Последняя ступень (Исповедь вашего современника)

«Организация учета, превращения всего государственного механизма в единую крупную машину, в хозяйственную организацию, работающую так, чтобы сотни миллионов людей руководствовались одним планом, – вот та гигантская организационная задача, которая легла на наши плечи».

Но тогда возникает вопрос – зачем? Хорошо, допустим, что у Ленина это объяснено.

«Если мы взяли все дело в руки одной большевистской партии, то мы брали его на себя, будучи убеждены, что революция зреет во всех странах и в конце концов, какие бы трудности мы ни переживали, какие бы поражения нам не были суждены, всемирная социалистическая революция придет».

«Наша отсталость двинула нас вперед, и мы погибнем, если не сумеем удержаться до тех пор, пока мы не встретим мощную поддержку со стороны восставших рабочих других стран».

«А пока там на Западе революция зреет, хотя она зреет теперь быстрее, чем вчера, наша задача только такая: мы, являющиеся отрядом, оказавшимся впереди, вопреки нашей слабости должны делать все, всякий шанс использовать, чтобы удержаться на завоеванных позициях, остаться на своем посту как социалистическому отряду, отколовшемуся в силу событий от рядов социалистической армии и вынужденному пережидать, пока социалистическая революция в других странах подойдет на помощь».

«Мы не знаем, никто не знает, может быть, – это вполне возможно – она победит через несколько недель, даже через несколько дней, и когда она начнется, нас не будут мучить наши сомнения, не будет вопросов о революционной войне, а будет одно сплошное триумфальное шествие». Стр. 16.

Итак, допустим, что с недели на неделю ждали мировую революцию и тогда надеялись триумфальным шествием пройти по всему миру, хотя это предположение говорит больше не о гениальности, а о слепоте и фанатической тупости. Но опять возникает вопрос: ради чего, зачем и что принесет всем народам? Да то же самое: всеобщий учет, контроль за распределением продуктов. Всеобщую трудовую повинность. Подчинение миллионов (а тогда уже миллиардов бы) людей единому плану, единой воле, единому советскому руководителю с диктаторскими полномочиями. Зачем? Ради чего? Зачем живых, инициативных, самодеятельных людей превращать в единый, послушный, но зато безмозглый государственный механизм, весь подчиняющийся нажатию одной кнопки?

Допустим, что – банальная идея мирового господства, осуществленная не путем походов Юлия Цезаря, Александра Македонского или Наполеона, но путем хитрой отмычки так называемой классовой борьбы и натравливания в каждой стране одной части населения на другую. («Речь идет не о нашей борьбе с войском, а о борьбе одной части войска с другой». Ленин.) Допустим, что банальная идея мирового господства. Но для кого? Чье господство? Желание римского императора господствовать над миром чудовищно, но понятно, так же как любой другой могущественной нации. Но здесь-то чье господство? Неужели только свое? Или своей группы? Но ведь остается пять-шесть лет жизни, а затем – прогрессирующий паралич, и все. Ну, пусть Сталин потом господствовал тридцать лет, но все равно, неужели ради этого надо потрошить народы, истреблять физически лучшую часть каждого народа, морить его голодом, держать в тюрьмах и лагерях, загонять в колхозы, лишив земли, лишив заинтересованности в труде, не говоря уже о поэзии труда, о его радостях, хотя и сопряженных с тяжестью. Труд есть труд. Всякий труд тяжек и связан с потом. Но все же, когда он – трудовая повинность, он тяжек стократ.

