Тобайас Смоллет
      Приключения Родрика Рэндома
      Перевод с А.В. Кривцовой
      ВСТУПЛЕНИЕ АВТОРА
      Нет более занимательной и поучительной сатиры, чем та, какая вводится как бы ненароком в ход увлекательного рассказа, делает каждое событие живым и, рисуя знакомые сцены с необычной и забавной точки зрения, сообщает им всю прелесть новизны и в то же время ни в чем не отступает от правды.
      Читатель удовлетворяет свое любопытство, следя за приключениями героя, к которому питает расположение; читатель принимает участие в его судьбе, сочувствует ему в несчастьях, пылает негодованием против виновников его неудач; человеколюбивые чувства разгораются, противоположность между попранной добродетелью и торжествующим пороком обнаруживается весьма резко, каждый поступок с двойной силой действует на воображение, память удерживает все обстоятельства, и сердце совершенствуется благодаря примерам. Внимание не утомляется чередованием портретов, ибо выдумка со всеми ухищрениями приятно занимает его и превратности жизни предстают перед ним со всеми подробностями, открывая широкое поле для острословия и юмора.
      Роман, вне сомнения, обязан своим происхождением невежеству, суетности и суевериям. Во тьме веков, когда человек получал известность благодаря своей мудрости или храбрости, его семья и приверженцы пользовались себе во благо его выдающимися качествами, возвеличивали его добродетели и представляли его личность священной и сверхъестественной. Чернь легко проглатывала сию приманку, молила его о покровительстве, воздавала ему дань уважения, восхваляла до преклонения; слава о его поступках передавалась потомству с бесчисленными преувеличениями; о них рассказывали снова и снова, чтобы подвигнуть людей на великие деяния; в память о нем воздвигались алтари, и ему воздавались божеские почести для воодушевления тех, кто стремился ему подражать; вот откуда произошла языческая мифология, каковая является только собранием необычайных романов.
      По мере того как просвещение все более распространялось и человеческий разум совершенствовался, эти рассказы приукрашались поэзией, дабы они могли легче обратить на себя внимание; их распевали на празднествах в назидание и для удовольствия слушателей, а также перед битвами для побуждения к славным деяниям. Так родились трагедия и эпическая муза и, по мере развития вкуса, достигли совершенства. Неудивительно, что древние не прельщались измышлениями в прозе, располагая столь замечательными событиями, прославленными их лучшими поэтами в стихах; посему мы не находим у них, в эпоху их расцвета, ни одного романа, если не назвать так "Киропедию" * Ксенофонта, и, покуда искусства и науки не стали возрождаться после вторжения варваров в Европу, произведения такого рода не появлялись.
      Но когда плутовство духовенства привело человеческий разум к самому нелепому легковерию, появились авторы романов, которые, утратив всякое понятие о правдоподобии, наполнили свои произведения чудовищными гиперболами. Никак не равняясь с древними поэтами одаренностью, они решили превзойти их выдумкой и обращались больше к чувству удивления читателей, чем к их рассудку. На подмогу они привлекли волшебство и, вместо того чтобы возвышать личность своих героев благородством чувств и поступков, наделяли их телесной силой, ловкостью и сумасбродством. Хотя не было ничего более смешного и ненатурального, чем нарисованные ими фигуры, у них не оказалось недостатка в почитателях, и странствующие рыцари уже стали заражать своим примером весь мир, когда Сервантес неподражаемо забавной книгой решительно исправил человеческий вкус, показав рыцарство с правильной точки зрения, и поставил перед романом более полезные и занимательные цели, ибо присвоил ему комические черты и указал на нелепости в повседневной жизни.
      Ту же методу применили и другие испанские и французские писатели, а успешней всех - мсье Лесаж, который в Приключениях Жиль-Блаза описал с безграничным юмором и прозорливостью несовершенство жизни и плутовство людское.
      Нижеследующие страницы я создавал по его плану, взяв на себя, однако, смелость отклоняться от него там, где, по моему мнению, его ситуации были необычны, нелепы или присущи только той стране, которая являлась местом действия. Несчастья Жиль Блаза, по большей части, таковы, что вызывают скорее смех, чем сочувствие; он сам смеется над ними, и его переходы от отчаяния к радости или по меньшей мере к спокойствию столь внезапны, что у читателя нет времени пожалеть его, а у него самого - опечалиться. Такое поведение, на мой взгляд, не только неправдоподобно, но мешает возникнуть благородному негодованию, каковое должно вызвать у читателя возмущение презренными и порочными нравами общества.
      Я стремился показать, как скромные достоинства борются со всеми затруднениями, встающими на пути одинокого сироты не только из-за недостатка у него житейского опыта, но и вследствие себялюбия, зависти, злокозненности и черствого равнодушия людей. Дабы расположить в, его пользу, я наделил его привилегиями происхождения и образования, которые, надеюсь, в ходе его злоключений снискают у великодушного читателя более теплые симпатии к нему. И хотя я предвижу, что некоторых оскорбят неблаговидные действия, в коих ему выпало на долю участвовать, но я уверен, что читатель рассудительный не только признает необходимость описания ситуаций, к которым мой герой должен был иметь касательство, пребывая в столь низком состоянии, но сочтет занимательным познакомиться с такими людьми, у которых чувства и страсти не скрываются под маской притворства, церемоний или воспитания; причудливые особенности их нрава обнаруживаются в том виде, в каком природа создала их. Но, мне кажется, я могу не затруднять себя защитой методы, применяемой лучшими писателями, из коих некоторые мною упомянуты.
      Каждый разумный читатель с первого взгляда заметит, что я не уклоняюсь от истины в передаче фактов, которые в основном подлинны, хотя подробности изменены и замаскированы, чтобы избежать сатиры на отдельные личности.
      Мне остается упомянуть о причинах, по которым в качестве главного героя этого произведения я избрал шотландца; главным образом они заключаются в том, что соответствующее его происхождению и нраву образование, которое я дал ему, он не мог бы приобрести в Англии * на те скудные средства, какими, согласно моему плану, он располагал. У меня была также возможность описать простоту нравов в отдаленных уголках королевства, более им свойственную, чем другим местам, расположенным поблизости от столицы. И, наконец, склонность шотландцев к путешествиям оправдывает мое решение нарисовать выходца из этой страны.
      Дабы чувствительного читателя не оскорбили бессмысленные проклятия, слетающие с уст некоторых лиц в этих мемуарах, я должен заявить, что, по моему разумению, ничто с большей очевидностью не подтверждает нелепости этих ругательств, чем точная и буквальная передача речей, в которых они встречаются.
      НАЗИДАТЕЛЬНАЯ БАСНЯ
      Молодой художник, уступая шутливому расположению духа, изобразил сценку беседы между медведем, совой, обезьяной и ослом, а для того, чтобы она бросалась в глаза, была посмешнее и понравоучительнее, он наделил каждого участника каким-нибудь свойством человеческой природы и атрибутами, ей присущими.
      Мишка был изображен в обличье старого, беззубого пьяницы и солдата, сова восседала на ручке кофейника, с очками на носу, и, казалось, была погружена в чтение газеты, а осел, украшенный огромным париком с косичкой (не скрывавшим, однако, его длинных ушей), позировал для портрета обезьяне, представшей с необходимыми для художника принадлежностями.
      Эта забавная группа вызывала веселую улыбку и всем нравилась до той поры, покуда какой-то зловредный шутник не сказал обиняком, что все сие вместе есть пасквиль на друзей художника; как только эту клевету подхватила молва, те же самые люди, которые одобряли картину раньше, встревожились и даже узрели самих себя в разных фигурах.
      Среди них была некая достойная особа, уже в летах, ранее служившая в армии и имевшая добрую славу; возмущенная якобы нанесенной ей обидой, она явиласъ к художнику и, застав его дома, заявила:
      - Послушайте, вы, мистер обезьяна! Уверяю вас, хотя медведь и потерял зубы, но лапы у него еще остались, и он пьян не в такой мере, чтобы не заметить вашей наглости. Тысяча чертей! Эта беззубая челюсть, сэр, гнусная клевета! Не воображайте, будто я так одряхлел, что не способен отомстить!..
      Тут он был прерван приходом ученого врача, который в ярости приблизился к преступнику и воскликнул:
      - Пусть павианьи уши меньше ослиных! Но не увиливай, ибо, клянусь бородой Эскулапа, в этом парике нет ни одного волоска, который не поднялся бы дыбом, чтобы осудить тебя за оскорбление личности. Поглядите, капитан, как этот презренный молокосос нарисовал эти локоны! Пусть цвет их другой, но форма и накладка те же самые!
      Он еще продолжал вопить, когда приковылял почтенный сенатор и, подступив к виновнику преступления, заорал:
      - Эй, ты, мартышка! Я покажу тебе, что могу читать не только газеты, да притом без помощи очков! Вот твоя собственноручная денежная расписка! Если бы я не ссудил тебя деньгами, ты бы сам походил на сову, так как не смел бы показываться при дневном свете, неблагодарный, злоречивый плут!
      Тщетно изумленный художник убеждал, что не имел намерения кого бы то ни было оскорблять или изображать то или иное лицо. Ему заявляли, что сходство слишком большое, чтобы этого не заметить, и честили его наглым, злокозненным и неблагодарным. Их вопли были подслушаны. Так до конца своих дней капитан остался медведем, доктор - ослом, а сенатор - совой.
      Читатель христианского мира! Я прошу тебя, ради бога, помни сей пример, когда ты станешь читать нижеследующие страницы, и не пытайся присвоить себе то, что принадлежит сотням других людей. Если ты встретишь личность, напоминающую тебя самого какой-нибудь незавидной чертой, помалкивай: уразумей, что одна черта еще не делает лица, и если ты, быть может, обладаешь утиным носом, то такой же нос и у двадцати твоих соседей.
      Глава I
      О моем рождении и происхождении
      Я родился на севере Соединенного королевства, в доме моего деда, джентльмена, располагавшего значительными средствами и влиянием, который много раз прославил себя услугами, оказанными родине, и был примечателен своими способностями к законоведению, применяемыми им, в качестве судьи, с большим успехом преимущественно против нищих, к которым он питал необъяснимое отвращение.
      Мой отец, младший его сын, влюбившись в бедную родственницу, жившую при старом джентльмене на положении экономки, тайно женился на ней, и я был первым плодом этого брака. Во время беременности некое * сновиденье столь обеспокоило мою мать, что супруг, утомленный ее докучливыми настояниями, обратился наконец к провидцу-хайлендеру *, чье благоприятное истолкование он охотно обеспечил бы заранее с помощью взятки, но нашел оного провидцанеподкупным.
      Ей приснилось, что она разрешилась от бремени теннисным мячом, а дьявол (к великому ее изумлению, он играл роль повитухи) с такой силой ударил этот мяч ракеткой, что тот мгновенно исчез; в течение некоторого времени она была безутешна, лишившись своего отпрыска, как вдруг увидела, что мяч с такою же стремительностью возвращается обратно и зарывается в землю у ее ног, откуда немедленно вырастает прекрасное дерево, покрытое цветами, аромат которых так сильно подействовал на ее нервы, что она проснулась.
      Осмотрительный мудрец, после некоторого раздумья, заверил моих родителей, что их первенец будет великим путешественником, что ему предстоит перенести многие опасности и невзгоды, но в конце концов он вернется на родину, где и будет преуспевать, счастливый и всеми почитаемый. Правдиво ли было это предсказание, обнаружится в дальнейшем. В скором времени некая услужливая особа осведомила моего деда о близких отношениях, возникших между его сыном и экономкой; это сообщение весьма сильно его встревожило, и по прошествии нескольких дней он сказал моему отцу, что давно пора ему подумать о женитьбе и что он-де присмотрел для него невесту, против которой у того не может быть по совести никаких оснований возражать. Скрывать дольше свое положение было невозможно, мой отец откровенно признался во всем, оправдывая себя перед отцом, у которого не испросил разрешения, тем, что считал это совершенно бесполезным: буде его желания стали известны моему деду, тот мог бы принять меры, окончательно препятствующие исполнению их. Он добавил, что ни одного слова нельзя сказать против добродетели, происхождения, красоты и ума его жены, а что касается богатства, то о нем он не почитает нужным заботиться. Старый джентльмен, превосходно владевший всеми своими страстями, кроме одной, выслушал его до конца с большим спокойствием, а затем хладнокровно спросил, как намерен он содержать себя и свою супругу? Тот отвечал, что ему отнюдь не грозит нужда, пока он сохраняет любовь своего отца, о чем всегда и с величайшим почтением будут заботиться и он и его жена; он убежден, что предназначенные ему средства будут соответствовать достойному положению их семейства, а также обеспечению, уже полученному его братьями и сестрами, заключившими счастливые союзы под покровительством родителя.
      - Ваши братья и сестры, - сказал мой дед, - не считали для себя унизительным испросить моего совета в таком важном деле, как супружество. Да и вы, полагаю я, не преминули бы исполнить сей долг, не будь у вас отложена про запас некоторая сумма денег, на которую вам и надлежит сейчас рассчитывать, и я выражаю желание, чтобы вы на эти средства сегодня же вечером подыскали для себя и жены другое жилище, куда в ближайшее время я пришлю вам запись моих расходов на ваше образование, дабы вы их возместили. Сэр! Вы завершили свое образование поездкой в Европу, вы учтивый джентльмен, очень красивый джентльмен... Я желаю вам всего наилучшего и остаюсь вашим покорнейшим слугой.
      Легко вообразить, в каком состоянии оставил он моего отца после таких слов. Однако тот недолго колебался; превосходно изучив нрав своего отца, он не сомневался в том, что старый джентльмен был рад этому предлогу от него избавиться, а так как решения его были непреложны, подобно законам мидян и персов, мой отец считал бесцельным прибегать к просьбам и мольбам. И вот, отказавшись от новых попыток, он удалился со своей безутешной подругой на ферму, где проживал старый слуга его матери. Там они жили некоторое время в условиях, мало подходящих к их изысканным вкусам и к их нежной любви; однако мой отец предпочитал мириться с ними, только бы не обращаться с мольбами к бессердечному и непреклонному родителю. Но моя мать предвидела те неудобства, какие ей неизбежно предстояли, ежели бы она разрешилась от бремени в этом месте (а беременность ее приближалась к концу), и, не поведав супругу о своем замысле, отправилась в дом моего деда, решив скрыть, кто она такая, и надеясь, что ее слезы и ее положение пробудят в нем сострадание и примирят его с событием, ныне уже неотвратимым. Ей удалось обмануть слуг, и о ней было доложено как о несчастной леди, пожелавшей принести жалобу по поводу каких-то супружеских обид: в круг ведения моего деда входило разбирательство всех такого рода скандальных дел и право выносить по ним решения. Посему она была допущена к нему и, открыв свое лицо, упала к его ногам, в трогательнейших выражениях умоляя его о прощении и в то же время указывая на опасность, угрожавшую не только ей, но и жизни его внука, который должен был вот-вот появиться на свет. Он выразил сожаление, сказав, что неосмотрительность ее и сына принудила его дать обет, препятствующий оказать им какую бы то ни было помощь; он-де уже поделился своими суждениями об этом предмете с ее мужем и удивлен, что своей назойливостью они снова нарушают его покой. С этими словами он удалился.
      Глубочайшее волнение произвело такое действие на организм моей матери, что у нее немедленно начались родовые муки, и если бы старая служанка, горячо ее любившая, не сжалилась над ней и не оказала ей помощи, рискуявызвать неудовольствие моего деда, то и мать моя и невинный плод ее чрева неминуемо стали бы несчастными жертвами его жестокости и бесчеловечности. Благодаря дружелюбию этой бедной женщины мою мать отнесли на чердак, где она тотчас же разрешилась от бремени мальчиком, о злосчастном рождении которого ныне повествует он сам. Мой отец, уведомленный о происшедшем, примчался обнять свою возлюбленную супругу и, осыпая отеческими поцелуями своего отпрыска, не мог удержать потоки слез, узрев, что милая подруга его сердца - а ради нее он пожертвовал бы всеми сокровищами Востока - лежит распростертая на тощем тюфяке в помещении, непригодном для защиты ее от суровой непогоды. Нельзя предположить, чтобы старый джентльмен не ведал о случившемся, хотя он и сделал вид, будто ничего не знает, и притворился весьма изумленным, когда один из его внуков, сын его старшего покойного сына, - живший с ним как прямой его наследник, - сообщил ему о событии. Тогда он решил не идти ни на какие уступки и на третий же день после разрешения моей матери от бремени послал ей настоятельный приказ покинуть дом и выгнал служанку, которая спасла ей жизнь.
      Этот поступок привел в такое негодование моего отца, что он разразился самыми страшными проклятьями и, упав на колени, молил небо о том, чтобы оно отвергло его, если он когда-нибудь забудет или простит бесчеловечность своего родителя. Вред, причиненный моей несчастной матери тем, что ее удалили при таких обстоятельствах, и отсутствие самых необходимых удобств там, где она поселилась, а также скорбь ее и душевная тревога вскоре привели к изнурительной болезни, которая и пресекла ее жизнь. Мой отец, нежно ее любивший, был столь потрясен ее смертью, что в течение шести недель пребывал в состоянии безумия; тем временем люди,, у коих он жил, отнесли младенца к старику, который, услыхав грустную весть о смерти своей невестки и горестном состоянии сына, настолько смягчился, что отправил ребенка на попечение кормилицы и распорядился, чтобы моего отца перевезли к нему в дом, как только он снова обретет разум. Почувствовал ли этот жестокосердый судья угрызения совести за свое бесчеловечное обращение с сыном и дочерью, или (что более вероятно) опасался, как бы репутация его не пострадала среди окрестных жителей, но он горько сожалел о своем отношении к моему отцу, чье безумие уступило место глубокой меланхолии и задумчивости. В конце концов отец мой исчез, и, несмотря на все розыски, так ничего и не могли о нем узнать; это обстоятельство укрепило у большинства людей уверенность в том, что он покончил с собой в припадке отчаяния. О том, как я узнал подробности, связанные с моим рождением, станет известно из этих мемуаров.
      Глава II
      Я подрастаю. - Меня ненавидят мои родственники. - Отправляют в школу. Мой дед относится ко мне с пренебрежением. - Мой учитель дурно обращается со мной. - Я приучаюсь переносить жизненные невзгоды. - Вступаю в тайный союз против педанта. - Мне воспрещен доступ к моему деду. - Меня преследует его наследник. - Я вышибаю зубы его учителю.
      Нашлось немало людей, подозревавших моих дядьев в причастности к судьбе отца моего на том основании, что все они разделили бы предназначенное ему по наследству имущество; это соображение подкреплялось доводом, что при всех его злоключениях они ни разу не обнаружили ни малейшей склонности ему помочь, но, напротив, пользуясь всеми доступными им уловками, разжигали неприязнь старого джентльмена и поддерживали его решение покинуть моего отца в несчастье и нищете. Но люди рассудительные считали такое заключение нелепой выдумкой по той причине, что ежели бы у моих родственников хватилозлобы совершить ради своей выгоды столь ужасное преступление, судьбу моего отца разделил бы и я, чья жизнь также являлась препятствием на пути к осуществлению их надежд.
      Я быстро подрастал и, отличаясь большим сходством с моим отцом, который был любимцем арендаторов, имел все, что только могли они мне предоставить при своих скудных средствах. Однако их расположение было слабой защитой против ревнивой враждебности моих кузин; чем больших успехов можно было ожидать от меня в младенчестве, тем упорнее становилась их ненависть ко мне; и мне не исполнилось еще и шести лет, как я был уже столь ловко отстранен от моего деда, что мог видеть его только украдкой; иной раз я подходил к его креслу, когда он сидел, наблюдая за своими работниками в поле, и в таких случаях он гладил меня по головке, наказывал быть хорошим мальчиком и обещал заботиться обо мне,
      Вскоре меня послали в ближайшую деревню, в школу, где мой дед с незапамятных времен был полновластным владыкой, но так как он не платил за мое содержание и не снабжал меня ни одеждой, ни книгами, ни прочими необходимыми вещами, то вид у меня был ободранный и жалкий, а школьный учитель, который, боясь моего деда, обучал меня gratis {Бесплатно (лат.)}, отнюдь не заботился о том, какие успехи я делаю под его руководством. Вопреки всем этим трудностям и унижениям я преуспел в латинском языке, а как только научился сносно писать, стал до такой степени докучать деду письмами, что дед мой вызвал учителя и сурово разбранил его за труды, положенные на мое образование, присовокупив, что, буде я угожу на виселицу за подделку документов, чему тот меня обучил, кровь моя падет на его голову. Педант, больше всего на свете страшившийся немилости своего патрона, заверил "его честь", что мальчик обязан своими успехами скорее способностям и прилежанию, чем полученным указаниям или поощрениям; что хотя он и не может лишить меня уже усвоенных мною знаний, - разве что старый джентльмен уполномочит его переломать мне пальцы, - но с божьей помощью постарается предотвратить дальнейшее мое развитие. И в самом деле он в точности исполнил задуманное: сославшись на то, будто я писал дерзкие письма деду, он приказал сделать дощечку с пятью дырками, в которые просунул пальцы моей правой руки, и привязал ее веревкой к запястью так основательно, что я лишился всякой возможности пользоваться пером. Но от этого орудия обуздания я освободился через несколько дней благодаря - случайной ссоре между мной и одним мальчиком, который, вздумав поиздеваться над моей нищетой, привел меня своими злыми насмешками в такое бешенство, что одним ударом дощечки я рассек ему голову до кости, к великому ужасу моему и других школяров, оставивших его окровавленного на земле и бросившихся доложить учителю о происшествии.
      За это преступление я подвергся столь жестокой каре, что, доживи я до мафусаиловых лет, впечатление, ею на меня произведенное, не изгладится, равно как и отвращение и ужас, зародившиеся в моей душе к безжалостному тирану, наказавшему меня. Презрение, которое, натурально, вызывал мой вид у всех, кто встречался со мной, нужда, постоянно преследовавшая меня, да и мой высокомерный нрав, не мирившийся с обидами, втягивали меня в тысячу досадных приключений, благодаря чему я в конце концов привык к напастям и набрался храбрости для предприятий, отнюдь не соответствовавших моему возрасту. Частенько меня подвергали порке за преступления, мною не совершенные, потому что в деревне я почитался бродяжкой и мне приписывали любой озорной поступок, если виновник его оставался неизвестным. Меня обвиняли в похищении плодов из сада, куда я даже не заглядывал, в убийстве кошек, которых я пальцем не трогал, в краже имбирных пряников, хотя я к ним не прикасался, и в оскорблении старух, хотя я их в глаза не видел. Мало того, у одного заики-плотника хватило красноречия убедить учителя, будто я выстрелил в его окно из пистолета, заряженного дробью, хотя моя квартирная хозяйка и все ее семейство засвидетельствовали, что я крепко спал в своей постели в момент совершения этого преступления. Однажды меня высекли за то, что я едва не погиб, когда затонул паром, на котором я находился; в другой раз - за ушибы, причиненные лошадью и повозкой, переехавшей меня; в третий раз - за то, что меня укусила собака пекаря.
      Короче говоря, являлся ли я виновником или жертвой, меры исправления, применяемые ко мне этим придирчивым педагогом, и его отношение ко мне оставались неизменными. Мое негодование, отнюдь не сломленное таким зверским обращением, восторжествовало над тем раболепным страхом, какой до сей поры принуждал меня к послушанию, и, подрастая и набираясь знаний, я все яснее понимал несправедливость и жестокость его поведения. Благодаря незаурядным способностям, а также советам и указаниям помощника учителя, бывшего слугой моего отца во время его путешествий, я сделал значительные успехи в классических науках, в письме и арифметике, и мне не было еще двенадцати лет, когда все признали меня лучшим учеником в школе. Такая репутация, равно как и отважный дух и крепкое сложение, подчинившие мне почти всех моих сверстников, возымели такое влияние на них, что я стал обдумывать заговор против моего преследователя и обрел надежду в ближайшее время бросить ему вызов. Возглавляя отряд из тридцати мальчишек, - большинство было моих лет, - я решил подвергнуть испытанию их мужество, чтобы узнать, в какой мере можно на них положиться, прежде чем я приступлю к исполнению моего грандиозного плана. С этой целью мы атаковали группу дюжих подмастерьев, которые завладели частью площадки, отведенной нам для наших развлечений, и теперь играли здесь в кегли; но я с огорчением увидел, что мои приверженцы были мгновенно разбиты наголову, причем одному из них во время бегства кто-то из противников сломал ногу кеглей, брошенной нам вслед. Это поражение не удержало нас в дальнейшем от частых столкновений, когда мы издали швыряли в них камнями, и я получил немало ран, от которых и по сие время остались шрамы. Для наших врагов эти стычки были такой помехой и так их злили, что они в конце концов отказались от своей победы и предоставили нам мирно пользоваться нашим участком. Слишком долго было бы перечислять подвиги, совершенные членами нашего союза, приводившего в ужас всю деревню, а когда противоречивые интересы вызывали раскол, одна из сторон обычно призывала на помощь Родрика Рэндома (так звали меня), чтобы уравновесить силы и держать в страхе противную сторону.
      Тем временем я пользовался каждым свободным от занятий днем для посещения моего деда, к которому редко получал доступ, ибо его окружали плотной стеной его многочисленные внучки, хотя и вечно ссорившиеся между собой, но неизменно объединявшиеся против меня, как против общего врага. Его наследник, примерно лет восемнадцати, интересовался только охотой на лисиц, да ни на что другое и не был годен, хотя благодаря потворству деда при нем состоял домашний учитель, исполнявший также обязанности приходского псаломщика. При виде меня сей юный Актеон *, унаследовавший от своего деда неприязнь ко всем находящимся в беде, неизменно спускал со своры своих гончих и загонял меня в чей-нибудь дом, куда я устремлялся в поисках убежища. Таким христианским забавам потворствовал его наставник, несомненно пользовавшийся случаем снискать расположение восходящего светила, ибо видел, что старому джентльмену, согласно законам природы, недолго осталось жить, так как было ему уже под восемьдесят лет. Поведение этого гнусного низкопоклонника привело меня в такое бешенство, что однажды, когда он со своими псами осаждал меня в доме фермера, где я нашел пристанище, я, будучи превосходным стрелком, прицелился в него и большой галькой выбил ему четыре передних зуба, благодаря чему навсегда лишил его возможности исполнять обязанности псаломщика.
      ГЛАВА III
      Приезжает брат моей матери. - Оказывает мне помощь. - Описание его. Он отправляется вместе со мной в дом моего деда. - Встречен его собаками. Одолевает их после кровопролитного боя. - Допущен к старому джентльмену. Разговор между ними.
      Примерно в это время единственный брат моей матери, лейтенант военного корабля, долго находившийся в плаванье, вернулся на родину, где, узнав о моем положении, навестил меня и из своих скудных средств не только снабдил всем, в чем я в ту пору нуждался, но и решил не покидать страны, пока не заставит моего деда закрепить за мной приличную сумму на будущее. Такаязадача была ему отнюдь не по силам, так как он не имел понятия о нраве судьи, да и вообще был незнаком с общепринятыми обычаями, оставаясь в этом вопросе круглым невеждой благодаря воспитанию, полученному на борту судна.
      Дядя был человек крепкого сложения, слегка кривоногий, с бычьей шеей и лицом, сохранившим, как легко могли вы заметить, следы жестоких стычек с непогодой. Носил он солдатский мундир, переделанный для него судовым портным, полосатую фланелевую куртку, просмоленные красные короткие штаны, чистые серые шерстяные носки, большие серебряные пряжки, закрывавшие на три четверти его башмаки, обшитую серебряным галуном шляпу с тульей, дюйма на полтора возвышавшейся над полями, короткий черный парик, с волосами, перехваченными сзади, шелковый платок, у бедра - тесак с медной рукояткой, подвешенный к потускневшему обшитому шнуром поясу, а подмышкой - крепкую дубовую палку. В таком снаряжении он отправился со мной (благодаря его щедрости я обрел вполне приличный вид) к дому моего деда, где нас приветствовали Джаулер и Цезарь, которых при нашем приближении спустил со своры молодой хозяин, мой кузен. Хорошо зная глубоко укоренившиеся привычки этих псов, я собирался пуститься наутек, но дядя удержал меня одной рукой, другою размахнулся своей дубинкой и одним ударом уложил Цезаря на месте; однако, видя себя атакованным с тыла Джаулером и опасаясь, как бы не очухался Цезарь, он выхватил тесак, повернулся и ловко отрубил Джаулеру голову. К тому времени молодой охотник за лисицами и трое слуг, вооруженных вилами и цепами, явились на помощь собакам, уже лежавшим бездыханными на поле битвы; смерть его любимцев привела в такое негодование моего кузена, что он приказал своим слугам перейти в наступление и отомстить палачу, которого осыпал всеми упреками и проклятиями, какие подсказывало ему бешенство.
      Мой дядя неустрашимо шагнул вперед, и при виде его окровавленного оружия противники стремительно отступили, после чего он обратился к их хозяину с такими словами:
      - Ваши собаки, братец, абордировали меня без всяких к тому оснований. Я должен был защищаться. Стало быть, лучше вам держать себя учтиво и пропустить нас в открытые воды.
      То ли мой кузен не понял миролюбивых намерений моего дяди, то ли гнев, вызванный судьбой гончих, одержал верх над отпущенной на его долю рассудительностью, мне неизвестно, но он выхватил у одного из своих приспешников цеп и готов был ринуться на лейтенанта, однако тот, заняв оборонительную позицию, продолжал:
      - Эй, вы, неотесанный сын шлюхи! Если врежетесь мне в борт, берегите свою богатую обшивку. Будь я проклят, если не расправлюсь с вашей кормой!
      Такая декларация, сопровождаемая взмахом тесака, как будто остудила гнев молодого джентльмена, который, оглянувшись, увидел, что его свита улизнула в дом, закрыла ворота и предоставила ему самому решать исход состязания. Последовали переговоры, начатые моим кузеном:
      - Чорт подери, кто вы такой? Что вам нужно? Должно быть, какой-нибудь дрянной моряк, дезертир и вор! Но не думайте, негодяй, что вам удастся удрать! Я добьюсь, чтобы вас повесили, как собаку. Своей кровью заплатите за кровь моих двух гончих, вы, оборванец! Головорез! Я бы не расстался с ними даже для того, чтобы спасти весь ваш род от виселицы!
      - Заткните глотку, болван, заткните глотку! - кричал дядя. - А не то я вам обкорнаю вашу куртку с кружевами... Я вас разотру дубовым полотенцем, и как еще разотру!
      С этими словами он сунул тесак в ножны и крепко сжал свою дубинку. Тем временем в доме поднялся переполох, и одна из моих кузин, открыв окно, спросила, что случилось.
      - Что случилось! - повторил лейтенант. - Ничего особенного не случилось, молодая девица! У меня есть дело к старому джентльмену, а этот щеголь как будто не желает подпускать меня к его борту, вот и все.
      Спустя несколько минут нас впустили и сквозь строй моих родственников, которые удостоили меня, когда я проходил мимо, весьма многозначительных взглядов, проводили в спальню моего деда. Когда мы очутились в присутствии судьи, дядя, отвесив два-три морских поклона, повел такую речь:
      - Ваш слуга... ваш слуга. Как поживаете, папаша, как поживаете? Полагаю, вы меня не знаете... должно быть, не знаете. Зовут меня Том Баулинг, а этот вот мальчонка... Вы смотрите на него так, будто тоже его не знаете... Вероятно, и в самом деле не узнаете! Правда, он заново оснащен. Теперь его оснастка не треплется на ветру, как бывало раньше. Видите ли, старый джентльмен, это мой племянник, Родрик Рэндом, - ваша плоть и кровь. Не болтайся за кормой, щенок!
      Он вытащил меня вперед. Мой дед, прикованный к постели подагрой, принял этого родственника после долгого его отсутствия с присущей ему холодной учтивостью, сказал, что рад его видеть, и предложил ему сесть.
      - Благодарю, благодарю вас, я непрочь и постоять, - ответил дядя. - Что касается до меня, то мне от вас ничего не нужно, но если есть у вас хоть какая-то совесть, сделайте что-нибудь для этого бедного мальчонки, с которым обращались совсем не по-христиански. Да что там - не по-христиански! Уверен, что мавры в своей Берберии более человеколюбивы и не обрекают своих малышей на нищету. Хотел бы я знать, почему сын моей сестры заслуживает большего пренебрежения, чем этот вот никудышный парень. - Он указал на молодого сквайра, который вместе с моими кузинами вошел вслед за нами в комнату. Разве он не так же вам сродни, как и тот? Разве вы не видите, что он куда красивей и крепче сбит, чем этот рослый болван? Ну-ну, поразмыслите, старый джентльмен! Скоро предстоит вам дать ответ за злые свои дела. Припомните вашу вину перед его отцом и постарайтесь ее загладить по мере сил, пока еще не поздно. Самое меньшее, что вы можете сделать, это закрепить за ним часть наследства его отца.
      Молодые леди, которые считали себя слишком причастными к делу, чтобы долее сдерживаться, дружно напали на моего покровителя:
      - Наглец! Дерзкий моряк! Нахальный грубиян! Как он смеет предписывать что-нибудь дедушке... О пащенке его сестры чересчур много заботились! Но дедушка справедлив! .. Он не мог равнять непокорного сына с почтительными, любящими детьми, которые всегда следовали его советам...
      В таких выражениях они изливали свою ярость, пока судья, наконец, не призвал их к молчанию. Он спокойно попрекнул моего дядю за непристойное поведение, которое он, по его словам, может извинить только полученным им воспитанием. Он сказал, что был очень добр к мальчику и семь-восемь лет содержал его в школе, хотя его и уведомляли, что тот не делает никаких успехов в науках, но предается всевозможным порокам, чему он склонен верить, ибо сам был свидетелем злой выходки, в результате которой пострадали челюсти его капеллана. Однако он подумает, к какому делу можно пристроить мальчика, и отдаст его в ученики какому-нибудь честному ремесленнику при условии, если он исправится и будет вести себя примерно.
      Честный моряк, обуреваемый гордыней и негодованием, ответил деду, что тот действительно послал меня в школу, но это ничего ему не стоило, так как он не истратил ни единого шиллинга, чтобы снабдить мальчика пищей, одеждой, книгами и прочими необходимыми вещами, а стало быть, не приходится удивляться, если мальчик не преуспевает в ученье... Впрочем, тот, кто ему это сказал, - лживый, тупой негодяй, и следовало бы протащить его под килем. Хотя он, лейтенант, ничего не смыслит в таких вещах, однако он осведомлен о том, что Рори считается лучшим из школяров его возраста во всей округе. Истину этих слов он готов защищать, побившись об заклад на свое полугодовое жалованье. (Тут он вытащил свой кошелек и бросил вызов присутствующим.)
      - И он не повинен в пороках, как вы это утверждаете, старый джентльмен, но благодаря вашему пренебрежению предоставлен, как потерпевшее крушение судно, на милость ветров и непогоды. А что касается до происшествия с вашим капелланом, то я жалею лишь о том, что он выбил негодяю зубы, а не мозги. Клянусь богом, лучше ему очутиться в Гренландии, чем повстречаться со мной, вот и все! Благодарю вас за ваше любезное предложение отдать мальчика в ученье ремесленнику! Вероятно, вы хотели бы сделать его портным, не так ли? А я, знаете ли, предпочел бы увидеть его на виселице. Идем, Рори! Я вижу, на что курс держать, повернем на другой галс. Ей-богу, пока есть у меня шиллинг в кармане, ты не будешь нуждаться в шестипенсовике. Между прочим, старый джентльмен, вам предстоит отплыть в иной мир, но, мне кажется, вы чертовски скверно снаряжены для этого путешествия.
      Так закончился наш визит, а когда мы возвращались в деревню, дядя всю дорогу бормотал себе что-то под нос, осыпая проклятьями старую акулу и мелкую рыбешку, окружавшую ее.
      ГЛАВА IV
      Мой дед составляет завещание. - Наш второй визит. - Он умирает. - Его завещание прочитано в присутствии всех здравствующих его потомков. Разочарование моих кузин. - Поведение моего дяди.
      Спустя несколько недель после нашего первого визита нас уведомили, что старый судья, по прошествии периода раздумья, длившегося три дня, послал за нотариусом и написал завещание; что недуг, поднимаясь от ног его, перешел на живот и что, чувствуя приближение смерти, старый джентльмен пожелал видеть всех своих потомков без исключения. Повинуясь призыву, дядя вторично отправился со мной в путь, чтобы принять последнее благословение моего деда, и дорогой часто повторял:
      - Ну-ну, наконец-то мы привели в гавань старое, негодное к плаванью судно. Вот увидишь, увидишь, как подействовали на него мои увещания!
      Войдя в спальню, где толпились родственники, мы приблизились к кровати и застали деда уже в агонии; две внучки, сидевшие по обе стороны, поддерживали его и, жалостно всхлипывая, вытирали пену и слюну, выступавшую у него на губах, которые они часто целовали, казалось, с глубокой печалью и любовью. Дядя мой обратился к нему с такими словами:
      - Да он еще не стал на якорь? Как поживаете, старый джентльмен? Господь да помилует вашу бедную, грешную душу!
      Умирающий перевел на нас мутный взгляд, и мистер Баулинг продолжал:
      - А вот и бедный Рори пришел повидать вас перед смертью и принять ваше благословение. Ну, что ж, старина, не отчаивайтесь! Правда, вы были великим грешником, но что за беда? Есть на небе праведный судья, не так ли? Э! да он обращает на меня не больше внимания, чем дельфин. Да, да, он кончается... вижу, что он достанется крабам земным... Ей-богу, он бросает якорь.
      Эти простодушные слова утешения столь возмутили всех собравшихся и в особенности приходского священника, вероятно, истолковавшего их как вторжение в его сферу, что нам пришлось выйти в другую комнату, где спустя несколько минут нас оповестили о кончине моего деда жалобные вопли молодых леди, раздавшиеся в его спальне; мы тотчас поспешили туда и услышали, как его наследник, незадолго до этого удалившийся в кабинет, якобы для того, чтобы предаться скорби, спрашивает с заплаканной физиономией, правда ли, что его дедушка умер.
      - Умер? - повторил мой дядя, посмотрев на покойника. - Да, да, могу поручиться, что он мертв, как селедка. Эх, чорт возьми! Пусть все теперь узнают, какой мне привиделся сон. Мне снилось, будто я стою на баке и вижу, как стая воронов-стервятников терзает мертвую акулу, всплывшую у нашего борта, а дьявол в обличье синего медведя, примостившийся на рее на носу корабля, прыгнул за борт и, вцепившись когтями в тушу, утащил ее на дно.
      - Вон отсюда, окаянный! - крикнул священник. - Вон отсюда, негодный богохульник! Или ты думаешь, что душа его чести находится во власти сатаны?
      Тотчас поднялся шум, и все накинулись на бедного моего дядю, толкая его из угла в угол, так что он принужден был отбиваться и поклялся, что никто его не выгонит, пока он не узнает, кому дано теперь право пустить его по воле ветра.
