Опыты научные, политические и философские (Том 2)

Если бы кто-нибудь, слушая в аналитическом настроении духа песню, подобную "Robert, toi que j'aime", то он не мог бы не усмотреть, что успех этой песни зависит от способа, которым она возвышает и усиливает характер выражения страсти. Без сомнения, с развитием музыки эмоциональный элемент (который выражается преимущественно в форме музыкальной фразы) значительно усложнился и затемнился перцепцией; оба вышеуказанных элемента изменяют эти фразы и соединяют их в симметрические и контрастные комбинации. Но вдохновленные эмоцией группы тонов позволяют выработаться таким формам, которые имеют еще добавочную красоту, благодаря искусно расположенным контрастам и повторениям; в этом случае важнейший элемент совершенно затемняется несущественным. Только в мелодиях высшего типа, как, например, Addio Моцарта и Adelaide Бетховена, мы находим оба требования одновременно удовлетворенными. Музыкальный гений проявляется в выполнении красоты отделки, не нарушая в то же время красоты выражения эмоционального чувства.
      С другой стороны, необходимо указать на введенный в музыкальной эффект в сравнительно недавнее время элемент, который в настоящее время почти перерос остальные элементы по своему значению, - я имею в виду гармонию. Гармонию нельзя признавать за естественное выражение эмоции, потому что в таком языке, ограниченном только последующими нотами, не могут возникнуть эффекты, управляемые одновременно нотами. Гармония находится в зависимости от отношений воздушных волн, так что основание гармонии чисто механическое; кроме того, как второстепенную причину гармонии можно рассматривать сложные колебательные движения, вызванные в нашем слуховом аппарате известными комбинациями механических звуковых колебательных движений. Возникающее таким образом удовольствие вызывает такое нервное возбуждение, которое, при известных соотношениях, усиливается, таким образом возникает еще более сильное наслаждение. Далее удовольствие, доставляемое гармонией, стоит в связи с эффектами контрапункта. Характерная черта искусного знатока контрапункта заключается в том, что он не повторит в непосредственной последовательности сходные комбинации тонов и одинаковые вариации и, избегая таким образом временного переутомления нервной системы, предоставляет ей лучшие условия для последующей работы.
      Отсутствие внимания к этим требованиям характеризует музыку Глюка, о котором Гендель сказал однажды, что "в контрапункте он смыслит столько же, сколько мой повар"; подобное невнимание к контрапункту делает его музыку приторной. Что же касается влияния гармонии, то мне хотелось бы прибавить, что смутное эмоциональное чувство сопровождает ощущение, вызванное простым мелодичным звуком; подобно этому, более сильное эмоциональное чувство сопровождает более сильные и сложные ощущения, вызванные красивым аккордом. Ясно, что эта смутная форма эмоции является важной составной частью наслаждения, вызываемого гармонией.
      Допустив все это на минуту и особенно обратив внимание на тот факт, что касательно многих особенностей развитой музыки моя гипотеза о происхождении музыки не дает объяснений, позвольте мне указать на то, что моя гипотеза имеет еще одно общее подтверждение, - именно в том, как музыка относится к закону развития. Прогрессивная интеграция может быть отмечена в том значительном различии, которое существует между маленькими комбинациями тонов, составляющих фразу, выражающую горе, гнев или триумф, и обширными комбинациями тонов, последовательными и одновременными, составляющими ораторию. Мы можем отметить громадный шаг вперед в последовательности, если мы перейдем от слабой связи между звуками, которыми непроизвольно выражается какое-либо чувство, или даже от тех небольших музыкальных фраз, которые входят в состав простого мотива, к тем разработанным музыкальным сочинениям, в которых соединены в одно обширное органическое целое неравные и большие, и малые части. Если сравнить непредумышленные изменения голоса в возбужденной речи, неопределенные относительно тона и такта, с теми предусмотрительными звуками, которые музыкант подбирает для сцены или концертного зала, где такты размеренны в совершенстве, последовательные интервалы отчетливы и гармония изящно согласована, то мы увидим в последнем несравненно большую определенность. А громадный прогресс в разнородности легко заметить, если сравнить монотонную песнь дикаря с обычными у нас музыкальными произведениями, из которых каждое само по себе сравнительно разнородно, а собрание этих произведений дает неизмеримо разнородный агрегат.