А еще удивляюсь я, как им, если бы даже и с благими (как им, может, казалось) целями, как им не жалко было пускать на распыл, а фактически убить и сожрать на перепутье к своим высоким всемирным целям такую страну, какой была Россия, и такой народ, каким был русский народ? Может быть, и можно потом восстановить храмы и дворцы, вырастить леса, очистить реки, можно не пожалеть даже об опустошенных выеденных недрах, но невозможно восстановить уничтоженный генетический фонд народа, который только еще приходил в движение, только еще начинал раскрывать свои резервы, только еще расцветал. Никто и никогда не вернет народу его уничтоженного генетического фонда, ушедшего в хлюпающие грязью, поспешно вырытые рвы, куда положили десятки миллионов лучших по выбору, по генетическому именно отбору россиян. Чем больше будет проходить времени, тем больше будет сказываться на отечественной культуре зияющая брешь, эти перерубленные национальные корни, тем сильнее будет зарастать и захламляться отечественная нива чуждыми растениями, мелкотравчатой шушерой вместо поднебесных гигантов, о возможном росте и характере которых мы теперь не можем и гадать, потому что они не прорастут и не вырастут никогда, они погублены даже и не в зародышах, а в поколениях, которые бы еще только предшествовали им. Но вот не будут предшествовать, ибо убиты, расстреляны, уморены голодом, закопаны в землю. Феликс Чуев недавно сообщил мне, что еще при Хрущеве была жива в секретных архивах (а ему кто-то рассказал) запись разговора Владимира Ильича с Дзержинским.

– Что-то тихо, Феликс Эдмундович, не пора ли расстрелять человечков десять-пятнадцать по вашему выбору…

И гены уходят в землю, и через два-три десятилетия не рождаются и не формируются новые Толстые, Мусоргские, Пушкины, Гоголи, Тургеневы, Аксаковы, Крыловы, Тютчевы, Феты, Пироговы, Некрасовы, Бородины, Римские-Корсаковы, Гумилевы, Цветаевы, Рахманиновы, Неждановы, Вернадские, Суриковы, Третьяковы, Нахимовы, Яблочкины, Тимирязевы, Докучаевы, Поленовы, Лобачевские, Станиславские и десятки и сотни им подобных. Списки можете продолжать сами…

Простое порабощение лишает народ цветения, полнокровного роста и духовной жизни и настоящее время. Геноцид, особенно такой тотальный, такой проводился в течение целых десятилетий в России, лишает народ цветения, полнокровной жизни и духовного роста в будущем, а особенно в отдаленном. Генетический урон невосполним, и это есть самое печальное последствие того явления, которое мы, захлебываясь от восторга, именуем Великой Октябрьской социалистической революцией[70].

– Выводы, Владимир Алексеевич, выводы. Не вижу выводов.

– Какие вам еще выводы? Ленина разоблачаем, дальше уж ехать некуда.

– Тут-то и ехать. Теперь-то и ехать. Все поняв и все правильно оценив. Поняв, что Россия окончательно гибнет, надо ее спасать. Возрождать. Стоишь на берегу реки и трезво оцениваешь, что человек тонет, причем не посторонний человек, а родная мать. Что толку в вашей оценке? Как должен поступать каждый, увидев, что его мать тонет, если он не последний подонок? Должен бросаться в воду и плыть на выручку.

Нельзя сказать, что мне и самому не приходило в голову со времени нашего знакомства с Кириллом, что действительно нужно ведь что-то делать. Но чувствовалась за Кириллом такая убежденность, такая широта и глубина понимания всего, что именно он-то, казалось, и должен знать, что теперь делать. Более того, я думал, что за ним стоит уже какая-нибудь организованная и сплоченная сила. Не с пуста же, не с бухты-бархаты эта четкость его позиций, его смелость, его целенаправленность. Не кустарь же он одиночка, да вот теперь еще и я с ним? Не попусту же через его «санпропускник» проходят бесконечным конвейером и денно и нощно люди, да все с хорошими русскими лицами, со светлыми косами, с ясными глазами. («Из недорезанных, Владимир Алексеевич, из недорезанных. Второе и третье поколение. Промываем песок, отбираем крупицы золота. Алмазы, Владимир Алексеевич, алмазы!»).

– И вы самый крупный алмаз, – добавила недрогнувшим голосом Елизавета Сергеевна.

