Объявили диктатуру пролетариата, а установили диктатуру группировки.

Объявили мир, а страну ввергли в четырехлетнюю бойню.

Объявили – земля крестьянам, а землю у них вскоре отобрали вместе с инвентарем и лошадьми.

Объявили рабоче-крестьянскую власть – и тотчас ввели принудительную трудовую повинность, а против крестьян бросили регулярную армию, установили продовольственную диктатуру.

С тех пор – ложь, ложь и ложь. Ложь в газетах, на собраниях, на сессиях Верховного Совета, на партийных съездах, в лозунгах и плакатах, в книгах, в кино, на сценах театров, в живописи – всюду ложь, ложь и ложь.

Когда литератор Померанцев выступил со статьей «Об искренности в литературе», на него обрушилась жесточайшая партийная критика. Сразу стало очевидным, что он дотронулся до больного места. Но неужели непонятно, что сам разговор об искренности мог возникнуть только в стране, где ложь стала законом жизни?

– Но почему все-таки мало сейчас очень талантливых, ярких русских, украинских писателей? Где Пушкины, Достоевские, Толстые? Нет, это, конечно, наивный вопрос, но почему на наших глазах прекращается фактически приток в литературу и в остальные искусства талантливейших, ярчайших людей?

– Разве это не ясно? Во-первых, климат. На морозе цветы не распускаются и вообще растения прозябают. Но эта причина, как ни странно, второстепенная. Во-вторых, когда поле заполнено сорняками, хлебным колосьям грудно быть полновесными и тяжелыми, но и эта причина не главная.

– Что же главное?

– Гены. Таланты, гении – это гены. Из поколения в поколение перебегает в роду огонек дарования, пока не вспыхнет ярким пламенем таланта. Конечно, вспыхнув в непогодных условиях, он может заглохнуть, погаснуть. Но все же первоначальное условие, чтобы он вспыхнул, родился на свет, – это в генах. Вот теперь-то и сказывается наглядно итог концентраций. У Пушкина в «Истории Пугачевского бунта» есть место: «Пугачев скрежетал. Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и все семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом обречен был смерти и четырехлетний ребенок, впоследствии славный баснописец Крылов».

Вот видите, велик ли был истребительский размах у Пугачева, а и то едва не лишил нас гордости русской словесности, нашего гениального баснописца, что же сказать про целенаправленное истребление всей русской интеллигенции, всей верхушки русской нации, и рождавшей как раз талантливых, гениальных людей, а также про истребление среднего слоя русской интеллигенции, духовенства, купечества, которые тоже рождали ведь хотя бы тех же Чернышевских, Сперанских, Добролюбовых. А так же про истребление лучшей, наиболее даровитой части крестьянства, уже приготовившейся поставлять талантливых людей в отечественную культуру? Все наиболее ценные гены русской нации оказались в земле. А теперь мы вопим – где таланты, где яркие личности, где гении?

Но этому есть, конечно, и еще одна причина, хоть мы и назвали ее второстепенной. Вернемся к ней на минутку. Я опять говорю о климате.

Принцип учета и распределения как рычаг диктатуры, как способ заставить работать на себя касается и всех видов искусства. Гонорарная система, то есть система оплаты труда художника, писателя, музыканта построена и рассчитана так, чтобы он, художник, все время чувствовал себя в материальной зависимости от государства. И не только в материальной. Пресса, известность, почет, приемы, заграничные поездки – все это находится в руках государства и раздается в виде тоже своеобразного пайка одним меньше, другим больше. У нас выгоднее писать как можно чаще средние, серые вещи, лишь бы они сразу шли (печатались, вывешивались и т.д.), нежели создавать нечто яркое, из ряда вон выходящее, ни на что окружающее не похожее, уникальное.