      - Бросьте издеваться над мореплавателями! - крикнул он. - Может быть, старикашка назначил своим наследником вот этого моего родственника. Если он это сделал, тем лучше для его грешной души. Тысяча чертей! Для меня это будет самой приятной новостью. Обещаю вам убраться тогда с этого судна.
      Во избежание новых столкновений один из находившихся здесь душеприказчиков моего деда заверил мистера Баулинга в том, что к его племяннику отнесутся по справедливости и что в назначенный после похорон день приступят к просмотру бумаг покойного в присутствии всех его родственников, а до той поры наложат печати на все ящики и шкафы в доме; дядю моего пригласили быть свидетелем этой церемонии, которую и совершили немедленно к его удовлетворению. Тем временем было отдано распоряжение обеспечить траурной одеждой всех родственников, не исключая и меня, но дядя запретил мне принять ее, пока я не удостоверюсь, есть ли у меня основания почтить трауром память деда. В течение этого периода возникали разнообразные предположения касательно завещания старого джентльмена. Так как было известно, что, кроме земельной собственности, дававшей семьсот фунтов стерлингов ежегодно, он имел еще шесть или семь тысяч фунтов, приносивших проценты, то одни предполагали, что все его поместье (доходность которого он увеличил) перейдет к молодому человеку, к коему он всегда относился как к своему наследнику, а деньги будут поделены поровну между моими кузинами (их было пять) и мною. Другие придерживались того мнения, что раз остальные дети его уже обеспечены, то он оставил каждой из своих внучек двести - триста фунтов, а весь капитал завещал мне, чтобы загладить свое бесчеловечное обращение с моим отцом.
      Наконец знаменательный час настал, и завещание было зачитано в присутствии всех лиц, рассчитывавших на наследство и образовавших группу, которая своими взглядами и жестами весьма позабавила бы незаинтересованного зрителя. Но вряд ли читатель может себе представить их изумление и разочарование, когда аторни * громко объявил, что молодой сквайр является единственным наследником всего имущества моего деда, имущества как движимого, так и недвижимого. Дядя мой, который слушал аторни с большим вниманием, посасывая все время верхний конец дубинки, выпучил глаза и свистнул, чем переполошил всех собравшихся. Самая старшая и самая бойкая из моих соперниц, всегда ублажавшая деда, осведомилась, заикаясь и пожелтев, как апельсин: "Нет ли каких-нибудь завещательных отказов?" * Получив в ответ: "Никаких", - она упала в обморок. Остальные, быть может не столь крепко надеявшиеся, перенесли удар с большей стойкостью, хотя и с явным негодованием и горестью, во всяком случае не менее искренней, чем та, какую они выражали по поводу кончины старого джентльмена. Мой спутник, постукивавший до того времени каблуком о деревянную обшивку стены, заговорил так:
      - Стало быть, приятель, никаких завещательных отказов? Ха! Вот лежит старая ведьма-суккуб, но, будь я проклят, чья-то душа с воем призывает ее!
      Услыхав это восклицание, приходский священник, который был одним из душеприказчиков и состоял при старике в качестве его духовного руководителя, тотчас же возопил:
      - Прочь отсюда, язычник и клеветник, прочь! Не мешай душе его чести покоиться в мире!
      Но сей ревностный пастырь уже не нашел прежней горячей поддержки у молодых леди, принявших теперь против него сторону моего дяди и обвинивших его в том, что он совал нос в дела их дедушки и отравлял его слух лживыми сплетнями им во вред, иначе дедушка не отнесся бы к ним с таким жестоким пренебрежением. Молодого сквайра очень позабавила эта сцена, и он шепнул дяде, что если бы тот не убил его собак, он показал бы ему на редкость потешное зрелище, напустив их на черного барсука. (Так назвал он священника.) Хмурый лейтенант, находившийся не в таком расположении духа, чтобы одобрить подобное развлечение, ответил:
      - Будьте прокляты и вы и ваши собаки! Вероятно, вы найдете их вместе с вашим старым дедом в широтах ада. Идем, Рори... на борт, мой мальчик! Похоже на то, что мы должны взять другой курс.
      И мы ушли.
      ГЛАВА V
      Школьный учитель жестоко поступает со мной - Я придумываю план мести, причем мне оказывает помощь мой дядя - Я покидаю деревню - Благодаря щедрости дяди поступаю в университет.
      На обратном пути в деревню дядя на протяжении целого часа не проронил ни слова, но весьма энергически насвистывал мотив песенки - "Зачем нам спорить из-за денег" - и все это время физиономия его была грозно нахмурена. Наконец он до такой степени ускорил шаг, что я сильно отстал от него. Тогда он подождал, пока я почти поравнялся с ним, и сердито крикнул:
      - Чорт побери, держись у моего борта, ленивый щенок! Или я должен каждую минуту замедлять из-за тебя ход?
      И, ухватив меня за руку, потащил вперед, но когда добродушие, которым он был наделен в большой мере, а также раздумье одержали верх над гневом, он сказал:
      - Полно, мальчуган, не вешай нос... Старый мошенник в аду... На худой конец и это приятно. Ты отправишься со мной в плаванье, мой мальчик. "С легким сердцем и с парой худых штанов обойдете весь свет, молодцы", как поется в песне!
      Хотя это предложение отнюдь не соответствовало моим стремлениям, я не осмелился проронить ни словечка против него, опасаясь обидеть моего единственного в мире друга, а так как он был моряк до мозга костей, то ему и в голову не приходило, что у меня могут быть какие-нибудь возражения против его плана, и, следовательно, он не потрудился узнать, одобряю ли я его. Но это решение было вскоре отменено по совету помощника учителя, заверившего мистера Баулинга, что было бы тысячу раз жаль заглушать мои способности, которые рано или поздно, при надлежащем их развитии, несомненно обеспечат мне благоденствие на суше. Тогда щедрый моряк, несмотря на свои скудные средства, решил дать мне университетское образование и обеспечил меня деньгами на квартиру, стол и прочие расходы в городе, находившемся на расстоянии немногих миль от деревни и славившемся своими колледжами, куда мы в скором времени и отправились.
      Но еще до нашего отъезда школьный учитель, ныне уже не преследуемый страхом перед моим дедом, отмахнулся от всяких приличий и не только осыпал меня грубейшими ругательствами, внушенными злобой, называя порочным, распутным, нищим, тупым негодяем, которого он обучал из милости, но и с ожесточением чернил память судьи (кстати сказать, доставившего ему эту должность), весьма прозрачно намекая, что душа старого джентльмена проклята на веки вечные, так как он со свойственной ему несправедливостью пренебрегал внесением платы за ученье. Такое жестокое обращение со мной, а также перенесенные мной раньше страдания навели меня на мысль, что давно пришла пора отомстить наглому педагогу. Потолковав с моими приверженцами, я убедился, что они верны своему обещанию поддержать меня, а наш план был таков. Накануне моего отбытия в университет я решил воспользоваться удобным случаем, когда помощник учителя выйдет помочиться, что он совершал регулярно в четыре часа дня, и запереть двери, дабы он не мог прийти на помощь своему начальнику. Затем я должен был перейти в наступление, приблизиться к учителю и плюнуть ему в лицо. Двум преданным мне школярам, самым сильным в школе, предстояло служить прикрытием; они должны были подтащить тирана к скамье, положить его на скамью и хорошенько отхлестать по голой заднице его же собственной розгой, которую мы намеревались вырвать у него во время борьбы. Если же нам троим не под силу будет с ним справиться, мы обратимся за помощью к другой партии школяров, которая охотно нас поддержит и воспрепятствует любой попытке выручить учителя из беды.
      Один из главных моих помощников, Джерими Гауки, был сыном и наследником зажиточного джентльмена, проживавшего в окрестностях, а другой, по имени Хью Стрэп, - младшим представителем семьи, с незапамятных времен поставлявшей для деревни сапожников. Однажды я спас жизнь Гауки, бросившись в реку и вытащив его на берег, когда он тонул. Часто я вырывал его из когтей тех, кого он своим нестерпимым высокомерием приводил в ярость, которой был не в силах противостоять, и много раз спасал его репутацию и ягодицы, делая за него письменные упражнения в школе. Стало быть, не приходится удивляться, что он сугубо заботился обо мне и моих интересах. Привязанность Стрэпа проистекала из добровольного, бескорыстного расположения ко мне, чему было много доказательств. Однажды он оказал мне такую же услугу, какую я оказал Гауки: спас мне жизнь, рискуя своею собственной; и часто он брал на себя проступки, совершенные мною, за что жестоко расплачивался, лишь бы я не почувствовал тяжести заслуженного наказания. Эти два силача охотно согласились участвовать в заговоре еще и потому, что они, так же как и я, собирались на следующий день покинуть школу; первому отец приказал вернуться в поместье, а второго должны были отдать в ученье к цирюльнику в находившемся неподалеку базарном городке.
      Тем временем мой дядя, узнав об отношении ко мне учителя, был взбешен его наглостью и с таким жаром клялся отомстить, что я не удержался и рассказал ему о придуманном мною плане; он слушал с большим удовольствием, выпуская при каждой фразе струю слюны, окрашенной табаком, который он постоянно жевал в большом количестве. Наконец, подтянув штаны, он воскликнул:
      - Нет и нет! Тысяча чертей! Из этого ничего не выйдет. Впрочем, затея смелая, мой мальчик, ей-богу, это я должен признать! Но как намерен ты смыться с борта? Разве враг не пустится в погоню? Ручаюсь, что он это сделает и поднимет на ноги все побережье. Эх, Рори, да поможет тебе бог! Парусов у тебя больше, чем баласта. Предоставь это дело мне одному... предоставь его мне, и уж я-то ему покажу топ фок-мачты! Если твои товарищи по плаванию - славные ребята и не улепетнут, вы увидите, что будет. Ей-богу, я ему подстрою соленую каверзу! Я притащу его к сходням и помажу девятихвостой кошкой {Плеть с девятью концами.}; он получит добрых две дюжины, мой мальчик, и останется лежать связанный, предаваясь размышлениям.
      Мы очень гордились нашим сообщником, который не медля взялся за работу и весьма искусно и быстро приготовил орудие мести, после чего распорядился уложить наши пожитки и отослать их за день до приведения в исполнение нашего замысла, а также держать наготове лошадей, чтобы вскочить на них тотчас же по окончании дела.
      Наконец пробил час, когда наш союзник, воспользовавшись отсутствием помощника учителя, ворвался в дом, запер дверь и, не мешкая, схватил за шиворот педанта, который заорал голосом Стентора *:
      - Убивают! Воры!
      Хотя я весь дрожал, как осиновый лист, но, зная, что мешкать нельзя, вскочил и позвал на помощь наших сообщников. Стрэп, нимало не колеблясь, повиновался сигналу и, видя, что я прыгнул учителю на спину, немедленно ухватился за его ногу и, потянув ее изо всех сил, повалил грозного противника наземь; после этого Гауки, который сидел до сей поры неподвижно, под влиянием всеобщего смятения бросился к месту боя и приветствовал павшего тирана оскорбительным громким "ура", в чем его поддержала вся школа. Этот шум встревожил помощника учителя, который, очутившись перед запертой дверью, попробовал, отчасти угрозами, отчасти мольбами, добиться, чтобы его впустили. Дядя мой попросил его немного потерпеть и посулил скоро его впустить: если же он, помощник, вздумает тронуться с места, от этого только хуже придется сукиному сыну, его начальнику, которого дядя намерен подвергнуть всего-навсего легкому и полезному для здоровья наказанию за его жестокое обращение с Рори, "о чем вам хорошо известно", - закончил он.
      К тому времени мы притащили преступника к столбу, к которому Баулинг, предварительно скрутив учителю руки, привязал его заранее припасенной для этой цели веревкой и оголил ему зад. В такой унизительной позе он стоял (на потеху школярам, столпившимся вокруг и ликующими криками приветствовавшим доселе невиданное зрелище), изрыгая страшные проклятья на голову лейтенанта и обвиняя школяров в предательстве и мятеже, когда помощник был впущен в дом, и дядя заговорил с ним так:
      - Послушайте, мистер Синтаксис, мне кажется, вы честный человек, и я вас, знаете ли, уважаю. Но ради собственной безопасности мы все-таки, знаете ли, должны ненадолго вас пришвартовать.
      С этими словами он вытащил бечевку в несколько десятков футов длиной, увидев которую, честный человек весьма энергически запротестовал, говоря, что не потерпит никакого над собой насилия, и обвиняй меня в вероломстве и неблагодарности. Но когда Баулинг объяснил, что сопротивляться бессмысленно, и он не намерен прибегать к насилию и оскорблениям, а хочет лишь воспрепятствовать переполоху, пока мы не очутимся вне пределов досягаемости, помощник согласился, чтобы его привязали к его же собственному пюпитру, откуда он и наблюдал, какому наказанию подвергся его начальник. Мой дядя, обвинив этого взбалмошного негодяя в бесчеловечном отношении ко мне, объявил, что намерен ради блага его души дать ему маленький урок, и тотчас же с большой энергией и ловкостью перешел от слов к делу. Резкие удары по увядшим ягодицам педанта причинили ему такую острую боль, что он заревел, как бешеный бык, подпрыгивал, ругался и богохульствовал, как буйный сумасшедший. Когда лейтенант счел меня в достаточной мере отомщенным, он обратился к нему на прощанье с такими словами:
      - А теперь, дружище, вы будете меня вспоминать до конца своей жизни; я преподал вам урок, который поясняет, что такое порка, и который сделает вас более жалостливым. Кричите, мальчики, кричите!
      По окончании этой церемонии мой дядя посоветовал им тотчас покинуть школу и проводить их старого товарища Рори в трактир, находившийся на расстоянии примерно одной мили от деревни, где он угостит их всех. Когда его предложение было радостно принято, он повернулся к мистеру Синтаксису и попросил его сопровождать нас, но помощник весьма презрительно отверг приглашение, сказав моему благодетелю, что не такой он человек, за какого принимает его дядя.
      - Ладно, ладно, старый брюзга, - отозвался мой дядя, пожимая ему руку, - все-таки ты честный парень, и если я когда-нибудь получу командование судном, клянусь честью, ты будешь у нас школьным учителем.
      Затем он выпустил мальчиков и, заперев дверь, предоставил двум наставникам утешать друг друга, тогда как мы тронулись в путь, сопровождаемые многочисленной свитой, которую он угостил согласно своему обещанию. Мы распрощались, проливая слезы, и провели эту ночь в придорожной гостинице, милях в десяти от города, где мне предстояло жить и куда мы прибыли на следующий день; там я убедился, что нет никаких оснований жаловаться на приют, который для меня приготовили, ибо получил квартиру и стол в доме аптекаря, женатого на дальней родственнице моей матери. Через несколько дней дядя отправился на свой корабль, оставив на мое содержание и образование соответствующую сумму.
      ГЛАВА VI
      Я делаю большие успехи в науках. - Везде встречаю ласку. - Мои кузины обращают на меня внимание. - Я отвергаю их приглашение. - Они приходят в бешенство и составляют заговор против меня. - Я впадаю в нищету вследствие несчастья, постигшего моего дядю. - Предательство Гауки. - Моя месть.
      Теперь я был способен мыслить и принялся обдумывать мое ненадежное положение. Меня окончательно покинули те, кому долг повелевал заботиться обо мне, и я всецело зависел от великодушия одного единственного человека, который по профессии своей постоянно подвергался опасностям, угрожавшим навеки отнять его у меня; к тому же и нрав его несомненно мог измениться, что обычно бывает вызвано переменой фортуны или происходит в результате более близкого знакомства со светом, ибо я всегда приписывал его благосклонность велениям сердца, еще не развращенного общением с людьми. Обеспокоенный такими соображениями, я решил воспользоваться предоставившимся мне удобным случаем и с большим усердием заняться науками; в этом я столь преуспел, что по прошествии трех лет очень хорошо усвоил греческий язык, нехудо знал математику и ознакомился с этикой и натурфилософией; логике я не придавал никакого значения, но превыше всего ценил свое пристрастие к belles lettres {Художественная литература (франц.).} и дар поэтический, уже проявившийся в нескольких произведениях, весьма милостиво принятых. Благодаря этим склонностям, а также привлекательному лицу и фигуре, я завоевал уважение самых влиятельных людей в городе и свел знакомство с ними; я имел удовольствие убедиться, что до известной степени пользуюсь благоволением леди - опьяняющая удача для такого влюбчивого человека, как я! - которое я снискал или по крайней мере сохранял, потворствуя их склонности к сплетням и строча пасквили на их соперниц.
      Две мои кузины с матерью жили в этом городе после смерти отца, который оставил им все свое состояние, разделив его поровну, так что они были если не самыми красивыми, то во всяком случае самыми богатыми леди, в честь которых поднимали бокалы; ежедневно они принимали ухаживанье всех местных щеголей и кавалеров. Хотя до сей поры они смотрели на меня с самым высокомерным презрением, моя репутация сочинителя привлекла теперь их внимание, и мне дали понять, что я могу, если пожелаю, удостоиться знакомства с ними. Читателю нетрудно догадаться, что такая снисходительность проистекала либо из надежды принудить мое поэтическое дарование служить их недобрым целям, либо из желания защитить себя от плетей моей злобы, которую они в достаточной мере разожгли. Я наслаждался этим триумфом, доставившим мне большое удовлетворение, и не только презрительно отверг их предложение, но и во всех моих сочинениях, буде то сатира или панегирик, старательно избегал упоминать их имена даже в тех случаях, когда восхвалял их близких подруг. Такое пренебрежение чрезвычайно уязвило их гордыню и раздражило их до такой степени, что они решили заставить меня раскаяться в моем равнодушии. Первая их попытка отомстить выразилась в том, что они поручили одному бедняге, ученику колледжа, написать против меня стихи на тему о моей бедности и о катастрофе, постигшей моих родителей; но, не говоря уже о том, что стихи были плохи (чего они сами стыдились), им нисколько не удалось свести счеты со мной, попрекая меня теми невзгодами, которые были навлечены на меня ими и их родней, а, стало быть, гораздо больше порочили их самих, чем меня, невинную жертву их жестокости и скаредности. Убедившись в неудаче своего плана, они изобрели способ вооружить против меня некоего молодого джентльмена, сообщив ему, что я осмеял в пасквиле его возлюбленную, и столь успешно исполнили роль поджигательниц, что взбешенный любовник решил на следующий же вечер напасть на меня, когда я буду возвращаться к себе домой от одного друга, которого часто посещал. С этой целью он поджидал на улице вместе с двумя приятелями, которым сообщил о своем намерении потащить меня к реке и окунуть в воду, несмотря на стужу, так как было уже около середины декабря. Но эта стратагема не увенчалась успехом: получив извещение о засаде, я вернулся другой дорогой и с помощью ученика моего квартирного хозяина выстрелил дробью из окна чердака, что явилось для них суровым наказанием и послужило поводом для таких насмешек, что они должны были покинуть город впредь до той поры, пока это приключение не будет окончательно забыто.
      Мои кузины, хотя и дважды обманутые в своих ожиданиях, не отказались от преследования меня, который, открыв их злостные намерения и предотвратив последствия их, разжег ярость этих девиц до такой степени, что о прощении не могло быть и речи. Да я и не нашел бы у них больше человеколюбия, даже если бы терпеливо переносил оскорбления и безропотно смирился перед их безрассудной ненавистью, ибо я знал по опыту, что хотя мелкие услуги могут быть приняты благосклонно, а легкие обиды искуплены, однако нет на свете негодяя более неблагодарного, чем тот, к кому вы отнеслись с наибольшим великодушием, и нет врагов более неумолимых, чем те, что причинили вам величайшее зло. Посему эти добродушные особы прибегли к заговору, который, вместе с дурными вестями, вскоре после этого мною полученными, доставил им удовлетворение, какого только они могли пожелать. План состоял в том, что они совратили моего приятеля и наперсника, который обманул мое доверие, сообщив им подробности моих любовных интрижек; они предали их огласке с такими преувеличениями, что репутация моя в свете серьезно пострадала и меня отвергли те милые создания, чьи имена были при этом упомянуты.
      Я занимался выслеживанием виновника этого предательства, чтобы не только отомстить ему, но и оправдать себя в глазах моих друзей, когда в один прекрасный день, вернувшись домой к обеду, я заметил странно изменившееся лицо моей квартирной хозяйки и осведомился о причине; она поджала губы и, уставившись глазами в пол, сказала, что муж ее получил от мистера Баулинга письмо с вложенным в него письмом для меня, она очень сожалеет о случившемся... жалеет и меня, и его... но люди должны вести себя более осмотрительно... Она всегда опасалась, что жестокое обращение доведет его до беды. Что касается до нее, то она с большой охотой помогла бы мне, но должна заботиться о содержании своего собственного маленького семейства. Для нее никто ничего не сделал бы, если бы она дошла до нужды - благотворительность начинается у себя дома. Лучше бы я обучился какому-нибудь полезному ремеслу, стал бы ткачом или сапожником, вместо того чтобы зря тратить время на изучение какой-то бессмысленной чепухи, которая никогда не принесет мне ни пенни... но одни люди умные, а другие - как раз наоборот. Я слушал с великим изумлением эту загадочную речь, когда вошел ее муж и, не говоря ни слова, протянул мне оба письма. Я взял их дрожащей рукой и прочел следующее:
      "Мистеру Роджеру Пошну" .
      Сэр, сим довожу до вашего сведения, что я покинул военный корабль "Гром", будучи принужден отклониться от прямого курса ввиду того, что убил моего капитана, совершив это по чести на берегу мыса Тиберун, на острове Испаньола *, приняв сначала его пулю и вернув оную, каковая и пронзила его насквозь. Точно так я поступил бы и с наилучшим человеком, который когда-либо шагал между носом и кормой, буде он ударил бы меня, как ударил капитан Оукем. Благодарение богу, я в безопасности, находясь среди французов, которые очень учтивы, хотя я и не знаю их тарабарского языка. И я надеюсь быть в ближайшее время оправданным, вопреки всем важным друзьям и парламентским связям капитана, так как я послал моему лендлорду отчет обо всем этом деле с указанием широты и долготы, где произошло столкновение, и притом выразил желание, чтобы он изложил все сие его величеству, который (да благословит его бог) не попустит честного моряка потерпеть незаслуженную обиду.
      Искренний мой привет вашей супруге, остаюсь вашим другом и слугой
      Томас Баулинг".
      "Родрику Рэндому.
      Дорогой Рори, не сокрушайся о моем несчастье, но памятуй, мой мальчик, о своих занятиях. У меня нет денег для посылки тебе, но что за беда? Мистер Пошн позаботится о тебе во имя любви, которую питает ко мне, и благодаря ему ты ни в чем не будешь нуждаться, и, как бы трудно мне ни пришлось, я когда-нибудь с ним все-таки расплачусь. Больше пока ничего, но остаюсь с почтением
      твой дядя и слуга до самой смерти
      Томас Баулинг".
      Как только я прочел это письмо, отправленное, так же как и первое, из порта Луис * на Испаньоле, аптекарь, покачивая головой, сказал:
      - Я очень уважаю мистера Баулинга, это верно, и охотно согласился бы, но теперь тяжелые времена. Денег теперь нигде не добудешь, полагаю, они все провалились сквозь землю. Вдобавок я и так уже поиздержался: кормил вас с начала месяца, а не получил за это и шестипенсовика, и одному богу известно, получу ли когда-нибудь, потому что, как я разумею, дяде вашему придется туго. Я уже раньше думал вас предупредить, так как ваша комната нужна мне для нового ученика, который с часу на час должен приехать из деревни. Вот я и хочу, чтобы вы на этой же неделе подыскали себе другое помещение.
      Негодование, вызванное этой речью, придало мне сил перенести сей поворот фортуны и заявить ему, что я презираю его гнусное себялюбие и скорей предпочту умереть с голоду, чем быть обязанным ему хотя бы еще одним обедом. Затем из моих карманных денег я заплатил ему все, что был должен, до последнего фартинга и заверил его, что больше ни одной ночи не буду спать под его кровом. После этого я удалился в бешенстве и печали, не ведая, где искать пристанища, ибо не было у меня ни одного друга, который мог бы прийти мне на помощь, а в кошельке оставалось только три шиллинга. Я предавался бешенству в течение нескольких минут, а затем пошел и снял комнату за шиллинг шесть пенсов в неделю, которые я вынужден был заплатить вперед, прежде чем хозяин согласился впустить меня.
      Я перенес туда мои пожитки, а на следующее утро встал с намерением просить совета и помощи у человека, который всегда был щедр на ласковые слова и частенько предлагал дружескую помощь, когда я нимало в ней не нуждался. Он принял меня со всегдашним своим радушием и настоял на том, чтобы я позавтракал с ним, - любезность, от которой я счел неуместным отказаться. Когда я поведал ему о цели моего посещения, он показался мне крайне огорченным, и я заключил, что он потрясен моим печальным положением, и счел его человеком весьма отзывчивым и благожелательным. Недолго оставлял он меня в заблуждении, оправившись от замешательства, он сообщил мне, что сокрушается о моем несчастье и хотел бы знать, что произошло между моим квартирным хозяином, мистером Пошном, и мною. Я передал ему разговор между нами, но когда я повторил мой ответ на недостойные речи Пошна, а именно сказал, что я покидаю его дом, мой друг притворился удивленным и воскликнул:
      - Может ли быть, что вы так дурно обошлись с человеком, который всегда был так добр к вам!
      Если его удивление было притворным, то мое отнюдь нет, и с жаром я дал ему понять, что не воображал даже, как он может быть столь безрассудным, чтобы защищать негодяя, которого следовало бы изгнать из любого общества. Благодаря моему волнению он обрел желаемое им превосходство надо мной, и наш разговор, после долгих препирательств, привел к тому, что он выразил желание никогда не видеть меня в своем доме; против этого желания я не возражал, заявив ему, что, будь я раньше столь же хорошо знаком с его взглядами, сколь знаком теперь, у него никогда не было бы повода обратиться ко мне с этой просьбой. Так мы и расстались.
      На обратном пути я встретил моего приятеля сквайра Гауки, которого отец не так давно прислал в город, чтобы тот преуспел в письме, танцах, фехтовании и в других занятиях, бывших тогда в моде. Со дня моего приезда я поддерживал с ним наши прежние близкие отношения, а потому не постеснялся осведомить его о моем плачевном положении и попросить необходимую сумму денег на самые насущные нужды. В ответ на это он вытащил пригоршню полупенни с одним-двумя шиллингами среди них и поклялся, что у него ничего не осталось в кармане впредь до следующей получки, так как он проиграл вчера вечером на биллиарде большую часть своих карманных денег. Хотя легко можно допустить, что это заявление было вполне правдиво, но я все же был крайне удручен его равнодушием, потому что он не выразил мне никакого сочувствия в моем несчастье и никакого желания помочь мне в беде; не сказав ни слова, я покинул его. Но когда я потом узнал, что он был тем самым человеком, который раньше отдал меня в жертву злобным моим кузинам, а теперь оповестил их о моей напасти, чем вызвал у них восторг и ликование, я мысленно решил призвать его к ответу. С такой целью я взял взаймы шпагу и написал вызов, назначив ему час и место для встречи, чтобы иметь возможность ценой крови наказать его за вероломство.
      Он принял вызов; я отправился на место встречи, хотя и питал к ней изрядное отвращение, от чего не раз по пути бросало меня в холодный пот; но стремление отомстить, позор, который повлекло бы отступление, и надежда на победу - все вместе разогнало недостойные мужчины симптомы трусости, и я явился на место встречи в достойном виде. Там я ждал целый час сверх назначенного срока и не без удовольствия убедился, что Гауки не намерен встретиться со мной, ибо мне таким образом представился случай разоблачить его малодушие, доказать свою собственную храбрость и, не опасаясь никаких последствий, хорошенько поколотить его, где бы мне ни довелось его найти. Возбужденный этими соображениями, начисто развеявшими все мысли о моей беде, я прямехонько отправился в дом Гауки, где мне сообщили о его стремительном бегстве в деревню, куда он выехал меньше чем через час после получения моей записки. И я был настолько тщеславен, что напечатал всю историю в газете, хотя мне и пришлось продать меньше чем за полцены моему квартирному хозяину обшитую золотым галуном шляпу, чтобы заплатить газете и покрыть расходы на свое содержание.
      ГЛАВА VII
      Меня приглашает мистер Крэб. - Описание его - Я обучаюсь искусству врачевания. - Изучаю нрав Крэба. - Становлюсь ему необходимым. Непредвиденный случай. - Крэб советует мне пуститься в широкий мир. Помогает деньгами. - Я отправляюсь в Лондон.
      Когда улеглось мое раздражение, а мое тщеславие было утолено, я увидел, что обречен всем ужасам крайней нужды и люди избегают меня как существо иной породы или, вернее, как одинокое создание, отнюдь не предусмотренное планами провидения и лишенное его защиты. Мое отчаяние довело меня чуть ли не до полного отупения, когда в один прекрасный день мне сказали, что какой-то джентльмен хочет повидаться со мной в одном трактире, куда я немедленно отправился, и был представлен некоему мистеру Ланчелоту Крэбу, городскому лекарю, распивавшему вместе с двумя другими так называемый поп-ин - напиток, приготовляемый из полутора кварт бренди и кварты слабого пива. Прежде чем поведать о причине этого приглашения, мне кажется, я угожу читателю, ежели опишу джентльмена, пославшего за мной, и сообщу о некоторых чертах его нрава и поведения, которые могли бы осветить последующие события и объяснить его отношение ко мне.
      Этому члену факультета было пятьдесят лет, росту он был пять футов, а в талии - десять; лицо его было широко, как полная луна, а цветом походило на ягоду тутового дерева; нос его, имевший сходство с пороховницей, распух до чудовищных размеров и сплошь был усеян прыщами; его серые глазки отражали лучи света столь косо, что когда он смотрел вам прямо в лицо, казалось, будто он любуется пряжкой на своем башмаке. Давно уже он питал неугасимую ненависть к Пошну, который, хотя был моложе его, но преуспел больше и однажды умудрился вылечить больного, чем опроверг диагноз и посрамил упомянутого Крэба. Эта вражда, почти улаженная в свое время благодаря вмешательству и стараниям друзей, вспыхнула снова, уже непримиримая по вине жен обоих противников, которые, встретившись случайно на крестинах, затеяли спор о старшинстве, перешли от ругательств к драке, и только с большим трудом кумушки помешали им превратить радостное событие в скорбное зрелище.
      Распря между обоими соперниками достигла крайнего ожесточения, когда я получил приглашение Крэба, принявшего меня так учтиво, как можно только было ждать от человека его нрава; предложив мне сесть, он осведомился во всех подробностях, почему я покинул дом Пошна; когда я рассказал ему об этом, он заметил со злорадной усмешкой:
      - Вот подлый пес! Я всегда считал его, чорт побери, бездушным, пресмыкающимся негодяем, который пролез в нашу профессию благодаря лицемерию и умению всем и каждому лизать...
      - Правильно! - подхватил другой. - Слепой, и тот увидит, что разбойник бесчестен - слишком уж он старательно посещает церковь.
      Это мнение было скреплено третьим, который объявил своим собеседникам, что Пошна никогда не видели пьяным за исключением одного раза, на церковном собрании, где он отличился, произнеся молитву ex tempore {Импровизированно (лат.)}, затянувшуюся на целый час.
      После этого вступления Крэб обратился ко мне с такими словами:
      - Ну что ж, дружище, до меня дошла хорошая молва о вас, и я вам помогу. Можете перенести ваши пожитки ко мне в дом когда угодно. Я уже распорядился, чтобы вас приняли. Чего этот остолоп таращит глаза? Если вам не по вкусу мое любезное предложение, отказывайтесь от него, и чорт с вами!
      Отвесив почтительный поклон, я ответил, что не помышляю отвергнуть дружеское приглашение, которое приму немедленно, как только он сообщит, на каком положении я буду у него проживать.
      - На каком положении! Разрази меня господь! - вскричал он, - Вы что, думаете, для вас будут держать лакея и пару лошадей?
      - Нет, сэр, - ответил я. - Мои надежды не столь радужны. Чтобы не быть вам обузой, я охотно служил бы в вашем деле и избавил бы вас от расходов на помощника или хотя бы рассыльного; я кое-что смекаю в фармации, так как, пока жил у мистера Пошна, занимался на досуге этим искусством, к тому же я не совсем невежда во врачевании, которое изучал усердно и с большой охотой.
      - Ого! Вот как! - воскликнул Крэб. - Джентльмены, перед вами настоящий мастер своего дела. Изучал врачевание?! По книгам? В один прекрасный день вы заведете со мной спор о моем врачебном деле! Вы, конечно, можете объяснить мускульные сокращения и открыть тайны мозга и нервов. Ха! Вы слишком учены для меня, чорт подери! Но довольно болтать. Пустить-то кровь вы умеете? Клистир поставить, наложить пластырь, приготовить лекарство?
      После моего утвердительного ответа он, покачав головой, сказал мне, что вряд ли от меня будет много толку, несмотря на все мои утверждения, однако он готов принять меня милосердия ради.
      Итак, я в тот же вечер перебрался к нему в дом и занял предназначенную мне комнатушку на чердаке, с которой мне поневоле пришлось примириться, несмотря на удар, нанесенный моей гордости такой переменой обстоятельств. Скоро я обнаружил подлинные причины, побудившие Крзба принять меня: он не только утолил жажду мести, разоблачив себялюбие своего противника и проявив великодушие, с начала до конца притворное, но и заполучил юношу, кое-что понимавшего в его профессии, и, таким образом, заместил старшего ученика, недавно умершего не без того, чтобы вызвать основательные подозрения в виновности жестокого хозяина. Моя осведомленность об этом обстоятельстве, равно как и обращение его, изо дня в день, с женой и младшим учеником отнюдь не споспешествовали мне предаваться радости по поводу моего нового положения; однако, не ведая, как бы я мог устроиться лучше, я решил усердно изучить нрав Крэба и управлять им как можно искусней. Немного погодя я обнаружил странную особенность его натуры, которая объясняла его обращение с людьми, от него зависящими. Я заметил, что, испытывая радость, он, как скряга, не хотел ею делиться, и, ежели его жена или слуги были склонны разделить ее, он принимал это за оскорбление и приходил в крайнее бешенство, последствия коего им редко удавалось избегать. Когда же он приходил в негодование, то попытки его успокоить решительно лишали его рассудка и человечности.
      Посему я положил действовать совсем по-иному, и однажды, когда он обозвал меня невежественным отродьем и ленивым оборванцем, я храбро ответил, что я совсем не лентяй и не невежда, а знаю свое дело и исполняю его не хуже, чем он сам мог бы это сделать ради спасения своей души; и несправедливо называть меня оборванцем, так как костюм у меня крепкий и происхожу я из семьи более благородной, чем любая, с которой он может похвастаться родством. При этих моих словах он проявил величайшее изумление и, потрясая палкой над моей головой, взирал на меня, скорчив поистине дьявольскую мину. Хотя я порядком испугался его угрожающих взглядов и телодвижений, у меня хватило ума сообразить, что зашел я слишком далеко, отступать нельзя и настала критическая минута, когда решается мое будущее, связанное со службой у него. Я схватил пестик и поклялся, что если он вздумает ударить меня без всякого повода, я посмотрю, крепче ли его череп, чем мое оружие. Некоторое время он молчал, затем разразился такими восклицаниями: - Нечего сказать, хорошее обращение слуги с хозяином! Очень хорошее! Будь ты проклят! Ты мне за это заплатишь, собака! Я тебя проучу! Я тебе покажу, как поднимать на меня руку!
      С этими словами он удалился, а меня обуял страх, который, впрочем, совершенно рассеялся, когда мы встретились снова, ибо он был необычно благодушен и угостил меня после обеда стаканчиком пунша. *
      Благодаря тому, что я начал вести себя таким манером, я скоро одержал над ним верх и стал столь необходим ему, исполняя его обязанности, в то время как он не расставался со своей бутылкой, что фортуна начала обращаться ко мне лицом; я утешал себя за пренебрежение моих прежних знакомых теми знаниями, какие я изо дня в день впитывал, рачительно исполняя порученную мне работу, в чем и преуспел превыше собственных надежд. Я был в прекрасных отношениях с женой моего хозяина, уважение которой я обрел и старался сохранить, изображая миссис Пошн в самом комическом виде, который только мог изобрести мой сатирический дар, а также оказывая ей христианские услуги, когда она слишком налегала на бутылку, к коей она частенько обращалась в утешение от обид, наносимых ей жестоким супругом.
      Так я жил, не получая никаких вестей о моем дяде, на протяжении двух лет и почти ни с кем не водился, не питая склонности, да и не имея возможности поддерживать знакомства, так как Навал-хозяин * не платил мне жалованья, а скудного побочного дохода едва хватало мне на самое необходимое. Я уже не был задорным пустоголовым щеголем, опьяненным всеобщими похвалами и преисполненным радужных надежд; мои несчастья научили меня, сколь мало должен ценить человек успехи в обществе в пору своего благоденствия и сколь заботливо и усердно должен он добиваться того, чтобы от них не зависеть. Теперь мой внешний вид нисколько не занимал моего внимания, целиком поглощенного накапливанием знаний, пригодных в будущем для защиты меня от капризов фортуны, и я стал таким неряхой и так мало заботился о пристойном виде, что все считали меня человеком пришибленным; вернувшийся в город Гауки ничуть не рисковал навлечь на себя мой гнев, к тому времени значительно остывший и сдерживаемый так старательно моей рассудительностью, что я даже и не помышлял расплатиться с ним за причиненное мне зло.
      Когда, по моему разумению, я стал мастером своего дела, я начал искать благоприятный случай, чтобы выйти на широкую дорогу, уповая найти какое-нибудь выгодное место, которое вознаградило бы меня за тяжелые испытания; но так как надеяться на это нельзя было, не располагая небольшой суммой денег для экипировки перед отправлением в путь, я ломал себе голову, как раздобыть их, хорошо зная, что Крэб, думая только о своей выгоде, никогда не предоставит мне возможность покинуть его, раз его интересы так тесно связаны с тем, чтобы я остался у него. Но маленькое происшествие, случившееся примерно в это время, заставило его принять решение в мою пользу. Это было не что иное, как беременность его служанки, которая сообщила мне об этом, утверждая в то же время, что виновником сего события являюсь я.
      Хотя у меня не было оснований оспаривать эту истину, тем не менее я был осведомлен о близких отношениях между ее хозяином и ею, и, воспользовавшись этим обстоятельством, я разъяснил ей, сколь глупо складывать ношу у моей двери, когда она может распорядиться с большей для себя выгодой, указав на мистера Крэба. Она вняла моему совету и на следующий день сообщила ему о достигнутом якобы успехе их совместных усилий. Он нисколько не обрадовался этому доказательству своей мощи, которое, как он предвидел, могло доставить ему много неприятностей; не то чтобы он страшился домашней передряги и упреков жены, во всем ему покорной, нет, но он знал, что это доставит его сопернику Пошну повод чернить его и подрывать его репутацию, потому что во мнении обитателей той части острова, где проживал он сам, ни один скандал нельзя было равнять со скандалом, вызванным развратным поведением.