– Пусть так. Но если алмазы, то тебе и карты в руки собирать их в горсть. Не мне же, если я и не знаю еще почти никого из твоих алмазов. Я готов быть солдатом. Я жажду быть солдатом. Верным и самоотверженным, идущим до конца. Но где армия? Где сила, частицей которой я бы себя почувствовал? Или с меня-то все и должно начаться? Тогда зачем Кирилл с его системой отбора людей?

Да, я чувствовал, что Кирилл постепенно наталкивает меня на мысль о конкретных и практических действиях, но наталкивает очень осторожно, словно бы не веря еще. А было для него время, как я теперь понимаю, выводить меня на следующую ступень.

Надо сказать, что если на предыдущих ступенях я как-то очень быстро схватывал все на лету и очень скоро благодаря опыту и огромному количеству фактов, пропущенных через себя в предыдущие годы, мог бы образовать во многом и самого Кирилла, то эта следующая ступень давалась моим образователям с большим трудом. Они не нажимали, боясь отпугнуть, а так поначалу осторожненько «запускали вошь в голову».

Было у нас в обиходе не очень изящное, но зато яркое и в общем-то точное выражение – «запустить вошь в голову». То есть подкинуть человеку мыслишку, приоткрыть занавеску и показать правду, а потом пусть уж он сам думает. Запустил вошь в голову и забыл о ней. Между тем человек вдруг начинает почесываться то в одном месте, то в другом. Он ходит, обедает, спит, смотрит телевизор, а дело делается. Смотришь, то в затылке почесал, то около поясницы.

Мне часто приходилось отмечать про себя моменты, когда вольно или невольно я именно «запускал людям вошь в голову», когда я видел воочию, как шире открываются у моего собеседника глаза, как все многочисленные колесики и шарики, вращающиеся в мозгу, вдруг спотыкались, словно о стенку. Вот он спорит, горячится, пылает огнем первых лет революции…

– Да ты пойми, – скажешь ему, – что это были за люди! Представь себе, что мы с тобой на их месте и наши товарищи с нами, ну, там Миша Алексеев, Ваня Стаднюк, Вася Федоров, Егор Исаев, Грибачев, Софронов, Толя Никонов, Гриша Коновалов, Борис Куликов, остальные наши товарищи. И представь себе, что мы в государстве захватили власть. В государстве, где все устоялось и откристаллизовывалось веками. И вот, не успев захватить власть (дорвались, называется!). Красная площадь уже называется «Грибачевской», Переделкино становится имени Стаднюка, Большой театр становится Софроновским, Саратов переименовывается в Алексеевск, Воронеж – в Егоро-Исаевск, а Таганка становится Никоновкой.

– Зачем же окарикатуривать?

– Какая тут карикатура, если в первые же дни революции Царское Село, летняя резиденция русских императоров, Царское Село, где жил и учился Пушкин, Царское Село, воспетое в поэзии и живописи, стало называться – как?

– Ну, я не знаю. Теперь-то это Пушкин.

– Оно стало называться: Детское имение товарища Урицкого.

– Не может быть! (Вот он – момент запуска вши в голову.)

– Это факт. А Дворцовая площадь в Петербурге?

– Не знаю.

– Тоже площадь Урицкого.

– А Воскресенская площадь в Москве перед Большим театром?

– Не знаю.

– Площадь Свердлова.

А там и пошло, и пошло. Володарки, Свердловки, Ленинки. Улицы, библиотеки, площади, театры, университеты, поселки, огромные древние города, и все своими, своими, своими, черт возьми, именами… Ну скажи на кого мы были бы похожи, если бы, захватив власть, дорвавшись до власти, ударились бы в вакханалию переименовании и начали бы присваивать свои имена всему и направо и налево. Только по одной этой вакханалии переименований неужели нельзя увидеть, что за люди дорвались до власти?

