком много места, мы сразу переходим к изложению общих аргументов, устанавливающих наше положение. В нашем распоряжении для этого имеются два пути: из них один пригоден лишь для тех, кто принимает общую доктрину эволюции; с него мы и начнем.
      За отправной пункт мы берем концентрацию туманообразной материи. Следуя за перераспределениями этой материи, как она, сгущаясь, образует вращающиеся вокруг себя сфероиды с концентрическими кольцами, которые затем разрываются и иногда сами образуют вторичные сфероиды с тем же движением, мы доходим наконец до планет в том виде, как они существовали вначале. До сих пор мы рассматривали совершившиеся явления как чисто астрономические; а так как наша Земля, как один из этих сфероидов, образовалась из газообразных и расплавленных веществ, то она и не представляла никаких особых данных для какой-либо более сложной конкретной науки; по истечении громадного времени на Земле образовалась наконец твердая кора, которая, по прошествии тысячи лет, утолщилась, а по прошествии других тысяч лет охладилась достаточно, чтобы дать возможность образованию сперва различных газообразных сложных тел, а затем и воды. Тогда переменное положение различных частей сфероида относительно Солнца стало производить заметные действия, и вот наконец создались явления метеорологические, а затем и явления геологические, какие мы знаем теперь, - явления, обусловленные, быть может, отчасти теплотой Солнца, отчасти внутреннею теплотой Земли и отчасти действием Луны на океан! Как достигли мы этих геологических явлений? Когда именно окончились астрономические перемены и начались геологические? Достаточно задать вопрос, чтобы увидеть, что между ними нет действительного разделения. Оставляя в стороне всякую предвзятую идею, мы не находим ничего, кроме группы явлений, делающихся все более и более сложными под влиянием тех же первоначальных факторов-, и мы видим, что наши произвольные деления основываются лишь на причинах удобства. Пойдем дальше, на следующую ступень. По мере того как поверхность Земли продолжала охлаждаться, переходя незаметно через все степени температуры, все более становилось возможным образование более и более сложных неорганических тел, затем поверхность охладилась до той степени температуры, которая допустила возможность существования наименее сложных веществ, так называемого органического рода, и наконец, стало возможным образование самых сложных органических соединений. Химики в настоящее время показали нам, что эти соединения могут быть получены посредством синтеза лабораторным путем, причем каждая восходящая степень сложности делает возможной следующую, более высокую, степень. Отсюда можно заключить, что последовательные синтезы такого же рода и происходили в тех мириадах лабораторий, бесконечно различных друг от друга и по материалам и по условиям, какие кишели на поверхности Земли в течение тех тысяч лет, какие ей потребовались, чтобы последовательно перейти через все эти степени температуры, отсюда можно заключить также и то, что и непостоянная и столь сложная субстанция, из которой произошли все организмы, образовалась в свою очередь микроскопическими дозами и что из нее путем постоянной интеграции и дифференциации эволюция произвела все организмы. Где же проведем мы разделительную черту между геологией и биологией? Синтез самого сложного соединения есть лишь продолжение синтезов, которыми образованы были все более простые сложные соединения. Те же первоначальные факторы действовали заодно с этими вторичными метеорологическими или геологическими факторами, ими же порожденными. Нигде мы не находим пустого места в этом постоянно усложняющемся ряду, так как существует явная связь между теми движениями, каким подвергаются различные сложные соединения в своих изомерных преобразованиях, и теми изменениями формы, каким подвергалась первоначальная пластическая материя, называемая нами живою. Биологические явления, несмотря на различия, отличающие их на дальнейших ступенях, в начале своем нераздельны от явлений геологических, - нераздельны от ряда постоянных преобразований, произведенных действием физических сил на материю, составлявшую поверхность Земли. Бесполезно проходить дальнейшие ступени. Как из группы явлений биологических рождается и развивается постепенно группа явлений более частных, называемых нами психологическими, - это не требует никакого объяснения. А когда мы доходим до психологических явлений самого высшего порядка, ясно, что, следуя за постепенным развитием человечества, начиная от самых простых бесприютных неоседлых семей до более или менее больших и цивилизованных племен и народов, мы перейдем незаметно от явлений индивидуальной человеческой деятельности к явлениям коллективной человеческой деятельности. Другими словами, не очевидно ли, что в этом классе наук, состоящем из астрономии, геологии, биологии, психологии и социологии, мы имеем естественную группу, части которой не могут быть разъединены или поставлены в обратном порядке? Здесь для явлений существует одновременно двойная зависимость: зависимость с точки зрения их начала и происхождения и зависимость с точки зрения того способа, каким они могут быть объяснены. В космическую эпоху явления происходили в этом порядке последовательности, и полное научное объяснение каждой группы зависит от научного объяснения групп предшествующих. Никакая другая наука не может быть вставлена между членами этой группы, без нарушений их связности. Поместить физику между астрономией и геологией значило бы сделать пробел в сплошном ряду преобразований; то же самое было бы, если бы поместить химию между геологией и биологией. Правда, физика и химия необходимы для объяснения этих последовательных рядов фактов, но из этого не следует, что они должны быть сами помещены в эту серию.