      Поэтому он принял решение, вполне его достойное, убедить служанку, что она не беременна, но только страдает хворью, нередкой у молодых женщин, которую он легко может излечить; с этой якобы целью он прописал ей такие лекарства, какие, по его мнению, неизбежно должны были вызвать выкидыш, но тут он потерпел неудачу: служанка, предупрежденная мною о его замысле и в то же время прекрасно понимавшая свое положение, наотрез отказалась следовать его предписаниям и пригрозила разгласить о своем состоянии, ежели он немедленно не обеспечит ее перед важным событием, ожидаемым ею в ближайшие месяцы. Я догадался о результате его размышлений, ибо он вскоре обратился ко мне с такими словами:
      - Удивляюсь, как это такой молодой человек, как вы, не проявляет желания испытать фортуну в широком мире! Я был моложе вас, а уже жарился на берегу Гвинеи. Чорт подери! Что мешает вам воспользоваться войной, которую вот-вот мы объявим Испании? Вы легко могли бы поступить на военный корабль помощником морского врача, где у вас, конечно, была бы большая практика и немало шансов получить призовые деньги *.
      Я ухватился за это предложение, о котором давно мечтал, и сказал, что с радостью последовал бы его совету, будь это в моей власти, но у меня нет никакой возможности воспользоваться благоприятным случаем, так как у меня нет ни единого друга, который одолжил бы мне немного денег, чтобы я купил все необходимое и оплатил путешествие в Лондон. Крэб сказал мне, что "необходимого" понадобится очень мало, а что до расходов на путешествие, то он готов ссудить мне денег не только для этой цели, но и для безбедного проживания в Лондоне, пока я не добуду приказ о назначении на борт какого-нибудь корабля. Я принес ему тысячу благодарностей за его любезную готовность (хотя я хорошо понимал его намерение возложить после моего отъезда на меня вину за рождение незаконного ребенка) и спустя две-три недели отправился в Лондон, располагая следующим имуществом: одним костюмом, полудюжиной гофрированных сорочек, таким же количеством простых, двумя парами шерстяных и двумя парами нитяных чулков, ящичком с инструментами, томиком Горация, лечебником Уайзмана * и десятью гинеями, за которые Крэб получил от меня долговую расписку из пяти процентов годовых, а также дал мне письмо к члену парламента от нашего города, которое, по его словам, должно было помочь мне уладить все мои дела.
      ГЛАВА VIII
      Я прибываю в Ньюкесл. - Встречаюсь с моим старым школьным товарищем Стрэпом. - Мы решаем идти пешком в Лондон. - Отправляемся в путь. - Делаем привал в уединенном, трактире. - Испуганы необычайным ночным приключением.
      В этой стране нет такого способа передвижения, как пассажирский фургон, а мои средства не позволяли мне нанять верховую лошадь, и потому я решил присоединиться к возчикам, перевозящим товары вьюками на лошадях из города в город. Этот план я привел в исполнение в первый день ноября 1739 года, усевшись в седло между двумя корзинами, в одной из которых находился мешок с моими пожитками, но когда мы прибыли в Ньюкесл на Тайне, я был так утомлен длительным путешествием и так окоченел от холода, что положил закончить путь пешком, только бы не продолжать его столь тягостным образом.
      Конюх на постоялом дворе, где мы остановились, узнав, что я направляюсь в Лондон, посоветовал мне плыть на угольщике, что будет и быстро, и дешево, и, во всяком случае, гораздо легче, чем итти пешком в гору по глухим дорогам в зимнее время, - переход, на который, по его мнению, у меня не хватит сил. Я уже склонялся последовать его совету, но зашел как-то побриться в цырюльню, где молодой человек, намыливая мне лицо, обратился вдруг ко мне с такими словами:
      - Мне кажется, вы шотландец, сэр... Я не отрицал этого.
      - Из какой части Шотландии? - продолжал он.
      Едва успел я ответить, как он пришел в крайнее возбуждение и, не ограничиваясь одним подбородком и верхней губкой, намылил мне в великом волнении всю физиономию. Я был столь возмущен этим обилием мыла, что, вскочив, спросил его, какого чорта он со мной так обращается; он попросил прощения, объяснив, что радость при встрече с земляком привела его в замешательство, и с жаром спросил, как меня зовут. Когда же я объявил ему, что моя фамилия Рэндом, он воскликнул в восторге:
      - Как? Рори Рзндом?
      - Он самый, - ответил я, взирая на него с изумлением.
      - Да неужто вы забыли вашего старого школьного товарища Хью Стрэпа?
      Сразу узнав его, я бросился ему в объятия и под наплывом чувств вернул ему половину мыльной пены, которую он с такой щедростью налепил на мое лицо; у нас был очень комический вид, и мы весьма развеселили его хозяина и подмастерьев, бывших свидетелями этой сцены. Когда мы покончили с поцелуями, я снова уселся бриться, но от этой неожиданной встречи у бедняги в такой мере расходились нервы, что он едва мог держать в руке бритву, хотя и ухитрился справиться со своим делом в три приема, порезав меня, однако, в трех местах. Видя такой непорядок, хозяин приказал другому подмастерью заменить его и по окончании сей операции разрешил Стрэпу провести остаток дня со мной.
      Мы тотчас отправились на постоялый двор, где, потребовав пива, я выразил желание узнать о его приключениях, которые заключались в том, что после смерти своего прежнего хозяина, умершего до истечения срока его обучения, он примерно год назад приехал в Ньюкесл в надежде на поденную работу вместе с тремя знакомыми парнями, работавшими на угольщике; ему посчастливилось попасть к доброму хозяину, у которого он намерен остаться до весны, а весной отправиться в Лондон, где, он уверен, ему повезет. Когда я сообщил ему о моем положении и о планах, он не одобрил их ввиду опасности морского путешествия и коварности ветра в зимнюю пору да еще вдоль этого побережья, предполагая, что это может задержать меня на долгое время к великому ущербу для моего кармана. Но ежели я решусь двигаться дальше сушей, он готов сопутствовать мне и нести всю дорогу мои пожитки, случись же нам устать до конца путешествия, нетрудно было бы найти либо порожние повозки, либо лошадей, возвращающихся в Лондон, которыми мы могли бы воспользоваться за ничтожную плату. Я был чрезвычайно обрадован этим предложением, дружески обнял его и объявил, что мой кошелек в его распоряжении до последнего фартинга, но он дал мне понять, что накопил достаточно денег для своих нужд, а в Лондоне есть у него приятель, который не преминет ему помочь в столице пристроиться к делу и, может случиться, окажется полезным даже для меня.
      Порешив на этом и уладив в тот же вечер наши дела, мы на рассвете пустились в путь, вооруженные крепкими дубинками (мой спутник был нагружен мешком с нашим добром), а деньги мы зашили в пояс штанов, оставив лишь немного серебра для дорожных расходов.
      Весь день мы шли ровным шагом, но, не зная дороги, были застигнуты сумерками на большом расстоянии от постоялого двора, и нам пришлось сделать привал в маленьком дрянном трактире, который находился на отлете, в полумиле от большой дороги. Здесь мы нашли коробейника из наших краев и перед уютным камельком подкрепились копченой грудинкой, яйцами и стаканом доброго эля, дружелюбно беседуя с хозяином и его дочерью, цветущей, проворной девицей, весело с нами шутившей, чью благосклонность, как мне казалось, я начал завоевывать.
      Часов в восемь нас всех троих, по нашему желанию, проводили в комнату с двумя кроватями; на одной из них расположились мы со Стрэпом, а другую занял коробейник, который предварительно долго импровизировал молитвы, обыскивал все углы комнаты и, наконец, укрепил дверь изнутри крепким железным болтом, всегда находившимся при нем для этой цели.
      До полуночи я крепко спал, как вдруг почувствовал, что кровать подо мной непрерывно трясется; потревоженный этим необычным явлением, я толкнул моего соседа, который, к большому моему удивлению, был весь в поту и дрожал с головы до ног. Стрэп сказал мне тихо и заикаясь, что мы погибли, потому что в соседней комнате находится отчаянный разбойник с большой дороги, вооруженный пистолетами; попросив меня как можно меньше шуметь, он показал мне щелку в перегородке, и я увидел коренастого дюжего парня со зверской физиономией, сидевшего с нашей молодой хозяйкой за столом перед бутылкой эля и парой пистолетов. Я навострил уши и услышал, как он говорит страшным голосом:
      - Будь проклят этот сукин сын кучер Смэк! Нечего сказать, хорошую штуку он со мной выкинул! Но провалиться мне сквозь землю, если я не заставлю его раскаяться! Я проучу этого негодяя! Он осведомляет других, когда работает со мной.
      Наша хозяйка пыталась умиротворить этого кровожадного грабителя, высказывая предположение, что он ошибается в Смэке, который, возможно, не имел никаких сношений с джентльменом, ограбившим карету, а если сегодня нашего разбойника постигла неудача, то скоро ему представится случай вознаградить себя за напрасный труд.
      - Вот что я тебе скажу, милая Бет, - отозвался тот: - никогда у меня не было такой славной добычи, какую я прозевал сегодня, да никогда и не будет, пока зовут меня Райфл... Проклятие! Там было четыреста фунтов наличными для вербовки людей на королевскую службу, а к тому же у пассажиров драгоценности, часы, шпаги и деньги... Была бы мне удача, я бы скрылся со всем этим добром, купил бы патент в армии, а тебя бы, девчонка, сделал офицерской женой!
      - Ну что ж, такова воля провидения! - воскликнула Бетти. - Так-таки ничего тебе не досталось, что бы стоило взять после других джентльменов?
      - Маловато... - сказал ее возлюбленный. - Наскреб кое-что, вот эта пара пистолетов с серебром, отобрал их заряженными у капитана, который вез деньги, да еще золотые часы, припрятанные у него в штанах. Нашел еще десять португальских монет в башмаках квакера. Ну и ругал он меня со всей своей злобой и благочестием! А лучше всего, моя девочка, вот эта штука - золотая нюхательная табакерка с картинкой на крышке изнутри, я отцепил ее от шлейфа хорошенькой леди...
      Тут словно сам чорт дернул коробейника захрапеть так громко, что разбойник, схватив свои пистолеты, вскочил и ааорал:
      - Тысяча чертей! Меня предали. Кто это там в соседней комнате?!
      Мисс Бетти сказала, что ему нечего беспокоиться: это только три бедных, усталых путника, которые, сбившись с дороги, заночевали здесь в доме и давно уже спят.
      - Путники, говоришь ты, сука? Это шпионы! И будь я проклят, если сейчас же не отправлю их в ад!
      Он бросился к нашей двери, но тут вмешалась его возлюбленная, убеждая его, что там всего-навсего два бедных молодых шотландца, слишком грубых и тупых, чтобы он мог их в чем-нибудь заподозрить, а третий коробейник-пресвитерианин * той же нации, частенько останавливавшийся здесь раньше. Эти слова успокоили разбойника, выразившего радость, что там находится коробейник, так как ему нужно белье. Затем он вернулся к выпивке в благодушном расположении духа, уснащая свою беседу с Бетти нескромными ласками, убеждавшими в том, что его любовь не остается без ответа. Пока разговор касался нас, Стрэп залез под кровать, где и лежал в сильнейшем страхе; великого труда стоило мне убедить его, что опасность для нас миновала и надо разбудить коробейника, чтобы сообщить ему о случившемся. Сей бродячий торговец, едва только почувствовал, что кто-то трясет его за плечо, встрепенулся и заревел во все горло:
      - Воры! Воры! Господи, помилуй нас!
      Устрашенный этим воплем, Райфл вскочил, взвел курок одного из своих пистолетов и повернулся к двери с целью убить первого, кто вздумает войти, так как он всерьез вообразил, будто попал в засаду; но тут его дульцинея, неудержимо расхохотавшись, убедила своего героя, что бедняге коробейнику приснились воры и он орет во сне. Тем временем Стрэп вывел из заблуждения нашего случайного знакомца и объяснил, почему он его потревожил; тогда, потихоньку встав, тот заглянул в щелку и пришел в такой ужас от зрелища, что, упав голыми коленями на пол, обратился с мольбой к небесам, пространно умоляя их вырвать его из рук этого головореза, и посулил впредь никогда не надувать покупателя даже на ничтожную сумму, равную стоимости одной булавки, только бы ему удалось сейчас избавиться от опасности.
      Не ведаю, обрел ли он какое-нибудь успокоение, облегчив свою совесть, но он снова забрался в постель и лежал очень тихо, пока грабитель со своей любовницей не заснули и дружно не захрапели; тогда, тихонько поднявшись, он отвязал веревку от своего тюка, прикрепил ее к поклаже одним концом, открыл окно, стараясь не шуметь, и очень ловко спустил свое добро во двор. Засим он бесшумно подошел к нашей кровати и, попрощавшись с нами, сказал нам, что, раз мы ничем не рискуем, мы можем спокойно спать, а утром объявить хозяину о полном нашем неведении касательно его бегства; наконец, пожав нам руку и пожелав всех благ, он ловко вылез из окна, не подвергаясь никакой опасности, так как земля находилась на расстоянии не больше ярда от его ног, когда он повис за окном.
      Хотя я отказался от мысли бежать вместе с ним, меня все же осаждали опасения, когда я размышлял о том, каково будет разочарование разбойника, твердо решившегося завладеть товарами коробейника. Да и мой спутник был отнюдь не спокоен: напротив, его так одолел страх перед Райфлом, что он горячо молил меня последовать примеру нашего земляка и таким образом ускользнуть от страшной для нас злобы отчаянного негодяя, который безусловно отомстит нам как сообщникам бежавшего коробейника. Но я доказал ему, насколько опасно давать Райфлу повод думать, будто нам известна его профессия, и объяснил, что, если нам снова придется когда-нибудь встретиться с ним в пути, Райфл будет считать нас опасными знакомыми и предпочтет в собственных своих интересах убрать нас с дороги. Я подкрепил это уверенностью в доброте Бетти, с чем Стрэп согласился, и мы провели остаток ночи, обдумывая план действий, чтобы поутру отвести от себя всякие подозрения.
      Как только рассвело, Бетти вошла в нашу комнату, увидела открытое окно и закричала:
      - Вот-те на! Видно, у вас, шотландцев, горячая кровь, раз вы всю ночь спите в такой холод с открытым окном.
      Я притворился, будто только что проснулся, и, отдернув полог кровати, крикнул:
      - Что случилось?
      Она указала мне на окно, а я представился удивленным и сказал:
      - Господи помилуй! Когда мы легли спать, окно было закрыто.
      - Пусть меня повесят, если коробейник Сауни Уэдл не сделал этого спросонья! Я слышала, как он орал во сне. А ведь я поставила ему горшок под кровать.
      С этими словами она подошла к его кровати и, найдя ее пустой, закричала:
      - Провалиться мне на этом месте! Плут удрал!
      - Удрал? - воскликнул я, прикинувшись изумленным. - Помилуй бог, уж не обокрал ли он нас!
      Вскочив, я схватил мои штаны и высыпал себе в руку пригоршню серебра; пересчитав его, я сказал:
      - Слава богу, все деньги целы. Стрэп, погляди дорожный мешок.
      Тот повиновался, все оказалось в порядке. Мы осведомились с притворным беспокойством, не стянул ли он чего-нибудь в доме.
      - Нет, нет, - отвечала она, - только не уплатил по счету.
      Об этом благочестивый коробейник, увлекшись молитвами, должно быть, и думать забыл. Бетти, помолчав, удалилась, и мы тотчас услышали, как она будит Райфла, который, едва услыхав о бегстве Уэдла, вскочил с постели и, одеваясь, изрыгал тысячу проклятий и клялся убить коробейника, попадись только тот ему на глаза, потому что, как он сказал, "негодяй уже навел на мой след".
      Торопливо одевшись, он вскочил на лошадь и на этот раз избавил нас от своего общества и от тысячи опасений, из сего проистекавших.
      Пока мы завтракали, Бетти с присущей ей хитростью старалась выпытать, нет ли у нас каких-нибудь подозрений против того, кто сейчас ускакал.
      Но мы были настороже и отвечали на ее лукавые вопросы с простодушием, внушавшим ей доверие, как вдруг услышали топот копыт. Этот шум так встревожил Стрэпа, чье воображение было целиком поглощено Райфлом, что, побелев, как молоко, он вскричал:
      - О господи! Разбойник вернулся!
      Вздрогнув при этих словах, наша хозяйка спросила:
      - Какой разбойник? Вы что, молодой человек, думаете, здесь разбойничий притон?
      Хотя я и был застигнут врасплох этой неосторожностью Стрэпа, но у меня хватило присутствия духа сказать ей, что накануне мы встретили всадника, которого Стрэп, по глупости, принял за разбойника, потому что при нем были пистолеты, и с той поры он приходит в ужас от топота копыт.
      Бетти заставила себя ухмыльнуться, услышав о простодушии и робости моего приятеля, но я не без страха заметил, что это объяснение отнюдь не удовлетворило ее.
      ГЛАВА IX
      Мы продолжаем наше путешествие. - Нас настигает разбойник, который стреляет в Стрэпа. - Ему мешает пристрелить меня группа всадников, выехавшая в погоню за ним. - Стрэпа укладывают в постель в гостинице. - Приключения в этой гостинице.
      Уплатив по счету и распрощавшись с хозяйкой, нежно поцеловавшей меня при расставанье, мы снова отправились в путь, радуясь, что так дешево отделались. Не прошли мы и пяти миль, как заметили всадника, галопом скакавшего за нами, в котором скоро узнали не кого иного, как грозного героя, уже доставившего нам столько волнений.
      Он осадил лошадь около меня и спросил, знаю ли я, кто он. Я был ошеломлен до такой степени, что не расслышал его вопроса, и он повторил его, сопровождая залпом проклятий и угроз, но я оставался нем, как и раньше. Стрэп, видя меня в таком расстройстве чувств, упал на колени прямо в грязь и жалобно возопил:
      - Ради Христа смилуйтесь, мистер Райфл, мы вас очень хорошо знаем.
      - Ого! - крикнул грабитель. - Знаете? Ну, на этом свете вам не придется показывать против меня на суде, собачьи морды!
      С этими словами он выхватил пистолет и выстрелил в злополучного цырюльника, который, не вымолвив словечка, упал плашмя на землю.
      Судьба моего приятеля и мое собственное положение пригвоздили меня к месту и лишили способности соображать, так что я не сделал ни малейшей попытки бежать или умилостивить злодея, направившего на меня второй пистолет; но, не успев поджечь порох, он увидел группу приближавшихся всадников и ускакал, оставив меня недвижимым, как статуя, в каковой позиции меня нашли спасители моей жизни. Группа состояла из трех хорошо вооруженных ливрейных слуг с офицером, который, как узнал я впоследствии, был тем самым, у кого накануне Райфл отобрал карманные пистолеты; он поведал о своем злоключении встреченному на дороге нобльмену и, заверив его, что не сопротивлялся тогда только потому, что боялся за ехавших в карете леди, получил в подмогу слуг его лордства, чтобы пуститься в погоню за грабителем. Этот трусливый капитан подскакал ко мне галопом и спросил, кто стрелял из пистолета; я еще не оправился и не успел ответить, как он увидел лежащее на земле тело, при виде которого изменился в лице и произнес запинаясь: Джентльмены! Здесь свершилось убийство. Сойдем с коней.
      - Пустимся-ка лучше в погоню за убийцей, - сказал один из его спутников. - Молодой человек, в какую сторону он поехал?
      Я уже пришел в себя и сказал им, что он не мог ускакать больше, чем на четверть мили, и попросил одного из них помочь мне перетащить в ближайший дом тело моего приятеля для погребения. Предвидя, что, в случае погони, ему скоро придется драться, капитан затянул мундштук коня и в то же времяпришпоривал его; когда же лошадь от такого обращения поднялась на дыбы и захрапела, он крикнул, что конь его испугался и не может итти, а сам заставлял его кружиться на одном месте, поглаживал по шее, свистел и улещивал его приговаривая: "Иди же, иди, тише, тише" и т. д.
      - Чорт возьми! - крикнул один из слуг. - И в самом деле Гнедой милорда что-то не идет.
      С этими словами он хлестнул лошадь по крупу, и Гнедой, невзирая на поводья, рванулся вперед, унося капитана с такой быстротой, что быстро настиг бы грабителя, если бы, к счастью для капитана, не лопнула подпруга, благодаря чему он плюхнулся в грязь, а двое его спутников продолжали преследование, не обращая внимания на его положение. Тем временем один из трех слуг, оставшихся по моей просьбе со мной, перевернул тело Стрэпа, чтобы найти рану, оказавшуюся смертельной, и обнаружил, что тот еще теплый и дышит; после этого я немедленно пустил ему кровь, и, к невыразимой моей радости, он опамятовался: никакой раны он не получил кроме той, которую нанес ему страх. Подняв его на ноги, мы побрели вместе в придорожную гостиницу, расположенную на расстоянии полумили, где Стрэп, еще не совсем окрепший, лег в постель; вскоре вернулся третий слуга с лошадью и оружием капитана, предоставив последнему плестись за ним, как ему вздумается. По прибытии своем сей воинственный джентльмен стал горестно жаловаться на ушибы, полученные им при падении, и по совету слуги, поручившегося за мою ловкость, предложил мне отворить ему кровь, за что вознаградил меня полукроной.
      Время между этим событием и обедом я провел, наблюдая игру в карты между двумя фермерами, сборщиком акциза и молодым человеком в порыжевшем плаще и сутане, который, как узнал я впоследствии, оказался кьюратом младшим пастором соседнего прихода. Можно легко было заметить, что силы неравные и что партнеры-фермеры имеют дело с двумя шулерами, которые весьма быстро освободили их от всех наличных денег. Но больше всего я удивился, услышав, как этот пастор ответил одному из фермеров, по-видимому заподозрившему нечистую игру:
      - Что это, чорт побери, приятель! Вы сомневаетесь в моей честности?
      Я ничуть не изумился, обнаружив мошенника в духовном обличье, - этот тип частенько встречается и у меня на родине, но меня возмутило его недостойное поведение, выражавшееся в проклятиях, которыми он сыпал, и в распеваемых им мерзких песнях. В конце концов, желая как-то возместить ущерб, нанесенный им неосторожным мужланам, он вытащил из-под своего плаща скрипку и, посулив угостить их за обедом, начал играть и петь весьма мелодически. Такое добродушие священника столь развеселило собравшихся, что фермеры скоро забыли о своем проигрыше, и все присутствующие пустились в пляс во дворе. Пока мы так приятно развлекались, наш музыкант, завидев ехавшего к гостинице всадника, остановился и закричал:
      - Джентльмены, прошу прощенья! Ей-богу, сюда едет наш ученый викарий!
      Он немедленно спрятал свой инструмент, побежал к воротам и, приняв у викария поводья, помог ему сойти с лошади, очень сердечно осведомляясь о состоянии его здоровья. Этот румяный сын церкви, которому было лет пятьдесят, спешился и, поручив кьюрату свою лошадь, торжественно прошествовал в кухню, где, поместившись у очага, потребовал бутылку эля и трубку, едва удостаивая отвечать на подобострастные вопросы тех, кто осведомлялся, как поживает его семейство. Пока он услаждался таким образом среди глубокого молчания, к нему приблизился с величайшим почтением кьюрат и спросил, не удостоит ли он нас чести отобедать вместе с нами. На этот вопрос викарий ответил отрицательно, заявив, что только что посетил сквайра Бомкина, который допился до белой горячки на последних ассизах *, и что, уезжая из дому, он сказал Бетти, чтобы она его ждала к обеду. Покончив с трубкой и бутылкой, он встал и с важностью, приличествующей прелату, направился к двери, к которой его помощник уже подвел лошадь. Как только он уселся в седло, шутник-кьюрат, войдя в кухню, повел такую речь:
      - Старый прохвост уехал, да и чорт с ним! Вот такова жизнь, джентльмены! Ей-богу, этот негодяй-викарий не достоин того, чтобы жить, однако он получает четыреста фунтов в год, чего хватило бы на двоих, а я, несчастный, поневоле должен исполнять за него всю черную работу и каждую неделю скакать миль за двадцать ради воскресной проповеди, а за сколько? За двадцать фунтов в год! Не хочу хвастать своими способностями, но... сравнение вызывает возмущение! Хотел бы я знать, почему этот чванный, толстобрюхий доктор заслуживает большего благополучия, чем я! Он может валяться в кресле у себя дома, услаждать себя лучшими яствами и питием и наслаждаться беседой со своей экономкой Бетти. Вы меня понимаете, джентльмены! Бетти приходится ему бедной родственницей, и вдобавок она хорошенькая девушка. Но это неважно. Да! И она почтительная дочь, и посещает своих родителей обязательно раз в год, хотя, признаюсь, я так и не мог узнать, в каком графстве они живут...
      Тем временем обед поспел, я разбудил моего спутника, и мы весело пообедали все вместе; когда с обедом покончили и договорились, сколько кому платить, кьюрат вышел по какому-то делу и, вскочив на лошадь, оставил двух фермеров расплачиваться с хозяином, как им заблагорассудится. Когда нам сообщили об этой проделке, сборщик акциза, до сей поры молчавший, сказал со злорадной усмешкой:
      - Да, это старая уловка Шаффла. Я еле удержался от смеха, когда он говорил об угощении. Да будет вам известно, что это примечательный парень. Он наскреб кое-какие крохи наук, пока служил у молодого лорда Трайфла в университете. А самых больших успехов он достиг в сводничестве. Никто не знает его талантов лучше, чем я, так как я был камердинером сквайра Тэтла, близкого друга лорда Трайфла. Шаффл попался, заложив какие-то костюмы лорда, и его выгнали, но он знал кое-что о милорде и тот не захотел доводить его до крайности, а потому помог ему получить духовное звание и позднее порекомендовал его на должность кьюрата, которую он сейчас и занимает. Однако надо удивляться ловкости парня, живет он себе припеваючи, несмотря на такое маленькое жалованье. Вы сами видели, какой он затейник и, право же, может развлечь любую компанию. Благодаря этим качествам его с охотой принимают везде, где бы он ни появился, а что до игры в карты, то в трех графствах не сыщешь никого равного ему. По совести сказать, он отчаянный пройдоха и с такой ловкостью может подменить карту, что поймать его невозможно.
      Тут его перебил один из фермеров, спросивший, почему же у него нехватило честности познакомить их с этими способностями Шаффла прежде, чем они сели за игру. Сборщик акциза, не задумываясь, ответил, что незачем ему было вмешиваться в чужие дела; вдобавок он не знал, что им неведома натура Шаффла, который славится по всей округе. Этот ответ не удовлетворил фермера, который обвинил его в пособничестве и помощи мошеннику-кьюрату и настаивал на том, чтобы тот вернул проигранные им деньги; от этого сборщик акциза отказался наотрез, заявив, что к какой бы ловкости рук Шаффл ни прибегал в других случаях, но в этой игре, - он не сомневается, - Шаффл не плутовал, о чем сборщик акциза готов был свидетельствовать перед любым судом в христианском мире. С этими словами он встал и, уплатив свою часть по счету, улизнул.
      Хозяин гостиницы выглянул в коридор посмотреть, ушел ли он, и, покачав головой, сказал:
      - Да поможет нам бог, если каждый грешник получит по делам своим. Ну, да мы, трактирщики, не должны ссориться со сборщиками акциза. Но вот что я знаю: ежели бы его и священника Шаффла взвешивали на одних весах, то соломинка, брошенная на любую чашку, нарушила бы равновесие... Но это между нами, - закончил шопотом Бонифэс,
      ГЛАВА X
      Разбойника схватили. - Нас задерживают как свидетелей против него. Отправляемся в ближайшую деревню. - Он спасается бегством. - Мы прибываем в другую гостиницу, еде ложимся спать. - Ночью нас пробуждает ужасное происшествие. - Следующую ночь мы проводим в доме школьного учителя. - Как обошлись там с нами.
      Мы уже собрались со Стрэпом отправиться в путь, как вдруг заметили двигавшуюся навстречу нам по дороге толпу, оравшую и улюлюкавшую. Когда она приблизилась, мы увидели в центре ее всадника со связанными за спиной руками, в котором тотчас признали Райфла. У разбойника лошадь была хуже, чем у двух слуг, пустившихся за ним в погоню, поэтому его скоро настигли, и он, разрядив в них оба пистолета, больше не сопротивлялся и был схвачен. Слуги, сопутствуемые шумными возгласами толпы, с торжеством вели лошадь к мировому судье в соседнюю деревню, но остановились у нашей гостиницы, чтобы присоединиться к своему товарищу и промочить глотку.
      Когда Райфла стащили с лошади и поставили во дворе в кругу крестьян, вооруженных вилами, я с удивлением увидел, каким жалким и пришибленным казался теперь тот, кто всего несколько часов назад привел меня в такое смятение и ужас. Мой спутник столь осмелел, видя такую перемену, что подошел к грабителю, поднес к его носу сжатые кулаки и выразил желание драться с пленным либо дубинками, либо на кулачках за одну гинею, тотчас же им предъявленную, и стал раздеваться, но я отговорил его, растолковав всю нелепость этой затеи, раз Райфл уже находится в руках правосудия, которое несомненно доставит всем нам полное удовлетворение. Но я раскаялся в нашем неуместном любопытстве, потому что люди захватившие разбойника задержали и нас как свидетелей против него, когда мы собирались двинуться дальше. Однако делать было нечего; нам пришлось подчиниться и, стало быть, присоединиться к кавалькаде, направившейся, по счастью, той же самой дорогой, которой нам предстояло итти.
      К наступлению сумерек мы достигли места нашего назначения, но судья уехал в поместье к какому-то джентльмену, где мог заночевать, и грабителя заперли в пустой чердак на третьем этаже, откуда бегство казалось невозможным. Тем не менее эго-то и случилось: когда на следующее утро поднялись наверх, чтобы вести его к судье, птичка уже улетела, выбравшись из окна на крышу. Затем разбойник продолжал путь, пробираясь по крышам соседних домов, и влез в другое чердачное окно, где и притаился, пока семья не заснула, после чего он рискнул спуститься вниз и выйти на улицу через дверь, которую нашли открытой. Такой исход весьма разочаровал людей, задержавших его и крепко надеявшихся получить награду, но мне он доставил большое удовольствие, ибо я получил теперь возможность двинуться дальше без всяких помех.
      Порешив нагнать упущенное время, мы в тот день шли, не щадя сил, и еще до темноты прибыли в базарный город, в двадцати милях от того места, откуда вышли поутру, не встретив дорогой ничего примечательного. Здесь, заняв комнату в гостинице, я почувствовал такую усталость, что стал отчаиваться в возможности продолжать наше путешествие пешком и поручил Стрэпу узнать, нет ли каких-нибудь возвращающихся назад лошадей, фургона или другого дешевого способа передвижения, чтобы на следующий день отправиться в Лондон. Он разузнал, что фургон из Ньюкалса в Лондон останавливался здесь два дня назад и что нетрудно будет нагнать его если не завтра, то, во всяком случае, послезавтра. Это известие пришлось нам по душе; сытно поужинав рубленой говядиной, мы отправились в нашу комнату, где было две кровати, - одна для нас, а другая для очень порядочного джентльмена, который, как нам сказали, сидит в это время за выпивкой внизу. Хотя мы очень хорошо обошлись бы и без него, но рады были принять и такое предложение, раз в доме не оказалось больше ни одной свободной кровати, и улеглись спать, предварительно запрятав наши пожитки под валик подушки.
      Примерно в два-три часа ночи мой глубокий сон был нарушен страшным шумом, поднявшимся в комнате и не преминувшим привестименя в ужас, когда я расслышал следующие слова, произнесенные громовым голосом:
      - Гром и молния! Вонзи алебарду в живот того, кто рядом с тобой, а я вышибу мозги из другого!
      Когда этот грозный призыв достиг ушей Стрэпа, он, нимало не медля, вскочил с кровати, набросился на кого-то в темноте и поверг его наземь, заорав во все горло: "Пожар! Убивают! Пожар!" Этот вопль мгновенно всполошил весь дом, и в нашу комнату ворвалась толпа полураздетых людей. Когда принесли свечи, обнаружился виновник всей этой суматохи, каковым оказался наш сожитель, который лежал на полу и с изумленным видом созерцал сборище призраков, окружавших его.
      Оказывается, этот порядочный джентльмен был сержант-вербовщик, накануне вечером завербовавший двух парней, а теперь ему приснилось, что они взбунтовались и грозили убить его и бывшего с ним тогда барабанщика. Это так потрясло его воображение, что он вскочил во сне и разразился приведенными выше словами. Когда наши опасения рассеялись, собравшиеся оглядели друг друга с недоумением и смехом; больше всего привлекли к себе внимание наша хозяйка, на которой не было ничего, кроме рубашки и пары широких штанов из оленьей кожи, надетых ею второпях задом наперед, а также ее супруг, набросивший на плечи ее нижнюю юбку. Один был завернут в одеяло, другой закутался в простыню, а барабанщик, отдавший единственную свою рубаху в стирку, появился нагишом, опоясавшись мягким валиком из-под подушки. Обсудив происшествие, все разошлись по своим комнатам, сержант юркнул в постель, и я с моим спутником проспали без всяких треволнений до утра, а пробудившись, позавтракали и пустились в путь, рассчитывая нагнать фургон, однако на сей день надежда нас обманула.
      В этот день мы выбились из сил больше, чем обычно; я едва держался на ногах, когда мы в сумерках подошли к маленькой деревушке. Мы осведомились о гостинице, и нас направили к одной, весьма непривлекательной на вид. При нашем входе хозяин, по виду почтенный пожилой джентльмен с длинными седыми волосами, встал из-за стола, стоящего у большого очага в опрятной кухне с каменным полом, и благодушно приветствовал нас такими словами:
      - Salve te, pueri, ingredimini {Приветствую, отрок, входи! (Гораций) (В дальнейшем трактирщик также цитирует оды и одно послание Горация.)}.
      Я порадовался, услыхав латинскую речь хозяина, так как возымел надежду выиграть в его глазах благодаря моему знанию этого языка; без промедления я ответил:
      - Dissolve frigus ligna super foco - large reponens {Чтобы сбавить холод, нового топлива в очаг подбрось.}.
      Едва я выговорил эти слова, как старый джентльмен подбежал ко мне и потряс мне руку восклицая:
      - Fill mi dilectissimi! Unde venis? A superis, ni fallor! {Любимый сын! Откуда, идешь? От богов, если не ошибаюсь!}
      Коротко говоря, убедившись, что мы оба начитаны в классиках, он прямо-таки не знал, как выразить свое уважение и приказал своей дочери, миловидной, румяной девице, единственной его служанке, принести нам бутылку его quadrimum {Четырехлетнее.}, цитируя при этом Горация: "Deprome quadrimum Sabina, o Taliarche, merum diota" {Черпни из амфоры сабинской кружкой, о Талиарх, нам вина четырехлетнего.}. Этот quadrimum оказался превосходным домашним элем; по его словам, он всегда держит амфору четырехлетнего эля прозапас для себя и своих друзей. Во время этого разговора, уснащенного латинскими словечками, мы узнали, что этот добряк был школьным учителем, вынужденным из-за ничтожного жалованья держать для проезжающих напитки и таким образом ухитрявшимся сводить концы с концами.
      - Ныне я самый счастливый старик во владениях его величества. Жена моя, упокой господи ее душу, пребывает на небесах. Дочь выходит замуж на будущей неделе. Но вот две самых главных утехи моей жизни (он указал на бутылку и на большой том Горация, лежащий на столе), я стар, это правда, но что за беда? Тем больше у меня причин радоваться оставшимся крохам жизни, как советует мой друг Флакк:{Полное имя Горация - Квинт Гораций Флакк.} "Tu ne quaesieris (scire nefas) quern mihi, quem tibi finem di dederint. Carpe diem quam minimum credula postero" {Оставь, знать не дано, рано ли, поздно ли Смерть нам боги пошлют. ...Лови этот день, брось веру в грядущее.}.
      Он с любопытством начал расспрашивать о наших делах, а мы не постеснялись ознакомить его с нашим положением, узнав о котором, он не поскупился на советы, как должно жить, и сообщил нам, что ему ведомы человеческие плутни. Тем временем он приказал своей дочери зажарить к ужину птицу, ибо он решил угостить сегодня своих друзей, permittens divis caetera {Оставив богам на волю все прочее.}. Пока нам готовили угощение, наш хозяин рассказывал о событиях своей жизни, но, поскольку они ничем не примечательны, я их опускаю. Когда мы всласть поели и роспили несколько бутылок его quadrimum, я попросил разрешения лечь спать после того, как он уведомил нас, что на следующий день к полудню мы догоним фургон, а места в нем хватит еще на шестерых, так как едут в нем только четверо пассажиров. Перед сном мы потолковали с моим приятелем о добром нраве нашего хозяина, и Стрэп, преисполнившись верой в его доброту, с уверенностью решил, что нам ничего не придется платить за стол и помещение.
      - Вы заметили, что он питает к нам особое расположение? Он даже угостил нас чудесным ужином, таким ужином, какого уж, конечно, мы сами не заказали бы для себя.
      Отчасти я разделял мнение Стрэпа, но почерпнутый мной жизненный опыт заставил меня отложить решение этого вопроса до утра; утром же, проснувшись рано, мы позавтракали с нашим хозяином и его дочерью приготовленным на скорую руку пудингом и элем и осведомились, сколько должны заплатить.
      - Бидди вам скажет, джентльмены, - ответил хозяин, - в это я никогда не вмешиваюсь. Денежные дела недостойны внимания того, кто живет душой с Горацием. Crescentem sequitur cura pecuniam {С ростом денег увеличиваются заботы.}.
      Взглянув на доску, висевшую в углу, Бидди сказала нам, что с нас полагается восемь шиллингов семь пенсов.
      - Восемь шиллингов семь пенсов! - вскричал Стрэп. - Быть того не может! Должно быть, вы, девица, ошиблись!
      - Подсчитай снова, дитя мое, - с полным спокойствием сказал отец. Может быть, ты обсчиталась.
      - Право же нет, отец, - ответила она. - Я свое дело знаю.
      Я не мог дальше сдерживать свое негодование, сказал, что это счет бессовестный, и пожелал ознакомиться с ним, после чего старик, встав, пробормотал: "Да, да ознакомимся, это справедливо" и, взяв перо, чернила и бумагу, написал следующее:
      Шилл. пенсы
      За хлеб и пиво 0 6
      За птицу и колбаски 2 6
      За 4 бутылки 2 0
      За топливо и табак 0 7
      За помещение 2 0
      За завтрак 1 0 --------8 7
      Так как он не был трактирщиком, а накануне вечером я преисполнился к нему уважением за его обхождение с нами, у меня нехватило сил обругать его по заслугам; поэтому я ограничился словами, что, конечно, не у Горация научился он быть вымогателем. На это он отвечал, что я еще молодой человек и не знаю жизни, иначе я не стал бы обвинять в вымогательстве того, чьей единственной целью было существовать contentus parvo {Довольствуясь малым.} и избегнуть importuna pauperies {Тягостной бедности.}. Мой спутник не так-то легко готов был примириться с этим плутовством и поклялся, что хозяин получит либо в три раза меньше, либо ровно ничего. Пока мы пререкались, я заметил, что дочь исчезла, и, сделав соответствующие выводы, немедленно удовлетворил непомерное требование как раз в тот момент, когда Бидди вернулась с двумя дюжими парнями, вошедшими под предлогом пропустить утренний стаканчик, но на самом деле для того, чтобы нас припугнуть и принудить к согласию. Когда мы уходили, Стрэп, почти рехнувшийся от таких убытков, подошел к школьному учителю и, ухмыльнувшись ему в лицо, выразительно произнес: "Temper avarus ege {Жадный всегда нуждается (Гораций).}, на что старый начетчик ответил с лукавой улыбкой: "Animum rege, qui, nisi paret, imperat"{Управляй настроением, которое, если не повинуется, повелевает (из того же послания Горация)}.