Потом разговор мог перейти опять на рыбалку или на последнюю подборку стихов в журнале. Но колесики уже завертелись, и не может быть, чтобы человек не стал время от времени почесываться то там, то тут. Разве что совсем без пульса, мертвяга.

Или вот в Бугуруслане[71]. Местные деятели повезли меня в Аксаково. По дороге заехали в бывшее имение Карамзиных. Карамзиными был посажен там большой отличный парк, нечто вроде Ботанического сада, из всех деревьев, растущих в Среднем Поволжье. Походили, посмотрели, как запущен теперь парк, насколько бесхозен и беспризорен.

– А что стало с домом Карамзиных?

– Его разгромили во время революции.

– Кто?

– Крестьяне.

– Зачем же?

– От гнева и ярости.

– Позвольте, за что же гнев? Ведь крепостными они давно уже не были?

– Им приходилось арендовать землю у Карамзиных. Значит, приходилось отдавать и часть урожая, десятую, а то и больше.

– Ну да. Теперь-то они совсем не отдают ни зерна. Все, что вырастет, оставляют себе.

Деятель знал, конечно, и раньше, что ни зерна теперь не оставляют колхозникам, все вывозится, но как-то не задумывался об этом, и теперь у деятеля останавливается взгляд, словно ударили его по голове.

А то еще в том же Бугуруслане – библиотека в доме купца Фадеева. В верхнем этаже, где жила купеческая семья, располагается горисполком, а внизу, где были магазин и склад, теперь библиотека с читальным залом вместо магазина и склада. Но опять спрошу – почему вместо, а не вместе?

Библиотекарши, любезные и внимательные к заезжему писателю, объясняют, где был склад, а где магазин.

– Видите, крючья вделаны в потолок? Действительно, вижу крючья по всему читальному залу. – При купце Фадееве висели на них говяжьи туши. А на тех, что поменьше, – бараньи.

И смотрит на меня просветленными глазами, ждя одобрения происходящему процессу: книги вместо говяжьих туш. Но я уж третий день в Бугуруслане и знаю, что почем. Поэтому я наивно спрашиваю:

– Как, в Бугуруслане было мясо? Висели целые туши? Говяжьи? Бараньи?

Библиотекарши хлопают своими глазками, переглядываются. Одна хихикнула, одна покраснела за неосторожность московского литератора: разве можно говорить такие вещи? А сами сопоставляют в уме, не могли же не сопоставлять то, что теперь в Бугуруслане днем с огнем ни в магазине, ни на базаре не только говяжьей туши (парной, конечно), но и мороженой, жилистой какой-нибудь ни килограмма купить нельзя. Нету.

Пошли дальше, но уверен, что теперь будут иногда повнимательнее взглядывать библиотекарши на крюки в читальном зале, будет у них почесываться то там, то тут.

А то еще музейный работник показывал мне этот же дом снаружи.

– Здесь располагался первый реввоенсовет. Возглавляли его Сокольский, Гофман, Зюзин, Пупко.

– Все здешние люди?

– Нет, все приезжие. Прислали их сверху. И, между прочим, с этого вот балкона пришлось им успокаивать разбушевавшуюся толпу.

– Как это было?

– Базарный день. Нашелся поп, который начал вводить людей в заблуждение. Кричал, что большевики скоро закроют все церкви. Толпа и хлынула прямо с базара к зданию ревкома.

– Уговорили их товарищи с балкона?

– Уговорили. Но, конечно, из двух окон выставили два пулемета. Тогда еще не было сознания у людей. Поддавались вражеской агитации.

Я помолчал, пока переваривал в себе эту сцену: бугурусланцы, прибежавшие с базара, и два пулемета, наведенные на них, а на балконе Сокольский с предстоящими. Как два архангела за плечами (вроде как Свердлов и Дзержинский у Ленина) – Гофман с Зюзиным. Власть, значит, важно захватить. И что же могут сделать мужики, даже если с оглоблями, против двух пулеметов? Ведь и трое могут держать в повиновении целый город и бесчинствовать в нем сколько душе угодно. Я помолчал, пока думал об этом, а потом тихонько врезал:

– Вы сказали, что поп вводил людей в заблуждение, но поп-то, выходит, был прав.