Конечно, государство вынуждено содержать целую армию писателей, поэтов, живописцев, композиторов, скульпторов и т.д., ибо само оно писать поэмы и картины не умеет. Оно подкармливает художников, дает им даже ордена и звания Героев, премии, дачи, хорошие квартиры. Но оно дает все эти блага не по признаку исключительности художника, его особенной яркости, а по признаку верности его службы господствующей идеологии, государству. В самом деле, не можем же мы считать самыми лучшими и яркими (возьмем писателей) тех, кто отмечен высшей наградой – званием Героя Социалистического Труда: Полевого, Грибачева, Кожевникова, Маркова, Камила Яшена[77] и т.д., в то время как Пришвин не получил за свою жизнь ни одной премии, равно как Андрей Платонов, Паустовский, Пастернак, Юматова, Булгаков, Дудинцев, Тендряков, Можаев. При всем уважении к Симонову, неужели Пришвин и Паустовский были писатели хуже, чем он? Почему же Симонов пятикратный, если не больше, лауреат, а Пришвин – ни разу? Неужели Трифонов хуже писатель, чем Полевой? Почему же Герой Социалистического Труда Полевой, а не Трифонов? Итак, очевидно, что блага даются не за таланты, а за верную службу.

Да, государство вынуждено содержать (хотя и держать на материальном и психологическом пайке) армию деятелей искусств. Но дело в том, что, когда попадается истинно талантливый человек, он начинает служить не государству, а русской литературе, русской живописи и т.д. Он вынужден преодолевать террор среды. Яркое в наших искусствах может возникнуть не благодаря нашей системе, а вопреки ей.

– Да, но подменившие собой русскую интеллигенцию или, по крайней мере, разбавившие ее, они же – талантливы. Биологически талантливы, все, как один. Талантливый народ, гениальная избранная нация? Поэтому их, то есть в силу талантливости, и много везде: в Союзе писателей, в кино, в живописи, в музыке, в медицине, в театре…

– Заведомая, как бы запрограммированная их талантливость – это миф. Они действительно выходят в известные писатели, живописцы: Гейне, Гойя, Пикассо, Шагал, Ремарк или тот же Эйнштейн. Но, во-первых, популярность этих людей раздута искусственным образом и вовсе не соответствует истинной ценности того или иного художника, музыканта, ученого. Во-вторых, заведомая биологическая запрограммированность здесь ни при чем. Если бы это было так, что крупнейшие деятели культуры возникали бы из евреев всюду, где есть евреи: в Греции, в Турции, в Афганистане, в Швейцарии или в том же Израиле. Чего же проще? Однако этого не происходит. Заметные деятели культуры, искусства и науки еврейского происхождения возникают только на базе великих культур: немецкой, французской, английской, русской, испанской, итальянской.

Обращаясь внутри этих культур, опираясь на высочайший уровень этих культур, они достигают известных высот. Но там, где им некуда подниматься, они и не поднимаются сами по себе, в силу, как вы говорите, биологических особенностей и избранности. Они талантливые переимщики, впитыватели, а вовсе не изначальные гении-творцы.

– Но последний царь действительно, говорят, был плохим царем, слабовольным, ударялся в мистику, допустил Распутина, не умел руководить таким государством, как Российская империя?

– Здесь много от пропаганды. У него, как у царя, был недостаток – ему не хватало властности, твердости. Но он был интеллигентным, добрым человеком и безгранично любил Россию, народ… Но допустим, допустим, что это был плохой царь, что двор при нем весь прогнил. Так неужели из-за одного слабого человека надо было крушить и громить всю Россию и устраивать многолетний геноцид? Только ненавистники России могли сознательно ввергнуть ее в такую пучину бедствий, из которой уже неизвестно, выберется ли она. А личность царя, как сейчас очевидно, послужила для них только предлогом и удобным поводом.

– Но в Америке тоже ведь, хоть и кричат о свободе, пойди, попробуй, напечатайся, если сказал что-нибудь не понравившееся хозяевам газет и издательств. Ни одна газета, ни одно издательство не пустит на порог. И демократия вся в руках у денежек, то есть сами теперь знаете, у кого.

– Но разве я хвалю современную демократию, будь то в Америке, во Франции, в ФРГ или где бы то ни было.

– А что бы взяли за образец?

– Россию, и только Россию. С ее духом народности, с ее глубинным гуманизмом, с ее светлыми праздниками и трудом, когда каждое усилие работает на процветание нации. Но, конечно, Россию в ее развитии, какой ей теперь предстояло бы быть. Я монархист, дорогие друзья, убежденный и последовательный. Повторяю святую истину: стоять во главе народа, возглавлять народ может только монарх, управлять населением могут и президенты.