      ГЛАВА XI
      Мы замечаем фургон. - Усаживаемся в него. - Прибываем в гостиницу. Описание наших попутчиков. - Вызванное Стрэпом недоразумение, послужившее причиной странных событий.
      Мы прошли с полмили, не обменявшись ни единым словом. Я предавался размышлениям о плутнях, повседневно мне угрожавших в жизни, и о моих финансах, которые начали весьма чувствительно уменьшаться. Наконец Стрэп не выдержал и обратился ко мне с такими словами:
      - Ну что ж, дураки быстро расстаются со своими деньгами. Последуй вы моему совету, и старый скряга скорей провалился бы в преисподнюю, чем получил по счету больше трети. Оно и видно, что деньги вам легко достались, раз вы их таким манером разбрасываете. Ах, бог ты мой! Сколько колючих бород должен был я скосить, прежде чем заработал четыре шиллинга три с половиной пенса, которые брошены собакам! Сколько дней просидел я, завивая парики, так что ноги у меня коченели, пальцы немели, а нос синел, как на вывеске цырюльника, висевшей над дверью! Какого чорта вы перепугались? Я бы побился об заклад на гинею, что поколочу одного из вошедших. Мне случалось колотить парней посильнее, чем эти.
      И в самом деле, мой приятель готов был драться с кем угодно, только бы его жизни не угрожала опасность, но он питал непреодолимое отвращение к огнестрельному оружию, а также ко всем смертоносным орудиям. Для его успокоения я сказал, что ни одно пенни из этих чрезмерных издержек не ляжет на его плечи; он был задет этими словами и заявил, что умеет тратить деньги не хуже любого сквайра, хотя он всего-навсего подмастерье жалкого цырюльника. Весь день мы шли скорым шагом, нигде не останавливаясь на отдых, и, к невыразимой нашей радости, завидели фургон в четверти мили от нас; к тому времени, как мы нагнали его, мы совсем выбились из сил и, право же, не смогли бы дальше пройти ни одной мили. Поэтому мы стали торговаться с кучером, по имени Джой, чтобы за шиллинг он довез нас до ближайшей станции, где мы встретим хозяина фургона, с которым договоримся о дальнейшем путешествии.
      Повозка остановилась, Джой опустил лесенку, и Стрэп, нагруженный нашими пожитками, полез первым. Но, как только он влез, его оглушил чей-то громовой голос:
      - Какого чорта еще пускают пассажиров!
      Бедный цырюльник был так ошеломлен этим возгласом, который, как мы вообразили, вырвался из уст великана, что стремительно спустился вниз с лицом, белым, как бумага. Джой, заметив наш испуг, крикнул с лукавой усмешкой:
      - Проклятье! Почему вы не позволяете, капитан, бедному кучеру заработать пении? Полно, молодой человек, полезайте! Я капитана не боюсь.
      Но этого поощрения оказалось недостаточно для Стрэпа, который был глух к совету повторить попытку. Тогда полез я, правда с трепещущим сердцем, как вдруг услышал тот же голос, рокотавший, как отдаленный гром:
      - Провалиться мне на этом месте, если я с вами не расправлюсь!
      Однако я влез и, по счастью, нашел свободное местечко на соломе, которым немедленно и завладел, но не мог разглядеть в темноте лица пассажиров. Стрэп с мешком за спиной ухитрился примоститься напротив, повозка дернулась, и он ткнулся прямо в живот капитана, грозно взревевшего:
      - Гром и молния! Где моя шпага?!
      При этих словах мой перепуганный приятель вскочил и прыгнул на меня с такой силой, что у меня мелькнула мысль, уж не сын ли это Анака *, задумавший придавить меня насмерть
      В этот момент раздался женский голос:
      - Ах, боже мой, что случилось, дорогой мой?
      - Что случилось! - повторил капитан. - Будь я проклят, если этот шотландец не раздавил своим горбом мои кишки в лепешку!
      Дрожа всем телом за моей спиной, Стрэп попросил у него прощения и возложил вину за случившееся на толчок фургона, а женщина, подавшая голос, продолжала:
      - Ох, это наша вина, дорогой! За все неудобства мы должны благодарить самих себя. Я никогда так не путешествовала раньше, благодарение богу. Уверена, что если бы миледи или сэр Джон знали, как мы едем, они бы всю ночь не спали от досады. Жаль, что мы не взяли двухместной кареты, знаю, что они никогда не простят нам этого.
      - Полно, моя дорогая! - отвечал капитан. - Что толку сейчас волноваться? Мы еще над этим посмеемся. Надеюсь, твое здоровье не пострадает. Я позабавлю милорда рассказом о наших приключениях в дилижансе.
      Эта беседа преисполнила меня таким почтением к капитану и его леди, чтоя не посмел вступить в разговор, но тотчас же раздался другой женский голос:
      - Кое-кто зря напускает на себя важность! Люди почище их ездили в фургонах. Кое-кто из нас разъезжал и в двухместных и в четырехместных каретах с тремя лакеями на запятках и не кричит об этом. Подумаешь! Все мы в одинаковом положении, а значит, будем в мире и вместе посмеемся. Как ты думаешь, Айзек? Разве это плохое предложение, старый плут? Да отвечай же, ты, процентщик и любодей! О каких это безнадежных долгах ты задумался? Какие закладные у тебя на уме? Да, Айзек, никогда не добиться тебе моих милостей, разве что перевернешь страницу своей жизни, станешь честным и заживешь, как джентльмен. А пока поцелуй меня, старый мямля!
      Эти слова, сопровождаемые громким чмоканьем, расшевелили того, к кому они относились, до такой степени, что он воскликнул в восторге, хотя и запинаясь:
      - Ах, ты, беспутница! Клянусь моим кредитом, ну и проказница ты, хи-хи-хи!
      Хихиканье перешло в припадок кашля, от которого бедняга ростовщик чуть не задохся (впоследствии мы узнали, что профессия нашего спутника была именно такова).
      Тут я вздремнул и нехудо поспал, пока мы не подъехали к гостинице и остановились. Выбравшись из фургона, я получил возможность обозреть пассажиров в том порядке, в каком они входили в дом. Первой появилась бойкая особа лет двадцати в обшитой серебряным галуном шляпе вместо капора, в синем шерстяном костюме для верховой езды, также обшитом галуном, сильно потускневшим, и с хлыстом в руке. За ней шел, припадая на ногу, старик в шерстяном ночном колпаке, застегнутом под подбородком, и в широкополой обвисшей шляпе поверх колпака, в старом, порыжевшем синем плаще, завязанном у шеи, под которым виден был коричневый толстый кафтан и под ним еще кафтан, потертый камзол и, как мы выяснили потом, грязная фланелевая куртка. Глаза у него были впалые, тусклые, опухшие; лицо его съежилось от тысячи морщин, десны весьма нуждались в зубах, нос был острый и поникший, а подбородок выдавался вперед и торчал так, что сближался с носом, словно щипцы для орехов, когда старик был не в духе или говорил; он опирался на палку с набалдашником слоновой кости, и вся его фигура казалась точной эмблемой зимы, голода и скупости.
      Но каково было мое удивление, когда грозный капитан предстал мне во образе маленького, щуплого создания лет сорока с длинным высохшим лицом, очень напоминавшим павианье, в верхней части которого щурились крохотные серые глазки; его собственные волосы были заплетены в косицу, которая доходила ему до огузка, и была так чрезмерно длинна, что это, мне кажется, и явилось причиной плешивости, открывшейся на темени, когда он удостоил снять шляпу, величиной своей и заломом превосходящую шляпу Пистоля *. Он снял свой теплый кафтан, и я не мог не подивиться необычайной фигуре этого вояки; был он пяти футов трех дюймов росту, из коих шестнадцать дюймов пошло на его физиономию и длинную сухопарую шею, его бедра были в длину дюймов шесть, ноги напоминали веретено либо барабанные палочки размером в два с половиной фута, а корпус его, казавшийся только протяженностью без содержания, поглотил остаток; в целом он напоминал паука или кузнечика, ставшего на задние лапки, и был почти только vox et praeterea nihil {Голос и кроме этого ничто (лат.).}.
      На нем был кафтан из так называемой медвежьей кожи, рукава которого были около полуфута длиною, гусарский камзол, алые штаны, оканчивавшиеся ниже бедер, шерстяные чулки, доходившие ему чуть ли не до паха, и башмаки на деревянных каблуках высотой, по меньшей мере, два дюйма; он придерживал шпагу, прижимая ее к себе одной рукой, а другой вел свою леди примерно того же возраста, что и он, сохранившую еще следы миловидности, но столь забавно напыщенную, что, не будь я новичком в свете, я тотчас же распознал бы в ней жалкое тщеславие и подержанную манерность горничной какой-нибудь знатной леди.
      Мы все сошлись в кухне, где капитан Уизел (таково было его имя) потребовал комнату с камином для себя и для своей супруги и сказал хозяину, что они будут ужинать отдельно. Хозяин гостиницы ответил, что он не может предоставить им отдельную комнату, а что до ужина, то он приготовил еду для всех пассажиров фургона, не принимая в соображение отдельных персон, но ежели капитан убедит остальных не возражать против его решения ужинать отдельно, то он к услугам капитана. Не успел он этого сказать, как мы все возразили, и мисс Дженни, другой наш пассажир женского пола, заявила, что если капитан Уизел и его леди предпочитают ужинать отдельно, они должны подождать, пока мы не отужинаем. В ответ на это капитан воинственно нахмурился и взирал молча и высокомерно, в то время как его супруга, презрительно фыркнув, прошептала что-то вроде "тварь!", долетевшее до слуха мисс Дженни, которая подступила к ней со следующими словами:
      - А ну без кличек, почтенная миссис Эбигейл! * Тоже еще "тварь"! Не такая, как вы! Подлиза! Подумаешь, знатная особа!
      Тут капитан перебил ее:
      - Чорт вас возьми, мадам, что вы хотите этим сказать?
      - Пусть чорт поберет вас! - отрезала мисс Дженни. - Кто вы такой? Кто вас сделал капитаном, вас, жалкий сводник и лизоблюд! Хороша армия, если такие, как вы, получили патенты! Вы думаете, я не знаю, кто вы такой? Вы и ваша супруга подходите друг другу - любовница в отставке и лысый лакей подходящая парочка!
      - Гром и молния! - завопил Уизел. - Не касаться чести моей супруги, мадам! Тысяча чертей! Никто в Англии не посмел бы сказать такое! Я содрал бы с него кожу! Я поужинал бы его печенкой!
      Он выдернул шпагу и взмахнул ею, к великому ужасу Стрэпа, но мисс Дженни, щелкнув пальцами, сказала, что ей наплевать на его обиду.
      Во время этой ссоры фургонщик спустился с козел и, узнав причину перебранки, опасаясь, что капитан и его леди разобидятся и покинут его фургон, постарался все уладить, в чем и преуспел, после чего мы уселись ужинать все вместе. Перед сном нас проводили в наши комнаты; старого ростовщика, Стрэпа и меня в одну комнату, капитана, его жену и мисс Дженни в другую. Около полуночи моему спутнику понадобилось покинуть комнату по нужде, он встал, чтобы выйти во двор, но, возвращаясь, ошибся дверью, вошел в комнату Уизела и, не колеблясь, плюхнулся в постель к его жене, которая спала глубоким сном; капитан был в другом конце комнаты, отыскивая какой-нибудь пустой сосуд, чтобы заменить им свой ночной горшок, давший течь; не заметив появления Стрэпа и найдя то, что было ему нужно, он направился к своей кровати. Нащупав косматую голову, прикрытую бумажным ночным колпаком, он решил, что ошибся и это кровать мисс Дженни, а голова принадлежит какому-нибудь хлыщу, которому та назначила свидание. Уверенный в своей догадке и возмущенный осквернением своей комнаты, он подхватил сосуд, только что им наполненный, и опорожнил его прямо на изумленного цырюльника и на собственную свою жену, которая сразу пробудилась от сна и огласила воздух такими жалобными криками, что не только испугала мужа свыше всякой меры, но почти лишила беднягу Стрэпа рассудка, ибо он в самом деле почел себя во власти нечистой силы, в особенности когда разъяренный капитан схватил его за горло и, осыпая проклятиями, спросил, как он посмел покуситься на целомудрие его жены. Бедняга Стрэп так был поражен и потрясен, что мог только пробормотать: "Господь свидетель, что я ее не трогал!"
      Миссис Уизел, очутившись в таком крайне неприятном положении из-за стремительности своего супруга, вскочила в ночной рубашке и, схватив из-под кровати свою туфлю, стала обрабатывать каблуком лысую его голову, пока он не завопил: - Убивают!
      - Я тебя научу выливать на меня твои вонючие горшки! - кричала она. Ах ты, этакий наглец, ах ты, жалкий карлик! Ты еще ревнуешь, жалкая щепка! Да как ты смеешь? Разве за это я удостоила тебя чести и пустила к себе в постель, бессильный, никудышный сухарь!
      Шум привел меня и фургонщика к дверям, откуда нам удалось все слышать к нашему удовольствию.
      - Насилуют! Убивают! - заорала тем временем мисс Дженни. - О! Старый негодяй, ты хотел лишить меня чести! Я отомщу тебе, старый козел! Помогите! Помогите! Насилуют!
      Слуги, услышав эти крики, помчались вверх по лестнице со свечами, вооруженные чем попало, и мы увидели весьма забавную сцену. В одном углу комнаты облаченный в ночную рубашку, изорванную в клочья, стоял и дрожал бедняга капитан с горестным выражением лица, расцарапанного его супругой, которая тем временем закуталась в одеяло и, рыдая, сидела на краю постели. В другом углу лежал старый ростовщик, растянувшись на кровати мисс Дженни, одетый поверх рубашки в свою фланелевую куртку, а она крепко вцепилась ему в уши и награждала его проклятиями. Когда мы спросили, что произошло, онаначала притворно плакать и сказала, будто она испугалась, что безнравственный плут лишил ее чести, пока она спала, а теперь она просит нас запомнить то, что мы видим, так как намерена прибегнуть к нашим свидетельским показаниям против него. Бедняга был ни жив ни мертв и просил, чтобы его отпустили, и как только он получил эту милость, то заявил, что это не женщина, а воплощенный дьявол, что она сперва воспламенила его, а потом предала.
      - Ехидна! - продолжал он. - Ты устроила мне ловушку, но ошибаешься, ничего не выйдет!! Я повешусь скорей, чем ты получишь от меня хоть фартинг!
      С этими словами он потащился к собственной своей кровати, вздыхая на каждом шагу. Тогда мы подошли к капитану, который сказал:
      - Произошло проклятое недоразумение, джентльмены. Но я отомщу тому, кто был виновником! Этот шотландец, который тащил мешок за спиной, не увидит завтрашнего дня, или меня зовут не Уизел! Моя дорогая, прошу у тебя тысячу извинений! Ты поймешь, я не хотел причинить тебе вред.
      - Я не знаю, чего бы ты хотел, - ответила она вздыхая, - но знаю, что получила достаточно, чтобы отправиться в могилу.
      В конце концов они примирились. Супруга капитана удовлетворилась частью кровати мисс Дженни (ее собственная была совсем мокрая), а хозяин фургона предложил Уизелу провести с ним остаток ночи. Я вернулся к себе, где нашел Стрэпа перепуганным насмерть; он улизнул в темноте, пока капитан и его супруга ссорились.
      ГЛАВА XII
      Капитан Уизел вызывает на дуэль Стрэпа, который уклоняется от поединка - Столкновение между капитаном и мною - Ростовщик неохотно откупается от мисс Дженни пятью гинеями - Нам угрожает опасность лишиться обеда Поведение Уизела, Дженни и Джоя - Кто были капитан Уизел и его супруга. Храбрость капитана подвергается испытанию - Айзек подсмеивается над капитаном
      На следующее утро я согласился уплатить владельцу фургона десять шиллингов за мою поездку в Лондон, если только будет разрешено Стрэпу занимать мое место, когда мне заблагорассудится итти пешком; в то же время я просил его умиротворить взбешенного капитана, который вошел в кухню, держа в руке обнаженную шпагу, и угрожал, пересыпая угрозы проклятиями, расправиться с негодяем, пытавшимся осквернить его ложе. Но фургонщик тщетно старался объяснить ошибку и убедить капитана в полной невиновности бедного парня, дрожавшего за моей спиной; и чем более покорным казался Стрэп, тем неукротимей становилось негодование Уизела, который клялся в том, что либо заставит Стрэпа с ним драться, либо убьет его тут же на месте.
      Я был крайне раздражен такой наглостью и заявил ему, что ни на что не похоже заставлять беднягу цырюльника сражаться с воином его оружием, и предложил, чтобы он либо боролся со Стрэпом, либо боксировал. С таким предложением Стрэп немедленно согласился, но заявил, что он станет драться при условии, если ставкой будет гинея, однако Уизел ответил с презрением, что ниже достоинства джентльмена, занимающего такое положение, как он, не только драться, как носильщик, но и ставить себя на одну доску с таким парнем, как Стрэп.
      - Что за чертовщина! - воскликнул Джой - Не годится, капитан, нет! Не годится совершать смертоубийство. Вот этот бедняга готов просить прощения за обиду, а ежели это вас не ублажит, предлагает драться по всем правилам. Уж коли вы не хотите бокса, что ж, можно подраться дубинками. Эй, парень, согласен ты драться дубинками?
      Немного подумав, Стрэп дал ответ:
      - Да, я буду драться с ним дубинками.
      Но после того как этот способ был также отвергнут капитаном, я, раскусив его характер, мигнул Стрэпу и сказал всей компании, что я слышал, будто полагается выбирать оружие тому, кого вызвали на дуэль, что таковы правила в деле чести и что я готов обещать от имени моего спутника согласие его драться холодным оружием, но таким, с которым Стрэп хорошо знаком, а именно бритвой. Я заметил, что при упоминании о бритве капитан изменился в лице, а Стрэп потянул меня за рукав и прошептал с большой горячностью: "Во имя господа бога не предлагай этого!"
      Но тут Уизел, оправившись, повернулся ко мне и с грозной миной крикнул:
      - Кто вы такой, чорт побери? Извольте со мной драться!
      С этими словами он стал в позицию, и я ужасно испугался, увидев острие шпаги на расстоянии полуфута от моей груди; отскочив в сторону, я схватил стоявший в углу камелька вертел и заставил моего грозного противника делать множество пируэтов и отпрыгивать при каждом прикосновении моего оружия, пока я не загнал капитана в угол комнаты к немалому увеселению собравшихся. Когда капитан попал туда, вошла его жена и, увидев мужа в столь опасном положении, испустила отчаянный вопль; пребывая в такой крайности, Уизел попросил перемирия, которое было немедленно ему даровано; в конце концов он удовлетворился покорностью Стрэпа, который, упав перед ним на колени, заверял в своей невиновности и просил прощения за совершенную им ошибку.
      Закончив это дело без пролития крови, мы отправились завтракать, но среди нас нехватало двух членов нашей компании, а именно мисс Дженни и ростовщика. Что до первой, то миссис Уизел сообщила нам, что та будила ее всю ночь стонами и что поутру, когда она встала, мисс Дженни чувствовала себя весьма худо и не могла продолжать путешествия. Как раз в это время она послала за владельцем фургона, который, не мешкая, пошел к ней в комнату, сопровождаемый всеми нами. Мисс Дженни жалобным тоном сообщила, что она боится выкидыша из-за перепуга, которым этой ночью обязана грубости Айзека, и так как еще неизвестно, что произойдет, следует задержать ростовщика, чтобы он отвечал за последствия.
      Сей дряхлый Тарквиний * найден был в фургоне, куда он спрятался, чтобы не напоминать о своем ночном позоре, но был извлечен оттуда насильно и доставлен к ней. Как только он появился, она стала рыдать и стонать самым жалостным манером и сказала нам, что если она умрет, то пусть ее кровь падет на голову насильника. Бедняга Айзек, возведя глаза и воздев руки к небесам, просил господа спасти его от злых козней этой Иезавели * и со слезами на глазах убеждал нас в том, что очутился он в ее постели по собственному ее приглашению. Владелец фургона, смекнув, в чем дело, посоветовал Айзеку развязаться с ней, уплатив некоторую сумму денег, в ответ на что тот воскликнул с неистовством:
      - Сумму денег! Повесить эту ехидну!
      - О! Прекрасно! - сказала мисс Дженни. - Я вижу, что напрасны старания воздействовать по-хорошему на это каменное сердце. Джой! Пойдите, пожалуйста, к судье и скажите ему, что здесь находится больная, которая желает его видеть по важному делу.
      При упоминании о судье Айзек затрепетал и, приказав Джою повременить, спросил дрожащим голосом, чего она хочет. Она ответила ему, что, раз он не достиг своей греховной цели, она может удовлетвориться малым, и хотя ущерб, который ее здоровье может понести, никак не вознаградим, она согласна отпустить его за сто гиней.
      - Сто гиней! - воскликнул он в исступлении. - Сто фурий! Откуда возьмет сто гиней такой несчастный старик, как я? Если бы у меня было столько денег, разве я стал бы ездить в фургоне в эту пору года?
      - Та-та-та! - перебила мисс Дженни. - Оставь эти жалкие увертки. Ты думаешь, я не знаю Айзека Рэпайна, биржевого маклера с улицы Миноритов? Ах, старый негодяй! Немало закладов, которые никогда не выкупались, принесли тебе я и мои знакомые.
      Убедившись, что маскировка не удалась, Айзек предложил двадцать шиллингов за свое освобождение, от чего она решительно отказалась, потребовав не меньше пятидесяти фунтов. Однако в конце концов она согласилась на пять фунтов, которые он уплатил с величайшей неохотой, во избежание обвинений в насилии. После этого соглашения захворавшая особа ухитрилась занять место в фургоне, и мы двинулись в полном спокойствии, причем Стрэпу предоставили лошадь Джоя, а возница избрал пеший способ передвижения. В течение этого утра и до полудня мы выслушивали отчет о доблестях капитана Уизела - о том, как он однажды сокрушил солдата, над ним подшутившего, а в другой раз дернул за нос трактирщика, которому не понравилось, что он чистит зубы вилкой, о том, что он вызвал драться торговца молочными продуктами, дерзнувшего выдавать себя за его соперника; для подтверждения этих подвигов он отнесся к своей жене. Та подтвердила все, что он говорил и заметила:
      - Вот эта последняя история произошла в тот самый день, когда я получила любовное письмо от сквайра Гоббла... Помните, мой дорогой, как раз в тот вечер я объелась овсянкам" и мне было так худо, что лорд Диддл заметил, как я в лице изменилась, а миледи, та почти сомлела от испуга.
      - Еще бы, дорогая! - ответствовал капитан. - И милорд тогда же сказал мне улыбаясь: "Билли! Миссис Уизел несомненно в интересном положении", на что я отвечал учтиво: "Милорд! Хотел бы я вернуть вам сей комплимент". Вся компания так и покатилась со смеху, а милорд, который, знаете ли, очень любил остроумные ответы, подошел и поцеловал меня.
      Так мы путешествовали пять дней беспрепятственно и не встретили ничего достойного внимания; мисс Дженни скоро оправилась и каждый день развлекала нас своими песенками, коих она знала немало, и шутками над своим престарелым воздыхателем, который тем не менее с ней не примирился. На шестой день, когда мы собирались усесться за обед, хозяин гостиницы вошел и - сказал нам, что прибывшие только что три джентльмена приказали снести обед в их комнату, хотя он и сообщил им, что обед заказан ранее пассажирами фургона. В ответ на это его сообщение джентльмены ответили: "Пусть - ^дут ко всем чертям пассажиры фургона, более высоким особам надо служить в первую очередь, а для тех пассажиров особой беды не будет, если они один день пообедают хлебом с сыром".
      Это было глубокое разочарование для всех нас, и мы ломали голову, как помочь делу; мисс Дженни заметила, что капитан Уизел, по профессии воин, должен в таком случае защитить нас от оскорбления. Но капитан извинился, заявив, что ни за что на свете не желает, чтобы стало известно о его путешествии в фургоне, и поклялся, что ежели бы он появился, как ему подобает, то они скорей проглотили бы его шпагу, чем обед. Выслушав эту декларацию, мисс Дженни схватила его шпагу, обнажила ее и помчалась в кухню, где заявила повару, что отправит его на тот свет, если он немедленно не пришлет обед в нашу комнату. На шум, произведенный ею, три незнакомца спустились вниз, и один из них, увидев ее, закричал:
      - Вот-те на! Дженни Рэмпер! Кой чорт занес тебя сюда?
      - Джек Рэттл, дорогой мой, это вы? - воскликнула она, падая ему в объятия. - Теперь пусть Уизел идет в преисподнюю со своим обедом. Я буду обедать с вами!
      Те согласились с большой радостью; мы были уже почти обречены довольствоваться самым жалким обедом, как вдруг Джой, узнав обо всем, вошел в кухню с вилами в руке и поклялся предать смерти каждого, кто покусится на обед, приготовленный для пассажиров фургона. Эта угроза могла возыметь фатальные последствия. Трое незнакомцев обнажили- свои шпаги, к ним присоединились их слуги, а мы выстроились на стороне Джоя; но тут вмешался, хозяин гостиницы, предложивший поделиться своим обедом ради сохранения мира, что и было принято незнакомцами, и вслед за сим без дальнейших неприятностей мы уселись за стол.
      Днем я решил итти пешком вместе с Джоем, и мое место занял Стрэп. Завязав беседу с этим возницей, я убедился скоро, что он веселый, насмешливый, добродушный парень и вместе с тем очень продувной. Он рассказал мне, что мисс Дженни, особа легкого поведения, ехала в почтовой карете в компании с офицером-вербовщиком из Лондона в Ньюкесл, где этот офицер был арестован и посажен в тюрьму за долги, и что она поневоле возвращается теперь к прежней жизни. Также поведал он мне о том, что один из слуг джентльмена, оставленного нами вгостинице, видел когда-то Уизела, тотчас же его узнал и сообщил Джою некоторые подробности о нем, а именно, что он служил много лет камердинером у милорда Фриззла, когда тот жил отдельно от своей супруги, но после их примирения она настояла на увольнении Уизела, а также и той женщины, с которой лорд спутался; его лордство, дабы отделаться от них обоих пристойней, предложил Уизелу жениться на его любовнице, за что обещал купить ему офицерский патент; на этом они и порешили, и теперь Уизел к выгоде его лордства служит прапорщиком в каком-то полку.
      Что до храбрости Уизела, то мы с Джоем были о ней одного мнения и порешили ее испытать, взбудоражив пассажиров криком: "Разбойник!" - как только нам попадется навстречу какой-нибудь всадник. Сей план мы привели в исполнение еще до сумерек, завидев приближающегося к нам всадника. Как только Джой сообщил пассажирам фургона, что он опасается, не ограбят ли нас, поднялся переполох. Стрэп выскочил из фургона и спрятался в придорожные кусты. Ростовщик испустил вопль и зашуршал соломой, давая нам основания полагать, что он там прячет что-то. Миссис Уизел, ломая руки, жалобно закричала, а капитан, к нашему большому удивлению, начал храпеть; но эта уловка не удалась, так как мисс Дженни встряхнула его за плечо и заорала:
      - Дьявол! Капитан! Нашел время спать, когда нас вот-вот ограбят! Постыдитесь, вставайте, держите себя, как солдат и человек чести!
      Уизел притворился чрезвычайно возмущенным тем, что нарушили его покой, и поклялся, что он все-таки выспится, хотя бы его окружили разбойники со всей Англии.
      - Проклятье! Чего вы струсили?! - продолжал он, а сам дрожал так, что фургон трясся.
      Эта странная манера поведения привела мисс Рэмпер в такой гнев, что она закричала:
      - Трус! Самый отъявленный трус из тех, кого выбрасывают из полка. Джой! Остановите фургон, и будь я проклята, но я уговорю грабителя отнять у него не только кошелек, но и шкуру!
      С этими словами она с большим проворством выпрыгнула из фургона. Тем временем всадник поравнялся с нами и оказался слугой джентльмена и знакомцем Джоя, который объяснил ему наш замысел и попросил его помочь нам и направиться к фургону, чтобы испытать тех, кто был внутри. Всадник согласился ради развлечения, приблизился к фургону и страшным голосом вопросил:
      - Эй, кто там?
      Айзек ответил жалобно:
      - Здесь бедный, жалкий грешник, который содержит семью и кроме этих пятнадцати шиллингов ничего не имеет... Если вы отнимете их, мы все помрем с голоду...
      - А кто это плачет в другом углу? - спросил мнимый разбойник.
      - Бедная, несчастная женщина, - отвечала миссис Уизел, - имейте к ней сострадание, молю вас во имя Христа!
      - Вы девица или замужем? - спросил он.
      - Замужем, на свою беду! - воскликнула она.
      - Где ваш муж? Кто он такой? - продолжал он.
      - Мой муж - офицер, мы оставили его больным в гостинице, где обедали в последний раз, - ответила она.
      - Вы, должно быть, ошиблись, - сказал он. - Потому что я своими глазами видел, как сегодня днем он входил в фургон. Но что это воняет? Должно быть, ваша комнатная собачка напаскудила! А ну-ка, позвольте я поймаю эту мерзкую собачонку! Я научу ее, как себя вести.
      Тут он схватил Уизела за ногу и вытащил его из-под юбок жены, где тот прятался.
      Дрожащий капитан, обнаруженный в столь бесславном положении, стал протирать глаза, притворяясь, будто проснулся, и закричал:
      - Что такое? Что такое?
      - Ничего особенного, - отвечал всадник. - Я только заглянул, чтобы узнать, как вы поживаете. А теперь прощайте, славный капитан!
      Он дал шпоры коню и мгновенно скрылся из виду. Прошло некоторое время, пока Уизел пришел в себя, но, наконец, снова напыжившись, сказал:
      - Проклятый парень! Чего это он умчался, прежде чем я успел его расспросить о его хозяине и хозяйке? Вы, помните, дорогая, Тома? - отнесся он к жене.
      - Мне кажется.. . да, да, припоминаю, - отвечала та. - Но ведь вы знаете, я редко имею дело с людьми его положения.
      - Вот-те на! - воскликнул Джой. - Вы знаете парня, капитан?
      - Знаю ли я его? Разумеется! Он не раз наполнял мой стакан бургундским за столом милорда Триппета, - сказал капитан.
      - А как его зовут, капитан? - задал вопрос Джой.
      - Его зовут .. его зовут Том Ринзер, - ответил Уизел.
      - Чудеса! - вскричал Джой. - Изменить свое имя! Бьюсь об заклад, что он окрещен был Джоном Троттером! *
      Это восклицание вызвало у всех смех, весьма раздосадовавший капитана.
      Айзек нарушил молчание:
      - Кто он и как его зовут не имеет значения, раз он не грабитель, как мы подозревали. Возблагодарим господа за счастливое избавление.
      - Возблагодарим господа! - повторил Уизел. - Возблагодарим дьявола! За что? Будь он разбойник, я бы проглотил его кровь и его самого с кишками, прежде чем он ограбил меня или кого-нибудь в этом дилижансе!
      - Ха-ха-ха! - захохотала мисс Дженни. - Без сомнения, вы проглатываете все, что убиваете, капитан!
      Ростовщик был столь доволен исходом этого приключения, что не удержался от насмешки; по его мнению - заметил он - капитан Уизел добрый христианин, ибо он вооружился не смертоносным оружием, а терпением и покорностью, и спас себя страхом и трепетом.
      Эта насмешка заставила всех посмеяться над Уизелом, который пробормотал проклятия и пригрозил перерезать Айзеку горло. Ростовщик, подхватив эту угрозу, сказал:
      - Джентльмены и леди, призываю вас в свидетели того, что моей жизни угрожает опасность от этого кровожадного офицера. Я вызову его к мировому судье.
      Эта новая насмешка над Уизелом вызвала еще взрыв смеха, и до конца путешествия он пребывал в дурном расположении духа.
      ГЛАВА XIII
      Мы со Стрэпом устрашены появлением призрака. - Догадки Стрэпа. - Джой объясняет тайну. - Мы прибываем в Лондон. - Описание нашей одежды и внешнего вида. - Нас оскорбляют на улице. - Приключение в пивной - Нас провел шутниклакей. - Нас выручает хозяин табачной лавки. - Находим жилье. - "Ныряем" за обедом. - Происшествие в харчевне.
      Мы прибыли в нашу гостиницу, поужинали и отправились спать, но хворьСтрэпа не прекращалась, ему пришлось встать с постели посреди ночи и, взяв свечу, которую он оставил на этот случай зажженной, спуститься вниз, где находились домашние службы, откуда он вернулся с великой поспешностью. Волосы стояли у него дыбом, а во взгляде выражались ужас и изумление. Не произнося ни слова, он поставил свечу и, плюхнувшись в постель позади меня, остался лежать, дрожа немилосердно.
      Когда я спросил его, в чем дело, он ответил заикаясь:
      - Господи помилуй! Я видел чорта!
      Хотя я не был столь суеверным, как он, но это восклицание меня немного напугало; и вот, когда я услышал звон колокольчиков, приближающийся к нашей двери, а также почувствовал, как мой сожитель вцепился в меня, у меня вырвалось:
      - Помилуй Христос! Это он идет!
      В этот момент в комнате появился страшный, огромный ворон с бубенчиками на ногах и направился прямо к нашей кровати. Поскольку в наших краях принято думать, что дьявол и ведьма избирают эту птицу для своих проделок, я в самом деле поверил, будто он преследует нас, и в ужасе скрючился под одеялами. Страшное привидение вскочило на кровать и, несколько раз клюнув нас чувствительно через одеяла, ускакало прочь и исчезло. Мы со Стрэпом поручили себя с превеликим благочестием попечению небес и, когда шум затих, решились выглянуть из-под одеял и перевести дух. Но только-только мы избавились от одного привидения, как появилось другое, и мы почти лишились чувств.
      Мы увидели старика, входящего в комнату; у него была длинная седая борода до пояса; в его глазах и лице было нечто дикое и странное, необычное для нашего мира; облачен он был в коричневый халат из грубой шерсти, застегивающийся на спине и у запястья, а на голове был странный колпак из такой же шерсти. Я был так поражен, что не мог оторвать взгляда от сего ужасного существа и лежал неподвижно, следя за тем, как он шел прямо на меня. Подойдя к кровати, он стал ломать руки и крикнул таким голосом,который не мог принадлежать человеческому существу:
      - Где Ральф?
      Я ничего не ответил. Тогда он повторил еще более ненатуральным голосом:
      - Где Ральфо?
      Только он произнес эти слова, до меня донесся издали звон бубенчиков; привидение прислушалось к нему и удалилось, оставив меня почти окаменевшим от страха. Прошло некоторое время, прежде чем я мог притти в себя, чтобы вымолвить хоть слово; а когда, наконец, я повернулся к Стрэпу, я нашел его в бесчувственном состоянии, которое, однако, недолго длилось. Когда он очнулся, я спросил, каково его суждение о том, что случилось; он стал уверять меня, что первое существо - это всеконечно душа какого-то проклятого человека, у которого ноги обмотаны цепями (ибо страхи Стрэпа увеличили это существо до размеров лошади, а звон маленьких бубенчиков - до громыхания тяжелых цепей). Что до старика, то он полагал, будто старик есть дух кого-то, убитого здесь давно, и обладает властью мучить убийцу, принявшего вид ворона, а Ральфом звали этого самого убийцу.
      Хотя я не слишком верил в такое истолкование, однако волнение помешало мне наслаждаться сном, и в дальнейшей моей жизни, полной приключений, я никогда не проводил ночь так худо. Поутру Стрэп сообщил обо всем этом Джою, который после неудержимого припадка смеха объяснил происшедшее, поведав о том, что старик - это отец хозяина гостиницы, уже в течение нескольких лет круглый идиот, увеселяет себя ручным вороном, сбежавшим в эту ночь из его комнаты и побудившим старика последовать за ним в нашу спальню, где он и справился о вороне, которого звали Ральфо.
      Ничего примечательного не случилось до конца нашего путешествия, продолжавшегося еще шесть-семь дней. Наконец мы прибыли в столицу и провели всю ночь на постоялом дворе, где фургон временно остановился. Наутро все пассажиры разбрелись в разные стороны, а я со своим спутником отправился на поиски члена парламента, к которому имел рекомендательное письмо от мистера Крэба. Так как мы расплатились за наше пребывание на постоялом дворе, то Стрэп взял с собой наши пожитки и двинулся по улице, как всегда с мешком на спине, и шествовал следом за мной, так что мы являли презанимательное зрелище.
      Я оделся, чтобы выставить себя в самом выгодном свете, а именно надел чистую гофрированную рубашку и лучшие нитяные чулки. Мои волосы яркорыжего цвета висели до плеч гладкие и прямые, как свечи, полы кафтана спускались ниже колен, камзол и штаны были из той же ткани и того же фасона, а моя шляпа походила на цырюльничий таз, ибо тулья была низкая, а поля узкие. Одеяние Стрэпа было более удобное, чем мое, но короткий корноухий парик и мешок за спиной в соединении с так называемой чудной физиономией, а именно с длинным подбородком, крючковатым носом и широкими скулами, - все это совокупно превращало его в существо, весьма подходящее для зубоскальства и насмешек.
      Итак, мы все шли и шли, и Стрэп по моему желанию осведомился у какого-то встреченного нами возчика, где проживает мистер Кринджер, на что тот вылупил глаза и сказал: "Апап!" Тогда выступил я, дабы разъяснить в чем дело, но, к несчастью, возчик не понял и меня, обозвал нас вшивой шотландской гвардией и стегнул лошадей, заорав: "Но-о-о!", что весьма уязвило меня и вызвало негодование Стрэпа, который заявил мне, когда тот отъехал на изрядное расстояние, что он готов с ним драться за фартинг. Пока мы размышляли, что делать, кучер медленно проезжавшей мимо наемной кареты увидел нас стоящими у какой-то лачуги и, подъехав к нам вплотную, крикнул: "Карету, хозяин?" Затем, ловко управляя вожжами, он заставил лошадей внезапно остановиться в луже и при сем обдал нас грязью. Свершив этот подвиг, он двинулся дальше, выразив свое удовлетворение веселым смехом, к которому присоединились прохожие, к моему великому унижению; но один из них, более добросердечный, нежели другие, узнав в нас приезжих, посоветовал зайти в пивную и обсушиться.