– То есть?

– Все церкви в Бугуруслане не только закрыты, но и уничтожены. Сами же показывали мне «Колесо обозрения» на месте собора. И остальные восемь церквей.

Спутница моя сделалась молчаливой после этого разговора. То ли опешила, то ли задумалась.

Да, так вот почувствовал я и сам, что в голове у меня постепенно начинает шевелиться и покусывать. Но конечно, на другом уровне, на следующей ступени.

Заговорили в какой-то связи о Зое Космодемьянской. О том, как поймали ее немцы. И как повесили на глазах у потрясенных и сочувствующих крестьян.

– Ваше поколение, Владимир Алексеевич, конечно, могло и не знать, но Зою Космодемьянскую поймали не немцы.

– Как же не немцы? А кто?

– Наши русские мужички.

– Не понимаю.

– Ты знаешь, что она делала в Петрищеве, какое у нее было задание?

– Ну, там… Конюшни немецкие какие-то поджигала.

– Вздор. Она поджигала обыкновенные крестьянские избы.

– Но это абсурд! Зачем?

– Для нарушения спокойствия в тылу у немцев, для создания беспорядка, недовольства и отчасти как наказание крестьянам за то, что мирно живут при немцах. А что же им было делать, если село захвачено? И вот представь себе: зима, мороз, а твою избу поджигает какая-то девчонка. Что ты с ней будешь делать? Мужики поймали поджигательницу и передали немцам. Немцы ее на глазах у всего села повесили. Разве ты не помнишь проскальзывающий мотив в этой истории: как Зоя лежит на лавке и просит пить, а старуха ей не дает. И тогда Зоя грозит старухе: «Погодите, придет Сталин, он вам покажет…»

– Что-то такое было, но ведь я специально не изучал.

– Так и было.

– Выходит, крестьяне были настроены к немцам лучше, чем к Зое?

– Естественно. Немцы освободили их от колхозов, от большевиков, от советской власти, от дикого многолетнего произвола и насилия.

– И за это творили буквальное насилие над русскими девушками и женщинами?

– Не понимаю.

– Как же? Даже песня была: «Над чистой и гордой любовью моей немецкие псы надругались».

– За всю войну, Владимир Алексеевич, – вновь становясь серьезным и с откуда-то появившимся металлом в голосе отчеканил Кирилл, – немцами не было произведено ни одного насилия над женщинами, ни одного факта на всех наших фронтах.

– Не может быть, чепуха!

– Действовал строжайший приказ Гитлера: за насилие смерть на месте, расстрел. Ты сам понимаешь, что означал для немцев приказ Гитлера и как он исполнялся. Кроме того – зачем? Для офицеров у них были публичные дома, а солдатам делали время от времени специальные уколы.

– А как же – столько писали… Немцы – насильники…

– Надо было писать, чтобы разжечь ненависть. Возьми газеты того времени, посмотри, что писалось, например, о взятии немцами Ялты. Ворвались, начали хватать людей, стрельба, крики, повальные аресты. А Вергасов (уж он ли не крымский партизан!) однажды, когда разговорились искренне, в минуту, когда несмотря ни на что понимается сладость правды, мне вдруг сказал:

– Знаешь, как была взята Ялта на самом деле? Около большого платана остановились три немецких танка. Из них выскочили танкисты и побежали к воде купаться. На заборах вскоре появились объявления, что вечером в городском саду под военный оркестр будут танцы. Все.

Но, конечно, если бы во время танцев какой-нибудь смертник вроде Зои Космодемьянской бросил бы в оркестр гранату, наверное, немцы начали бы репрессии, обыски, облавы.