Утрачивалась реальность обстановки во время ночной езды, и наша фантазия закусывала удила.

– Представь себе, – говорил кто-нибудь из нас, – что мы группы, организация, сила. Во время какого-нибудь крупного заседания, когда все они собрались в одном месте, мы окружаем здание, в зал входят воины с автоматами («спокойно, товарищи, всем оставаться на местах»).

– А утром вместо бесцветного бессловесного гимна по радио бухает колокол и раздается благовест. Торжественные колокола звонят на всю Россию, на весь мир, возвещая, что эпоха диктаторского насилия и мрака окончилась. Люди недоумевают, но уже предчувствие говорит им, что свершилось что-то прекрасное, светлое, не зря же звонят колокола!

– После пяти минут торжественного благовеста, – возбуждается фантазия и у Лизы, – все проснулись, вся страна, весь народ, все у радиоприемников.

– Колокола замолкают, голос с железным тембром.

– Не Левитана, конечно?

– О нет, конечно, не Левитана. «Дорогие соотечественники! Нами, группой освобождения и возрождения России, сегодня, 18 июля, в Москве произведен государственный переворот. Так называемое советское правительство, доведшее страну до полного разложения и маразма, низложено, арестовано и содержится в изоляции».

– И уничтожено физически! – с ходу уточняет Кирилл.

– В благоприятный момент будет проведен всеобщий опрос с тем, чтобы народы, населяющие нашу страну, сами могли выбрать желательный для них образ жизни и верховную власть. Для управления страной на ближайшее время создан контрреволюционный – да, именно так, не боясь этого слова, – контрреволюционный комитет во главе с председателем, называющимся наместником верховной власти в России.

– Почему наместником верховной власти? – В России должен быть царь, император, но к этому надо подготовить страну, народы. Пока что – наместник верховной власти, который потом передаст эту власть из рук в руки… Сегодня в 12 часов председатель комитета, он же наместник верховной власти, выступит по радио с большой программной речью.

– Нет, лучше бы пока без речей. Лучше в течение нескольких дней сначала показать на деле, что все изменилось, и что изменилось именно к лучшему.

– Например?

– Ну, например, утром встали люди, пошли в магазины, а там… Ну, как во всем остальном мире – полное разнообразие, полное изобилие. Мясо лежит разных сортов, телятина, вырезка, языки, поросята. Говядина стоит семьдесят копеек. Сливочное масло – 1.20. Водка – 65 копеек (пол-литра). Думаешь, не понравилось бы народу? Дубленки разных фасонов, осетрина, стерлядь, икра такая-этакая, вобла кулями, автомобили двадцати марок, все завалено разнообразными фруктами, свежей рыбой. Ткани и платья, трикотаж и обувь… Одним словом, все как в других современных государствах и городах.

– Где же сразу взять такое изобилие, да еще чтобы дешево?

– Бросить на это все финансовые резервы. Указ № 1. «О временном прекращении исследований космического пространства». Пусть американцы исследуют. Каждый космический корабль – это миллиарды и миллиарды рублей. Два-три незапущенных корабля – вот тебе и полное изобилие товаров. Закупить за границей на первое время. Пустить на первое время немецкие, французские, итальянские фирмы, пусть заваливают нас своими красивыми и модными товарами. Потом окрепнем и оттесним.

Указ № 2. «О возвращении исторически сложившихся названий городам, площадям, поселкам и улицам. Нижний Новгород, Вятка, Самара, Тверь, Екатеринбург, Санкт-Петербург, Петербургский университет (а не университет имени Жданова), Марьинский театр (а не театр имени Кирова). Никаких Дзержинских, Урицких, Воровских, Луначарских, Семашек…

Указ № 3… – Мы говорили, захлебываясь от восторга и перебивая друг друга – «О всеобщей свободе вероисповеданий». Открыть все церкви! Восстановить разрушающиеся построить достаточное количество новых. Открыть мечети, костелы, кирхи, всюду повесить колокола. Особым постановлением начать строительство храма Христа Спасителя. Восстановить и открыть все монастыри.