      Я поблагодарил его за совет, коим и воспользовался незамедлительно, и, войдя в указанный им дом, спросил пива и уселся у камелька в общей комнате, где мы пообчистились, как умели. Тем временем какой-то шутник, сидевший у стены, покуривая трубку, распознав в нас шотландцев по нашему говору, подошел ко мне и с торжественной физиономией спросил, давно ли я попался. Не уразумев смысла этого вопроса, я ничего не ответил; тогда он сказал, что, должно быть, не так давно, так как мою косичку еще не обкарнали; тут он схватил меня за волосы и подмигнул остальной компании, весьма довольной его острословием.
      Я пришел в ярость от такого обращения, но опасался проявить чувство негодования, ибо я был здесь чужак, да к тому же говоривший отличался крепким сложением и я ему был совсем не пара. Однако Стрэп, то ли более храбрый, то ли менее осторожный, не вынес обиды, мне нанесенной, и внушительно сказал шутнику, что тот неотесанный парень, если обращается так вольно с лицами, выше его стоящими. Тогда остряк обратился к нему, спросив, что у него в мешке.
      - Что это у тебя, овсянка *, шотландский дуралей? - спросил он, взяв Стрэпа за подбородок, и потряс его к невыразимому удовольствию присутствующих.
      Мой сотоварищ, чувствуя, что его оскорбили самым позорным образом, высвободился во мгновение ока и наградил обидчика ударом по уху, заставившим того отлететь чуть ли не в другой конец комнаты. Мгновенно для противников был расчищен круг. Видя, что Стрэп стал раздеваться, я также почувствовал, как закипает во мне кровь и прогоняет все мои опасения; я тотчас сбросил с себя все и заявил, что обида, послужившая причиной ссоры, была нанесена мне и буду драться я; в ответ на это кое-кто воскликнул:
      - А шотландец-то храбрец! Ну что ж, бой будет без подвохов!
      Заверение это подняло мой дух и, устремившись к противнику, который, если судить по его бледной физиономии, не очень-то склонен был драться, я нанес ему такой удар в живот, что он перелетел через скамейку и упал на пол. Только-только я накинулся на него, чтобы закрепить свою победу, как полагается у меня на родине, как был остановлен зрителями, один из которых попытался поднять лежавшего; но это ему не удалось, ибо тот заявил, что не будет драться потому, мол, что не оправился еще от недавней болезни. Я очень обрадовался такой отговорке и быстро облачился в свое платье, завоевав своей храбростью доброе мнение всей компании, а также и Стрэпа, который пожал мне руку, поздравив с победой. Покончив с пивом и обсушив одежду, мы спросили хозяина, знает ли он мистера Кринджера, члена парламента, и очень удивились, когда тот ответил отрицательно; мы предполагали, что он пользуется здесь такой же известностью, как и в том боро *, которое он представляет; хозяин добавил, что, возможно, мы узнаем о нем, когда двинемся дальше.
      Мы вышли на улицу и, увидев ливрейного лакея, стоявшего у какой-то двери, подошли к нему и спросили, не знает ли он, где проживает наш патрон. Сей член разноцветного братства *, со вниманием нас осмотрев, сказал, что он знает мистера Кринджера очень хорошо и предложил нам повернуть в улицу налево, затем повернуть вправо, потом снова влево, и после этих блужданий мы попадем в проулок, который должны пройти, а у другого его конца найдем еще проулок, ведущий к улице, где мы увидим вывеску с чертополохом и тремя коробейниками, и вот там-то он проживает. Мы поблагодарили его за эти сведения и двинулись дальше; Стрэп сказал мне, что он распознал в лакее честного малого по одной только его физиономии, прежде чем тот открыл рот; с этим суждением я согласился, приписав учтивые его манеры обществу, каковое он видит повседневно в том доме, где служит. Мы следовали его указаниям, поворачивая то влево, то вправо, то снова влево, но вместо того, чтобы увидеть проулок, очутились на берегу реки, что нас обескуражило, и мой спутник решился высказать предположение, не заблудились ли мы.
      К тому, времени мы порядком устали от ходьбы; не ведая, что делать дальше, я, поощряемый вывеской с изображением хайлендера, зашел в лавчонку, где торговали нюхательным табаком и где я нашел, к моему несказанному удовлетворению, соотечественника-лавочника. Когда мы сообщили ему о нашем странствии и об указаниях, полученных от лакея, он сказал, что нас обманули, что мистер Кринджер живет в другом конце города и что напрасно мы идем к нему сегодня, так как в это время он уже отправился в Палату. Тогда я спросил его, может ли он указать нам помещение для жилья. Он с готовностью дал нам записку к своему знакомому, владельцу свечной лавки неподалеку от Сен-Мартин-Лейн.
      Здесь мы сняли комнату на третьем этаже за два шиллинга в неделю, такую маленькую, что, когда в ней установили кровать, мы должны были вынести всю остальную обстановку и пользоваться кроватью вместо кресел. Когда подошло обеденное время, наш хозяин спросил, как мы собираемся столоваться, на каковой вопрос мы ответили, что последуем его совету.
      - Ну, что ж, - сказал он, - в этом городе есть два способа столоваться для людей, подобных вам, - один более почтенный и дорогой, чем другой; первый способ - это обедать в таверне, посещаемой только людьми, "отменно одетыми", а другой называется "нырять в подвал", и к нему прибегают те, кто склонен или вынужден жить бережливо.
      Я дал ему понять, что этот способ более подходит нам по нашему положению, чем первый, если только он не считается позорным.
      - Позорный! - воскликнул он. - Боже избавь! Есть "немало почтенных людей, богатых людей, скажу даже - превосходных людей, которые ныряют ежедневно. Мне приходилось видеть много прекрасных джентльменов в камзолах с кружевами, которые обедали весьма удобно за три с половиной пенса, а затем шли в кофейню, где были на равной ноге с самыми знатными лордами. Да вот вы сами своими глазами убедитесь, я пойду сегодня с вами и покажу вам все.
      И он в самом деле отвел нас в какой-то проулок, где, замедлив шаг, предложил следить за ним и делать то, что он делает; затем, пройдя несколько шагов, он нырнул в подвал и мгновенно исчез. Я последовал его примеру и, благополучно спустившись вниз, очутился в обжорке, почти задохнувшийся от запаха жареной говядины, окруженный кучерами наемных карет, носильщиками портшезов, ломовиками, лакеями, безработными или живущими у хозяев на своих харчах; все они поедали требуху, говяжьи ножки, студень или колбасу, усевшись за отдельными столиками, накрытыми скатертями, от которых меня затошнило.
      Пока я стоял, недоумевая, садиться ли мне за стол, или выбираться наверх, Стрэп, спускавшийся вниз, оступился, влетел в эту ужасную обжорку и сбил с ног кухарку, подававшую в этот момент миску с супом одному из посетителей. При своем падении она разбила миску об ноги барабанщика пешей гвардии и столь жестоко его обварила, что он вскочил и завертелся, изрыгая проклятия, от которых у меня волосы встали дыбом. Пока он развлекал присутствующих привычным для него красноречием, кухарка встала и, смачно выругав виновного в этой незадаче беднягу, лежавшего под столом и потиравшего с кислой миной огузок, зачерпнула соль из солонки, которую держала, и, спустив вниз чулок барабанщика, а вместе с ним и кожу, высыпала соль на больное место. Едва эта припарка возымела свое действие, как барабанщик, уже замолкавший, столь неистово взвыл, что вся компания содрогнулась; схватив стоявший рядом оловянный кувшин, вместимостью в пинту, он стиснул края его так, словно кувшин был кожаный, и при этом страшно искривил рот, скрежеща зубами. Сообразив, в чем причина такого неистовства, я приказал кухарке смыть соль и полить ногу маслом, что она и исполнила, принеся ему немедленное облегчение.
      Но тут возникло новое затруднение, так как хозяйка потребовала уплаты за кувшин, ставший отныне непригодным. Барабанщик поклялся, что заплатит только за съеденное, присовокупив, что она должна быть благодарна ему за умеренность, а не то он еще взыщет с нее за убытки. Стрэп, предвидя, что все падет на его голову, посулил заплатить хозяйке и потребовал ужин, чтобы угостить барабанщика, чем совершенно умиротворил его и потушил вражду. После того как все уладилось, мы уселись вместе с хозяином за стол и получили чудесный обед из говяжьих ножек, уплатив каждый два с половиной пенса, включая в эту сумму хлеб и слабое пиво.
      ГЛАВА XIV
      Мы навещаем приятеля Стрэпа. - Его описание. - Его совет. - Мы отправляемся к мистеру Кринджеру. - Нам отказывают в приеме. - Происшествие со Стрэпом - Его поведение вслед за этим. - Необычайное приключение, лишившее меня всех моих денег.
      Днем мой сотоварищ предложил пойти к своему приятелю, который, как мы знали, жил по соседству; мы отправились туда, и нам посчастливилось застать его дома. Этот джентльмен, прибывший из Шотландии три-четыре года назад, открыл в городе школу для обучения латыни, французскому и итальянскому языкам; но глазным образом он преподавал английское произношение по методе, самой скорой и необычной из всех, какие применялись доселе, и если его ученики говорили так, как их учитель, то надо сказать, что сию последнюю свою задачу он решал отменно. Ибо, хотя я легко понимал каждое слово с той поры, как прибыл в Англию, три четверти слов из его диалекта были непонятны мне так же, как если бы он говорил на арабском языке или на ирландском. Был он среднего роста и весьма сутулился, хотя едва достиг сорока лет; лицо его было ужасно попорчено оспой, а рот растянут от уха до уха. Он был облачен в халат из шотландки, перехваченный вокруг талии старым сержантским поясом, и в парик с косицей и тупеем высотой в три дюйма по моде эпохи Карла Второго.
      Радушно встретив Стрэпа (приходившегося ему сродни), он осведомился у него, кто я таков, и, узнавши, пожал мне руку и сказал, "что учился в школе с моим отцом. Ознакомившись с моим положением, он заверил меня, что готов мне служить по мере сил - советом или чем-нибудь иным; говоря это, он смотрел на меня весьма пристально, ходил вокруг меня и бормотал: "Господи Иисусе! Ну, и вид!" Скоро я разобрал его восклицания и сказал:
      - Мне кажется, сэр, вам не нравится мой костюм?
      - Костюм? - переспросил он. - У себя на родине вы можете называть это как угодно, но, клянусь, здесь это маскарад... Ни одна христианская душа не впустит к себе в дом такую фигуру! Не понимаю, как это собаки за вами не охотятся! Вы были на Сен-Джемской рыночной площади? Клянусь, вы похожи на двоюродного брата орангутанга!
      Услыхав такие речи, я призадумался и задал ему вопрос, допустят ли меня завтра к мистеру Кринджеру, от которого весьма зависело пристроить меня к какому-нибудь делу.
      - Мистер Кринджер, мистер Кринджер... - повторил он, поскребывая щеку. - Может быть, он и достойный джентльмен... ничего дурного я о нем не слыхивал, но вы зависите от него одного, что ли? Кто рекомендовал вас ему?
      Я вытащил письмо мистера Крэба и поведал ему о том, на чем зиждутсямои надежды; в ответ на это он уставился на меня и повторил:
      - Господи Иисусе!
      Поведение это показалось мне дурным предзнаменованием, и я попросил его помочь мне своим советом, что он и обещал охотно; в подтверждение сего он направил нас в бывшую неподалеку лавку, где торговали париками, строго наказав мне не появляться перед мистером Кринджером, пока я не расстанусь с этими рыжими волосами, которых, по его словам, достаточно, чтобы поселить в человечестве неприязнь ко мне. А когда мы двинулись в путь, чтобы последовать его совету, он окликнул меня и велел передать мое письмо мистеру Кринджеру в собственные руки.
      Пока мы шли, Стрэп ликовал по поводу приема, оказанного нам его другом, который, по-видимому, заверил его, что в один-два дня подыщет для него доброго хозяина.
      - А вот теперь, - говорил Стрэп, - вы увидите, какой парик я выберу для вас. Во всем Лондоне - а это не шутки - нет цырюльника, который всучил бы мне гнилую подкладку или негодный волос... И в самом деле, сей рачительный малый вступил в такие длительные пререкания с торговцем, что ему раз двадцать предлагали покинуть давку, чтобы поискать парик подешевле. В конце концов я выбрал за десять шиллингов, приятный на вид короткий парик и вернулся домой, где Стрэп во мгновение обкорнал мои волосы, вызывавшие такое неудовольствие учителя.
      На следующий день мы встали спозаранку, предупрежденные, что мистер Кринджер принимает еще при свечах всех уповающих на него и что сам он должен присутствовать на утреннем приеме милорда Террьера на рассвете, потому что его лордство присутствует на утреннем приеме министра между восемью и девятью часами. Когда мы пришли к дому мистера Кринджера, Стрэп, дабы показать мне образец своего хорошего обхождения, стал тарахтеть дверным кольцом так громко и долго, что вызвал тревогу по всей улице; вдруг отворилось окно третьего этажа в соседнем доме, и из него столь ловко опорожнили ночную посуду, что бедняга цырюльник промок до костей; что до меня, то, к счастью, я стоял немного поодаль и избежал этого неароматного потопа. Тем временем лакей открыл дверь и, не видя никого кроме нас, недовольно спросил, я ли производил такой чертовский шум и что мне надобно. Я ответил ему, что имею дело к его хозяину и хочу его видеть. В ответ на это он захлопнул дверь перед моим носом, порекомендовав мне научиться раньше вежливости, прежде чем получить доступ к его хозяину. Огорченный этой неудачей, я обратил свое раздражение против Стрэпа, которого резко упрекнул за его самонадеянность; но он, не обращая внимания на мои слова, занят был тем, что выжимал свой парик, а засим поднял изрядной величины камень и с такой силой запустил им в дверь дома, из которого его оросили, что замок сломался, дверь распахнулась и Стрэп дал тягу, оставляя на мое благоусмотрение, следовать за ним либо нет.
      Впрочем, было некогда размышлять, и я помчался за ним со всей быстротой, на какую был способен, пока на рассвете мы оба не очутились на какой-то незнакомой улице. Мы шли по ней, глазея по сторонам, и тут какой-то благопристойный на вид человек, проходя мимо меня, внезапно остановился ичтото поднял, а затем, рассмотрев, протянул мне со следующими- словами:
      - Вы потеряли, сэр, полкроны.
      Я был поражен такой честностью и сказал, что монета принадлежит не мне, но он посоветовал мне вспомнить и взглянуть, все ли деньги у меня в целости; тогда я вытащил кошелек (ибо я купил таковой, прибыв в столицу) и, подсчитав на ладони все деньги - а оставалось их теперь пять гиней семь шиллингов и два пенса, - заявил ему, что ничего не потерял.
      - Ну, что ж, тем лучше, - сказал он, - это неожиданная удача. Вы видели, как я поднял деньги и имеете право на равную часть.
      Эти слова очень удивили меня, и я счел его чудом честности, но наотрез отказался взять хоть сколько-нибудь из этих денег.
      - Полно, джентльмены! - сказал он. - Вы слишком скромны, я вижу, что вы приезжие, но вы мне позволите угостить вас кружкой эля в это холодное, сырое утро?
      Я собирался отказаться от этого предложения, но Стрэп шепнул мне, что джентльмен почтет себя обиженным, и я согласился.
      - Куда мы пойдем? - спросил незнакомец. - Я совсем не знаю этой части города.
      Я сознался, что и мы находимся в таком же положении, после чего он предложил зайти в первый трактир, который найдем открытым. Мы тронулись в путь, и он начал:
      - По вашему произношению я узнаю в вас шотландцев, джентльмены. Моя бабка с отцовской стороны была из вашей страны, и я питаю к ней такую склонность, что всегда встречаю шотландца с самыми теплыми чувствами. Шотландцы - храбрый народ. Там вы не найдете ни одной известной семьи, которая не могла бы похвалиться подвигами, совершенными их предками много веков назад. Там есть у вас Дугласы, Гордоны, Кемпбеллы, Гамильтоны. У нас, в Англии, нет таких древних родов. И все вы хорошо образованы. Я знал коробейника, который говорил по-гречески и по-еврейски, как на своем родном языке. А что до честности, у меня был слуга, звали его Грегори Макгрегор, и я мог бы доверить ему золото без счета...
      Эта хвала моей родине завоевала такую мою признательность, что я готов был итти на смерть ради автора ее, а глаза Стрэпа наполнились слезами. Но тут, проходя каким-то темным узким закоулком, мы заметили трактир, куда и вошли, и увидели там человека, сидящего у камина с трубкой в зубах; перед ним стояла пинта парла. Наш новый знакомый спросил нас, пили ли мы когда-нибудь эгг-флип, на каковой вопрос мы ответили отрицательно; он уверил нас, что это божественный напиток, и заказал кварту, спросив также трубки с табаком. Мы нашли эту смесь весьма вкусной и выпили изрядно; беседа, начатая джентльменом, шла вокруг ловушек, расставленных в столице для неопытных людей. Он описал тысячу плутней, которые ежедневно угрожают людям несведущим и неосторожным, и предостерегал нас против них с таким добросердечием и заботой, что мы благословляли случай, позволивший нам встретить его. И вот, когда мы уже несколько раз приложились к кружке, наш новый приятель стал зевать, сказав, что провел всю ночь с больным, и предложил как-нибудь позабавиться, чтобы не заснуть.
      - Скажем, мы могли бы для препровождения времени сыграть в вист, сказал он. - Но нет, ничего не выйдет, нас только трое, а я не знаю другой игры. Правду сказать, я почти никогда не играю, разве только для того, чтобы доставить другим удовольствие или как сейчас, когда я вот-вот засну.
      Правда, я не питал склонности к картам, но и не чувствовал отвращения к тому, чтобы провести за игрой часок-другой с приятелем, и, зная, что Стрэп того же мнения, сказал не колеблясь:
      - Хорошо бы нам найти четвертого партнера. Пока мы раздумывали, как это сделать, человек, сидевший в комнате при нашем появлении и прислушивавшийся к разговору, степенно вытащил изо рта трубку и обратился к нам так:
      - Джентльмены, вы видите, моя трубка пуста (он вытряхнул пепел в камин), и, чтобы вам угодить, я непрочь бы перекинуться по маленькой; но помните, по большой я не играю.
      Мы с удовольствием приняли это предложение. Мне выпало играть с ним против Стрэпа и нашего приятеля по три пенса за партию. Нам повезло, и вскоре мой выигрыш достиг полукроны; джентльмен, встреченный нами на улице, заметив, что сегодня ему не везет, предложил бросить карты либо поменяться партнерами. Я был возбужден выигрышем и надеждами его приумножить, ибо видел, что наши новые знакомые играют неважно.
      А посему я согласился дать ему отыграться, и, когда снова сняли колоду, к нашему взаимному удовольствию Стрэп стал моим партнером. Фортуна была благожелательна ко мне, как и раньше, и меньше чем через час мы выиграли у них тридцать шиллингов, так как чем больше они проигрывали, тем более теряли благоразумие и удваивали ставки каждый раз. Но в конце концов непостоянная богиня стала мне изменять; вскоре мы лишились всего нашего выигрыша и около сорока шиллингов собственных наших денег в придачу.
      Эта потеря чрезвычайно меня огорчила и отразилась на мускулах физиономии Стрэпа, которая быстро вытянулась; противники, заметив наше состояние, любезно позволили нам отыграться и утешиться новым выигрышем. Тогда мой сотоварищ мудро заметил, что пора кончать, в ответ на что незнакомец, присоединившийся к нам в трактире, стал проклинать карты и пробормотал, что мы обязаны всем, что выиграли, только фортуне, но никак не нашей хорошей игре. Такая клевета столь меня уязвила, что я вызвал его сыграть в пикет на крону; его долго пришлось уговаривать, прежде чем он согласился. Это единоборство кончилось меньше чем через час, к моему невыразимому отчаянию, так как я потерял все до последнего шиллинга, а Стрэп наотрез отказался снабдить меня хотя бы шестипенсовиком. Джентльмен, по чьей просьбе мы пришли сюда, заметив по моему неутешному взгляду, что я изнываю от горя и негодования при виде того, как другой незнакомец удаляется с моими деньгами, начал так:
      - Поистине я весьма огорчен тем, что вам не повезло, и охотно готов был бы пособить вам, будь это в моих силах. Но скажите бога ради, что заставляло вас испытывать свою судьбу так долго? У игроков есть правило играть, пока тебе везет, а как только фортуна изменяет, - говорить: "стоп!" Вы молоды, и страсти у вас слишком буйные, вы должны научиться ими управлять. Однако нет опыта лучшего, чем тот, за который платишь. Вам он пригодится до конца жизни. Что до этого незнакомца, который обыграл вас, то мне он не нравится. Вы не замечали, как я подавал вам знак, чтобы вы бросили игру вовремя?
      - Не замечал, - ответил я.
      - Вы слишком взволновались, чтобы о чем-нибудь думать кроме игры. Но послушайте, - продолжал он шопотом. - Уверены вы в честности вот этого парня? Его взгляд кажется мне подозрительным, но, может быть, я ошибаюсь. Пока он стоял позади вас, он делал страшные гримасы. Это очень дурной город...
      Я сказал, что решительно убежден в честности моего сотоварища и что его гримасы, о которых он говорит, вызваны, без сомнения, волнением Стрэпа при моем проигрыше.
      - Ну, если это так, прошу прощения. Хозяин, сколько платить?
      Уплатить пришлось восемнадцать пенсов; расплатившись, джентльмен пожал нам обоим руки и, сказав, что будет рад встретиться с нами снова, удалился.
      ГЛАВА XV
      Стрэп извлекает мораль. - Предлагает мне свой кошелек - Мы уведомляем нашего хозяина о моем злоключении - Он раскрывает тайну - Я представляюсь Кринджеру - Он рекомендует меня и переправляет к мистеру Стэйтэпу Знакомлюсь с таким же, как я, уповающим на Кринджера, который разъясняет, кто таков Кринджер и кто Стэйтэп - И поучает меня, как надлежит себя вести в военно-морском ведомстве и в Палате хирургов * - Стрэп находит работу
      По дороге домой, после глубокого нашего молчания, Стрэп вдруг с горестным стоном воскликнул, что мы рисковали и провалились. На это замечание я ничего не ответил, и он продолжал.
      - Помоги нам Господь отсюда выбраться! Не прошло еще сорока восьми часов, как мы в Лондоне, а с нами уже случилось сорок восемь тысяч несчастий. Над нами издевались, нас оскорбляли, с нами дрались, на нас выливали мочу, и в конце концов у нас отняли наши деньги. Мне кажется, скоро с нас сдерут и кожу! Что до денег, так этим мы обязаны своей глупости Соломон говорит: толки дурака в ступе, а он все не станет умным. Ах! Помоги нам боже, унция благоразумия стоит фунта золота!
      Не время было будоражить мои чувства, раз я и так был взбешен проигрышем и пылал негодованием против него за то, что он отказался дать мне немного денег, чтобы я попытался отыграться. Поэтому я повернулся к нему с грозной миной и спросил, кого он считает дураком. Непривычный к такому моему выражению лица, ой остановился, как вкопанный, и уставился на меня, затем смущенно пробормотал:
      - Дураком? Я никого не считаю дураком кроме самого себя. Из нас двух я больший дурак, потому что огорчаюсь чужой бедой, но nemo omnibus horis sapit {Никто не разумеет другого (лат.).}. Вот и все, вот и все...
      Воцарилось молчание, и оно длилось, пока мы не достигли нашего дома, где я бросился на кровать в муках отчаяния, решив погибнуть скорее, чем обратиться за помощью к моему сотоварищу либо к кому другому. Но Стрэп, который знал мой нрав и чье сердце исходило кровью от моих страданий, помешкав, подошел к моей кровати, вложил в мою руку кожаный кошелек и, разразившись слезами, воскликнул.
      - Я знаю, о чем вы думаете! Но что мне до ваших мыслей! Вот все, что у меня есть, возьмите! Я, может быть, достану еще, прежде чем мы эти деньги истратим. Если не удастся, я буду просить милостыню ради вас, красть для вас, пойду с вами на конец света, буду голодать вместе с вами. Я хоть и сын бедного сапожника, но не подлец.
      Я был столь растроган благородными чувствами бедняги, что не удержался и тоже заплакал: так мы вместе плакали в течение некоторого времени. Заглянув в кошелек, я нашел там две полугинеи и полукрону, которые вернул ему, присовокупив, что он знает лучше меня, как ими распорядиться. Но он наотрез отказался принять деньги, заявив, что куда более правильно и разумно, чтобы он зависел от меня, - ибо я джентльмен, - чем ему надзирать за мною.
      Когда этот дружеский спор закончился, мы, немного успокоившись, сообщили хозяину о том, что случилось, но скрыли от него крайнюю нужду, в которой очутились. Услышав от нас всю историю, он стал убеждать нас, что мы были жестоко обмануты двумя шулерами-сообщниками и что любезный, честный доброжелатель, который отнесся к нам столь учтиво, не кто иной, как негодяй, находкой денег завлекающий приезжих в свой притон где всегда находятся один-два его сотоварища, чтобы помочь ему обобрать жертву, им отысканную. Тут добряк поведал нам немало историй о людях соблазненных, обманутых, обворованных, избитых, более того - убитых подобными злодеями. Я был потрясен лукавством и греховностью рода человеческого, а Стрэп, воздвигнув руки и возведя глаза к небесам, стал молить господа об избавлении от таких беззаконий, ибо поистине дьявол воздвиг свой трон в Лондоне.
      Наш хозяин полюбопытствовал, какой прием ждал нас у мистера Кринджера, и мы сообщили ему подробности; в ответ на это он покачал головой и сказал, что мы пошли неправильным путем, что с членом парламента нельзя иметь дело, ежели не дать взятки, и что слуга обычно заражен болезнью своего господина и ждет вознаграждения за свои труды, равно как и персоны высокопоставленные. Он посоветовал мне дать лакею шиллинг в следующий раз, когда я попытаюсь добиться приема у моего патрона, а не то вряд ли я найду способ вручить мое письмо.
      И вот на следующее утро, как только открылась дверь, я всунул шиллинг в руку лакея и сказал, что у меня есть письмо к его господину. Добрые последствия моей щедрости сказались немедленно, так как парень впустил меня и, взяв письмо у меня из рук, предложил мне ждать ответа в коридоре. Здесь я простоял три четверти часа и за это время увидел много молодых людей, коих я знал раньше в Шотландии, снующих с видом завсегдатаев в приемную и обратно, тогда как я стоял, дрожа от холода, и поворачивался к ним спиной, чтобы онине могли заметить унизительного моего положения. Наконец мистер Кринджер вышел к двери повидать молодого джентльмена, оказавшегося не кем иным, как сквайром Гауки, одетым весьма нарядно. Прощаясь, мистер Кринджер пожал ему руку и сказал, что будет рад отобедать вместе с ним; затем он повернулся ко мне и спросил, что мне угодно. Когда он узнал, что я тот самый посетитель, который доставил письмо от мистера Крэба, он сделал вид, будто вспоминает мое имя, но это ему не удается, пока он снова не взглянет на письмо; чтобы вывести его из затруднения, я сказал, что зовут меня Рэндом. В ответ на это он повторил: "Ах! Рэндом, Рэндом, Рэндом... Мне кажется, я вспоминаю это имя", - и он в самом деле мог прекрасно его припомнить, так как сия особа мистер Кринджер - частенько сопутствовала моему деду в должности лакея.
      - Так... Вы хотели бы поступить на военный корабль помощником лекаря? спросил он.
      Я ответил низким поклоном,
      - Боюсь, это дело нелегкое - получить назначение, - продолжал он. - В военно-морском ведомстве целая стая шотландских лекарей ожидает вакансии, и комиссары, опасаясь, как бы их не разорвали на куски, прибегают к военной охране. Во всяком случае, скоро будут снаряжены несколько кораблей, и там мы посмотрим, что можно сделать.
      С этими словами он покинул меня, чрезвычайно унизив, - столь отличен был прием, оказанный мистеру Гауки, от встречи, которую устроил мне этот выскочка, зазнавшийся и презренный член парламента, каковой, воображал я, будет рад случаю отблагодарить мою семью за все, чем он обязан ей.
      Возвратившись домой, я узнал приятную весть, что Стрэп, по рекомендации учителя, своего приятеля, поступил на службу по соседству к мастеру париков за пять шиллингов в неделю, стол и квартиру. В течение двух недель я продолжал топтаться на утреннем приеме мистера Кринджера, где познакомился с молодым человеком, моим соотечественником, находящимся в таком же положении, что и я, и уповающим на мистера Кринджера; но и слуга и господин принимали его с большим уважением, чем меня, и частенько допускали в приемную, где находился камин для удобства тех, кто принадлежал к числу более почтенных посетителей. Туда меня никогда не приглашали из-за моего внешнего вида, который совсем не был светским; я вынужден был стоять и согревать дыханием свои пальцы в холодном коридоре и пользоваться случаем, чтобы поговорить с мистером Кринджером, когда, тот шел к двери.
      В один прекрасный день, когда я воспользовался этой возможностью, ввели некую персону, увидев которую, мистер Кринджер тотчас же ринулся к ней, приветствовал ее низким поклоном до самой земли и, пожав руку с великой сердечностью и радушием, назвал добрым другом и осведомился крайне любезно о здоровье миссис Стэйтэп и юных леди; затем, пошептавшись несколько минут, причем я расслышал неоднократно слово его честь, повторяемое с великой выразительностью, мистер Кринджер представил меня сему джентльмену как человеку, на совет и помощь коего я могу положиться, и, сообщив о его местожительстве, проводил меня до двери, где сказал, что я могу не утруждать себя больше посещениями, ибо мистер Стэйтэп сделает для меня все. В этот момент мой сотоварищ, уповающий, как и я, выходя вслед за мной, прислушался к речам мистера Кринджера и, догнав меня на улице, приветствовал весьма учтиво. Такое обращение я почел немалой честью, если принять во внимание его облик, ибо на нем был надет синий кафтан с золотыми пуговицами, зеленый шелковый камзол с золотой отделкой, черные бархатные штаны, белые шелковые чулки, туфли с серебряными пряжками, обшитая золотым галуном шляпа и спенсеровский парик; эфес его короткой шпаги был серебряный, а в руках он держал прекрасную трость.
      - Мне кажется, вы недавно приехали из Шотландии, - сказал он. - Могу я спросить, какое вы имеете дело к мистеру Кринджеру? Полагаю, это не тайна, а мой совет, возможно, вам пригодится, так как я был вторым помощником лекаря на семидесятипушечном корабле и потому хорошо знаю свет.
      Я, не колеблясь, описал мое положение, и он, выслушав меня, покачал головой и сказал, что был в таком положении около года назад и что твердо верил в обещания мистера Кринджера, пока его наличные деньги (весьма значительные), так же как и кредит, были начисто исчерпаны, а когда он написал своим родственникам, прося поддержки, то вместо денег получил упреки и прозвища: "лентяй,", "распутник"; что, прождав тщетно назначения военно-морского ведомства много месяцев, он поневоле отнес в заклад кое-что из одежды, получил небольшую сумму денег и дал взятку секретарю, который скоро раздобыл ему назначение, хотя говорил в тот же самый день, что вакансий нет; засим он отправился на борт судна, где пробыл девять месяцев, по истечении которых корабль закончил плаванье, а с командой на следующий же день расплатились на Брод-стрит, и его родственники, примирившись с ним, обязали его регулярно свидетельствовать почтение мистеру Кринджеру, который им написал, что только его - мистера Кринджера - хлопотам он обязан своим назначением; подчиняясь этому распоряжению, он является, как я видел, на прием к мистеру Кринджеру каждое утро, хотя и считает его жалким негодяем. В заключение он спросил, являлся ли я в Палату хирургов; я ответил, что мне неизвестно, было ли это необходимо,
      - Необходимо! - воскликнул он. - О боже! Вижу, что должен научить вас. Идем, и я расскажу вам об этом.
      С этими словами он потащил меня в пивную, где потребовал пива и хлеба с сыром, чем мы и позавтракали. Пока мы там сидели, он сказал мне, что прежде всего я должен отправиться в военно-морское ведомство и написать прошение о том, чтобы оно распорядилось послать меня в Палату хирургов для испытания моих способностей в хирургии; хирурги, испытав меня, выдадут мне отзыв за печатью в форме письма к комиссарам, и этот отзыв я вручу секретарю ведомства, который должен вскрыть его в моем присутствии и прочитать. Засим мне надлежит принять все меры для благополучного исхода моего дела. Расходы по испытанию на второго помощника третьего ранга достигали тринадцати шиллингов, исключая приказ, стоивший ему полгинеи и полкроны, да подношение секретарю равнялось трем фунтам двенадцати шиллингам.
      Этот подсчет был для меня громовым ударом, ибо все мое состояние не превышало двенадцати шиллингов. Поблагодарив за сообщение, я познакомил его также и с этой моей бедой. Он посочувствовал мне и предложил сохранять бодрое расположение духа, так как он возымел ко мне дружеские чувства и хочет уладить дело. В настоящее время он поиздержался, но в ближайшие же дни обязательно получит значительную сумму денег и даст взаймы столько, что я смогу удовлетворить срочные нужды. Это искреннее заверение так понравилось мне, что я вытащил кошелек и опорожнил его перед ним, прося взять на карманные расходы, сколько он пожелает, пока не получит деньги. Его пришлось уговаривать, пока он не взял пять шиллингов, сказав, что в любое время он может получить нужную сумму, стоит ему только отправиться в Сити; но так как он встретил меня, то отложит это до завтра, когда я пойду вместе с ним, и он научит меня, как поступить, не завися рабски от этого плута Кринджера, а тем более от этого вшивого портного, к которому, как он слышал, Кринджер меня направил.
      - Как?! - воскликнул я. - Мистер Стэйтэп - портной?
      - Именно так, - ответил он, - и, уверяю вас, он может быть более полезен, чем член парламента. Если только вы сможете развлечь его разговорами о политике и каламбурами, вы получите в кредит столько богатых костюмов, сколько пожелаете.
      Я сказал ему, что понятия не имел ни о том, ни о другом и столь раздражен обхождением Кринджера, что моей ноги больше не будет в его доме. Побеседовав еще, мы расстались с новым знакомым, условившись встретиться на следующий день в той же пивной, чтобы отправиться в Сити.
      Я пошел незамедлительно домой и рассказал Стрэпу все, что произошло. По он отнюдь не похвалил меня за то, что я поторопился ссудить деньги незнакомцу, поскольку мы уже были не раз обмануты внешним видом и обхождением.
      - Впрочем, - сказал он, - если ты убежден, что он шотландец, я думаю, опасность тебе не угрожает.
      ГЛАВА XVI
      Мой новый знакомый не приходит на свидание. - Я отправляюсь один в военно-морское ведомство - Обращаюсь там к какому-то человеку, который помогает мне советом. - Пишу заявление, - Мне дают письменное предписание для Палаты хирургов - Узнаю об имени щеголя и его нраве. - Нахожу его. - Он делает меня конфидентом своей любви - Просит заложить для него мои рубашки.Я получаю назад данные мною взаймы деньги - Несколько забавных наблюдений Стрэпа по этому поводу - Его тщеславие.
      Поутру я встал и отправился на место свидания, где прождал понапрасну два часа, и так рассердился на моего вчерашнего незнакомца за нарушение уговора, что пошел один в Сити в надежде найти негодяя и отомстить ему за обман. И вот я очутился перед домом военно-морского ведомства, вошел туда и увидел толпы бродящих молодых людей, многие из которых имели внешний вид нелучше, чем мой. Я присмотрелся к физиономии каждого и в конце концов выбрал одного, чье лицо мне понравилось; я спросил его, не может ли он показать мне, как пишется заявление с просьбой о предписании произвести испытание. Он ответил мне на чистом шотландском языке, что может показать копию заявления, написанного им для себя по указанию кого-то, кому известна была форма такого заявления; он достал его из кармана и дал мне, сказав, что, если я не стану мешкать, я смогу подать его до обеда, так как здесь не работают во второй половине дня. Затем он пошел со мной в кофейню, находящуюся поблизости, где я написал заявление и немедленно вручил его посыльному, сказавшему мне, что я могу ожидать предписания завтра в это же время.
      Проделав эту работу, я немного успокоился, и, поскольку этот незнакомец оказал мне любезность, я захотел узнать его поближе, твердо решив не дать себя обмануть, как обманул меня щеголь. Он согласился пойти со мной в погребок, где я обычно обедал, и по дороге туда указал мне на здание биржи, где я отчасти надеялся найти мистера Джексона (так звали того, кто нарушил уговор); там я тщетно искал его и по пути на другой конец города рассказал своему спутнику о его проделке со мной. В ответ на это мой спутник сообщил, что ему известно имя "щеголя Джексона" (так его прозывали в военно-морском ведомстве), хотя лично он не знаком с ним, что нрав у него беззаботный и добродушный, что он без разбора занимает деньги у каждого, кто может дать взаймы, и многие знающие его полагают, будто он в глубине души добрый малый, но сумасбродство его чересчур велико, чтобы он когда-нибудь мог обнаружить честность своих намерений. Это сообщение заставило меня обеспокоиться насчет моих пяти шиллингов, которые я все же не отчаивался получить назад, ежели мне удастся разыскать должника.
      Молодой человек добавил еще некоторые подробности о положении сквайра Джексона, который, не имея возможности экипировать себя для морской службы при получении последнего назначения, был рекомендован некоему человеку, давшему ему взаймы небольшую сумму денег после того, как тот подписал обязательство, по которому уступал ему свое жалованье, когда оно будет следовать, а в случае смерти назначал его наследником своего имущества. С той поры Джексон находится на попечении и под наблюдением этого джентльмена, выдающего ему время от времени небольшие суммы под обеспечение, с начислением пятидесяти процентов в год. Но в настоящее время его кредит стоит очень низко, так как его капитала едва-едва хватит, чтобы вернуть полученные им деньги, включая эти умеренные проценты.
      Поведав мне историю Джексона, мой новый знакомец (его звали Томсон) сообщил, что он прошел испытания на третьего помощника третьего ранга уже четыре месяца назад и все это время постоянно толчется в военно-морском ведомстве в надежде получить назначение, так как с самого начала его заверили член парламента, шотландец, и один из комиссаров, коему тот его рекомендовал, что первая вакансия будет предоставлена ему; невзирая на эти посулы, он с горестью наблюдал каждую неделю шестерых или семерых назначаемых на тот же пост, а теперь, совсем обнищав, он надеется только на обещание недавно приехавшего друга дать ему взаймы небольшую сумму денег для подношения секретарю, без чего, он убежден, ему придется тщетно ждать тысячу лет.
      Мне очень понравился этот молодой человек, полагаю потому, что у нас была схожая судьба. Мы провели вместе целый день, и, так как он жил в Уэппинге *, я предложил ему разделить со мной мою постель. Утром мы вернулись в военно-морское ведомство, где меня вызвали в присутствие, расспросили о происхождении и образовании и распорядились о приказе, который я получил, уплатив полкроны клерку, и передал в руки клерку в Палате хирургов вместе с шиллингом за труды по регистрации моего имени. К этому времени все мое состояние уменьшилось до двух шиллингов, и у меня не было ни малейших видов на помощь даже для поддержания моего существования, не говоря уже о возможности уплатить за испытание в Палате хирургов, которое должно было произойти через две недели. В полном замешательстве я посоветовался со Стрэпом, уверившим меня, что он скорей заложит все, что у него есть, включая бритвы, прежде чем я буду нуждаться. Но такой выход я решительно отверг, заявив ему, что готов тысячу раз завербоваться в солдаты, о чем я уже подумывал, но не быть ему дальше в тягость. При слове "солдаты" он побледнел, как смерть, и, упав на колени, умолял меня не помышлять о таком плане.