      Так как конкретная наука, состоящая из этих пяти частных конкретных наук, образует, таким образом, целое удивительной связности и различается от всякой другой науки, то можно поставить вопрос с том, не образует ли и всякая другая наука такой же цельности, части которой были бы соединены нерасторжимым образом, или не допускает ли она некоторого вторичного деления, образующего также отдельное целое. Относительно последнего случая можно сказать, что это правда. Какая-нибудь теорема статики или динамики, как бы она проста ни была, содержит всегда нечто мыслимое, как протяженное и как обнаруживающее силу или силы, - как сопротивление, или напряжение, или то и другое вместе и как способное более или менее обладать жизненной силой. Если мы будем разбирать самое простое положение статики, мы увидим, что понятие силы всегда соединяется с понятием пространства прежде, чем положение может образоваться в мысли; и если мы станем разбирать также самое простое положение в динамике, мы увидим, что силы, пространство и время суть его существенные элементы. Количество в членах безразлично; последние могут прилагаться к простым молекулам: молярная механика и молекулярная механика стоят рядом и друг друга поддерживают. От вопросов касательно движений двух молекул или большего их числа молекулярная механика переходит к различным видам агрегации между несколькими молекулами, к изменениям в количестве и пространстве движений, обладаемых ими как членами одного агрегата и к изменениям движений, переданных посредством агрегатов, ими образованных (как-то движение света). Расширяя постоянно свою область, она доходит до изучения даже каждой сложной молекулы в ее составных частях на основании тех же принципов. Эти соединения и разложения более или менее сложных молекул, составляющие явления химии, также рассматриваются как факты того же рода, так как родства молекул друг к другу и их реакции под влиянием света, теплоты и других проявлений силы считаются результатом различных движений, определенных механически в их различных составных частях. Не идя до конца в этом прогрессивном механическом истолковании молекулярных явлений, достаточно заметить, что существенные элементы всякого химического понятия суть единицы, занимающие места в пространстве и воздействующие одни на других. В этом-то и состоит общий характер всех тех наук, которые мы группируем под названиями механики, физики и химии. Оставляя в стороне вопрос о том, возможно ли понятие силы отдельно от протяженной субстанции, в которой она проявляется, мы можем утвердительно сказать, не боясь обмануться, что если откинуть понятие силы, то в то же время откинуть и науку механики, физики и химии. Науки эти, тесно сплоченные этой связью, потеряли бы свою связность и цельность, если бы между ними вставить какую бы то ни было иную науку. Мы не можем поместить логику между молярной механикой и механикой молекулярной. Мы не можем поместить математику между группой положений, рассматривающих взаимное действие однородных молекул друг на друга, и группой положений, рассматривающих взаимное действие разнородных молекул друг на друга (положения, совокупность которых носит название химии). Очевидно, эти обе науки (логика и математика) остаются вне того тесно сплоченного целого, о котором мы только что говорили, и даже отделяются от него некоторым коренным образом.
      Чем же они отделяются? Отсутствием понятия силы. Хотя совершенно справедливо, что логика и математика пользуются членами, которые должны необходимо быть способны выражать внутренний смысл и, следовательно, производить действие, однако также совершенно справедливо, что науки эти отличаются не только тем, что они не делают в своих положениях никакого указания на эту силу, но даже требуют безусловного исключения ее. Вместо того чтобы быть, как во всех других науках, элементом не только признанным, но и важным, сила является в математике и логике не только несущественным, но даже заведомо непризнаваемым элементом. Члены, в которых логика выражает свои положения, суть знаки, которые вовсе не представляют собою вещей, свойств или способностей одного рода скорее, чем другого, и которые могли бы также хорошо служить и для выражения атрибутов, свойственных членам какого-либо связного ряда идеальных кривых линий, начерченных лишь для представления соответственного числа действительных предметов. Что касается геометрии, то она, отнюдь не пользуясь действительными линиями и поверхностями как элементами истин, ею доказываемых, рассматривает, напротив, эти истины как безусловные только тогда, когда эти линии и эти поверхности становятся идеальными, т. е. когда исключается понятие всякого приложения силы.
      Теперь я перейду к изложению других доводов, которые не предполагают своей солидарности с доктриной эволюции, но которые устанавливают эти основные различия с такой же ясностью.
      Конкретные науки, взятые все вместе или порознь, имеют предметом своим агрегаты: или один целый агрегат ощутительных существований, или какой-либо вторичный агрегат, отделенный от этого целого агрегата, или какой-либо третичный агрегат, отделившийся от этого вторичного, и т. д. Звездная астрономия занимается всей совокупностью видимых масс, распределенных в пространстве; и она рассматривает их как отдельные предметы, тождество которых не может быть признано, предметы, занимающие определенное место и находящиеся в постоянных отношениях как друг к другу и к частным группам, так и ко всей целой группе.