Указ о новом названии государства. Название СССР упраздняется. Впредь именовать – Великое Государство Российское, в обиходном сокращении – Россия. Указ о роспуске КПСС.

Роспуск колхозов и возвращение к естественному, нормальному земледельческому труду.

Возобновление свободного труда для крестьян, возрождение ярмарок.

Свободное передвижение всех людей как за границу, так и обратно. Отмена прописки.

Особым обращением возвратить русскую эмиграцию… Представьте себе, какое началось бы оживление, какая гора свалилась бы у людей с плеч, как повеселели бы взгляды и прояснились бы лица, как расправились бы и распрямились души!

…К этому времени мы уже достигли Москвы и ехали теперь по серой ночной промороженной улице, и два-три лозунга уже успели броситься нам в глаза: «Народ и партия едины», «Встретим ударным трудом…», «Мы придем к победе коммунистического труда».

Внятно и четко, вразумительно и проникновенно вдруг Лиза сказала:

– Жутко оттуда, где мы только что побывали, возвращаться опять к действительности. Не хочу!

Наступила в нашей машине тишина. Я поймал себя на том, насколько точно определила Лиза и мое душевное состояние: нелепо и жутко опять возвращаться в серую, мертвенную тюремную камеру, когда только что побывал на живой земле, на живой траве, под живым небом. К тому же где-то в глубине души появился червячок сомнения: не поздно ли? Не все ли уже кончено с Россией? Была искусственно парализована, обескровлена, выедена изнутри, обглодана почти до остова. Вспомнились ужасные слова Розанова из его «Опавших листьев»: «Когда она (Родина) наконец умрет и, обглоданная евреями, будет являть одни кости, – тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми покинутого».

Так не мертва ли она? Не осталась ли нам скорбная доля только оплакивать ее остов по пророчеству русского писателя?

А если теперь и оживить? Есть ли смысл оживлять человека на подопытном операционном столе, если у него вырезано все самое главное и важное? Оставшиеся органы все перепутаны хирургами-палачами. Не на мучения ли разбудишь его и вернешь к жизни? Ведь всюду будет болеть, когда начнет он оттаивать от анестезии?.. Кирилл Буренин оказался тверже меня.

– Прекрасно то, что мы на минуту сейчас вообразили. Но само оно не придет.

– Так что же?

– Надо действовать. Они в свое время не сидели сложа руки.

– Как действовать? Что? Нет же способа привнести наши идеи в массы. Нет. Листовки, что ли, расклеивать?

– Надо создавать организацию. Группу хотя бы на первых порах. Пусть двадцать, сорок человек, но твердых, надежных, каменных.

– Какая группа из двадцати человек, когда у нас в стране каждый пятый – стукач?!

– Осмотрительно, осторожно. Теория малых дел. Птичка по зернышку клюет и сыта бывает. А под лежачий камень вода не потечет, нет.

– Народ оболванен. Вон эти, демократы, вышли однажды на площадь… К Лобному месту. Развернули лозунг: «Руки прочь от Чехословакии». Людишки смотрят, спрашивают друг у друга:

– Смотри-ка, «Руки прочь от Чехословакии!» Напал на нее, что ли, кто? Немцы, что ли, напали?

Смех. Пока зеваки разбирались, кто напал на Чехословакию, подъехал автобус, и демократов забрали.

– Создать группу. Создавать цепь, звено к звену. Осторожно, осмотрительно, самых верных, самых живых. Как заметил, что прощупывается пульс, так и занимайся реанимацией, искусственное дыхание, компресс на сердце, а то и укол в сердце. Смотришь, открылись глаза, появилась речь. А так мы только болтаем. Вот, например, если я дам тебе книгу… Сумеешь ты передать ее послезавтра одному из самых надежных и самых живых, на твой взгляд, людей? Это уже будет дело. Звено к звену. Продумать систему. Каждый знает двоих-троих. Есть же, не перевелись же, черт возьми, русские люди. Или думаешь, одни только мы с тобой остались?