В нормальной же обстановке они вылавливали только людей двух категорий: евреев и коммунистов, то есть пытались освободить народ от тех, кто, как мы понимаем теперь, держит его вот уж столько лет под чудовищным гнетом. Помнишь, как там стишки у Павла Когана:

Жиды и коммунисты, шаг вперед!

Я выхожу. В меня стреляйте дважды.

Слово «стреляйте» Кирилл произнес с таким неподражаемым еврейским грассированием, что нельзя было не улыбнуться, несмотря на столь патетический момент.

– Ну вот. А ненависть надо было разжигать. Когда немцы заняли Киев, мы взорвали заранее заминированный древний величественный Успенский собор в Киево-Печерской лавре, дабы свалить этот взрыв на немцев и разжечь ненависть к ним у верующего населения. Нам-то собор разве жалко? Всего ведь за семь лет перед этим в Киеве взорвали златоверхий Михайловский монастырь четырнадцатого века с византийскими мозаиками и тысячи других соборов во всех городах России. Что нам собор?!

Напротив, куда приходили немцы, всюду тотчас открывались церкви, если, конечно, уцелели церковные здания.

– Да как же? Я был в Киеве, был в лавре. Экскурсовод объясняла людям, что собор взорвали именно немцы.

– Неужели она будет говорить теперь, что собор взорван нами самими? А схему узнаете? Это те же поджоги Зои Космодемьянской. Создать беспорядок в тылу, недовольство и возмущение. Так это еще что! Могу познакомить тебя с человеком, который точно знает следующие факты. Отряды Берия, переодетые в немецкую форму, высаживались десантом в горных аулах Северного Кавказа и начисто вырезали всех горцев, насиловали женщин, отрезали им груди, распарывали животы, всячески зверствовали. Таков был приказ. Чтобы возбудить ненависть горцев к немцам. К тем, кто шел освобождать их от прекрасной советской власти. Между прочим… Нет прямых указаний, потому что не осталось свидетелей, кроме одного запуганного, чудом спасшегося старика, да и тот, наверное, теперь уж умер. Но подозреваю, что и Хатынь сожжена тоже отрядами Берия. Уж очень похожий почерк. Никто ведь не видел, как жгли Хатынь. Не осталось свидетелей. Надо же так чисто сработать! И какой дальний получился прицел: до сих пор Хатынь вопиет, разжигает, возмущает и агитирует.

– А если бы немцы завевали нашу страну, что бы они с ней сделали?

– Они бы, вероятно, восстановили династию. Посадили бы на трон наследника, который живет сейчас в Испании, потомка Дома Романовых. Конечно, он был бы зависим от Берлина в какой-то степени. Может быть, на первых порах и в большой степени. Ну, как теперь зависят от Москвы Живков и Герек, Гусак и Кадар. Как зависел в какой-то степени от Берлина венгерский Хорти, румынский Антонеску, норвежский Квислинг, французский Петен.

– Но послушай… Как можно в таком тоне говорить о Гитлере? Ведь гестапо, СС…

– У каждого государства есть полиция, и поверь мне, это не санатории. Ты думаешь, если можно было бы измерить какой нибудь мерой всю жестокость, которая была проявлена гестапо, и всю жестокость, которая была проявлена ЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ, да, пожалуй, только одной ЧК, и потом сопоставить эти две цифры, как ты думаешь, какая цифра бы перевесила? Кроме того, мы сидим сейчас, разговариваем, Гитлера уже нет и гестапо нет, но все равно в эти минуты во многих точках земного шара пытают и мучают людей. Только мы не слышим их криков и не чувствуем их страданий. Молчит о них и всемирная массовая информация. О гитлеровском гестапо она кричала. Вот мы и наслышаны теперь и вздрагиваем при этом слове.

– Но вообще, как можно переоценивать эти ценности? Что же делать тогда с миллионами жертв Отечественной войны? Ведь они стояли насмерть, героически. Они сейчас встанут все и сотрут нас с тобой в порошок за подобные разговоры! Ты вспомни, сколько страданий и мук принял народ в последней войне!