      Весьма важное доказательство теории, изложенной в этом опыте и защищенной в предыдущих параграфах, представляется в свидетельствах двух путешественников по Венгрии в опубликованных ими трудах, относящихся к 1878 и 1888 г. Ниже следует выдержка из сочинений первого из этих путешественников:
      "У венгерских цыган врожденное влечение к музыке. Они поют на слух с такой удивительной точностью, что их не превосходят музыканты после тщательных упражнений. Мотивы, которые они поют, чаще всего сложены ими же самими и по характеру своему довольно своеобразны. Я слушал однажды одну из таких цыганских песен, и песня эта оставила в моей душе неизгладимый след, мне казалось, что в трелях этой песни выражается история народа. В песне этой выражалась тихая грусть и задумчивая, затаенная печаль, приводящие к отчаянию, и чувство беспокойства и поражения, но вдруг совершенно неожиданно грустное настроение сменяется диким порывом радости и упоительной веселостью. Последняя триумфальная часть привлекла нашу непреодолимую симпатию. Легко возбуждаемые венгерцы буквально до упоения увлекаются этой музыкой, и этому нечего удивляться. Я не знаю тому причины или не могу объяснить, но мелодии этой песни вызывали в нас то отчаяние или радость, то веселость или беспокойство, как будто под влиянием каких-то всемогущих чар" (Round about the Carpathians, by Andrew F. Crosse, p. 11,12).
      Еще более картинно и поразительно описание, сделанное более поздним путешественником, Е. Джерардом:
      "При неимении писаных нот цыгану нет необходимости раздваивать своего внимания между листом бумаги и инструментом, ничто не отвлекает его от полного одиночества, когда он поглощен в свою игру. Он как будто погрузился в свой собственный внутренний мир. Инструмент рыдает и стонет в его руках; он так крепко прижат к груди, что кажется, будто вырос из груди музыканта. Это истинный момент вдохновения, который случается сравнительно редко, только в тесном, задушевном кружке и никогда в присутствии многочисленной и несимпатичной аудитории. Очарованный силой извлекаемых звуков, он склоняет свою голову все ниже и ниже к инструменту. Его тело склоняется вперед и выражает восторженное внимание, - он как будто слушает божественные звуки, ему одному понятные, цыган-самоучка исполняет пьесу с выражением, недоступным при профессиональной технике.
      Эта сила есть секрет того впечатления, которое производит цыган своей музыкой на слушателей. Воодушевляясь и увлекаясь своими мелодиями, он насильно увлекает также своих слушателей. Венгерский слушатель отдается всей душой музыкальному увлечению, составляющему величайшее его наслаждение в мире. По их поговорке, чтобы быть пьяным, венгерцу не нужно ничего, кроме цыганского скрипача и стакана воды, и слово "наслаждение" есть единственное слово, пригодное для изображения того увлечения, в состоянии которого мне случилось видеть венгерцев, слушающих цыганский хор музыкантов.
      Иногда, под влиянием музыки и вина, цыгане становятся точно одержимыми бесом; дикие крики и топанье ногами возбужденных слушателей возбуждают их еще к большим проявлениям. Кажется, что вся атмосфера сотрясается от волн возбужденной гармонии. Нам кажется, что можно уловить глазом электрическую искру вдохновения, несущуюся по воздуху. Цыган передает слушателям все скрытые в нем страсти - и бешеный гнев, и детский плач, и надменный восторг, и скрытую меланхолию, и сильное отчаяние; в такой момент, как говорит один венгерский писатель, можно уверовать в его силу сбрасывать ангелов с неба в ад.
      Послушаем, как другой венгерец описал эффекты их музыки: "Она стремится по венам, как электрическая искра! Как она проникает прямо в душу! В нежных, жалобных минорных тонах adagio начинается медленными ритмическими тактами: это вздохи и тоска по неудовлетворенным желаниям, жажда неизведанного счастья, страстный порыв любовника к предмету обожания. Рыдание о потерянных радостях, о прошедших навсегда счастливых днях; затем вдруг мелодия переходит в мажорный тон, звуки становятся сильнее и более оживленными, мелодия постепенно отделяется от водоворота гармонии, попеременно утопая в пене налетающих волн, снова, колеблясь, появляется на поверхности - как бы собираясь с новыми силами для нового взрыва неистовства. Но буря как скоро началась, так же скоро и проходит, и музыка опять возвращается к меланхолическим жалобам"".