      - Господи, сохрани нам разум! - вскричал он. - Вам превратиться в солдата! Может быть, вас пошлют против испанцев и там подстрелят, как вальдшнепа! Только бы господь не допустил, чтобы в мою шкуру попал свинец, только бы он дал мне умереть в постели, как доброму христианину и как умирали мои предки! Что стоят в этой жизни богатства и почести, если ничто тебя не радует? В будущей жизни нет важных особ. Лучше быть бедным цирюльником с чистой совестью, лучше иметь срок для покаяния в грехах на смертном ложе, чем погибнуть от мушкетной пули (господи помилуй!) в цветущем возрасте, гонясь за богатством и славой. Что толку в богатстве, мой добрый друг? Разве оно не может улететь на крыльях, как сказал мудрец? И разве не говорит Гораций - "Non domus et fundus, non aerris acervus et auri, aegroto domini deduxit corpore febres, non animo curas"? {Ни дом, ни земля, ни груды меди и золота Прочь лихорадку отвесть от больного Владельца не могут.} Я мог бы привести еще немало изречений в осуждение богатства из библии и других славных книг, но, я знаю, вы не очень это любите, и могу только уверить вас, что, если вы пойдете в солдаты, я сделаю то же самое. А когда нас обоих убьют, вы будете держать ответ не только за свою кровь, но и за мою, а может быть, и за жизнь тех, кого мы убьем в битве! А потому, прошу вас, подумайте: будете вы довольствоваться малым и мирно делить со мной плоды моей работы, пока провидение не пошлет нам удачи, или в отчаянии отдадите наши душу и тело на вечную погибель, от чего да упасет нас господь в своей неизреченной милости!
      Я не мог удержаться от улыбки, слушая эту речь, которую он произносил с величайшей серьезностью и со слезами на глазах, и обещал ничего не делать без его согласия. Он был очень утешен таким заявлением, сказал, что через несколько дней получит за неделю жалованье, которое будет к моим услугам, но посоветовал разыскать Джексона и вернуть, если возможно, данные ему взаймы деньги.
      В течение нескольких дней я бродил для этой цели из одного конца города в другой, но ничего не мог узнать достоверного о Джексоне. И вот в один прекрасный день, будучи очень голоден и привлеченный запахом из погребка, раздражающим мои ноздри, я спустился вниз с намерением усладить свой аппетит говядиной на два пенса, как вдруг, к немалому моему изумлению, я обнаружил мистера Джексона, обедающего вместе с лакеем. Едва завидев меня, он вскочил и, пожав мне руку, сказал, что рад встретиться со мной, так как намеревался посетить меня сегодня под вечер. Я был так доволен этой встречей и извинениями касательно несостоявшегося свидания, что забыл свой гнев и уселся за обед в радостной надежде не только вернуть мои собственные деньги, прежде чем мы расстанемся, но и пожать плоды его обещания ссудить меня деньгами для предстоящего испытания; сию надежду внушила мне моя сангвиническая натура, хотя рассказ о нем Томсона должен был умерить мои ожидания.
      Когда мы попировали, он распрощался с лакеем и отправился со мной в ближайшую пивную, где, снова пожав мне руку, повел такую речь:
      - Верно, вы считаете меня негодяем, мистер Рэндом, и, должен признаться, все говорит против меня. Но, мне кажется, вы простите меня, если я вам скажу, что я не пришел на свидание, так как получил настоятельное приглашение от некоей леди, на которой (о, это большой секрет!) я собираюсь очень скоро жениться. Может быть, это покажется странным, но это в самом деле так - пять тысяч фунтов приданого да еще наследство в будущем, уверяю вас. Что до меня, то чорт меня побери, если я знаю, почему эта женщина хочет со мной сочетаться браком, - прихоть, сами понимаете, а кто враг своей фортуне? Вы видели - со мной обедал лакей, честнейший малый из всех, которые когда-либо носили ливрею. Ну вот, вы должны знать - через него я был ей представлен, раньше он познакомил меня с ее горничной, она его любовница... О, немало крон он и его подружка получили от меня! Но что за беда, теперь цель достигнута. Я - отойдем-ка в сторонку - я сделал ей предложение, и уже назначен день свадьбы. Очаровательное создание, пишет, как ангел! О господи! Она может прочесть наизусть все английские трагедии не хуже, чем актер в Драри-Лейн *. И прямо без ума от театра. Вы знаете, чтобы быть поближе к театру, она поселилась неподалеку от него! Но вы сами увидите, сами увидите - вот последнее письмецо от нее.
      И он протянул мне записку; в ней я прочел, если память мне не изменяет, следующее:
      "Дарагое сазданье,
      Так как вы преятная цель моих мечтаний ваш образ вечно плавает в моей фонтазии, кагда Марфей насылает свои цветы мака глазам спясчих смертных и когда Феб сияет со своего слепящего трона. Поэтому я могу настигнуть что старое дряхлое Время потиряло свои жала, а Капидон свои стрелы, пока ты наслаждаешса в жаждусчих обятиях твоей верной
      Кларинды
      Вайнегер Ярд, Друри Лен, Январь 12".
      Пока я читал, он был словно в экстазе, потирал руки, заливался смехом и, наконец, схватив мою руку и сжав ее, вскричал:
      - Вот это стиль! Как вам нравится это любовное послание?
      Я ответил:
      - Это, должно быть, что-то очень возвышенное, потому что совершенно превосходит мое понимание.
      - О! - сказал он. - Оно и нежное и возвышенное. Что за божественное создание! И от меня без ума. Позвольте-ка, что я сделаю с деньгами, когда они попадут ко мне? Прежде всего, конечно, я позабочусь о вас - я не люблю тратить лишних слов, не возражайте, это решено... Теперь посоветуйте; купить ли мне какую-нибудь должность, чтобы занять более высокое положение, или вложить деньги жены в землю и сразу удалиться в поместье?
      Не колеблясь, я высказал свое мнение, что он ничего не придумает лучше покупки поместья, которое он может расширять и улучшать, в особенности раз он столько уже повидал на свете? Затем я пустился расхваливать сельскую жизнь, как она описана у поэтов, чьи произведения я читал. Кажется, ему понравился мой совет, но он сказал мне, что, хотя в самом деле ему удалось повидать немало на белом свете, - и на суше и на море - проплавав по Каналу * целых три месяца, но он не удовлетворится, пока не посетит Францию, что он думает сделать, взяв с собой и жену, до той поры, пока не водворится где-нибудь окончательно. У меня не было возражений против такого плана, и я спросил его, когда он надеется вкусить блаженство.
      - Что до этого, - отвечал он, - то ничто не препятствует моему счастью кроме полного отсутствия наличных денег. Вы должны знать, что мой друг в Сити уехал недели на две из города и, к сожалению, я не успел получить деньги на Брод-стрит, так как меня задержала милая очаровательница. Но на будущей неделе будет дан сигнал к возвращению корабля в Четем, куда посланы судовые книги, и я поручил там приятелю получить деньги.
      - Если все это так, то отсрочка свадьбы на несколько дней не принесет никакой беды, - сказал я.
      - Так-то оно так, но вы не знаете, сколько у меня соперников, и они воспользуются всеми преимуществами передо мной, - возразил он, - ни за что в мире я не хотел бы оставить ее страсть неутоленной... Малейшая, по видимости, холодность и безразличие могут все погубить. Такой удобный случай встретишь не каждый день.
      Я согласился с этим замечанием и спросил, как он намерен поступить. В ответ на это он потер подбородок и сказал:
      - Придется взять взаймы у кого-нибудь из приятелей. Вы не знаете, кто смог бы ссудить мне небольшую сумму на один-два дня?
      Я заявил, что не знаю решительно никого в Лондоне и не смог бы ни у кого взять взаймы гинею даже в том случае, если бы от этого зависела моя жизнь.
      - Ни у кого! - повторил он -Плохо плохо,.. Эх, если бы мог я что-нибудь заложить' Но послушайте! Клянусь богом, у вас замечательные рубашки (он пощупал рукав моей рубашки), сколько у вас таких?
      Я ответил.
      - Шесть гофрированных и шесть простых
      Он выразил сильнейшее удивление и поклялся, что ни один джентльмен не должен иметь больше четырех.
      - Сколько же, вы думаете, у меня? - продолжат он - Вот та, что на мне, и еще одна, клянусь спасением моей души. Кажется, мы извлечем добрую сумму из ваших избытков Погодите, погодите. Кажется, такая рубашка стоит шестнадцать шиллингов по умеренной цене. Предположим, мы закладываем их за полцены, восемью восемь - шестьдесят четыре. Да это три фунта четыре шиллинга! Здорово! Надо действовать. Вашу руку!
      - Полегче, полегче, мистер Джексон! - сказал я. - Не распоряжайтесь моими рубашками без моего согласия. Сначала отдайте мне крону, которую мне должны, а потом поговорим о другом...
      Он заявил, что у него в кармане не больше шиллинга, но он уплатит мне из первых же денег, полученных за рубашки. Эта самоуверенность столь разозлила меня, что я поклялся не отпускать его, пока не получу одолженную ему сумму, а что до рубашек, то я не заложу и одной из них даже ради избавления его от галер. При этих словах он громко расхохотался и затем недовольным тоном сказал, что я поступаю чертовски плохо, отказывая ему в малости, которая безусловно дала бы возможность разбогатеть не только ему, но и мне.
      - Вы толкуете о том, чтобы заложить мои рубашки, - сказал я, - а почему бы вам не продать этот тесак, мистер Джексон? Мне кажется, за него можно выручить кругленькую сумму.
      - Нет! К дьяволу! Я не могу появиться в пристойном виде без тесака, а не то, ей-богу, я бы это сделал.
      Однако, видя мою непреклонность касательно рубашек, он все же отстегнул тесак и, показав мне на нем знак - три синих шара - попросил меня отнести его и заложить за две гинеи. От сего поручения я отказался бы, если бы мне представлялся другой способ вернуть мои деньги; но, не желая из ложного самолюбия терять единственную возможность, которая мне представилась, я рискнул отправиться в лавку ростовщика, где попросил под заклад на имя Томаса Вильямса две гинеи.
      - Две гинеи! - сказал ростовщик, взглянув на тесак. - Эта штука не раз бывала здесь за тридцать шиллингов. Но, полагаю я, джентльмен, которому она принадлежит, выкупит ее снова, так пусть он получит, сколько просит.
      Он уплатил мне деньги, которые я отнес в пивную, где оставил Джексона, и, разменяв их, отсчитал ему тридцать семь шиллингов, оставив себе пять. Взглянув на деньги, он сказал:
      - Чорт побери! Это ни к чему - мне этого не хватит. Вы можете так же взять полгинеи или даже целую гинею, как и эти пять шиллингов.
      Я поблагодарил любезно, но отказался взять больше, чем он был должен мне, потому что не знал, как стану расплачиваться. В ответ на такое заявление он выпучил на меня глаза и сказал, что я чересчур груб, в противном случае я так бы не говорил.
      - Проклятье! - воскликнул он. - Я весьма низкого мнения о человеке, который нуждается в деньгах и не хочет занять у приятеля! Это признак низкой души. Полно, полно, Рэндом! Верните мне пять шиллингов и возьмите вот эту полугинею, если вы сможете когда-нибудь мне возвратить, я верю - вы возвратите. А не сможете - будь я проклят, если когда-нибудь потребую назад!
      Размышляя о бедственном своем положении, я позволил себя убедить и, поблагодарив мистера Джексона, предложившего повести меня в театр, я возвратился к себе домой, будучи об этом джентльмене куда более высокого мнения, чем утром; вечером я поделился рассказом о дневных моих приключениях со Стрэпом, очень обрадованным, моей удачей; он сказал:
      - He говорил ли я, что если он - шотландец, опасность вам не угрожает? Кто знает, может быть, подобный брак уладит и наши дела. Вы, конечно, слышали, как наш соотечественник, подмастерье у пекаря, удрал из этого города со знатной леди, а теперь у него собственная карета. Молчу! Молчу! Но вчера утром, когда я брил одного джентльмена на дому, в комнате находилась юная леди - ох, какая бойкая, красивая девица! - и она метала столько робких взглядов на особу, имени которой я не назову, что сердце мое тук-тук-тук, как сукновальня, а моя рука дро... дро... дрожала так, что я снял с носа джентльмена кусочек кожи... Тут он разразился проклятиями и только-только собрался меня отхлестать, как вмешалась она и помирила нас. Omen baud malum! {Неплохое предзнаменование (лат.)} А разве подмастерье цырюльника хуже подмастерья пекаря? Одна только разница: пекарь употребляет муку для брюха, а цырюльник - для головы! Но голова более благородная часть тела, чем брюхо, значит и цырюльник благородней пекаря, ибо что такое брюхо без головы? К тому же мне говорили, будто он не умеет ни читать, ни писать, а я, как вы знаете, умею и то и другое, а, кроме того, говорю по-латыни. Но больше я ничего не скажу, я презираю тщеславие, а нет более суетного чувства, чем тщеславие.
      С этими словами он вытащил из кармана огарок свечи и прилепил воском волосы ко лбу; тут я заметил, что он начесал собственные свои волосы на тупей парика и в полном параде, право же, превратился в весьма приглядного цырюльника. Я поздравил его с такими чаяниями, сатирически улыбаясь; он прекрасно это понял и, покачав головой, заметил, что у меня мало веры, но истина все равно обнаружится, невзирая на мою недоверчивость.
      ГЛАВА XVII
      Я отправляюсь в Палату хирургов, где встречаюсь с мистером Джексоном. Подвергаюсь испытанию. - Возникает жестокий спор между двумя экзаменаторами. - Джексон переодевается, дабы внушить к себе почтение. - Его разоблачают. Ему грозит опасность попасть в Брайдуэлл *. - Он угощает нас в таверне. Ведет нас в дом ночных увеселений. - Происшествие, чреватое неприятностями. - Нас препровождают в арестный дом. - Отводят к судье. - Его поведение.
      С помощью этого верного приспешника, отдававшего мне почти весь свой заработок, я сберег мои полгинеи полностью до дня испытания, когда и явился с трепещущим сердцем в Палату хирургов, чтобы подвергнуться этой церемонии. В толпе молодых людей, бродящих по залу, я увидел мистера Джексона, к которому подошел незамедлительно и, осведомившись о том, в каком состоянии находится его любовь, узнал, что ничто еще не решилось по причине отсутствия его приятеля и отсрочки вызова корабля в Четем, каковые обстоятельства делают его бессильным довести любовь до завершения. Тогда я спросил, по какому делу он здесь находится. Он ответил, что решил получить для своего лука две тетивы, с тем чтобы, в случае неудачи с одной, можно было воспользоваться другой; вот с этой целью он собирается сегодня пройти испытание на более высокую квалификацию.
      В этот момент из комнаты, где происходило испытание, вышел молодой человек с бледной физиономией, с дрожащими губами и с таким диким взглядом, словно увидел привидение. Как только он показался, мы все бросились к нему с крайней поспешностью, дабы узнать, какой прием он встретил; после некоторой паузы он ответил на это, перечислив вопросы, заданные ему, и данные им ответы. Таким манером мы заставили вкратце повторить вопросы и ответы двенадцать человек, и теперь, когда опасность миновала, они проделали это с большим удовольствием, а затем пришел и мой черед. Наконец педель выкрикнул мое имя голосом, заставившим меня задрожать так, словно я услышал звук трубы страшного суда, но, увы, спасения не было. Меня ввели в большой зал, где я увидел за длинным столом дюжину мрачных физиономий; один из восседавших приказал мне подойти столь повелительно, что я чуть не лишился чувств. Первый вопрос, заданный им, был таков:
      - Где вы родились?
      - В Шотландии.
      - В Шотландии? - повторил он. - Это я хорошо знаю. Здесь у нас на испытании почти нет никого из других областей. Вы, шотландцы, в последнее время ринулись на нас, как саранча на Египет. Я спрашиваю, в какой части Шотландии вы родились?
      Я назвал место, где родился, о котором раньше он и не слыхивал; засим он стал расспрашивать меня о моем возрасте, о городе, где прошли годы моего ученичества, и когда я сообщил ему, что служил только три года, он весьма разгневался, заявил, что это стыд и срам выпускать лекарями таких невежд-юнцов, что с моей стороны великая дерзость и обида для англичан претендовать на необходимую сноровку в моем деле, прослужив такой короткий срок, тогда как каждый ученик в Англии должен прослужить не меньше семи лет; заявил, что мои друзья поступили бы куда лучше, если бы сделали из меня ткача или башмачника, но, полагает он, по гордости своей они во что бы то ни стало хотели видеть меня джентльменом, а бедность не позволила им дать мне должного образования.
      Такое вступление отнюдь не могло вернуть мне бодрость духа, но, напротив, привело меня в такое состояние, что я едва держался на ногах; это было замечено пухлым джентльменом, восседавшим против меня перед лежащим на столе черепом. Он сказал, что мистер Снарлер слишком суров с молодым человеком, и, повернувшись ко мне, посоветовал мне не пугаться, ибо никто не причинит мне зла; засим, давши мне время оправиться, он проэкзаменовал меня, задавая вопросы о трепанации черепа, и остался весьма доволен моими ответами. Следующий, экзаменовавший меня, оказался острословом, который начал с вопроса, видел ли я когда-нибудь, как производят ампутацию, а когда я ответил утвердительно, он покачал головой и сказал:
      - Как? Должно быть, на трупе? Когда вы будете служить на море и вам принесут человека с оторванной ядром головой, как вы поступите?
      После некоторого колебания я признался, что такого казуса мне никогда не приходилось наблюдать и я не припоминаю, чтобы в прочитанных мной книгах по хирургии указан был какой-нибудь способ лечения при подобных обстоятельствах. То ли простодушие моего ответа, то ли хитроумие вопроса было тому причиной, я не знаю, но все члены совета удостоили улыбнуться, за исключением мистера Снарлера, который, казалось, по натуре своей имел очень мало от animal risibile {Смеющееся животное, то есть человек (лат.)}. Остроумец, вдохновленный успехом своей шутки, продолжал так:
      - Предположим, вас позвали к полнокровному пациенту, который расшибся при падении. Что вы станете делать?
      Я отвечал, что незамедлительно пущу ему кровь.
      - Что?! - воскликнул он. - Прежде чем перевяжете ему руку?
      Но эта шутка не оправдала его ожиданий, и он предложил мне подойти к сидевшему рядом с ним джентльмену, который с развязным видом спросил меня, какой способ лечения я избрал бы при ранении кишечника. Я рассказал о способе лечения, предложенном лучшими хирургами в их книгах; он выслушал до конца, после чего сказал с высокомерной улыбкой:
      - И вы думаете, что такое лечение поможет больному выздороветь?
      Я ответил, что не вижу никаких оснований думать иначе.
      - Возможно, - заметил он. - Я не отвечаю за ваше предвиденье, но знаете ли вы хотя бы один случай, когда лечение помогло?
      Я ответил отрицательно и только-только хотел сообщить, что мне не приходилось видеть ранение кишечника, но он быстро перебил меня:
      - И никогда не узнаете. Я утверждаю, что любая рана кишечника, - все равно тяжелая или легкая - смертельна.
      - Прошу простить, коллега, но есть крупные авторитеты. .. - заявил толстый джентльмен.
      Тут его перебил другой:
      - Сэр, я презираю авторитеты. Nullius in verba {Не верь ничьему утверждению (лат).}. Я ни от кого не завишу. - Но, сэр, сэр! - запротестовал его противник. - Разум свидетельствует...
      - Разум - пустое! - вскричал самоуверенный член совета. - Я смеюсь над разумом! Дайте мне посмотреть своими глазами!
      Корпулентный джентльмен начал горячиться и заметил, что ни один человек, знакомый с анатомией, не может согласиться с таким сумасбродным утверждением. Этот выпад привел противника в такую ярость, что он вскочил и воскликнул в бешенстве:
      - Что такое, сэр! Вы сомневаетесь в моем знании анатомии?!
      Тут все экзаминаторы разделились, присоединившись к суждению того или другого спорщика, и подняли такой шум, что председатель приказал замолчать, а мне велел удалиться. Через четверть часа меня снова позвали получить мое свидетельство за печатью и приказали уплатить пять шиллингов. Я выложил на стол полгинеи и продолжал стоять, пока один из них не сказал, чтобы я ушел. На это я ответил:
      - Я уйду, когда получу сдачу.
      Тогда другой швырнул мне пять шиллингов и шестипенсовик, присовокупив, что я не был бы истинным шотландцем, если бы ушел без сдачи. Засим я вынужден был дать три шиллинга шесть пенсов служителям и шиллинг старухе, подметавшей зал. Такие издержки истощили мои средства до тринадцати с половиной пенсов, с которыми я собирался уже улизнуть, как вдруг Джексон, заметив это, подошел и попросил подождать, пока не закончится его испытание, после чего он проводит меня в другой конец города. Я не мог отказать в этом человеку, столь приятельски ко мне расположенному, но крайне удивился перемене, происшедшей с его костюмом, каковой в полчаса, утратив свой вид, описанный выше, стал нелепым до крайности. Голову его покрывал старый прокуренный короткий парик с косичкой, который не мог похвастать ни одним завитым волоском, а также шляпа с обвисшими полями, весьма подходившая трубочисту или мусорщику; шею его украшал черный платок из крепа, концы коего он закрутил и всунул в петлю поношенного плаща, в который он закутался; белые шелковые чулки заменены были черными шерстяными, а физиономия, благодаря нарисованным им морщинам и бороде, свидетельствовала о почтенном его возрасте.
      Когда я выразил удивление при виде такой метаморфозы, он захохотал и сказал, что совершил ее по совету и с помощью приятеля, живущего напротив, и что она должна возыметь безусловно выгодные для него последствия, ибо придает ему пожилой вид, всегда вызывающий почтение. Я одобрил его прозорливость и с нетерпением остался ожидать ее последствий. Наконец его вызвали, но то ли странная внешность пробудила у членов совета большее любопытство, чем обычно, то ли его поведение не отвечало всей его фигуре, мне сие неизвестно. Но он был разоблачен, как обманщик, и передан в руки служителя с приказом отправить его в Брайдуэлл.
      Итак, вместо того чтобы узреть его с веселой физиономией и со свидетельством хирурга в руке, я увидел, как его вывели в зал арестованным, и очень был встревожен, желая узнать, в чем дело; но тут он воззрился на меня и на тех, кто его знал, взглядом, вызывающим сострадание, и жалобно возопил:
      - Ради бога, джентльмены, удостоверьте, что я тот самый Джон Джексон, который служил вторым помощником лекаря на борту "Элизабет", а не то я попаду в Брайдузлл!
      Даже самый суровый отшельник, который когда-либо существовал, не мог бы удержаться от смеха, увидев его и услышав эту мольбу; посему мы позволили себе немало посмеяться над ним, но затем столь энергически вступились за него, что служитель, умилостивленный полукроной, отпустил пленника, и тот, тотчас же обретя прежнюю свою веселость, поклялся, - раз совет отказался от его денег, - истратить их до последнего шиллинга, прежде чем ляжет спать, на угощение своих друзей и тут же попросил всех нас оказать ему честь, разделив с ним компанию.
      Было уже десять часов вечера, а мне предстоял дальний путь по незнакомым улицам; тем не менее я согласился к ним присоединиться, надеясь, что потом, согласно своему обещанию, он проводит меня до дому. Он повел нас через дорогу в дом своего друга, содержавшего таверну, где мы распивали пунш, пока вино не бросилось нам в голову и нам не захотелось проказничать; я же пришел в такое возбуждение, что мне во что бы то ни стало потребовалась девушка, и в ответ на мою просьбу Джексон выразил большую радость и уверил меня, что я получу желаемое прежде, чем мы расстанемся. И вот, уплатив по счету, мы пустились в путь с ревом и песнями; наш предводитель привел нас в место ночных увеселений, где я немедленно пристал к одной прелестнице, с которой предполагал провести остаток ночи; но она, отнюдь не придя в восторг от моей внешности, отказалась принять мои предложения, пока я не сделаю ей подношения. Но мое положение не позволяло этого, и наши переговоры оборвались к немалому моему унижению и досаде, ибо, полагал я, корыстолюбивое создание не оценило меня по заслугам.
      Между тем костюм мистера Джексона привлек симпатии и ухаживанье двух-трех девиц, осыпавших его ласками в обмен на араковый пунш, которым он их угощал; однако, невзирая на веселые шутки этих прелестниц, сон стал одолевать нас всех, и наш предводитель крикнул:
      - Платить!
      Когда принесли счет, он сунул руку в карман, но мог бы избавить себя от этого труда, так как его кошелек исчез; сначала такое открытие сильно его обескуражило, но, подумав, он схватил за руки двух сидевших рядом с ним дульциней и поклялся, что он передаст их констеблу, если они не вернут ему незамедлительно его денег. Леди, восседавшая за стойкой, увидев это, шепнула что-то буфетчику, который тотчас же вышел, а затем с великим спокойствием осведомилась, что случилось. Джексон сказал, что его обокрали, и заявил, что если она откажется возместить потерю, то он отправит ее с девками в Брайдуэлл.
      - Обокрали! - вскричала она. - Обокрали в моем доме! Джентльмены и леди, призываю вас всех в свидетели. Этот человек опозорил мою репутацию!
      Увидев в этот момент входящих констебла и ночного стража, она продолжала:
      - Что? Вы не только осмеливаетесь погубить своей клеветой мое доброе имя, но и наносите оскорбление действием моим домочадцам! Мистер констебл! Передаю вам этого дерзкого человека, который виновен в буйстве. Я возбуждаю против него дело и обвиняю его в поношении моего доброго имени!
      Пока я размышлял над этим печальным событием, окончательно меня протрезвившим, леди, чьих милостей я домогался, задетая каким-то обращенным к ней замечанием, воскликнула:
      - Да они здесь все заодно!
      И она потребовала у констебла нас задержать. Нас незамедлительно арестовали к крайнему изумлению и отчаянию всех нас, за исключением Джексона, с которым такая беда не раз приключалась, а потому он весьма мало встревожился и, в свою очередь, обвинил перед констеблом сию леди и всю ее шайку; после этого мы вместе с ними были препровождены в арестный дом, где Джексон, бросив нам слова утешения, заявил констеблу, что он обокраден и наутро объявит об этом под присягой судье.
      - Ну, мы еще посмотрим, чья присяга будет для него важней, - сказала сводня.
      Вскоре констебл, вызвав Джексона в другую комнату, обратился к нему с такими словами:
      - Вы и ваши приятели из других краев, и мне очень жаль, что вы попали в такую скверную историю. Эту женщину я давно знаю. Вот уже много лет, как она содержит, здесь по соседству, хорошо известный дом. На нее частенько подают в суд за нарушение порядка, но она всегда выходит сухой из воды, потому что связана с судьями, которым и она и все ее девицы платят каждые три месяца за покровительство. Она обвинила вас первая, и ее жалобе будет отдано предпочтение, и она может привести свидетелей, которые под присягой покажут, все, что она потребует от них. Вам и вашим приятелям надо уладить это дело до утра, а не то почитайте себя счастливцами, если отделаетесь месяцем тяжелых работ в Брайдуэлле. А ежели она обвинит вас в грабеже и насилии, вас отправят в Ньюгет и на следующей сессии в Олд Бейли * могут присудить к смерти.
      Это последнее сообщение возымело на Джексона такое действие, что он согласился уладить дело, если ему вернут его деньги. Констебл ответил, что, по его мнению, Джексон не только не вернет потерянного, но ему еще придется доплатить, прежде чем они придут к соглашению. Но он сочувствует ему, и если Джексон пожелает, то он поговорит со сводней об обоюдном отказе от обвинений. Злосчастный щеголь поблагодарил его за дружеское расположение и, вернувшись к нам, кратко изложил эту беседу, а тем временем констебл, предложив нашей противнице переговорить с глазу на глаз, повел ее в соседнюю комнату и защищал наше дело столь энергически, что она согласилась сделать его посредником. Он предложил себя в качестве третейского судьи, на что и она и мы согласились, и тогда он наложил на обе стороны штраф по три шиллинга, чтобы истратить их на чашу пунша, в коей мы и утопили всю нашу вражду к неизъяснимой радости двух моих новых знакомцев и меня самого, почитавшего себя погибшим с той минуты, как Джексон упомянул о Брайдуэлле и Ньюгете.
      К тому времени, как мы распили чашу, в которую, кстати сказать, я вложил последний шиллинг, наступило утро, и я посоветовал убраться восвояси, но констебл пояснил, что может отпустить задержанных только по приказу судьи, пред коим мы должны предстать. Я снова пал духом и проклял тот час, когда принял приглашение Джексона. Около девяти часов утра нас повели в дом судьи, жившего в нескольких милях от Ковент-Гарден; судья, едва увидав констебла с вереницей арестованных, следующих за ним по пятам, приветствовал его так:
      - А вы, мистер констебл, человек старательный! Какой это гнусный притон вы накрыли?
      Затем, взглянув на нас, казавшихся весьма удрученными, он продолжал:
      - Так, так... Воры. Вижу - матерые преступники. О! Ваш покорный слуга, миссис Хэрриден! Должно быть, этих парней схватили при попытке ограбить ваш дом? А! Здесь и мой старый знакомый, - тут он обратился ко мне, - вы что-то поспешили вернуться из ссылки, теперь мы избавим вас от хлопот - врачи на свой счет доставят вас в следующий раз.
      Я стал уверять его честь, что он ошибается, ибо никогда в своей жизни не видел меня доселе.
      В ответ на это он воскликнул:
      - Как! Бесстыдный негодяй, вы осмеливаетесь говорить это мне в лицо? Не думаете ли, что меня можно обмануть этим северным акцентом, которому вы научились? Но это вам не поможет... Вы убедитесь сейчас, что я знаю север лучше вас. Клерк, пишите дело этого парня. Его зовут Патрик Гахэгэн.
      Тут мистер Джексон перебил его и сказал, что я шотландец, недавно прибыл в город и происхожу из хорошего рода, а зовут меня Рэндом. Судья расценил это заявление как поругание его памяти, о коей он был крайне высокого мнения; с грозным видом, важно подступив к Джексону, он подбоченился и сказал:
      - А вы кто такой, сэр? Значит, я солгал! Заметьте, джентльмены, этот парень оскорбляет судью. Но вы увидите, я вас скоро посажу... Хоть на вас и с кружевами куртка, мне кажется, вы известный преступник.
      Мой приятель был так ошарашен этой угрозой, прогремевшей с такой силой, что изменился в лице и остался безмолвным. Это замешательство его честь принял за доказательство виновности и, дабы завершить свое открытие, продолжал грозить:
      - Да, я убежден, что вы вор! Это написано у вас на лице... Вы дрожите с головы до пят. Совесть у вас неспокойна. .. Вас повесят, негодяй!
      И еще более повысив голос:
      - Вас повесят! Для всего человечества и для вашей жалкой душонки было бы счастьем, если бы вас накрыли и прикончили в самом начале вашей карьеры. Сюда, клерк! Запишите признание этого человека!
      Я был вне себя от ужаса, но тут констебл, выйдя с его честью в другую комнату, поведал ему всю нашу историю; ознакомившись с ней, его честь возвратился с улыбающейся физиономией и, обращаясь ко всем нам, заявил, что таков уж его обычай - запугивать молодых людей, приведенных к нему, чтобыего угрозы могли возыметь действие на их души и отвратить их от буйства и разгула, которые обычно приводят пред лицо судьи. Так он - прикрыл собственную свою непроницательность личиной отеческого попечения, после чего мы были отпущены, и я почувствовал такое облегчение, словно с груди у меня сняли гору.
      ГЛАВА XVIII
      Я передаю свое свидетельство в военно-морское ведомство. - Содержание оного. - Поведение секретаря. - Стрэп встревожен моим отсутствием - Боймежду ним и кузнецом. - Печальные последствия боя. - Рацея Стрэпа. - Его приятель, школьный учитель, рекомендует меня французу-аптекарю, который берет меня подручным.
      Я охотно пошел бы домой спать, но мои спутники сказали мне, что мы должны доставить наши свидетельства в военно-морское ведомство до часу дня, и потому мы отправились туда и вручили их секретарю, который их распечатал и прочитал, и я был очень рад услышать о присвоении мне звания второго помощника лекаря третьего ранга. Когда секретарь наколол все свидетельства на шпенек, один из нашей компании осведомился, есть ли какие-нибудь вакансии; на этот вопрос тот ответил:
      - Нет.
      Тогда я осмелился спросить, снаряжается ли в ближайшее время какой-нибудь корабль; вместо ответа, секретарь посмотрел на меня с неизъяснимым презрением, вытолкал нас из своей комнаты и запер дверь, не удостоив больше ни единым словом. Мы спустились вниз и стали толковать о наших чаяниях, и тут я узнал, что все они имели рекомендации к кому-нибудь из комиссаров, а каждый из этих комиссаров обещал первую открывшуюся вакансию; но никто не полагался только на эти посулы, не заготовив подношения секретарю, с коим иные из комиссаров были в доле. Для этой цели каждый припас небольшую сумму, и меня спросили, сколько я намерен дать. Это был мучительный вопрос для меня, ибо я не только не мог удовлетворить прожорливого секретаря, но даже не имел денег на обед. Посему я ответил, что еще не решил, сколько дам, и улизнул домой, проклиная всю дорогу свою судьбу и с великой горечью понося жестокость моего деда и гнусную скаредность моей родни, оставившей меня добычей презрения и нужды.
      Погруженный в эти нерадостные размышления, я дошел до дому, где жил, и успокоил моего хозяина, бывшего в большой тревоге, ибо сей добряк опасался, не случилось ли со мной чего-нибудь дурного, и боялся, что он не увидит меня больше. Стрэп, придя поутру меня навестить и узнав, что меня нет дома, чуть не рехнулся и, получив у своего хозяина разрешение отлучиться, пошел меня разыскивать, хотя знал город еще хуже, чем я.
      Не желая посвящать квартирного хозяина в мои приключения, я рассказал ему о встрече в Палате хирургов с одним знакомым, с которым провел вечер и ночь, но меня беспокоили клопы и я спал плохо, почему и хотел бы немного отдохнуть; с этими словами я отправился спать, наказав разбудить меня, если Стрэп придет раньше, чем я проснусь. Мой друг поднял меня с постели, войдя вкомнату около трех часов дня, и предстал предо мной в таком виде, что я едва мог поверить своим глазам.
      Коротко говоря, сей преданный брадобрей, отправившись в Палату хирургов, тщетно осведомлялся там обо мне; оттуда он нашел дорогу к дому военно-морского ведомства, где не мог получить никаких сведений, так как никто из находившихся там в то время меня не знал. Затем он отправился к бирже в надежде увидеть меня, но безуспешно. В конце концов, почти потеряв надежду меня найти, он решил расспрашивать всех встречных на улице, в чаянии получить от кого-нибудь сведения обо мне. И он в самом деле привел свое решение в исполнение, невзирая на глумление, ругательства и проклятия, коими ему отвечали; наконец ученик кузнеца, увидев, как он остановил носильщика с поклажей на спине и услыхав его вопрос, в ответ на который Стрэп получил крепкую ругань, окликнул его и спросил, не шотландец ли тот, кого он разыскивает. Стрэп с жаром воскликнул:
      - Вот-вот. И на нем коричневый кафтан с длинными полами.
      - Он самый, - сказал кузнец, - я его видел здесь час тому назад.
      - Да ну! - вскричал Стрэп, потирая руки. - Здорово! Очень рад. В какую сторону он направлялся? - Ехал на телеге к Тайберну *. Поторапливайтесь и поспеете во-время, чтобы посмотреть, как его вздернут.
      Это острословие столь разъярило моего друга, что он назвал кузнеца негодяем и объявил о своей готовности поставить полфартинга и драться с ним.
      - Э, нет! - сказал тот раздеваясь. - Мне не получить ваших денег. Вы, шотландцы, редко имеете их при себе. Я буду драться даром.
      Толпа тотчас же очистила круг, и Стрэп, убедившись в невозможности отступить с почетом без боя и пылая негодованием против врага, препоручил свою одежду заботам толпы, и бой начался стремительным наскоком Стрэпа, который в несколько минут растратил свои силы, налетая на осторожного противника, который выдерживал штурм хладнокровно, пока не установил, что цырюльник выдохся; после этого он начал возвращать ему удары с большими процентами, вследствие чего Стрэп, трижды опрокинувшись на камни, вышел из игры и должен был признать преимущество кузнеца. После одержанной победы решено было отправиться в погребок неподалеку, чтобы заключить мировую выпивкой. Но когда мой друг стал собирать части своего костюма, он убедился, что кто-то из достойных зрителей уже распорядился его рубашкой, галстуком, шляпой и париком, каковые исчезли; быть может, кафтан и камзол ждала такая же участь, если бы их стоило утащить. Шум, поднятый им, ни к чему не привел, только доставил зрителям увеселение, и Стрэп был рад убраться восвояси, что и выполнил с немалым трудом и предстал передо мной весь в грязи и крови.
      Несмотря на приключившуюся беду, он был в таком восторге, увидев меня живым и невредимым, что чуть не задушил и не раздавил в объятиях. После того как он почистился и надел мою рубашку и шерстяной ночной колпак, я рассказал ему подробности моих ночных похождений, преисполнивших его изумления и заставивших весьма энергически повторить утверждение, которое неоднократно бывало у него на устах: "Поистине Лондон - гостиная дьявола". Никто из нас не обедал, и он посоветовал мне подняться с постели; а тут как раз пришла молочница, он спустился вниз, принес кварту молока и хлеба на пенни, и мы отменно пообедали. Затем он поделился со мной своими деньгами - а их было восемнадцать пенсов - и покинул меня, намереваясь позаимствовать старый парик и шляпу у своего приятеля, школьного учителя.