– Соболезную, Владимир Алексеевич, плачу вместе с тобой. У меня у самого отец и мать, и вообще все родственники погибли в эту войну. Сам принял все муки, едва уцелел. Если бы подоспел годами, сам оказался бы на фронте и, конечно, погиб бы по своему характеру, высунувшись вперед… Согласен, что чудеса героизма проявляли наши солдаты, что неправдоподобные муки принял наш народ, и все же буду стоять на своем: защищали бандита, людоеда и кровопийцу Сталина, защищали самый жестокий и бесчеловечный режим.

– Защищали свою страну, свой дом.

– Ну да. В дом забрались разбойники, хозяев дома превратили в своих слуг, в работников, в рабов, сами процветают и руководят. Хозяева как-то даже и привыкли к своему новому положению. Ладно, жить можно. Как-никак крыша над головой, как-никак харч, паек. А то, что лучшие горницы заняты, иконы из переднего угла повыброшены, могилы предков переворошены, работать приходится почти бесплатно, и все богатства неизвестно куда уходят – ладно. Живы – и слава Богу. И вот когда соседи идут прогнать и даже уничтожить наглых захватчиков, коренные обитатели вдруг вспоминают: дом-то все-таки наш! Давай защищать родной дом. А вместе с ним и разбойников. И проявляется неслыханный героизм при защите дома. И разбойники их подначивают на защиту уж тем самым, за что убивали лет двадцать назад. Вспомни, уж никто не кричал в Отечественную войну про мировую революцию, про интернационал, даже про коммунизм не кричали. А что кричали? За Родину, за Россию, за Отечество. Вспомнили слова, которые перед этим и употреблять было нельзя, за которые едва ли не в тюрьму сажали, да и сажали.

Ну, правда, кричали еще за Сталина. Ну, разве не дураки при всем героизме – миллионами гибнуть за одного человека. Да ладно бы за светоч какой-нибудь, за праведника, за благодетеля, а то ведь сами знаете, Владимир Алексеевич: он же убил миллионы крестьян в коллективизацию, он же уморил миллионы людей в Поволжье и на Украине, он же убил миллионы людей в лагерях, он же всячески притеснял, презирал, и за него же и гибли. А что презирал – это точно. И война была выиграна на презрении к людям, то есть к народу. Что не щадили в войне, так это людей. Он понимал: может не хватить стали, танков, пороха, хлеба, но людей-то в России хватит. И валили, валили под немецкий огонь, мостили трупами, пока в потоках крови не захлебнулись их автоматы и пулеметы. «Малой кровью» – пелось в довоенной песне. Тот же фикционализм. То есть за лозунгом ищи противоположное ему явление. Именно не жалея крови вели эту войну. А сзади заградотряды. Тоже, наверное, из любви к людям. Когда и оглянуться нельзя – свои же пулеметы и покосят. А всех пленных считать предателями, изменниками, врагами, и ежели попадут опять в руки – в сибирские лагеря. Тоже любовь к народу? И скажи, пожалуйста, почему это так получилось – сколько войн вела Россия, и с турками, и с теми же немцами, и с французами, и с японцами, и никогда за все века не было ни одного изменника? А тут вдруг эшелонами повезли изменников на Колыму, в Воркуту, в Казахстан? Это что же, от любви к людям, от доверия к ним? Нет, люди для него были только материалом. Миллионом больше, миллионом меньше, для него не имело никакого значения. И вот миллионы бегут на пулеметы с именем этого человека на устах. Разве не дураки? Разве, если он был умным человеком (а он им был), разве мог он не презирать этих людей? Он их и презирал. То есть не то, чтобы презирал, а просто не относился к ним как к живым людям, а вот именно как к историческому материалу.