– Я думаю, что людей много даже и зрячих, вполне живых, но все разобщены и запуганы. В кружке из четырех-пяти человек ни один не будет разговаривать откровенно, разве что по пьянке.

– Ну так как? Сможешь послезавтра передать книгу одному из своих друзей? Можешь воспринимать это как задание. А чтобы оно было действительно заданием – обязательно послезавтра.

Где-то боковой искрой мелькнуло, что есть в нашем государстве, есть разница между тем, чтобы прочитать книгу самому, и тем, чтобы дать ее почитать товарищу. Одно дело держать такую книгу у себя, а другое дело ее распространять. И что не напрасно Кирилл настаивает, чтобы я непременно передал кому-нибудь его книгу. Это уж – приобщить, сделать участником, отрезать пути.

А что же мне их не отрезать? Разве мне, все понявшему и увидевшему все в истинном свете, мне, у которого каждый час и каждую минуту сердце обливается кровью при мысли о России, мне, который, по моим же словам, если бы сказали сейчас – прыгай с колокольни Ивана Великого, и в момент шлепка тела о землю все вспыхнет, воскреснет, воскреснет или оживет, я и секунды не колебался бы, а бросился бы, раскинув руки… Что же мне бояться отрезания путей? Да есть ли для меня теперь другой путь, кроме одного, если даже он ведет к неизбежной гибели?

– Хорошо. Завтра ты дашь мне книгу, а послезавтра я передам ее другому человеку, по своему выбору.

– Кровь и ненависть, кровь и пламя!

Через день, в десять часов утра, когда я только что собрался позвонить одному человеку, чтобы условиться с ним о встрече, у меня самого зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос отца Алексея из Троице-Сергиевой лавры. Я несколько удивился этому звонку, потому что слышал, будто между отцом Алексеем и Кириллом пробежала какая-то кошка. О чем-то они спорили, на чем-то не поладили, в чем-то разошлись. Я жалел об этом, думая, что холодок их отношений падет на меня, а было бы жалко. Я полюбил бывать в лавре в гостях у отца Алексея в той особенной атмосфере, которая хоть и создана теперь искусственно, вроде как в оранжерее, да все-таки напоминает атмосферу России.

На чем они могли охладиться? По репликам, по интонациям Кирилла я понял, что РПЦ злила его своей лояльностью, ее пугал экстремизм Кирилла. Она искала тихой мирной жизни, в то время как Кирилл требовал энергичных и практических действий. А у тех ведь еще и саны, и должности. Скажем, ученый секретарь академии. Достигнуто, и жалко терять. Отсюда соглашательство, прислужничество. «Они тоже на пшене, – клеймил Кирилл, – тоже клюют с ладони». По крайней мере, так все это выглядело в интерпретации самого Кирилла.

И вот отец Алексей позвонил сам. Я тотчас увидел в этом промысел: как же! Перед таким решительным шагом, который я собирался сделать сегодня, хорошее ли это, плохое ли предзнаменование, но совпадение – вот оно! Помнится, я обрадовался этому совпадению.

– Как живете, Владимир Алексеевич?

– Вашими молитвами.

– Молимся, молимся о вас. Постоянно молимся о вас. Давненько не виделись, а есть потребность.

– Так что же, мне приехать в Загорск?

– Приехать, но не в Загорск. Я сегодня нахожусь в Переделкинской резиденции патриарха. Это и ближе. Если можете, жду вас к обеду. Приезжайте в час дня.

Я был убежден, что отец Алексей хочет помириться с Кириллом, и надеялся, что я по мере сил посодействую этому. Что ж, мирить хороших людей – благое дело. Я ехал в Переделкино с легким сердцем, радостно возбужденным, и всякое море казалось мне по колено. А книгу я сегодня отдам. Пришел и мой черед выходить на линию огня. Что ж, «Я не первый воин, не последний».

За рулем отлично читаются стихи, и я твердил два стихотворения, пришедшиеся к случаю, так что каждая строка, каждая интонация отвечали полностью моему настроению, состоянию моего духа, моей судьбе. И не только отвечали – сливались всеми точками, совпадали.