      После таких доказательств дальнейшие аргументы излишни. Происхождение музыки из развития эмоциональной речи есть уже не вывод, а просто описание факта.
      XIV
      ФИЗИОЛОГИЯ СМЕХА
      Почему мы улыбаемся, когда ребенок надевает шляпу взрослого человека? Что заставляет нас смеяться, когда мы читаем, как дородный Гиббон, сделав нежное объяснение в любви, не мог подняться с колен? Обыкновенный ответ на эти вопросы состоит в том, что смех происходит вследствие сознания несообразности. Но если б на это объяснение не было того очевидного возражения, что смех часто происходит от сильного удовольствия или просто от живости характера, то все-таки оставался бы вопрос: почему сознание какой-нибудь несообразности сопровождается именно этими особенными телесными движениями? Некоторые утверждали, что смех происходит от удовольствия, доставляемого относительным самовозвышением, которое мы чувствуем при виде унижения других. Но эта теория, какая бы доля правды ни заключалась в ней, подвергается, во-первых, тому роковому возражению, что есть много унижений, которые меньше всего способны возбуждать смех, и, во-вторых, что она неприменима ко множеству случаев, когда не затрагивается ничье достоинство, как, например, при смехе над хорошим каламбуром. Сверх того, она, подобно другим теориям, есть только обобщение известных условий, располагающих к смеху, а не объяснение странных движений, являющихся при этих условиях. Почему при сильной радости или под впечатлением каких-нибудь неожиданных контрастов идей должно происходить сокращение известных мускулов лица, груди и живота? Единственный ответ, какой возможен на этот вопрос, может дать только физиология.
      Каждый ребенок пробовал удержать ногу в одном положении, когда она онемела, и не успевал в этом; и едва ли кто-нибудь мог удержаться от мигания, когда перед его глазами нечаянно махнуть рукой. Эти примеры мышечных движений, которые совершаются независимо от воли и вопреки ей, представляют, вместе с кашлем и чиханьем, пример того, что физиологи называют рефлективным действием. К разряду случаев, где непроизвольные движения сопровождаются ощущениями, следует прибавить здесь еще другой разряд случаев, где непроизвольные движения не сопровождаются ощущениями, например биение сердца, сокращение желудка по время пищеварения. Далее, значительное количество произвольных, по-видимому, действий у таких животных, как насекомые, черви, моллюски, считаются физиологами за столь же автоматические, как расширения и сокращения радужной оболочки при изменениях количества падающего света, и таким образом представляют пример того закона, что впечатление, полученное на конце приносящего нерва, передается к какому-нибудь узловому центру и потом обыкновенно отражается по относящему нерву на один или несколько мускулов, в которых и вызывает сокращения.
      В видоизмененной форме этот принцип прилагается и к произвольным действиям. Нервное возбуждение всегда стремится произвести мышечное движение и, достигая известной силы напряжения, всегда производит его. Не только в рефлективных движениях, с ощущением или без ощущения, видим мы, что специальные нервы, доведенные до состояния напряжения, разрешаются действием на специальные мускулы, с которыми они косвенно связаны; внешние действия, посредством которых мы читаем чувства других, доказывают нам, что при всяком значительном напряжении нервная система вообще разрешается действием на мышечную систему вообще, - все равно, под управлением ли воли или без ее руководства. Дрожь, происходящая от холода, предполагает неправильные мышечные сокращения, которые, хотя вначале и бывают только отчасти непроизвольны, делаются почти вполне непроизвольными, когда холод доходит до крайней степени. Когда вы сильно обожгли палец, вам чрезвычайно трудно сохранить спокойный вид: непременно является подергивание в лице или какое-нибудь движение членами. Если человек слышит хорошие новости и при этом не изменяется в лице и не делает никаких движений, то это объясняется тем, что он не слишком обрадован или что он необыкновенно владеет собой; оба эти заключения делаются потому, что радость вообще производит сокращение мускулов и изменяет или выражение лица, или положение тела, или и то и другое вместе. А слыша о подвигах мужества, совершенных людьми, когда дело шло о их жизни, или читая, что вследствие энергии отчаяния даже параличным больным возвращалось на время употребление их членов, - мы еще яснее видим отношение между нервными и мышечными возбуждениями. Для нас становится очевидным, что ощущения и эмоции стремятся производить телесные движения и что сила последних пропорциональна силе первых { Многочисленные примеры этого см. в статье Происхождение и деятельность музыки.}.