      Планетная астрономия, отделяя тот агрегат, который заключает в себе всю относительно небольшую часть, составляющую Солнечную систему, занимается этой частью как целым: наблюдает, измеряет, вычисляет величину, формы, расстояния, движения ее первичных, вторичных и третичных членов; и, принимая предметом для своих самых широких исследований взаимные действия и противодействия всех этих членов, рассматриваемых как части связного собрания, она принимает для своих самых узких исследований действия каждого члена, рассматриваемого как индивидуальный предмет, обладающий определенным числом внутренних активных свойств, видоизмененных определенным числом внешних активных свойств. Среди этих агрегатов геология (мы употребляем здесь это слово в самом широком значении) выбирает себе один, требующий внимательного изучения, и, ограничиваясь им, она рассматривает строение Земли и ее процессы в прошлом и настоящем; в качестве самих специальных проблем она берет местные образования и их причины; для самых общих проблем она берет последовательный ряд изменений всей Земли. В то время как геолог занимается этим маленьким относительно Вселенной, но большим самим по себе агрегатом, биолог занимается маленькими агрегатами, образовавшимися из частей субстанции поверхности Земли, и рассматривает каждый из них как связное целое по своему строению и функциям; или, когда он занимается каким-нибудь отдельным органом, он рассматривает его как целое, составленное из подчиненных частей или находящееся в связи со всем организмом. Он оставляет психологу те специальные агрегаты функций, которые приспособляют реакцию организмов к многочисленным влияниям деятелей, их окружающих; и он их ему оставляет не только потому, что они относятся к порядку более высокой специальности, но потому, что они составляют вторую часть этих агрегатов или состояния сознания, которые исследует субъективная психология, наука, стоящая совершенно особняком от всех прочих наук. Наконец, социолог рассматривает каждое племя и каждый народ как агрегат, представляющий множество одновременных и последовательных явлений, связанных между собой в качестве частей единой совокупности. Таким образом, во всех случаях конкретная наука занимается каким-либо конкретным агрегатом (или несколькими конкретными агрегатами); и она заключает в себе все, что может быть известно об этом агрегате относительно его величины, формы, движений, плотности, устройства общего расположения его членов, его микроскопического строения, его химического состава, температуры и т. д. и также относительно тех многочисленных материальных и динамических изменений, каким он подвергается с самого начала своего бытия, как агрегата, до момента, когда он перестает существовать, как таковой.
      Никакая абстрактно-конкретная наука не поступает таким образом. Все вместе взятые абстрактно-конкретные науки описывают различные роды свойств, присущих агрегатам; а каждая абстрактно-конкретная наука занимается одним определенным классом этих свойств. Одна изучает и формулирует свойства, общие всем агрегатам; другая - свойства агрегатов с более специальными формами; третьи берут из агрегатов определенные составные части, обособляют их от остальных и изучают их свойства. Но все эти науки совсем не ведают агрегатов как индивидуальных объектов. Какое-нибудь отдельное свойство или собрание соединенных свойств - вот все, чем исключительно занимаются эти науки. Механике нет никакого дела, есть ли рассматриваемая ею движущаяся масса планета или молекула, кусок мертвого дерева, брошенный в реку, или живая собака, прыгающая за ним; как в одном, так и в другом случае кривая, описанная движущимся телом, сообразуется с одними и теми законами. То же самое можно сказать и о физике, когда он берет за предмет изучения отношение между изменяющимся объемом какого-нибудь тела и изменяющимся количеством молекулярного движения: рассматривая свой предмет вообще, он не обращает никакого внимания на материю, и, изучая его в частности по отношению к такому-то или иному роду материи, он оставляет в стороне все, относящееся к величине или форме; из этого исключаются те более частные случаи, когда он исследует действия, могущие влиять на форму, но даже и в этих случаях он оставляет в стороне величину тела. То же можно сказать и о химике. Какое бы вещество он ни изучал, он не только не обращает внимания на его величину или количество, но он не требует даже, чтобы оно было доступно восприятию. Часть углерода, над которым он делает свои опыты, может быть видима или невидима в своих формах алмаза, графита или угля, - это ему безразлично. Он прослеживает его в различных его видоизменениях и соединениях: он находит его то в соединении с кислородом в виде невидимого газа; то скрытым с другими элементами в более сложных телах, как-то: эфир, сахар, масла. С помощью серной кислоты или какого-либо другого реактива он обращает его в связный осадок или в мельчайший порошок; в иных случаях с помощью теплоты он обнаруживает его в составе животных тканей. Очевидно, констатируя таким образом сродство и атомическую эквивалентность углерода, химик не имеет никакого дела с каким бы то ни было агрегатом; он занимается углеродом как вещью, которая не существует ни в каком частном состоянии соединения, как вещью, лишенной количества формы и внешности, - одним словом, как вещью абстрактной и идеальной; он представляет его себе одаренным определенными свойствами и силами, откуда вытекают частные явления, им описываемые: его единственная цель - констатировать эти силы и эти свойства.