      Только он ушел, как я с великой тревогой стал размышлять о своем положении и перебирать всевозможные планы, какие подсказывало мое воображение, дабы остановиться на таком из них, который позволил бы мне прокормить себя, так как трудно передать мои терзания, когда я думал о моей злосчастной зависимости от бедняги цырюльника, на чей счет я жил. Моя гордость забила тревогу, и, не имея надежды чего-либо добиться в военно-морском ведомстве, я решил поступить завтра же, будь что будет, в пешую гвардию. Это сумасбродное решение, польстив моей натуре, доставило мне большое удовлетворение, и я уже вел свой полк в атаку на врага, когда вернувшийся Стрэп прервал мои мечтания. Школьный учитель подарил ему парик с косичкой, который я видел на нем в день нашего знакомства, а также старую шляпу, поля коей могли бы затенить и лицо колосса. Хотя Стрэп рискнул надеть эти подарки в сумерки, ему не хотелось потешать толпу при дневном свете, а посему он тотчас приступил к работе и обкорнал их, уменьшив до пристойных размеров. Занимаясь этим делом, он обратился ко мне с такими словами:
      - Что и говорить, мистер Рэндом, вы родились джентльменом и многому обучались, да и поистине похожи на джентльмена, а что до внешнего вида, то вы не уступите лучшим из них. Я же сын бедного, но честного сапожника, и мать моя была самой усердной и старательной хозяйкой до той поры, пока не начала выпивать, о чем вам очень хорошо известно, но у каждого свои недостатки, humanum est errare {Человеку свойственно ошибаться (лат.}.}. Ну, а я бедный подмастерье-цырюльник, нехудо скроенный, немного знаю по-латыни и кое-что смекаю в греческом, но что толку? Пожалуй, могу прибавить, что немножко знаю свет, - но это к делу не относится, - хотя вы из благородных, а я из простых, но отсюда не следует, что я из простых не могу оказать добрые услуги вам из благородных. Ну таквот: мой родственник, школьный учитель - может быть, вы не знали, как он мне приходится, так я вам сейчас объясню: его мать и племянник сестры моей бабушки... нет не то... дочь брата моего дедушки. ., Чорт возьми, позабыл... Но, погодите, вот что я знаю - мы с ним семиюродные братья.
      Желание узнать, какую добрую услугу он мне оказал, одержало верх над моим терпением, и я перебил его, воскликнув:
      - К чорту твою родню и родословную! Ежели школьный учитель или ты можете мне чем-нибудь помочь, почему ты не скажешь об этом без всяких проволочек?
      Когда я произнес с жаром эти слова, Стрэп воззрился на меня с серьезной миной, затем продолжал:
      - Право же, не следует посылать к чорту мою родословную по той причине, что она не столь знатная, как ваша. В последнее время я с грустью наблюдаю, как изменился ваш нрав, вы всегда вспыхивали, как огонь, а теперь стали гневливы, как старый Периуинкл, пьяный медник, над которым мы с вами - да простит нас бог! - столько раз потешались неудачно, когда были в школе. Но не буду больше испытывать ваше терпение, ничто так не тревожит, как сомнение, - dubio, procul dubio, nil dubius {Благодаря сомнению, без сомнения, ничего сомнительного нет (лат.).}. Мой приятель, или родственник, как вам будет угодно, или и то и другое вместе, ну, словом, школьный учитель, узнав о моем уважении к вам, - вы можете быть уверенны, что я не упускал случая поведать ему о ваших достоинствах, - кстати он согласен обучать вас правильному английскому произношению, без чего, по его словам, вы не пригодны ни к чему в этой стране... так вот, говорю я, мой родственник замолвил словечко французу-аптекарю, которому нужен подручный, и по его рекомендации вы можете иметь, когда вам угодно, пятнадцать фунтов в год, стол и квартиру.
      Это известие было для меня слишком важным, чтобы я мог спокойно поразмыслить над ним; вскочив, я уговорил Стрэпа немедленно проводить меня к его приятелю, чтобы не упустить благоприятного случая из-за промедления или небрежности с моей стороны.
      Нам сказали, что школьный учитель ушел с приятелем в трактир по соседству, куда мы отправились и нашли его сидящим за кружкой вместе с упомянутым выше аптекарем. Когда по нашему желанию его вызвали к двери, он заметил мое нетерпение, и у него вырвалось обычное его восклицание изумления:
      - О, господи Иисусе! Надо думать, услыхав об этом предложении, вы не стали спускаться по лестнице, чтобы не мешкать, а выпрыгнули из окна! Должно быть, сшибли по дороге какого-нибудь носильщика или торговку устрицами! По милосердию божьему вы на бегу не размозжили себе головы, ударившись о какой-нибудь столб! Находись я в самом дальнем углу моего дома, в самой penetralia {Внутренняя часть дома или храма (лат.).}, - даже в постели с моей женой, - ваша стремительность, вероятно, преодолела бы всякие запоры, засовы, пристойность и все прочее. Я бы не укрылся от вас даже в логове Какуса * или в sanctum sanctorum {Святая святых, святилище в храме (лат.).}, но пойдем... Джентльмен, о котором я говорил, находится здесь, сейчас я вас представлю ему.
      Войдя в комнату, я увидел четыре-пять курильщиков, к одному из которых школьный учитель обратился так:
      - Мистер Лявман, вот это тот самый молодой человек, о котором я вам говорил.
      У аптекаря, высохшего пожилого человечка, лоб был вышиной в дюйм, нос вздернут, маленькие серые глазки помещались в глубоких впадинах над широкими скулами, по обеим сторонам лица свисала мешком дряблая кожа в морщинах, подобных складкам на морде павиана, а рот так привык к сокращениям, вызываемым усмешкой, что не мог произнести ни слова, чтобы не обнажить остатки зубов, состоявшие из четырех желтых клыков, удачно названных анатомами canine {Собачий (лат.)},-этот человек осматривал меня некоторое время, после чего сказал:
      - Ого! Ошень карошо, мсье Конкорденс. Молодой шеловек, добро пошаловать, выпейте крушечку пива. Завтра наутро приходите мой дом, мсье Конкорденс покашет вам дорогу.
      В ответ на это я отвесил поклон и, выходя из комнаты, слышал, как он сказал:
      - "Ma foil! C'est un beau garcon, c'est un gaillard! {Ей-ей, красивый парень. Молодец! (франц).} Благодаря моему прилежанию я, служа у Крэба, усвоил французский настолько, что мог читать книги на этом языке и понимать разговор, однако перед моим новым хозяином я решил прикинуться не ведающим по-французски, дабы он и его семья, которая, как я полагал, происходила из той же страны, не держались настороже в моем присутствии, а я мог бы почерпнуть из их разговоров нечто такое, что могло бы меня позабавить или пойти на пользу.
      Наутро мистер Конкорденс проводил меня к аптекарю, где заключен был договор и немедленно отдан был приказ приготовить для меня комнату; но прежде чем я приступил к работе, школьный учитель направил меня к своему портному, который открыл мне кредит на шитье костюма, с тем чтобы я уплатил из первых заработанных мной денег, которые стали мне причитаться с этого же дня; затем он на тех же условиях снабдил меня новой шляпой, так что я надеялся через несколько дней обрести весьма презентабельный вид.
      Тем временем Стрэп перенес мои пожитки в отведенное мне помещение, оказавшееся задней комнатой на третьем этаже; все убранство ее состояло из тюфяка, на котором мне предстояло спать, стула без спинки, глиняного ночного горшка без ручки, бутылки вместо подсвечника и треугольного осколка зеркала, а прочие украшавшие ее вещи были не так давно перенесены на один из чердаков для удобства слуги ирландского капитана, который проживал на втором этаже.
      ГЛАВА XIX
      Характеры мистера Лявмана, его жены и дочери. - Кое-какие сведения об этом семействе. - Мать соперничает с дочерью. - Я повинен в ошибке, которая доставляет мне временное удовлетворение, но сопровождается хлопотливыми последствиями.
      На следующий день, в то время как я работал в лавке, вошла нарядная бойкая девица якобы с намерением отыскать для чего-то какой-нибудь пузырек. Воспользовавшись случаем, когда, по ее предположению, я не обращал на нее внимания, она внимательно меня осмотрела и удалилась молча, с презрительной миной. Я без труда разгадал ее мысли и принял, из гордости, решение относиться к ней с таким же равнодушием и пренебрежением.
      Служанки, с коими я столовался на кухне, поведали мне за обедом, что это была единственная дочь моего хозяина, которую ожидало богатое приданое, благодаря чему, а также ее красоте, за ней ухаживало много молодых джентльменов; уже дважды готовилась она сочетаться узами брака, но тут ее подстерегало разочарование вследствие скаредности отца, отказавшегося расстаться хотя бы с одним шиллингом, чтобы споспешествовать ее замужеству, и по этой причине молодая леди не оказывала своему отцу того дочернего почтения, какого следовало ожидать. В особенности же питала она неукротимую ненависть к его соотечественникам, и этой своей чертой походила на свою мать-англичанку, а по намекам, оброненным служанками, я угадал, что эта матрона управляла мужем, отличалась пылким нравом, частенько дававшим о себе знать ее подчиненным, любила увеселения и почитала мисс своей соперницей во всех отношениях. В сущности это и было истинной причиной всех разочарований молодой леди, так как, ежели бы мать пеклась об ее интересах, то и отец не осмелился бы отвечать отказом на ее требования.
      Помимо всех этих сведений я и сам сделал кое-какие открытия. Многозначительные усмешки мистера Лявмана, относившиеся к его жене, когда та смотрела в другую сторону, убедили меня в том, что он отнюдь не доволен своею участью, а его поведение в присутствии капитана указало мне на ревность как на главную причину его терзаний.
      Что касается до моего положения, то меня считали всего-навсего простым слугой, и я, прожив уже шесть дней в доме, не удостоился услышать хотя бы слово от матери или от дочери, причем последняя (как узнал я от служанок) выразила однажды за столом изумление, почему ее papa {Папа (франц.).} нанял такого неотесанного, неказистого подручного. Я был уязвлен этим сообщением и в следующее воскресенье (когда пришел мой черед пойти поразвлечься) надел свой новый костюм, весьма меня приукрасивший, и, скажу не хвастая, принял недурной вид.
      Проведя почти весь день в обществе Стрэпа и кое-кого из его знакомых, я вернулся под вечер домой, и дверь мне открыла мисс, не узнавшая меня, когда я подошел, и сделавшая низкий реверанс, на который я ответил глубокимпоклоном, после чего закрыл дверь. Когда я обернулся, она обнаружила свою ошибку и зарделась, но не ушла. Коридор был узкий, я не мог пройти, не задев ее; и посему принужден был не трогаться с места и стоял, уставившись в пол и густо покраснев. Наконец на помощь ей пришло высокое мнение о себе, и она, хихикая, удалилась, а я расслышал, как она пробормотала: "Балбес!"
      С той поры, пользуясь всевозможными предлогами, она заходила в лавку по пятьдесят раз на день и преуморительно жеманилась, благодаря чему я легко мог заметить, что ее мнение обо мне изменилось и она не считает столь уж недостойным делом покорить меня. Но гордыня и неумение прощать обиды - эти два основных свойства моей натуры - столь закалили мое сердце против ее чар, что я пребывал нечувствительным ко всем ее ухищрениям, и, несмотря на все ее уловки, она не могла добиться от меня ни малейших знаков внимания.
      Такое пренебрежение быстро рассеяло все ее благожелательные ко мне чувства, и ее сердцем завладело бешенство уязвленной женщины. Она выражала его не только всевозможными намеками, подсказанными злобой, с целью повредить мне в глазах ее отца, но и придумывала для меня унизительные поручения, каковые, по ее предположениям, в достаточной мере смирят мойнрав. Однажды она приказала мне вычистить кафтан моего хозяина, я отказался, и последовал резкий диалог, завершившийся тем, что она расплакалась от злости. Тогда вмешалась ее мать и, расследовав дело, порешила его в мою пользу, хотя этой услугой я был обязан отнюдь не уважению или вниманию ее ко мне, но исключительно желанию унизить дочь, которая по сему поводу заметила, что, как бы ни был человек прав, иные люди никогда не воздадут ему должного, но, конечно, есть у них для этого свои основания, и кое-кто осведомлен о них, однако же презирает их жалкие ухищрения. Эти многозначительные словечки "кое-кто" и "иные люди" побудили меня в дальнейшем внимательнее наблюдать за поведением моей хозяйки, и вскоре у меня уже имелись причины полагать, что она почитает свою дочь соперницей в любви капитана О'Доннела, проживавшего в их доме.
      Тем временем я завоевал своим усердием и познаниями доброе расположение моего хозяина, который частенько восклицал по-французски:
      - Mardie! C'est tin bon garcon! {Чорт возьми! Хороший парень! (франц.)}
      У него было много работы, но так как к нему обращались преимущественно его соотечественники-эмигранты, прибыток его был невелик. Однако его расходы на лекарства были не весьма большие, ибо он оказался искуснейшим из всех лондонских аптекарей по части подмены одной составной части другою, и я иной раз забавлялся, глядя, как он, не колеблясь, изготовляет лекарство по рецепту врача, хотя в лавке у него не было ни одного упомянутого в рецепте снадобья. Устричные раковины он умел превращать в глаза краба, простое растительное масло в сладкое миндальное, сахарный сироп в бальзамический, воду из Темзы в aqua cinnamomi *, и сотни наиболее дорогих лечебных средств приготовлялись мгновенно из самых дешевых и простых снадобий.
      Если же пациенту было предписано какое-нибудь самое обыкновенное лекарство, он всегда заботливо изменял его цвет, либо вкус, или и то и другое так, чтобы невозможно было его распознать. Для этой цели ему исправно служили кошениль и чесночное масло.
      Среди многих лечебных средств, находившихся в его распоряжении, было у него одно от венерической болезни, которое принесло ему много денег, и он так искусно прятал его от меня, что мне не удалось узнать его состав. Но на протяжении восьми месяцев, проведенных мною у него на службе, он столь несчастливо применял его, что три четверти больных, пользовавшихся им, поневоле должны были перейти на лечение ртутью к другому врачу. Такая неудача как будто укрепила его привязанность к этому особливому средству и, покуда я жил у него, осмелюсь сказать, он скорее отрекся бы от св. троицы, хотя и был добрым гугенотом, чем от веры в чудодейственную силу этого лекарства.
      Мистер Лявман не раз пытался посадить свое семейство на растительную диету, принимаясь расхваливать коренья и овощи; как врач и философ. он порицал потребление мяса; но вопреки своему красноречию никого не мог обратить в свою веру, и даже подруга его сердца отказалась следовать за ним.
      То ли вследствие ее пренебрежения этими советами супруга, то ли благодаря природной ее горячности, - сие мне неведомо, - но страсти с каждым днем все сильнее обуревали эту леди, пока, наконец, не начала она почитать пристойность вовсе лишней уздой, и однажды, когда ее муж находился в отлучке, а дочь ушла в гости, она приказала мне привести наемную карету, в которой поехала вместе с капитаном по направлению к Ковент-Гарден. Мисс вернулась домой вечером и, поужинав в обычный час, удалилась, чтобы лечь в постель.
      Часов в одиннадцать вошел мой хозяин и осведомился, легла ли его жена спать; я сказал ему, что хозяйка ушла днем и еще не вернулась. Это поразило беднягу аптекаря, словно удар грома, и, попятившись, он вскричал:
      - Mort de ma vie! Моя жена нет дома?
      В этот момент явился от какого-то больного слуга с рецептом микстуры, и мой хозяин, взяв рецепт, пошел в лавку, чтобы приготовить ее собственноручно. Растирая составные части в стеклянной ступке, он спросил меня, отправилась ли его жена одна или нет, и, едва услыхав, что ее сопровождал капитан, одним ударом разбил ступку вдребезги, оскалил зубы, уподобившись грифу виолончели, и возопил:
      - А, изменница!
      Я ни минуты долее не в силах был бы сохранить серьезную мину, но, по счастью, меня выручил стук в дверь, каковую я открыл и увидел свою хозяйку, вылезающую из кареты. Она немедленно ворвалась в лавку и обратилась к своему супругу с такими словами:
      - Дорогой мой, должно быть, ты подумал, что я пропала. Капитан О'Доннел был так любезен, пригласил меня в театр.
      - Театр, театр! - повторил муж. - Ого! Да, шорт побери, верно, ошень кароший театр!
      - Ах, боже мой! - воскликнула она. - Что случилось?
      - Случилось! - закричал он, совершенно позабыв о своей привычной вежливости. - Шорт побери, проклятая собашья жена! Venire bleu! Я тебе покажу, как наставлять на мою голову один рог! Pardieu! {Чорт побери! (франц.)} Этот le capitaine О'Доннел...
      Тут капитан, который тем временем расплачивался у двери с кучером кареты, вошел и грозно произнес:
      - Проклятье! Так кто я такой?
      Мистер Лявман, переменив тон, немедленно приветствовал его:
      - Oh, serviteur, monsieur le capitaine, vous etes un galant homme... ma femme est fort obligee {О! Ваш покорный слуга, мсье капитан! Вы человек галантный... Моя жена очень обязана вам (франц.).}.
      Затем, повернувшись ко мне, тихо присовокупил:
      - Et diablement obligeante, sans doute! {И несомненно чертовски услужлива! (франц.)}
      - Послушайте, мистер Лявман, - сказал капитан, - я - человек чести, а вас я почитаю настоящим джентльменом, которого не может оскорбить мое любезное обхождение с его супругой.
      Эта декларация возымела такое действие на аптекаря, что он вновь обрел всю учтивость француза и, рассыпаясь в комплиментах, заверил капитана, что весьма польщен честью, оказанной его жене. Когда дело было таким образом улажено, все отправились на покой. На следующий день я увидел сквозь застекленную дверь, соединяющую лавку с гостиной, что капитан с жаром говорит что-то мисс, которая слушает его с миной и гневной и презрительной; однако он в конце концов нашел способ смягчить ее и скрепил примирение поцелуем. Это обстоятельство открыло мне причину ссоры, но, несмотря на всю мою бдительность, я больше не мог подметить никакого общения между ними.
      Тем временем у меня явились основания полагать, что одна из служанок питает нежные чувства ко мне; и вот однажды ночью, когда, по моему разумению, все в доме спали, я решил воспользоваться благоприятным случаем и пожать плоды своей победы, ибо другая служанка, спавшая с ней в одной постели, уехала накануне в Ричмонд навестить родителей. Я встал и, как был нагишом, пробрался в темноте на чердак, где она помещалась. К великой моей радости, дверь оказалась открытой, и я тихонько подошел к кровати, упиваясь надеждой удовлетворить мои желания. Но каковы же были муки ревности и разочарование, испытанные мною, когда я нашел ее спящей в объятиях мужчины, в котором без труда признал не кого иного, как слугу капитана! Я был на волосок от какого-нибудь безрассудного поступка, когда шум, поднятый крысой, скребущейся за обшивкой стены, обратил меня в бегство, и мне поневоле пришлось благополучно отправиться восвояси.
      Тревога ли эта затуманила мне мысли, перст ли судьбы заставил меня заблудиться - я не знаю, но, спустившись в третий этаж, я, вместо того чтобы повернуть налево, пошел в другую сторону и принял за свою комнату спальню молодой леди. Я не обнаружил своей ошибки, пока не налетел на столбик кровати, а тогда уже не в моей власти было удалиться незамеченным, ибо дева не спала, почувствовала мое приближение и шопотом попросила меня не столь шуметь, так как болван-шотландец может подслушать в смежной комнате. Довольно было этих слов, чтобы я догадался, кому назначено свидание, и так как страсти мои, всегда пылкие, были теперь весьма возбуждены, я решил принять сей подарок фортуны. И вот, без дальнейших церемоний, я смело проскользнул в постель к этой прелестнице, оказавшей мне такой милостивый прием, какой я только мог пожелать. Что до меня, то я был весьма скуп на слова, а она попрекала того, чью особу я представлял, его ревностью ко мне, о коем отзывалась столь грубо, что охватившая меня злоба несколько раз едва не привела к разоблачению; но в ее ненависти ко мне я был утешен сладостным чувством отмщения, когда услыхал из ее собственных уст, что пришло время спасти ее доброе имя брачным союзом, ибо у нее были причины опасаться, что скоро ей уже не удастся скрыть последствия их отношений.
      Пока я обдумывал ответ на это предложение, в моей комнате раздался шум, словно что-то упало на пол; тогда я вскочил и, подкравшись к двери моей спальни, увидел при лунном свете тень человека, ощупью пробиравшегося оттуда; я отошел в сторонку, чтобы дать ему пройти, и наблюдал, как он спускался вниз со всей поспешностью, на какую был способен. Я сразу угадал, что это капитан, который, проспав назначенный час, поднялся, наконец, чтобы итти на свиданье, и, найдя мою дверь открытой, вошел в мою комнату вместо спальни своей любовницы, где я занимал его место; но, наткнувшись на стул и упав, он обнаружил ошибку, испугался, что шум переполошит семейство, и посему удалился, отложив исполнение своих желаний до другого, более благоприятного случая. Я был вполне удовлетворен всем случившимся и, не возвращаясь туда, откуда вышел, отправился в свой собственный замок, где укрепился, заперев дверь на засов, и заснул, поздравляя себя с удачей.
      Но истина недолго могла укрыться от моей молодой хозяйки, которая на следующий день имела объяснение с капитаном, сетовавшим на постигшее его прошлой ночью разочарование и просившим прощения за шум, поднятый им. Легко можно постичь их обоюдную скорбь, когда они уразумели случившееся, но у каждого было еще свое горе, не разделенное другим, ибо она понимала, что не только выдала мне тайну сношений с ним, но, позволив себе порочить мое имя, распалила мой гнев до пределов, не оставлявших надежды на примирение. С другой стороны, ревность нашептывала ему, что грусть ее притворна и что я занял его место с ее ведома и согласия,
      В дальнейшем обнаружится, что именно таково было направление их мыслей, ибо в тот же день она вошла в лавку, когда я находился там один, и, подняв на меня глаза, омываемые слезами, принялась горестно вздыхать. Но, памятуя о тех эпитетах, коими она почтила меня прошлой ночью, я остался бесчувственным к ее печали и, думая о том, что радушный прием, оказанный мне, предназначался другому, не обратил ни малейшего внимания на ее скорбь; посему она, к своему унижению, убедилась, что за ее презрение ей заплачено вчетверо.
      Однако с той поры она нашла нужным относиться ко мне с большей любезностью, чем обычно, зная, что в любое время в моей власти было предать огласке ее позор. По этим причинам моя жизнь стала гораздо приятнее, хотя я так и не мог принудить себя повторить мой ночной визит, а так как я с каждым днем преуспевал в знании столицы, то постепенно избавился от неуклюжих своих манер и обрел славу учтивого аптекарского помощника.
      ГЛАВА XX
      На меня нападают и наносят опасные раны. - Я подозреваю О'Доннела и получаю подтверждение моей догадки. - Замышляю план мести и привожу его в исполнение. - О'Доннел обкрадывает своего собственного слугу и скрывается. Я ухаживаю за некоей леди и чудесным образом освобождаюсь от ее тенет.
      Однажды около полуночи, когда я возвращался из Челси от больного, чья-то невидимая рука обрушила мне на голову удар, повергший меня без чувств наземь; так я и остался лежать, как мертвый, с тремя ранами в теле, нанесенными шпагой. Когда я опамятовался, испускаемые мною стоны встревожили посетителей уединенной пивной, находившейся неподалеку от того места, где я лежал, и они оказались настолько человеколюбивы, что внесли меня в дом и послали за лекарем, который перевязал мои раны и успокоил меня, сказав, что они не смертельны. Первая рана задела мышцы живота так, что убийца несомненно воображал, будто проколол мне кишки. Вторая шла вдоль одного из ребер, а последняя, долженствовавшая быть смертельной, была у сердца, но шпага наткнулась на грудную кость и острие застряло в коже.
      Размышляя об этом происшествии, я не мог убедить себя в том, что подвергся нападению обыкновенного грабителя, ибо несвойственно этим людям убивать того, кого они грабят, особенно в тех случаях, когда они не встречают никакого сопротивления; я же убедился, что мои деньги и все прочее, бывшее при мне (за исключением моего остова), осталось в целости. Отсюда я заключил, что либо меня приняли по ошибке за другого, либо я стал жертвой скрытой злобы тайного врага, а поскольку я не знал никого, кто бы имел хоть малейшие основания быть на меня в обиде, если не считать капитана О'Доннела и дочери моего хозяина, то мое подозрение пало на них, но я решил скрыть его, чтобы тем скорее получить подтверждение. С этой целью я часов в десять утра отправился домой в портшезе и, опираясь на носильщика, вошел в дом, где встретил в коридоре капитана, который, едва увидав меня, отпрянул и обнаружил явные признаки нечистой совести, каковые я мог объяснить изумлением при виде меня в таком состоянии. Хозяин, выслушав мой рассказ, выразил мне горячее сочувствие и соболезнование и, узнав, что раны мои неопасны, распорядился перенести меня наверх и уложить в постель, невзирая на противодействие своей жены, по мнению которой лучше было бы отправить меня в больницу, где уход за мной будет более тщательный. Погрузившись в размышления, я изыскивал способ отомстить сквайру О'Доннелу и его возлюбленной, почитая их виновниками моих злоключений, как вдруг в мою комнату вошла мисс (ее не было дома, когда я вернулся) и, посочувствовав мне в постигшей меня беде, спросила, не подозреваю ли я кого-нибудь в покушении на убийство. Тогда я устремил на нее пристальный взгляд и ответил: - Да.
      Она не обнаружила никаких признаков замешательства и быстро сказала:
      - В таком случае почему вы не требуете приказа об аресте? Это будетстоить безделицу. Если у вас нет денег, я вам дам взаймы.
      Такая откровенность не только рассеяла подозрения, падавшие на нее, но и поколебала мою уверенность касательно капитана, и я решил добыть новые доказательства его виновности, прежде чем предпринимать что-либо для отмщения. Я поблагодарил ее за великодушное предложение, присовокупив, однако, что не имею возможности его принять, так как не намерен действовать опрометчиво; хотя я отчетливо разглядел, что напавший на меня был солдат, чья физиономия показалась мне знакомой, однако не могу с чистой совестью обвинить под присягой какое-нибудь определенное лицо, да если бы даже и мог, все равно преследование его судебным порядком не принесло бы пользы. Я прикинулся неуверенным, ибо опасался, как бы капитан, услыхав от нее, что я знаю, кто меня ранил, не нашел своевременным скрыться раньше, чем я буду в состоянии свести с ним счеты.
      Через два дня я поднялся с постели и обрел силы, чтобы приняться за работу, так что мистер Лявман изловчился вести свое дело, не нанимая на мое место другого подручного. Прежде всего я попытался окончательно удостовериться, кто мой тайный враг, и с этой целью, проникнув в комнату О'Доннела, когда тот ушел из дому не в полной парадной форме, и осмотрев его шпагу, кончик которой был отломан, приложил к ране острие, найденное застрявшим в моем теле, и установил, что оно в точности подходит. Больше не было никаких оснований сомневаться, оставалось лишь измыслить план мести, поглощавший меня всецело на протяжении восьми дней и ночей. Иногда меня прельщала мысль напасть на него так же, как он напал на меня, и убить его на месте. Но честь моя восстала против такой расправы, ибо она была образцом жестокости и трусости, в чем не следовало ему подражать. Иной раз я тешился мыслями потребовать у него удовлетворения по всем правилам чести, но от этой затеи меня удержало соображение, что исход поединка неизвестен, а страдания, которые он причинил мне, не дают ему права на такое снисхождение. Наконец я решил избрать средний путь и свой замысел привел в исполнение следующим образом. Я заручился помощью Стрэпа и двух его знакомых, на которых он мог положиться; мы раздобыли все необходимое, чтобы перерядиться, и в воскресный вечер я поручил одному из сообщников, надевшему ливрею, передать капитану такое письмо:
      "Сэр, если позволено мне судить по некоторым внешним признакам, вы не без приятности услышите, что мой муж уехал в Бегшот навестить больного и вернется не раньше, чем завтра вечером. А потому, коли вы имеете нечто мне предложить (как не раз можно было заключить по вашему обхождению), вы хорошо сделаете, воспользовавшись благоприятным случаем увидеть
      вашу и т. д.".
      Это письмо было подписано именем жены аптекаря, проживавшего в Челси, которая, как я слышал, завоевала восхищение О'Доннела.
      Все совершилось по нашему желанию. Влюбленный герой устремился к указанному месту и был встречен нами как раз там, где он напал на меня. Мы набросились на него все сразу, завладели его шпагой, сорвали с него платье, раздев донага, и, невзирая на самые красноречивые его мольбы и слезы, принялись стегать крапивой, пока он не покрылся волдырями с головы до пят. Когда мое чувство мести утолили нанесенные мною удары, мы подобрали его одежду и, спрятав ее поблизости в кустах, покинули его, голого, предоставив добираться, как ему вздумается, до дому, куда я позаботился вернуться раньше его. Впоследствии я узнал, что по дороге к приятелю, жившему на окраине города, капитан был задержан стражей, доставившей его в арестный дом, откуда он послал домой за одеждой, а утром появился у двери в портшезе, закутанный в одеяло, которое он занял, ибо не в силах был облечься в свой обычный костюм - так распухло и болело у него все тело.
      Он встретил весьма нежный прием у моей хозяйки и ее дочери, состязавшихся друг с другом в заботливости и уходе за ним; но сам Лявман не мог удержаться, чтобы не выразить своего удовольствия многочисленными злорадными усмешками, когда наказывал мне приготовить мазь для его болячек. Что до меня, то вряд ли кто может усомниться в моей радости, ибо я каждый день имел возможность созерцать последствия моей мести на теле противника, покрывшемся язвами, виновником коих был я; в самом деле, я не только имел удовольствие содрать с него заживо кожу, но получил еще удовлетворение, мною не предвиденное.
      Сообщение о том, как на него напали и раздели в таком-то месте, появилось в газете, оповестив людей, нашедших на следующий день его одежду, куда ее отнести, и таким путем он вернул все потерянное, за исключением нескольких писем, в числе коих было и написанное мною от имени жены аптекаря. И это письмо и другие письма, по-видимому также повествовавшие о любви (так как сей ирландский герой был одним из тех, кого называют охотником за богатыми невестами), попали в руки некоей писательницы,прославившейся благодаря опубликованному ею скандальному происшествию, которая, приукрасив их своими собственными измышлениями, преподнесла их столице в напечатанном виде. Я весьма смутился духом при мысли, как бы по моей вине не разрушилось счастье целого семейства из-за написанного мною письма, но эти опасения рассеялись, когда я узнал, что аптекарь из Челси начал против типографщика судебный процесс за клевету и усматривал в письмах подделку, совершенную автором, успевшим скрыться.
      Но каково бы ни было его мнение об этом деле, наши две леди, казалось, держались совсем других мыслей, ибо, как только появился памфлет, я заметил, что их забота о больном в значительной мере уменьшилась и в конце концов сменилась полным пренебрежением. Он не мог не усмотреть этой перемены, равно как и причины ее; но, заслуживая от них худшего, нежели презрение, и понимая это, он радовался, что так дешево отделался, и довольствовался проклятиями и угрозами, направленными против аптекаря, который, как полагал он, пронюхал о свидании с его женой и отомстил ему вышеописанным способом.
      К тому времени, как он покрылся новой эпидермой, молва о нем распространилась столь широко, что он почел своевременным сняться с лагеря; свое отступление он совершил однажды ночью без барабанного боя и предварительно обокрал своего же собственного слугу, забрав все его достояние, кроме бывшей на нем одежды. Спустя несколько дней после его исчезновения мистер Лявман завладел как обеспечением большим старым сундуком, оставленным капитаном; а так как сундук был очень тяжел, то мой хозяин не сомневался, что его содержимое возместит сумму, какую О'Доннел остался ему должен за квартиру. Но вот истек месяц, не принеся никаких вестей об этом искателе приключений, хозяину же не терпелось узнать, что находится в сундуке, и он приказал мне взломать его при нем, каковую работу я исполнил с помощью пестика от нашей большой ступки и обнаружил, к невыразимому его изумлению и огорчению, кучу камней.
      Примерно в это же время мой друг Стрэп уведомил меня о полученном им предложении отправиться с одним джентльменом в другие страны на положении камердинера, но при этом заявил, что, какую бы выгоду ни сулило ему сие предложение, он не может примириться с мыслью о разлуке со мной - столь он был мне предан. Однако, несмотря на все услуги, оказанные мне честным парнем, неблагодарность так свойственна человеческому сердцу, что я начал тяготиться нашей дружбой, и теперь, завязав новые знакомства, казавшиеся более почтенными, я даже стыдился, слыша, как он справляется обо мне, словно близкий приятель. Посему, заботясь якобы о его благополучии, я уговаривал его не отказываться от предложения, так что в конце концов он решился принять его с большой неохотой и через несколько дней распрощался со мной, проливая потоки слез, на которые я не мог взирать без волнения.
      Теперь я стал почитать себя настоящим джентльменом - учился танцам у француза, которого вылечил от модной болезни, посещал в праздничные дни театр, утвердился оракулом в пивной, где при всяком споре обращались за решением ко мне, и, наконец, завел знакомство с некоей молодой леди, нашедшей способ покорить мое сердце, от которой после многих домогательств и ухаживания добился обещания сочетаться со мной браком. Так как это прелестное создание почиталось богатой наследницей, я благословлял фортуну и уже готов был увенчать все свои желания супружеством, но в одно прекрасное утро, явившись к ней в отсутствие служанки и войдя в спальню на правах жениха, я, к крайнему моему замешательству, застал ее в постели с мужчиной. Небо ниспослало мне достаточно терпения и присутствия духа, чтобы я мог немедленно удалиться; и я тысячу раз возблагодарил свою звезду за это счастливое открытие, из которого решил извлечь пользу и на будущее время отказаться от всяких мыслей о браке.
      ГЛАВА XXI
      Сквайр Гауки поселяется у моего хозяина - Попадает в неприятную историю, из коей я его выпутываю - Он женится на дочери моего хозяина - Они составляют заговор против меня - Я оказываюсь виновным в воровстве - Меня выгоняют, - Я покинут друзьями - Нанимаю комнату неподалеку от церкви Сен-Джайлс - Там случайно нахожу в плачевном положении леди, за коей некогда ухаживал. - Выручаю ее из беды.
      Пока я, пребывая в таком расположении духа, веселился на свободе, мистер Лявман сдал второй этаж моему земляку и знакомому, сквайру Гауки, который приобрел к тому времени патент лейтенанта в армии и столь свирепый воинственный вид, что я боялся, как бы он не вспомнил о стычке между нами в Шотландии и, поскольку он не явился тогда на место встречи, не загладил бы этого теперь своею пунктуальностью. Но, то ли он действительно забыл обо мне, то ли желал убедить меня в этом, он при виде меня ничем себя не выдал, словно мы были незнакомы, и я избавился от своих опасений. Однако немного погодя я имел случай убедиться в том, что, как бы ни изменилась его внешность, он в глубине души остался тем самым Гауки, которого я уже описал.
      Однажды поздно вечером, возвращаясь домой от одного больного, я услышал на улице шум и, приблизившись, увидел двух джентльменов, задержанных тремя стражами. Пленники, обезображенные грязью, горько сетовали на потерю своих шляп и париков, а один из них, в котором, по его произношению, я признал шотландца, жалобно стенал, предлагая за свое освобождение гинею, от чего страж отказался, ссылаясь на то, что один из его сотоварищей тяжело ранен и арестованный должен отвечать за последствия. Мое пристрастие к родине было столь сильно, что я не мог видеть соотечественника в беде, а потому одним ударом моей верной дубинки я сбил с ног стража, державшего того, чья участь особенно беспокоила меня. Едва очутившись на свободе, он пустился наутек, оставив меня решать спор, как мне заблагорассудится, я же выпутался из этого дела довольно жалким манером, ибо, не успев извлечь пользу из стремительного нападения, получил от одного из стражей удар в глаз, едва не лишивший меня этого органа. Однако я ухитрился добраться до дому, где узнал, что капитан Гауки подвергся оскорблениям и был ограблен шайкой бродяг, после этого я получил от моего хозяина приказ приготовить клистир и парегорическое питье *, чтобы утишить и успокоить в нем волнение духа, вызванное перенесенным им жестоким обращением, тогда как сам хозяин выпустил из него незамедлительно двенадцать унций крови.
      Осведомившись о подробностях этого приключения и уразумев со слов слуги, что капитан пришел только что без шляпы и парика, я готов был, не колеблясь, признать в нем человека, освобожденного мною, и укрепился в своей уверенности, услыхав его голос, которого до этого события я так долго не слышал. Поневоле я призадумался о своем вмешательстве, проклиная собственную глупость, ибо глаз у меня сильно запух и воспалился, и я даже решил рассказать всю правду об этом происшествии, чтобы отомстить негодному трусу, из-за которого пострадал.
      И вот на следующий день, когда он в присутствии моего хозяина, его жены и дочери сочинил тысячу лживых историй, повествуя об удали, которою он отличился, спасаясь бегством, я осмелился открыть тайну и, приведя в доказательство свой заплывший глаз, обвинил Гауки в трусости и неблагодарности. Он был столь поражен этой речью, что не мог вымолвить ни слова в ответ, а остальные таращили друг на друга глаза, пока, наконец, моя хозяйка не принялась бранить меня за дерзкое поведение и не пригрозила выгнать вон за наглость. Тогда Гауки, опомнившись, заметил, что, поскольку молодой человек мог по ошибке принять его за кого-нибудь другого, он прощает ему обидную злоречивость, тем более, что молодой человек, по-видимому, пострадал за свои услуги, но он советует мне быть впредь более осторожным в моих заключениях, прежде чем оглашать их в ущерб другому. Мисс превозносила великодушие капитана, простившего того, кто так гнусно его очернил, а я стал подозревать, что ее похвалы отнюдь не бескорыстны. Но аптекарь, который был, может быть, более проницателен или менее пристрастен, чем его жена и дочь, расходился с ними во мнении по этому вопросу и обратился ко мне в лавке с такими словами:
      - Ah! Mon pa'uvre Roderique! У вас больше veracite {Правдивость (франц).}, шем prudence {Благоразумие.}, но моя шена и дошь diablement sage {Дьявольски умны.}, a monsieur le capitaine un fanfaron, pardieu! {Мсье капитан - хвастун, чорт подери!}
      Это хвалебное слово жене и дочери, хотя и произнесенное им иронически, было тем не менее вполне справедливо: став на сторону Гауки, одна оказала услугу выгодному жильцу, а другая приобрела мужа в ту пору, когда таковой был совершенно необходим, ибо молодая леди, видя, как с каждым днем все яснее и яснее обнаруживаются последствия ее сношений с О'Доннелом, столь искусно завоевала расположение нового жильца, что не прошло и двух недель, как они, отправившись якобы в театр, поехали вместе на Флит-стрит *, где сочетались брачными узами, оттуда перебрались в баню, где брак был завершен, а утром вернулись домой, где испросили благословение ее отца и матери. Несмотря на стремительность, с какой был заключен этот союз, благоразумные родители не почли нужным отказать в своем одобрении, так как аптекарь былотнюдь не огорчен, узнав, что его дочь вышла замуж за молодого человека с видами на будущее, который не проронил ни словечка об ее приданом, а его жена радовалась избавлению от соперницы, отнимавшей у нее поклонников, и шпионки, следившей за ее увеселениями. Да и мне это событие доставило удовольствие, когда я подумал о том, что уже отомстил неумышленно своему врагу, заблаговременно сделав его рогоносцем.
      Но я не подозревал, какая гроза злосчастья собиралась надо мной, пока я услаждал себя такими мыслями. Какую бы личину ни надевал Гауки, моя осведомленность о приключении, упомянутом выше, и упреки, которыми я разразился против него, задели его за живое и столь глубоко заронили в его сердце семена враждебности, что он, очевидно, поведал о своем негодовании жене, жаждавшей не менее, чем он, довести до погибели того, кто не только пренебрег ее ласками, но в подходящий момент мог огласить подробности, отнюдь не лестные для ее доброго имени, и охотно согласившейся принять участие в заговоре, который, ежели бы возымел желаемые ими последствия, неминуемо привел бы меня к позорной смерти.