Опять, опять, опять… Недаром словечко «опять» пронизывает весь этот цикл «На поле Куликовом», входящий, в свою очередь, в цикл «Родина». Опять. «И вечный бой, покой нам только снится». Миллионы погублены, расстреляны, брошены в грязные ямы, замучены, порабощены, растлены. Но я оказался жив. Мы оказались живы. И вот – опять, опять…

Над нашими полками… Светлый стяг… Где русские полки и где светлые стяги? «Все расхищено, предано, продано». Но…

За святое дело. За Россию. За Русь. За милую Родину истерзанную темными силами. Да я… Господи… Мертвым лечь, если надо!..

Тут спазм перехватил мне горло, но это был не спазм горя, не печали, но спазм боевого восторга, точно и впрямь сейчас опять развернется надо мною светлое знамя и я в составе головного полка вырву из ножен обоюдоострый тяжелый меч.

Не просто суровым облаком, а тяжелым, беспросветным мраком, растянувшимся на долгие десятилетия унылого рабского существования, влачения судьбы, покорности и постепенного угасания.

Тихо-то тихо, темно-то темно. Но есть еще живые люди, есть еще живые сердца, бьется еще пульс России. «Еще польска не згинела, пока мы жиемо». Может быть, безнадежным окажется пробудить ее от сна, а тем более воскресить ее силы. Но. Но. Но…

Настал и мой час. Настала моя пора выходить на линию огня. Я погибну, конечно, но погибну за Россию, погибну как русский. Это будет прекрасно.

И можно было не повторять уж последующих, завершающих строк, они и так звучали, пели, ликовали во мне.

Может быть, я и не повторял их вслух, но все это во мне и вокруг меня, и этот послушный руль, и эта скорость, и этот поворот дороги, после которого вспыхнула вдруг на горе златоглавая патриаршья церковка, все во мне и вокруг меня были одни эти строки, одна эта пронзительная и омывающая радость, и все грядущие муки, и саму грядущую насильственную смерть превращала в радость эта нота:

Бывшее, шестнадцатого еще века, подмосковное именьице бояр Колычевых чудесным образом уцелело и сохранилось. И главное не было передано под какую-нибудь МТС, а было отдано патриархии как подмосковная резиденция патриарха всея Руси, вроде загородного дома или дачи.

Образовался еще один крохотный оазис, обнесенный не очень высокой, всегда свежепобеленной стеной. Въездные ворота в имение – парадные, с витиеватыми башенками, за ними уж там, на самой территории, терем-теремок. Обелиск перед ним с именами всех бояр Колычевых, маленькое кладбище с несколькими крестами, служебные постройки – кухня, квасная, погреб и прочее. Сад на всей территории, пруд среди сада, заросший кувшинками. А церковь так стоит, что есть в нее вход с улицы для всех прихожан, но есть и с территории – через узкую боковую дверь. Но, конечно, в тереме у патриарха своя домовая церковь, где никогда не гаснут лампады мерцанием золоченых окладов перед ликами древнего письма. Если идти со стороны станции вечером, то поверх ворот виден верхний этаж терема, и тогда поймешь, что за стрельчатыми окошками в глубине дома мерцают тихие негасимые лампады.

После обеда мы пошли прогуляться по саду и, отойдя подальше от дома, от людей, от милиционера, который всегда дежурит на территории, сели на лавочку перед прудом. Я почувствовал, что отец Алексей сейчас заговорит о важном, зачем и позвал меня, но все же я не мог предчувствовать, каким обухом по голове припасено меня оглушить.

– Вот, Владимир Алексеевич, я возьму быка за рога. Мы, конечно, не государство в государстве, и у нас своей разведки нет, но хорошие люди есть всюду. Хорошие люди уверяют нас, что Кирилл Буренин со всех сторон окружен чекистами и провокаторами… Я не хочу сказать (а это пришлось бы доказывать), что он сам… этого, может быть, и нет… Но он «под колпаком», и следовательно, каждый, кто оказывается рядом с ним… Ну вот, а вас нам жалко. Вы – писатель. Вы – нужны. Поэтому мы после долгих колебаний и решили вас предупредить, чтобы не допустить вашей гибели. Если еще не поздно.