      Впрочем, нервное возбуждение обнаруживается не в одном только этом направлении. Точно так же, как оно передается мускулам, оно может передаваться и внутренним органам тела. Что радость и печаль оказывают быстрое влияние на сердце и кровеносные сосуды (которые в известном смысле можно причислять к мышечной системе, так как они обладают сократительностью) это доказывается ежедневным опытом. Каждое ощущение, сколько-нибудь сильное, ускоряет пульс; как восприимчиво сердце к эмоциям, свидетельствуют обыкновенные выражения, в которых слова "сердце" и "чувство" употребляются одно вместо другого. То же самое надо сказать и о пищеварительных органах. Не распространяясь много о различных способах, которыми может влиять на них наше душевное состояние, достаточно упомянуть о явной пользе, какую приносят для страдающих несварением желудка' и других больных веселое общество, приятные новости и перемена обстановки; это показывает, в какой мере чувство удовольствия возбуждает пищеварительные органы к большей деятельности.
      Есть еще другое направление, в котором может обнаруживаться действие какой-нибудь возбужденной части нервной системы и в котором оно обыкновенно и обнаруживается, когда возбуждение не сильно. Оно может перейти в стимул для какой-нибудь другой части нервной системы: так бывает при спокойном размышлении и чувствовании. Отсюда являются те последовательные состояния, из которых слагается сознание. Ощущения возбуждают идеи и эмоции; эти, в свою очередь, дают начало другим идеям и эмоциям и так далее; т. е. напряжение каких-нибудь отдельных нервов или групп нервов, доставив нам известные ощущения, идеи или эмоции, порождает равносильное напряжение и в некоторых других нервах или группах нервов, с которыми соединены первые нервы. Когда проходит волна этой энергии, одна идея или чувствование умирает, возбуждая ближайшую идею или чувство.
      Итак, хотя мы еще совершенно не в состоянии постигнуть, каким образом возбуждение известных нервных центров может порождать чувствования; хотя мы никогда не проникнем в вечную тайну того, каким образом физические деятели, действуя на физическую организацию, производят сознание, - нам представляется, однако, полная возможность узнать из наблюдений, каковы последовательные формы, которые может принимать эта вечная тайна. Мы видим, что есть три пути или, лучше сказать, три рода путей, по которым могут действовать нервы, находящиеся в состоянии напряжения. Это напряжение может переходить на возбуждение других нервных центров, не имеющих прямой связи с членами тела, и таким образом вызывать другие чувствования и идеи; или может обращаться на возбуждение одного или нескольких движущих нервов и таким образом вызывать мышечные сокращения; или на возбуждение нервов, идущих к внутренним органам, и таким образом возбуждать деятельность одного или нескольких из них.
      Для большей простоты я принимаю эти пути за различные, предполагая при этом, что поток нервной силы ограничится исключительно одним из них. На деле это бывает вовсе не так. Редко случается, если только еще случается когда-нибудь, чтобы состояние нервного напряжения, представляющееся нашему сознанию как чувствование, распространялось только в одном направлении. Оказывается, что оно почти всегда распространяется в двух направлениях; и есть вероятность, что действие это не остается чуждым и всех трех путей. Однако ж размеры, в которых оно распределяется между этими путями, при различных обстоятельствах различны. В человеке, которого страх заставляет бежать, полученное им умственное напряжение переходит на возбуждение мышечного движения не вполне: остается излишек, который вызывает быстрое течение идей. Приятное состояние чувства, вызванное, например, похвалой, не вполне истрачивается на возбуждение следующего фазиса чувств и на усвоение новых идей: известная часть его обращается на нервную систему внутренних органов, усиливая деятельность сердца и, вероятно, облегчая пищеварение. Здесь мы приходим к такому разряду рассуждений и фактов, который открывает путь для решения нашей специальной задачи.