Ну ладно, победили Гитлера, помешали ему установить на земле свой порядок. И к какому же порядку пришли? Вы посмотрите только, что делается во всем мире. Болезнь человечества выходит на финишную прямую. Всеобщее растление и бездушие охватило людей. В цивилизованных странах Европы на всех углах, даже в табачных киосках, продаются журналы, где на обложках женское лицо ярко обрызгано голубоватой мужской спермой. А внутри журнала даже уже не порнография, а просто гинекология. За пять долларов люди смотрят совокупление, демонстрирующееся на сцене. Порнографический кинематограф перехлестнул все границы. Я сам видел крупным планом, как женщина онанирует бананом, а потом этот банан пожирает. И это с больших экранов, открыто, нагло. Всячески поощряется и рекламируется при помощи средств массовой информации гомосексуализм и лесбийская любовь. Они тоже обыкновенны на всех экранах мира. Наркомания принимает угрожающие размеры, особенно среди молодежи…

Да разве Гитлер потерпел бы на земном шаре хоть одного гомика, хоть одного наркомана, хоть один порнографический фильм? Я помню, как мы с Левкой Гинзбургом зашли в Мюнхене (в ФРГ) в ночной молодежный клуб. Содом и Гоморра.

– Размывается немецкий народ, размывается народ, этот нам уже не страшен! – не стесняясь меня и только чуть ли не потирая руки, говорил Левка.

– А что было бы, если бы такой бедлам и при Гитлере? – спросил я у него.

– Хм! Сейчас пришли бы два штурмовика в униформе…

Конечно, Гитлер стремился к мировому господству, и в случае победы его влияние на все государства было бы безусловным. Но лучше было бы зависеть от немцев, чем от мирового зла, как это происходит теперь и как это произойдет скоро в полной степени. Поверьте, Владимир Алексеевич (иногда, в наиболее патетические моменты, Кирилл переходил на «вы»), – когда они осуществят задуманное ими полное покорение человечества, немцы с их порядками, включая и гестапо, покажутся голубой идиллией, детской игрой, как, например, кажутся нам фугаски и зажигалки по сравнению с теперешними атомными бомбами и напалмом. Уже и сейчас лагеря для арабов, если бы в них кто-нибудь мог заглянуть, дали бы очко вперед немецким лагерям, как давали им сто очков вперед Соловки и другие пункты геноцида в России.

Потом же, когда встанет вопрос об истреблении большей части человечества…

– Как истребления? Какого человечества?

– Очень просто. Человечество – это очень просто. Все человечество – это сто пятьдесят миллионов тонн. В кубический километр пространства можно утрамбовать шесть человечеств. Вот в России истребили семьдесят миллионов человек, а где они? Вовсе и не заметно. Если все человечество высыпать в озеро Иссык-Куль, вода поднимается метра на два, не больше. Это мы – романтики, а у них цифры, как правильно заметил твой кореш Сельвинский.

– Бред какой-то. Не может быть.

– Надо знать тайну времени. Тогда любое политическое событие станет ясным, как Божий день. У меня теперь формула вместо «шерше ля фам» – «шерше лё жуив». То есть – ищи еврея. Кеннеди укокошили? Двадцать версий? Загадка века? Нет – шерше лё жуив. Кеннеди категорически высказался против военной помощи Израилю и вообще против обострения военной обстановки в этом районе. Он не хотел давать санкции на развязывание войны с арабами. Он не хотел, чтобы огромные Соединенные Штаты Америки превратились в послушную марионетку. Когда убедились, что Кеннеди непоколебим, они его немедленно укокошили. Во-первых, устранили помеху. Во-вторых, дали пример всем будущим президентам США. И теперь Америка в их руках. Любое их требование удовлетворяется незамедлительно. Никсон попробовал слегка воспротивиться, слегка, заметьте, как тотчас был ошельмован и выгнан из Белого дома.

Я рассмеялся. Уж очень забавной показалась мне ситуация. Соединенные Штаты Америки на службе у Израиля[72], который на карте можно закрыть пятачком, зажать одним пальцем. Я высказал Кириллу причину своего смеха.