Я онемел. В глазах у меня потемнело. Появилось полное впечатление, что я рухнул, провалился сквозь тонкий лед и падаю, падаю в бесконечную бездну, в бездну, у которой даже нельзя представить дна, настолько глубока она и ужасна.

Калейдоскопически возникали во мне и тотчас разваливались, чтобы уступить место вновь возникающим и вновь разваливающимся картинкам.

Кирилл, Лиза, наши поездки, наша взаимная доверительность, наши взаимные разговоры во время поездок, все их реплики, вся их нацеленность, все руины церквей и монастырей, которые мы с ними увидели, вся мерзость запустения на самых святых и русских местах, все людские души, которые раскрывались от единого слова Кирилла и Лизы, хотя бы это, совсем уж недавнее, искреннее, как выдох, восклицание Лизы: «Жутко оттуда, где мы только что побывали, возвращаться опять к действительности. Не хочу!» Если это игра, то гениальная игра… Невозможно и вообразить. Да нет! Да как же? НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

Последнюю фразу я, оказывается, произнес вслух, потому что отец Алексей на нее ответил:

– Может, Владимир Алексеевич, все может быть. К сожалению, так и есть.

– Но если он окружен чекистами, почему же меня до сих пор не забрали? Уже несколько лет им известны мои взгляды, мой образ мыслей.

– Что толку вас забрать? Одного? Им надо, чтобы на ваш огонек слеталось больше ваших единомышленников. По одному их трудно искать и ловить. А вот если вы их соберете в кучку, в одно место, то очень удобно. Вы знаете или нет, что в Ленинграде недавно взята целая молодежная организация?

– Первый раз слышу.

– Да, молодые ребята. Союз христианской молодежи.

У них была своя, крайне монархическая программа. Был свой вождь – Огурцов. Поэтому дело так и называлось – «Дело Огурцова». Железная дисциплина. Был у вождя заместитель по кадрам, был заместитель по контрразведке, заместитель по пропаганде. На суде, когда Огурцова ввели в зал, все подсудимые встали и вытянулись по стойке «смирно». Вот какая была у них дисциплина.

– И много их взяли?

– Человек около сорока. Вот и в Москве хорошо бы такую «огурцовскую» организацию…

– НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

– Не исключено, что за Бурениным наблюдает еще одна разведка. Пропустить через свои руки всю московскую интеллигенцию и на каждом поставить плюс или минус. На всякий случай. Просеять, процедить. Где зерна, где плевелы. С их точки зрения, конечно. И если это так, то вы лучше меня знаете, что вся московская интеллигенция действительно процедилась и на каждом поставлен либо плюс, либо минус.

– НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

– Но как же так? Все понимать. Понять и узнать всю правду. И все же служить неправде? Познать, где свет, где тьма. И служить тьме? Но ведь если так, то ведь это чудовищно, так чудовищно, как никогда еще не бывало на свете!

– Не знаю, что вы находите в ней сверхчудовищного. ЧК доступны всякие методы.

На обратном пути (я уже не читал, разумеется, боевых и вдохновенных стихов Блока) в мелькании жутких теней я старался уловить хоть небольшие просветы. Схватился за соломинку, ибо нельзя было не схватиться за что-нибудь, но так и лететь вниз, кувыркаясь в кромешном мраке. Соломинка была вот какая: «А может быть, они, – думал я, – решили отодвинуть меня от своей конспиративной деятельности? Я писатель, а не конспиратор. У меня все, если не на пере, то на языке. Я уже и теперь направо и налево высказываю свои взгляды. Стал носить перстень с изображением Николая Второго. А там нужна совершенно тайная, конспиративная, незаметная деятельность. Может быть, они понимают, что как писатель, выступая открыто, издаваясь и печатаясь, я принесу больше пользы, нежели как рядовой член конспиративной организации. Напишу книгу, она разойдется по стране в количестве сотен тысяч экземпляров, ее переведут на другие языки. Так что важнее – написать книгу или наклеить на заборе одну листовку? Передать в другие руки одну книгу? Это сумеет всякий, а вот написать ее… Может быть, они понимают это и хотят оградить меня от мелкой конспиративной деятельности, а тем самым и себя от возможного пропала?