      Из не подлежащей сомнению истины, что существующее в известную минуту количество освобождающейся нервной силы, необъяснимым образом возбуждающей в нас то состояние, которое мы называем чувствованием, должно распространяться в известном направлении, - очевидно следует, что если одно из направлений, которые эта сила может принимать, окажется вполне или отчасти закрытым, то количество ее, которое должно направляться на другие пути, будет большее; в случае если окажутся закрытыми два пути, обнаружение силы на остающемся пути должно быть самое интенсивное. Наоборот, если что-нибудь производит необыкновенный прилив силы в одном направлении, то тем меньше окажется ее напряжение в другом направлении.
      Ежедневный опыт подтверждает эти заключения. Известно, что подавление внешних проявлений чувства придает ему еще большую силу. Безмолвное горе есть самое глубокое. Почему? Потому, что нервное возбуждение, не перешедшее в мышечное движение, разрешается в другие нервные возбуждения, вызывает более многочисленные и более далекие соединения меланхолических идей и, таким образом, увеличивает массу чувства. Люди, скрывающие свой гнев, обыкновенно мстительнее тех, которые разражаются громкими словами и запальчивыми действиями. Почему? Потому, что здесь, как и в первом случае, душевное движение сдерживается, накопляется и через это делается сильнее. Точно так же люди, одаренные самым тонким чутьем комического, которое сказывается в их способности к передаче таких проявлений, могут обыкновенно делать и говорить самые смешные вещи с совершенной серьезностью.
      С другой стороны, всем известно, что телесная деятельность ослабляет эмоцию. Во время сильного раздражения скорая ходьба может принести облегчение. Чрезмерные усилия в тщетных стремлениях достигнуть желаемой цели значительно ослабляют самое желание. Люди, которым приходится привыкать к трудным работам после несчастий, страдают меньше, чем те, которые вели спокойную жизнь. Для парализования умственного возбуждения нельзя избрать более действенного способа, как беганье до усталости. Кроме того, случаям, когда проявление мысли и чувства задерживается направлением нервной силы на произведение мышечных движений, вполне соответствуют те случаи, когда мышечные движения задерживаются чрезмерным поглощением нервной энергии на неожиданные мысли и чувства. Если во время ходьбы у вас промелькнет какая-нибудь мысль, возбуждающая в вас большое удивление, надежду или горе, вы останавливаетесь; если это случится, когда мы сидите, покачивая ногой, движение вдруг прекращается. Точно так же умственная деятельность отнимает силу у внутренних органов. Радость, обманутая надежда, беспокойство или какое-нибудь нравственное расстройство, дошедшее до сколько-нибудь высокой степени, портят аппетит или, если пища уже принята, останавливают пищеварение; даже чисто умственная деятельность, перешедшая известные границы, действует точно так же.
      Итак, факты вполне подтверждают априористические посылки наши, что нервное возбуждение, в данную минуту представляющееся нашему сознанию как чувство ваше, должно разрешаться тем или другим путем; что из трех открытых для него путей оно должно направляться по одному, двум или более, смотря по обстоятельствам, что закрытие или затруднение одного пути должно усилить разрешение по другим путям и что, наоборот, если, вследствие известных обстоятельств, исход нервной силы в одном направлении необыкновенно велик, то должно последовать соответственное уменьшение этого исхода в других направлениях. Опираясь на эти посылки, рассмотрим теперь, каким образом можно объяснить явления смеха.
      Едва ли нужно говорить, что смех есть одно из проявлений мышечного возбуждения и, таким образом, служит объяснением общего закона, что чувство ваше, зашедшее дальше известных границ, переходит в мышечное движение. Но может быть, необходимо сказать, что почти каждое сильное чувство, какого бы ни было рода, приводит к такому же результату. Не одно только чувство смешного вызывает смех и не одни только разнообразные формы радостных эмоций служат причинами к его возбуждению. Кроме такого смеха, бывает еще смех сардонический и смех истерический, которые являются следствием тяжелого умственного состояния; к ним надо прибавить еще известные ощущения, например щекотливость и, согласно Бэну, дрожь от холода и некоторые острые боли.
      Энергические чувствования, душевные либо физические, являются, стало быть, общей причиной смеха, и мы должны заметить, что мышечные движения, составляющие смех, отличаются от большей части других мышечных движений тем, что они бесцельны. Вообще движения тела, вызываемые чувствами, направляются к известным специальным целям, как, например, когда мы стараемся убежать от опасности или боремся из-за какого-нибудь удовлетворения. Но движения груди и членов тела при смехе не имеют никакой цели. Теперь, заметив, что эти quasiконвульсивные сокращения мускулов не имеют цели и бывают результатом несдерживаемого действия силы, посмотрим, откуда происходит их особенный характер, каким образом случается, что известные классы мускулов подчиняются этому влиянию первые, а затем уже подчиняются ему другие классы. Избыток нервной силы, не управляемый каким-нибудь особенным мотивом, очевидно, примет сперва один из наиболее привычных путей и, если этого окажется недостаточно, обратится на пути менее привычные. Чаще всего чувство переходит в движение через посредство органов речи. Челюсти, губы и язык служат для выражения не только сильного раздражения или удовольствия, но и самый покойный поток умственной энергии, сопровождающий обыкновенный разговор, находит себе главный исход этим же путем. Поэтому-то известные мускулы, расположенные вокруг рта, маленькие и легкоподвижные, при приятном впечатлении сокращаются первые. После них всего постояннее приводятся в действие (мы сказали бы, пожалуй, в экстра-действие) чувствами всякого рода мускулы дыхательные. Под влиянием приятных или неприятных ощущений мы дышим скорее; очень может быть, что это происходит от увеличенной потребности в окисленной крови. Ощущения, сопровождающие всякое физическое упражнение, вызывают также усиленное дыхание, которое здесь еще очевиднее соответствует физиологическим потребностям. Эмоции, приятные или неприятные, вначале также усиливают дыхание, хотя последние потом и ослабляют его. Одним словом, из всех мускулов тела дыхательные чаще других участвуют в тех разнообразных актах, которые вызываются в нас чувствами; а потому в случае когда какое-нибудь ничем не управляемое разрешение нервной силы передается мышечной системе, то оно сокращает не только известные звуковые и голосовые, но и выдыхательные мускулы. Если чувство, долженствующее перейти в мышечную систему, будет слишком велико, чтобы найти себе выход в этих классах мускулов, то возникает деятельность другого класса. Появляется движение в верхних конечностях тела. Дети часто хлопают руками от удовольствия; взрослые потирают руки, а иные, под влиянием еще более сильного удовольствия, ударяют себя по коленям и покачиваются взад и вперед. Наконец, когда другие пути для выхода нервной силы совершенно переполнены, является спазматическое сокращение более отдаленных и более редко действующих групп мускулов: голова откидывается назад, спина вгибается - возникает в слабой степени то, что медики называют opisthotonos. Итак, не утверждая, чтобы явления смеха должны были объясняться таким образом во всех своих подробностях, мы видим, что в целом они подходят под следующие общие принципы- чувство возбуждает мускулы к движению; в случае когда мышечное движение не подчиняется какой-нибудь цели, прежде всего приходят в движение те мускулы, которые чувствование возбуждает всего чаще, и по мере того, как чувствование, долженствующее разрешиться, увеличивается в количестве, оно возбуждает и увеличенное число мускулов, порядок возбуждения которых определяется относительным количеством случаев, когда они отвечают регулирующим внушениям чувства. В качестве определяющего и усложняющего фактора надо присоединить относительную величину мускулов: ceteris paribus, мускулы небольшого объема приводятся в движение раньше, чем большие.
      Но вопрос наш все еще остается в том же положении. Данное здесь объяснение применяется только к такому смеху, который происходит от сильной радости или страдания, но неприменимо к тому смеху, который следует за известным сознанием несообразности. Объяснение, говорящее, что в таких случаях смех происходит от удовольствия, которое мы испытываем, освобождаясь от стеснений серьезных чувств, недостаточно. Несомненно, что эта причина действует отчасти. Нередко, как говорит м-р Бэн, "насильственная и лишенная реального содержания форма серьезности и торжественности ставит нас в натянутое положение, от которого мы с величайшим удовольствием освобождаемся соприкосновением с тривиальным и вульгарным". И веселость эта, вызываемая в нас приятным чувством, являющимся вслед за прекращением умственной принужденности, объясняет также общий принцип, о котором говорилось выше. Но это объяснение неприменимо к веселости, являющейся, когда, например, в короткий промежуток между andante и allegro какой-нибудь Бетховенской симфонии тишина вдруг прерывается громким чиханьем. В этом случае, как и во множестве подобных, мы видим умственное напряжение не натянуто вынужденное, а произвольное, не неприятное, а приятное, и представившиеся впечатления, на которые обращается наше внимание, обещают удовольствие, которого не-многие пожелают избегнуть. Поэтому, когда совершенно некстати раздается чиханье, не может быть, чтобы смех являлся вследствие освобождения ума от какого-нибудь скучного расположения: тут должно искать какой-нибудь другой причины.
      Мы найдем эту причину, если проведем свой анализ еще одной ступенью дальше. Чтобы достигнуть решения вопроса, мы должны рассмотреть количество чувства при известных обстоятельствах и затем выяснить, каковы условия, которые определяют направление его разрешения. Возьмем пример. Вы сидите в театре и с большим вниманием следите за ходом интересной драмы; прошло уже несколько сцен, возбудивших вашу симпатию, - например, сцена примирения между героем и героиней после долгого и мучительного недоразумения. Чувства, пробужденные в вас этой сценой, не такого рода, чтобы вы желали освободиться от них: напротив, они служат приятным облегчением после тяжелых чувств, испытанных вами при первоначальном разладе между героями пьесы. Сверх того, чувства, внушенные вам на время этими вымышленными личностями, совсем не таковы, чтобы они могли заставить вас радоваться какому-нибудь оскорблению, нанесенному этим лицам; скорее, вы сами сделались способны чувствовать за них оскорбление. Вдруг в то самое время, когда вы с такой теплой симпатией созерцаете примирение, из-за сцены показывается ручной козленок, который, пристально оглядев собрание, направляется к любовникам и фыркает прямо на них. Вы не можете не присоединиться к громкому хохоту, который приветствует такой contretemps. Неудержимый порыв смеха необъясним тут ни по гипотезе удовольствия при освобождении от умственной принужденности, ни по гипотезе удовольствия, порождаемого относительным самовозвышением, которое чувствуется при унижении других; но он легко объясняется, если мы рассмотрим, каково в подобном случае должно было быть чувство, существовавшее в нас в ту минуту, когда произошла эта несообразность. Вызвана была значительная масса душевного движения или, говоря физиологическим языком, большая часть нервной системы находилась в состоянии напряжения Было также возбуждено сильное ожидание дальнейшего развития сцены, - было известное количество неясной, рождающейся мысли и эмоции, в которые готово было перейти существовавшее количество мыслей и душевного движения. Если бы при этом не было перерыва, количества новых идей и чувствований было бы достаточно, чтобы поглотить всю освобождающуюся нервную силу. Но теперь это количество нервной силы, вместо того чтобы потратиться на произведение соответствующего количества новых идей и эмоций, которые уже зарождались, внезапно задерживается в своем течении. Пути, на которые уже готово было обратиться разрешение нервной силы, закрылись. Новый путь, открывшийся появлением и выходками козленка, не велик; возбужденные идеи и чувствования не так многочисленны и велики, чтобы привлечь к себе всю нервную силу, которая должна быть издержана. Поэтому излишек ее должен разрешиться в каком-нибудь другом направлении, и, сообразно данному уже объяснению, происходит истечение этой силы, через посредство движущих нервов, к различным классам мускулов, производя те полуконвульсивные действия, которые мы называем смехом.
      Это объяснение нисколько не противоречит тому факту, что иногда из числа нескольких лиц, присутствующих при одном и том же смешном приключении, встречаются люди, в которых оно не возбуждает смеха; это бывает оттого, что в них возникает какое-нибудь чувство, не разделяемое остальными и достаточно сильное, чтобы поглотить все рождающееся возбуждение.