      Несколько раз мой хозяин не досчитывался лечебных снадобий в большом количестве, чему я не мог дать никакого объяснения, и он, потеряв, наконец, терпенье, обвинил меня без всяких обиняков в том, что я их присвоил для собственных нужд. Поскольку я не имел возможности противопоставить его подозрениям ничего, кроме клятвенных заверений, он сказал мне однажды:
      - Ей-богу, ваше слово не мошет дать мне удовлетворение. .. я нахошу необходимость искать мой лекарства .. pardojnnez moi, il faut chercher {Простите, нужно поискать (франц.).}... я требую le clef от вашего coffre {Ключ от вашего сундука.} сей ше час.
      Затем, повысив голос, чтобы скрыть страх, охвативший его при мысли, как бы я не оказал сопротивления, он продолжал:
      - Oui, foutre! {Да, наплевать!} Я вам приказываю - rendez le clef {Дайте ключ.} от вашего coffre... moi, si, moi, qui vous parle! {Да, это говорю вам я!}
      При этом обвинении я почувствовал такое презрение и злобу, что залился слезами, принятыми им как доказательство моей вины, и, вытащив ключ, сказал, что он может получить удовлетворение немедленно, хотя не так-то легко будет ему - в чем он и убедится - дать удовлетворение мне за ущерб, нанесенный моей репутации его несправедливыми подозрениями. Он взял ключ и в сопровождении всех домочадцев поднялся в мою комнату приговаривая:
      - Eh bien, nous verrons... nous verrons! {Ну что ж, посмотрим... посмотрим!}
      Но каковы же были мой ужас и изумление, когда, открыв сундук, он извлек оттуда пригоршню тех самых снадобий, которые исчезли, и произнес: - Aга! Vous etes bien venus... mardie, monsieur Roderique l, вы ошень невинны! {Вы недурно устроились... чорт возьми, мсье Родрик (франц ).}
      Я не в силах был вымолвить ни слова в свое оправдание и стоял недвижимый и безмолвный, в то время как все присутствующие делали соответствующие замечания касательно моей якобы обнаружившейся виновности. Служанки выразили сожаление, что я попал в беду, и удалились повторяя:
      - Кто бы мог подумать?
      Моя хозяйка, воспользовавшись этим разоблачением, поносила обычай нанимать людей из чужих краев, а миссис Гауки, заявив, что никогда не была высокого мнения о моей честности, предложила препроводить меня к судье и немедленно заключить в Ньюгет. Ее муж был уже на лестнице, чтобы итти за констеблом, когда мистер Лявман, осведомленный о расходах и хлопотах, связанных с судебным преследованием, на которые ему пришлось бы себя обречь, и в то же время опасаясь, как бы кое-что из моих показаний не повредило его практике, крикнул:
      - Restez, mon fils, restez! {Останьтесь, сын мой, останьтесь!} Действительно, се pauvre diable {Бедняга.} совершил одно большое преступление, но, peut etre {Может быть.}, милосердный господь даст ему каяться и на мою голову не упадет грешная кровь.
      Капитан и его супруга воспользовались всеми христианскими доводами, подсказанными их рвением, чтобы побудить аптекаря преследовать меня судом и привести к погибели, и толковали о вреде, какой причинит он обществу, членом коего является, позволяя улизнуть мошеннику, который не преминет совершить новое злодеяние, ибо не забудет о том, как легко вышел он сейчас сухим из воды. Но их красноречие не произвело на моего хозяина никакого впечатления, и, повернувшись ко мне, он сказал:
      - Ступайте, несшастный, ступайте вон из мой дом и постарайтесь загладить ваши mauvaises actions {Дурные дела.}.
      К тому времени негодование вывело меня из столбняка, в котором я до сей поры пребывал, и я начал так:
      - Сэр, признаюсь, улики против меня, но вас обманывают не меньше, чем поносят меня. Я пал жертвой злобы этого негодяя, - я указал на Гауки. - Он ухитрился перенести сюда ваше добро, чтобы эта находка опорочила мое имя и окончательно меня погубила. Он ненавидит меня, потому что знает, какой ущерб нанес мне в моем родном краю. За эту обиду он, по трусости своей, отказал мне в сатисфакции, что неподобает джентльмену. Мало того: ему известно, что я знаю о его недостойном поведении здесь, в Лондоне, о чем я уже рассказывал, и он не желает, чтобы такой свидетель его неблагодарности и малодушия остался в живых. Вот почему он повинен в самом гнусном злодейском поступке, грозящем мне гибелью! И я опасаюсь, мадам, - обратился я к миссис Гауки, - не слишком ли охотно разделяете вы чувства вашего супруга. Частенько видел я в вас моего врага и прекрасно знаю причину, но а настоящее время не считаю уместным ее оглашать. Однако я не советовал бы вам, ради вас же, доводить меня до крайности!
      Эта речь привела ее в такое бешенство, что она, побагровев и сверкая глазами, как фурия, подступила ко мне и, подбоченившись, плюнула мне в лицо, заявив, что я бесстыжий негодяй, но она не боится моей злобы, и если ее отец откажется преследовать меня судом как вора, она не проведет больше ни одной ночи под его кровом. В то же время Гауки с напыщенным видом сказал, что презирает всякие небылицы, какие бы я ни наговорил против него, но если я вздумаю чернить его жену, он, ей-ей, меня убьет. На эту угрозу я отвечал:
      - Хотел бы я повстречаться с тобой в пустыне! Там я наказал бы тебя за вероломство и избавил бы мир от такого мерзавца! Что мешает мне сейчас, продолжал я, схватив попавшуюся под руку пустую бутылку, - воздать тебе должное?
      Не успел я таким манером вооружиться, как Гауки и его тесть отступили столь поспешно, что один сшиб с ног другого и они вместе покатились с лестницы; моя хозяйка упала в обморок от страха, а ее дочь спросила, не собираюсь ли я убить ее. Я объяснил ей, что у меня отнюдь не было такого намерения, что я предоставляю ей терзаться угрызениями совести, однако я твердо решил расквасить нос ее супругу, как только фортуна ниспошлет мне удобный случай. Спускаясь вниз, я встретил поднимавшегося по лестнице дрожащего Лявмана с пестиком в руке, а Гауки, вооружившийся шпагой, подталкивал его сзади. Я предложил вступить в переговоры и заверил их в своем миролюбивом расположении духа, после чего Гауки воскликнул:
      - А! Злодей, ты убил мою дорогую жену!
      А аптекарь возопил:
      - A! Coquin! {Негодяй! (франц).} Где мое дитя?
      - Леди, - ответствовал я, - не потерпев от меня никакого ущерба, находится наверху и, как я полагаю, вознаградит вас через несколько месяцев за вашу заботливость.
      Тут она окликнула их и выразила желание, чтобы они отпустили негодяя и больше не занимались им. На эту просьбу отец ее согласился, заметив, однако, что речь моя fort mysterieuse {Весьма загадочна.}.
      Убедившись в невозможности доказать свою невиновность, я тотчас же покинул дом и пошел к школьному учителю, намереваясь оправдаться перед ним и попросить совета, как действовать в будущем; но, к невыразимой моей досаде, мне сказали, что он уехал из города на два-три дня. Я повернул вспять, решив посоветоваться с моими новыми знакомыми, жившими по соседству с моим хозяином; но слухи о происшествии со мной уже распространились по милости служанок, и ни один из моих приятелей не соизволил меня выслушать.
      И вот благодаря людской несправедливости я очутился в положении гораздо более плачевном, чем когда бы то ни было: хотя я и прежде был беден, репутация моя оставалась незапятнанной, и здоровье мне до сей поры не изменяло, а теперь я потерял доброе имя, лишился денег, друзья меня чуждались, тело было заражено болезнью, настигшей меня вследствие одной любовной интриги, а верный мой Стрэп, который один только мог пожалеть меня и притти на помощь, уехал неведомо куда.
      Стечение столь печальных обстоятельств побудило меня принять решение я тотчас же перенес мою одежду в дом того человека, у которого ранее нанимал помещение; там я прожил два дня в надежде поступить на другое место по ходатайству мистера Конкорденса, не сомневаясь в том, что мне удастся оправдаться перед ним. Но, строя такие предположения, я недооценил всех трудностей: Лявман позаботился о том, чтобы опередить меня, и когда я попытался объяснить все происшедшее школьному учителю, тот оказался столь предубежденным против меня, что едва дослушал до конца; когда же я закончил свою оправдательную речь, он покачал головой и, начав с обычного своего восклицания "Господи Иисусе!", сказал:
      - Ничего из этого не выйдет. Я очень сожалею, что, на свою беду, оказался замешанным в такую историю, однако впредь я буду более осторожен. Отныне я не буду доверять ни единому человеку, да, даже отцу, породившему меня, даже брату, лежавшему со мной в утробе матери! Воскресни из мертвых Даниил, я бы признал его самозванцем, и если бы явился гений истины, я усомнился бы в его правдивости!
      Я сказал ему, что, может быть, настанет день, когда он удостоверится в том, какое оскорбление мне нанесли, и раскается в своем скороспелом суждении. На это замечание он ответил, что если он получит доказательство моей невиновности, сердце его возликует от радости.
      - Но пока сие не случилось, - продолжал он, - я должен просить вас не поддерживать больше со мной никаких сношений. Боже милостивый! На меня будут смотреть как на вашего сообщника и подстрекателя... Скажут, что Джонатан Уайльд * - мой прообраз... Мальчишки станут улюлюкать, когда я будупроходить мимо, а пьяные девки изрыгать попреки, насыщенные испарениями джина. Я обрету известность как мишень для злословия и потатчик негодяям.
      Я не был расположен смаковать высокопарные выражения, которыми этот джентльмен, пускаясь в разглагольствования, весьма гордился, а посему, без всяких церемоний, ушел, терзаемый чувством ужаса, внушенным мне моим положением. Однако, в промежутках между припадками отчаяния, я сообразил, что должен каким-то образом подчинить свои расходы тяжелым обстоятельствам, и с этой целью нанял помещение на чердаке близ Сен-Джайлса за девять пенсов в неделю. Здесь я решил заняться сам своим лечением, предварительно заложив для этого три рубашки на покупку лекарств и съестных припасов.
      Однажды, когда я сидел в этом уединенном убежище, размышляя о злосчастной своей судьбе, меня потревожил стон, раздавшийся в смежной комнате, куда я тотчас вошел и увидел женщину, распростертую на жалкой низенькой кровати, без всяких признаков жизни. Я поднес к ее носу флакон с нюхательной солью, после чего румянец начал окрашивать ее щеки и она открыла глаза; но - о небо! - каково же было волненье, охватившее мою душу, когда я признал в ней ту самую леди, которая завладела моим сердцем и с чьей судьбой я едва не связал себя безвозвратно! Ее бедственное положение преисполнило меня состраданием, все сладкие мечты ожили в моем воображении, и я заключил ее в объятия.
      Она узнала меня сразу и, нежно обвив руками, пролила потоки слез, с которыми слились и мои слезы. Наконец, окинув меня томным взглядом, она слабым голосом промолвила:
      - Дорогой мистер Рэндом! Я не заслуживаю такого внимания с вашей стороны. Я - низкое создание, имевшее гнусные виды на вас... Дайте мне искупить это и все другие мои преступления постыдной смертью, которая не преминет настигнуть меня через несколько часов.
      Я ободрил ее по мере сил, сказал, что прощаю ей все ее планы касательно меня и что, хотя сам нахожусь в крайне стесненном положении, однако готов разделить с нею последний фартинг. Я осведомился также о непосредственной причине припадка, от которого она только что оправилась, и обещал применить все свои познания, чтобы предотвратить подобные приступы. Она казалась очень растроганной такими словами, взяла мою руку и, поднеся ее к губам, промолвила:
      - Вы слишком великодушны! Хотелось бы мне остаться в живых, чтобы выразить свою благодарность, но - увы! - я погибаю от нищеты.
      Потом она закрыла глаза и снова потеряла сознание. Такие тяжкие страдания вызвали бы симпатию и сострадание в самом черством сердце. Какое же впечатление должны были они произвести на мое сердце, от природы склонное к нежным чувствам! Я побежал вниз и послал мою квартирную хозяйку в аптекарскую лавку за киннамоновой водой, а сам вернулся в комнату несчастной женщины и сделал все возможное, чтобы привести ее в чувство. С большим трудом я достиг этой цели и заставил ее выпить рюмку укрепляющего сердце лекарства; затем я подогрел для нее немного красного вина с пряностями и приготовил тосты {Ломтики поджаренного хлеба.}, после чего она почувствовала себя окрепшей и сообщила мне, что вот уже двое суток, как ничего не ела.
      Поскольку мне не терпелось узнать причину ее бедственного положения, она призналась, что была по профессии женщиной легкого поведения; что во время своих похождений заразилась опасной болезнью, столь распространенной среди ее сотоварок; что недомогание усиливалось с каждым днем, и она стала омерзительна самой себе и внушала отвращение другим, после чего решила удалиться в какое-нибудь укромное местечко, где могла бы, не привлекая к себе внимания и расходуя возможно меньше, заняться лечением; что она остановила свой выбор на этом уединенном убежище и отдала себя в руки печатавшего публикации врача, который, высосав из нее все деньги, какие она имела или могла добыть, покинул ее три дня назад в еще худшем состоянии, чем раньше; что, за исключением бывшей на ней одежды, она заложила или продала все свои вещи, чтобы удовлетворить этого хищного шарлатана и утихомирить квартирную хозяйку, грозившую, тем не менее, выбросить ее на улицу.
      Потолковав о подробностях этой истории, я посоветовал ей поселиться в одной комнате со мной, благодаря чему расходы уменьшатся, и обещал ей, что займусь ее лечением, равно как и своим, а в это время она будет пользоваться теми же удобствами, какие я могу позволить себе. Она приняла мое предложение с искренней признательностью, и я немедленно приступил к исполнению плана. В ней я нашел не только приятную собеседницу, чьи речи утоляли мою печаль, но и заботливую сиделку, служившую мне с безграничной преданностью и любовью. Однажды, когда я выразил удивление, как могла женщина столь красивая, рассудительная и просвещенная (ибо у нее были все эти преимущества) дойти до такой постыдной и жалкой жизни, как жизнь проститутки, она ответила со вздохом:
      - Вот эти-то качества и были причиной моей погибели.
      Этот примечательный ответ столь разжег мое любопытство, что я попросил ее поведать мне подробно историю ее жизни, и она согласилась, начав так:
      ГЛАВА XXII
      История мисс Уильямс
      Мой отец был видным купцом в Сити, который понес в своем деле весьма значительные потери и уединился на старости лет с женой в небольшое поместье, приобретенное им на последние крохи его состояния. В ту пору - мне было всего восемь лет от роду - меня оставили в Лондоне, чтобы дать мне образование, и поселили у моей тетки, строгой пресвитерианки, ограничившей меня столь тесным кругом так называемых ею "религиозных обязанностей", что в скором времени мне надоели ее поучения и я постепенно прониклась отвращением к тем добродетельным книгам, какие она давала мне ежедневно для прочтения.
      Когда я подросла и обрела привлекательную внешность, я завязала много знакомств среди представительниц моего пола; одна из них, посетовав на стеснения, от которых я страдала вследствие узости взглядов моей тетки, сказала мне, что теперь я должна отбросить предрассудки, впитанные мною под ее влиянием и по ее примеру, и научиться мыслить самостоятельно; для этой цели она советовала прочесть Шефтсбери, Тиндала, Гоббса * и все книги, примечательные своими уклонениями от старого образа мышления, чтобы, сравнивая их, я в скором времени могла создать свою собственную систему. Я последовала ее совету, и то ли благодаря моему предубеждению против книг, прочитанных ранее, то ли благодаря ясной аргументации этих новых моих наставников - не знаю, но я изучала их с удовольствием и вскоре стала убежденной свободомыслящей. Гордясь своими достижениями, я в любой компании пускалась в рассуждения, и с таким успехом, что очень скоро приобрела репутацию философа, и мало кто осмеливался вступать со мной в спор. Такая удача сделала меня тщеславной, и, наконец, я попыталась обратить в свою веру и мою тетку; но едва успела та заметить мои уловки, как подняла тревогу и написала отцу, заклиная его, если он печется о благе моей души, немедленно удалить меня из опасных мест, где я усвоила столь греховное учение. Тогда отец вызвал меня в деревню, куда я прибыла на пятнадцатом году жизни и, по его приказанию, дала ему подробный отчет о символе моей веры, который он не нашел таким неразумным, как его изображали.
      Когда меня неожиданно лишили общества и столичных увеселений, мной овладела меланхолия, и прошло некоторое время, прежде чем я научилась находить прелесть в такой жизни. Но с каждым днем я все больше и больше привыкала к одиночеству и в своем уединении утешалась прекрасной библиотекой в часы, свободные от домашних дел (ибо моя мать умерла три года назад), визитов или деревенских развлечений. Обладающая не столько рассудительностью, сколько воображением, я питала слишком большую склонность к поэзии и романам, и, короче говоря, в тех краях, где я проживала, все смотрели на меня как на особу необыкновенную.
      Однажды вечером я с книгой в руке забрела в лес, окаймлявший проезжую дорогу неподалеку от дома моего отца, как вдруг какой-то пьяный сквайр, ехавший верхом, заметил меня и, воскликнув "Чорт возьми! Какое очаровательное создание'" - мгновенно спешился, схватил меня в объятия и обошелся со мной столь грубо, что я закричала что было мочи и оказала ему сопротивление со всей силой, какую только могли пробудить во мне бешенство и возмущение. Пока шла эта борьба, подъехал другой всадник и, увидав столь недостойное обхождение с леди, соскочил с лошади и бросился мне на помощь.
      Мой насильник, взбешенный неудачей или же раздраженный упреками другого джентльмена, оставил меня и, подбежав к своему коню, выхватил из седла пистолет и выстрелил в моего защитника; тот, к счастью, не пострадал и, подступив к сквайру, нанес ему удар рукояткой хлыста и поверг на землю, прежде чем он мог воспользоваться вторым пистолетом, коим немедленно завладел его противник и, приставив дуло к груди сквайра, пригрозил убить его за трусость и вероломство.
      Тут вмешалась я и вступилась за его жизнь, которая и была ему дарована по моей просьбе после того, как он попросил прощенья и поклялся, что хотел только сорвать поцелуй. Однако, прежде чем вернуть ему свободу, мой защитник почел нужным разрядить его пистолет и выбросить вон все кремни.
      Этот любезный незнакомец проводил меня домой, где мой отец, узнав об оказанной мне великой услуге, обласкал его и уговорил переночевать у нас в доме Если его поведение по отношению ко мне должно было преисполнить меня чувством благодарности, то наружность и умение вести беседу, казалось, давали ему право на нечто большее. Лет он был двадцати двух, среднего, если не высокого роста; волосы каштановые, которые он подвязывал лентой, лоб высокий, гладкий, нос почти орлиный, живые голубые глаза, красные полные губы, зубы белые, как снег, и в лице какая-то прямота, но нужно ли мне описывать более подробно его особу? Надеюсь, вы будете ко мне справедливы и не подумаете, будто я льщу, если я скажу, что он был в точности похож на вас, и, не будь я коротко знакома с его семейством и родословной, я бы, нимало не колеблясь, заключила, что он ваш брат. Говорил он мало, но, казалось, ничего не утаивал, так как речь его была чистосердечна, разумна и необычна. Короче (тут она залилась слезами), он был создан на погибель нашему полу. Он держал себя скромно и почтительно, но взоры его были столь красноречивы, что я без труда заметила, как благословляет он в глубине души случай, доставивший ему знакомство со мною. Из речей его мы узнали, что он старший сын зажиточного джентльмена, проживавшего по соседству, чье имя было нам известно, что он навещал знакомого в этих краях и возвращался домой, когда мои крики привели его ко мне на помощь.
      Всю ночь мое воображение рождало тысячу нелепых надежд. Столько было сходства со странствующим рыцарем у этого джентльмена, явившегося спасти в минуту опасности девицу, в которую он тотчас влюбился, что на память мне пришло все прочитанное мною о любви и рыцарстве, и я стала смотреть на себя как на принцессу в какой-то прекрасной, вымышленной стране, освобожденную из-под власти жестокого великана или сатира великодушным Орундэтом и, по долгу благодарности, равно как и по собственному влечению, вынужденную отдать ему беззаветно свою любовь. Тщетно пыталась я сокрушить эти нелепые бредни мыслями более рассудительными и трезвыми. Увлекательные фантазии завладели мною всецело, и в мечтах я увидела моего героя, шепчущего у моих ног признания несчастного влюбленного.
      На следующее утро после завтрака он распрощался, и мой отец просил его не порывать знакомства; на это предложение он ответил ему поклоном, а на меня обратил взор столь красноречивый и нежный, что душа моя исполнилась тихой радости. В скором времени он посетил нас снова; слишком скучно и неуместно рассказывать подробно о шагах, предпринятых им, чтобы погубить меня, достаточно сказать одно он поставил себе целью исподволь завоевать мое уважение, убеждая меня в своей собственной рассудительности и льстя моей сметливости. Эту задачу он выполнил в высшей степени искусно, часто противоречил мне для виду, якобы по недоразумению, и тем самым давал мне возможность объясниться к вящей моей чести. Обеспечив себе мое доброе мнение, он намеками дал мне понять об особой страсти, зиждившейся на преклонении перед душевными моими качествами, и восхищался красивой моей внешностью как второстепенным украшением. Наконец, вполне уверенный в победе, он выбрал подходящее время и в выражениях столь пламенных и искренних изъяснился в любви, что я не могла скрыть сердечные свои чувства, и он с живейшим восторгом выслушал мой благосклонный ответ.
      После обоюдных признаний мы постарались чаще назначать тайные свидания и упивались беседой, вдохновленные мечтой и нетерпеливыми надеждами, какие может внушить взаимное обожание. Он заявлял о честных своих намерениях, в чем я не сомневалась, сетовал на скаредность своего отца, который предназначал его для других объятий, и с таким видимым прямодушием и преданностью клялся в верности до гроба, что я была обманута его лживыми словами и в недобрый час страстные его желания увенчались полным обладанием.
      Будь проклят день, когда я отдала свою невинность и покой за мимолетное наслаждение, которое обрекло меня на такое горе и позор! Будь проклята моя красота, привлекшая ко мне внимание соблазнителя! Будь проклято мое воспитание, которое, развив во мне чувствительность, сделало мое сердце более отзывчивым! Будь проклят мой ум, приковавший мое внимание к одному человеку и внушивший мне, что я по праву пользуюсь оказываемым мне предпочтением!
      Если бы я была безобразна, никто не искушал бы меня; если бы я была невежественна, красивая моя внешность не могла бы изгладить впечатление, производимое грубыми речами; если бы я была ветрена, суетность помешала бы мне сосредоточить мои стремления, и мечты мои были бы так расплывчаты, что я никогда не предалась бы очарованию одной единственной из них.
      Но вернемся к моей печальной повести. Мы безудержно предавались греховным наслаждениям, которые на несколько месяцев заслонили все заботы. Наконец мало-помалу посещения его стали реже, а обхождение менее ласково. Я заметила его холодность - сердце забило тревогу, слезы мои лились, упрекая его, - и я начала настаивать, чтобы он исполнил свое обещание жениться на мне, чтобы доброе имя мое не пострадало, а там будь что будет. Он как будто согласился с моим предложением и покинул меня, якобы намереваясь отыскать подходящего священника, который сочетал бы нас узами брака. Но - увы! неверный не помышлял о возвращении.
      Целую неделю я ждала с величайшим нетерпением, то сомневаясь в его благородстве, то измышляя для него оправдания и казня себя за то, что усомнилась в его верности. Наконец я узнала от одного джентльмена, обедавшего у нас, что вероломный негодяй уезжает со своей невестой в Лондон покупать наряды к предстоящей свадьбе. Это известие чуть не свело меня с ума; к тому же я убедилась, что вот уже несколько месяцев, как беременна, и размышляла о невозможности скрыть свое падение, которое не только погубит мое доброе имя, признанное в этих краях, но и сведет в могилу пораженного горем снисходительного и доброго моего отца. Бешенство овладело моей душой; я изрыгала тысячу проклятий и придумывала тысячу способов отомстить изменнику, который привел меня к гибели. Затем гнев уступил место немой скорби. Я призывала утраченный мною покой, я оплакивала свое увлечение, а по временам луч надежды проникал в мою душу и на секунду оживлял мое изнемогшее сердце: я воскрешала в памяти все добрые свойства его натуры, повторяла данные им клятвы, приписывала его отсутствие бдительности подозрительного отца.
      Который принуждал его к браку, ненавистному его душе, и тешила себя надеждой увидеть его раньше, чем будет заключено какое-либо соглашение
      Но сколь напрасны были все мои мечты! Негодяй покинул меня без всяких угрызений совести, и спустя несколько дней весть о его женитьбе распространилась по всей округе. Мой ужас был невыразим. И если бы жажда мести не поколебала моей решимости, я неминуемо положила бы конец своей злосчастной жизни. От отца не укрылось мое отчаянье, и хотя у меня были основания думать, что он догадывается о причине, однако он притворялся помере сил, будто не ведает о моем горе, и в то же время с отеческой нежностью старался облегчить мои страдания. Я заметила его тревогу, усилившую мои муки, и ненависть к виновнику моей беды стала неумолимой.
      Раздобыв немного денег, я убежала в ночную пору от несчастного родителя и на рассвете пришла в маленький городок, откуда отправлялась в Лондон почтовая карета, в которой я заняла место и на следующий день прибыла в столицу; дух мщения поддерживал меня всю дорогу, не оставляя места никаким другим размышлениям.
      Первой моей заботой было нанять - комнату, где я жила весьма уединенно под вымышленной фамилией, чтобы скрыть свое имя и положение. В скором времени я отыскала дом моего насильника, куда и отправилась немедленно, охваченная бешенством, намереваясь совершить какой-нибудь отчаянный поступок, чтобы утолить свой гнев, хотя смятенный дух не дал мне возможности обдумать или принять определенный план. Когда я потребовала дать мне доступ к Лотарио (буду называть его так), меня спросили, как мое имя и по какому делу я пришла, но я отказалась отвечать, заявив привратнику, что о своем деле я сообщу только его хозяину. Тогда меня проводили в гостиную и пошли доложить о моей просьбе Я оставалась там около четверти часа, когда вошел слуга и сказал, что хозяин занят с гостями и просит на сей раз извинить его. Мое терпение истощилось Я выхватила кинжал из-за корсажа, где его раньше укрыла,выбежала из комнаты и взлетела, как фурия, по лестнице восклицая.
      - Где этот вероломный негодяй? О, если бы мне хоть раз вонзить кинжал в его лживое сердце - я умерла бы спокойно!
      Шум, поднятый мною, всполошил не только слуг, но и гостей, которые, услыхав мои угрозы, вышли на площадку лестницы узнать, что случилось. Я была схвачена и обезоружена двумя лакеями и в таком положении перенесла мучительную пытку, видя, как мой погубитель приближается ко мне со своей молодой женой. Я не могла вынести это зрелище, лишилась чувств и упала в жестоком припадке, а пока он продолжался, не знаю, как со мной обходились. Когда же сознание вернулось ко мне, я увидела, что лежу на кровати в жалкой комнате, где за мной ухаживает старуха, которая задала мне тысячу наглых вопросов касательно моего положения и сообщила, что мое поведение привело в замешательство всю семью, что Лотарио утверждал, будто я сумасшедшая, и предлагал отправить меня в Бедлам, но миледи почуяла в моем поступке нечто большее, чем хотелось бы ему оглашать, н с неясными подозрениями удалилась почивать, предварительно приказав, чтобы за мной строго следили.
      Я выслушала ее рассказ и ничего не промолвила в ответ, попросив только, чтобы она оказала мне услугу и послала за портшезом; но, по ее словам, этого нельзя было сделать без согласия ее хозяина, которое, однако, без труда было получено, и меня доставили домой в неописуемом состоянии. Взбудораженные мои мысли вызвали лихорадку, которая привела к выкидышу; и моя совесть осталась чиста благодаря тому, что небо таким образом распорядилось моим бременем, ибо - признаюсь вам с ужасом и раскаянием, - если бы я произвела на свет живого ребенка, гнев против неверного отца побудил бы меня в моем безумии принести в жертву невинного младенца.
      После этого события бешенство мое утихло, а ненависть стала более осмотрительной и холодной. Однажды моя квартирная хозяйка известила меня, что внизу ждет какой-то джентльмен, желающий меня видеть и имеющий сделать важное сообщение, которое, по его словам, должно способствовать моему спокойствию духа. Я была крайне встревожена этим известием, пытаясь истолковать его на тысячу ладов, и не успела я на что-либо решиться, как он вошел в мою комнату, принося извинения, что вторгается ко мне без моего ведома и согласия. Я разглядывала его некоторое время и, не припоминая его лица, спросила, запинаясь, какое дело привело его ко мне. Тогда он выразил желанье, чтобы я приняла его без свидетелей, и заявил о своей уверенности, что его сообщение доставит мне удовлетворение и покой.
      Считая себя в достаточной мере защищенной против любого насилия, я уступила его просьбе и приказала женщине удалиться.
      Тогда незнакомец, приблизившись ко мне, объяснил, что ему хорошо известны все подробности моей истории, слышанные им из уст самого Лотарио; что, узнав о моих несчастьях, он почувствовал к виновнику их отвращение, которое за последнее время усилилось и породило страстное желание отомстить, совершив по отношению к нему какой-нибудь бесчестный поступок; что, зная о моем печальном положении, он явился с намерением предложить свою помощь и утешение и готов встать на мою защиту и незамедлительно отомстить моему соблазнителю, только бы я согласилась удостоить его награды, в которой, как он надеется, у меня нет оснований ему отказать. Если бы все лукавство ада было привлечено к тому, чтобы сочинить убедительную речь, она не произвела бы на меня столь молниеносного и благоприятного впечатления, какое произвели эти слова. Я обезумела от злобной радости; я заключила моего собеседника в объятия и поклялась, что если он исполнит свое обещание, душа моя и тело будут в его распоряжении.
      Договор был заключен; он посвятил себя делу мести, взялся в ту же ночь убить Лотарио и еще до утра принести мне весть об его смерти.
      И в самом деле, около двух часов ночи его ввели в мою комнату, и он объявил, что вероломного моего любовника нет более в живых: хотя тот и не заслуживал подобной чести, но мой благородный защитник вызвал его на поединок и бросил ему упрек в измене мне, ради которой он обнажил-де свою шпагу, и после нескольких ударов оставил противника лежащим в луже крови. От своего несчастья я столь обезумела, что упивалась этим рассказом, заставляла его повторять подробности, услаждала свои взоры пятнами крови на его одежде и шпаге и отдала ему мое тело в награду за оказанную мне услугу.
      Мое воображение в такой мере было поглощено этими картинами, что во сне мне привиделся Лотарио, который предстал передо мной бледный, искалеченный и окровавленный, обвинял меня в опрометчивости, заверял в своей невиновности и так трогательно говорил в защиту себя, что я убедилась в его верности и проснулась, охваченная ужасом и раскаянием. Мой любовник старался успокоить меня, утешить и уверить в том, что я лишь поступила по справедливости. Я снова заснула, и вновь тот же призрак явился мне во сне. Короче, я провела ночь в великой тоске и смотрела на моего отмстителя с такой ненавистью, что он, заметив утром мое отвращение, внушил мне мысль о возможности выздоровления Лотарио; правда, он оставил его на земле раненым, однако не мертвым, и, может быть, его раны окажутся не смертельными.
      При этих словах я встрепенулась, умоляла его поскорее разузнать все, и если он не может принести мне добрые вести о Лотарио, то, по крайней мере, пусть позаботится о собственной безопасности и никогда не возвращается сюда, так как я решила отдать себя в руки правосудия и открыть все, что мне известно об этом деле, чтобы, если возможно, искупить свою вину, подвергнув себя мукам искреннего раскаяния и постыдной смерти. Он очень хладнокровно стал доказывать неразумность моего предубеждения против него, совершившего лишь то, что внушила ему любовь ко мне и оправдывала его честь; что теперь, когда он, подвергая опасности свою жизнь, стал орудием моей мести, я готова оттолкнуть его, как случайного гнусного посредника; если же ему посчастливится принести весть о выздоровлении Лотарио, весьма возможно, что злоба моя снова разгорится и я буду попрекать его за неудачу в предпринятом деле. Я убеждала его в противном: он станет мне дороже, чем раньше, ибо тогда я уверюсь, что он действовал, следуя правилам человека чести, а не как наемный убийца, и не унизился до того, чтобы лишить жизни противника, каким бы тот ни был закоренелым негодяем, хотя судьба и дала ему эту власть.
      - В таком случае, мадам, - сказал он, - что бы там ни случилось, мне нетрудно будет доказать, что я не поступился честью.
      И он ушел, чтобы разузнать о последствиях дуэли. Теперь я еще мучительнее чувствовала свою вину и свое несчастье; страдания, перенесенные мною доселе, были вызваны моим легковерием и слабостью, и совесть не могла осудить меня за преступления, вполне простительные, но теперь, когда я смотрела на себя как на убийцу, нет слов выразить ужас, терзавший мое воображение, непрестанно преследуемое образом умершего, и грудь моя разрывалась от невыносимой пытки, которой я не предвидела конца. Наконец вернулся Горацио (так буду я называть моего содержателя), сказал, что мне нечего бояться, и вручил такую записку:
      "Мадам, как мне известно, дело идет о вашем спокойствии духа, а потому я позволяю себе уведомить вас, что раны, нанесенные мне Горацио, несмертельны. В этом утешении не может отказать мое человеколюбие даже той особе, которая пыталась смутить покой, а также лишить жизни
      Лотарио".
      Хорошо зная этот почерк, я не имела никаких оснований сомневаться в подлинности письма, которое я перечитала вне себя от радости и с таким жаром ласкала Горацио, что он казался счастливейшим человеком. Так была я спасена от отчаяния угрозой еще большего несчастья, чем то, какое меня угнетало. Горести подобны узурпаторам: сильнейшая вытесняет все остальные.
      Но восторги мои были недолговечны: то самое письмо, которое в какой-то мере восстановило мое равновесие, вскоре лишило меня покоя. Его несправедливые упреки, пробудив мою злобу, напомнили мне о былом счастье и преисполнили душу негодованием и скорбью. Горацио, видя такое расположение моего духа, старался рассеять мою печаль, доставляя мне всевозможные в столице развлечения и увеселения. Он удовлетворял каждую мою прихоть, ввел меня в общество других содержанок, относившихся ко мне с необычной почтительностью, и я стала совершенно забывать о прошлом своем положении, когда случай воскресил его в моей памяти со всеми подробностями. Однажды я занялась газетами, которых раньше не читала, и мое внимание было привлечено следующим объявлением:
      "Некая молодая леди покинула в конце сентября дом своего отца в графстве *** вследствие, как полагают, душевной тревоги, и с той поры о ней нет никаких известий. Всякий, кто доставит о ней какие-либо сведения мистеру *** из Грэйз Инн, получит щедрое вознаграждение. Если же она вернется в объятия безутешного родителя, она будет принята с великой нежностью, какие бы ни были у нее основания думать иначе, и, может быть, продлит жизнь отца, который под бременем лет и печали уже стоит у края могилы".
      Это трогательнее увещание произвело на меня такое впечатление, что я твердо решила вернуться, подобно блудному сыну, и молить о прощении того, кто дал мне жизнь. Но - увы! - наведя справки, я узнала, что он месяц назад уплатил долг природе, до последнего часа скорбя о моем отсутствии, и оставил свое состояние чужому человеку, тем самым выражая свое возмущение моим холодным и непочтительным отношением к нему. Терзаемая угрызениями совести, я погрузилась в глубокую меланхолию и считала себя непосредственной виновницей его смерти. Я потеряла всякое желание бывать в обществе, да и большинство моих знакомых, едва заметив происшедшую со мной перемену, отвернулось от меня. Горацио, недовольный моей бесчувственностью или - что более вероятно, - пресыщенный обладанием, с каждым днем становился холоднее и, наконец, вовсе покинул меня, не приведя никаких оправданий своему поступку и не оставив мне обеспечения, как надлежало бы поступить человеку чести, принимая во внимание его участие в моей погибели. Ибо я впоследствии узнала, что ссора между Лотарио и им была обманом, придуманным с целью избавить одного от моей назойливости, а другому дать насладиться мной, к которой он вожделел с той поры, как увидал в доме моего соблазнителя.
      Доведенная до столь бедственного положения, я кляла свое простодушие, призывала все беды на голову предателя Горацио и, с каждым днем все более свыкаясь с потерей невинности, решила мстить всем мужчинам, применяя против них их же собственные уловки. Случай не замедлил представиться: некая пожилая леди навестила меня под предлогом выразить сочувствие, посетовала со мною на мое злосчастье и, заверив меня в бескорыстной дружбе, принялась показывать все мастерство своей профессии, расхваливая мою красоту, понося негодяя, покинувшего меня, и намекая, что моя будет вина, если я не обеспечу своего благополучия, пользуясь теми редкими качествами, какими наделила меня природа. Я тотчас же поняла ее намерение и поощрила ее объясниться, после чего мы пришли к соглашению делить доходы, получаемые от кавалеров, которых она будет со мной знакомить. Первой жертвой обмана был некий судья, которому эта матрона представила меня как невинное создание, только что прибывшее из провинции. Он пришел в такой восторг от моей внешности и притворной наивности, что заплатил за обладание мною сотню гиней за одну только ночь, в течение которой я вела себя так, что он остался весьма доволен своей покупкой.
      ГЛАВА XXIII
      Ее прерывает бейлиф, который ее арестовывает и доставляет в Маршалси. Я сопровождаю ее. - Привожу свидетелей, доказывающих, что она не та особа, чье имя указано в приказе об аресте. - Бейлиф принужден сделать ей подарок и освободить ее. - Мы меняем квартиру. - Она продолжает свой рассказ и заканчивает его - Мои размышления по сему поводу. - Она знакомит меня с судьбой уличных женщин столицы. - Решают отказаться от такого образа жизни.
      Тут ее рассказ был прерван стуком в дверь, и как только я открыл ее, в комнату ворвалось несколько здоровенных парней, из коих один обратился к моей приятельнице:
      - К вашим услугам, мадам! Окажите мне честь отправиться вместе со мной - у меня есть приказ об аресте.
      Пока бейлиф - ибо то был он - произносил они слова, его подручные окружили арестованную и повели себя весьма грубо. Такое поведение столь возмутило меня, что я схватил кочергу и, несомненно, воспользовался бы ею для защиты леди, невзирая на силу и количество ее противников, если бы она не попросила, - сохраняя спокойствие, казавшееся мне непонятным, - не прибегать ради нее к насилию, которое ей не принесет пользы, а мне может причинить немало вреда. Затем, повернувшись к предводителю этого грозного отряда, она выразила желание посмотреть приказ и, прочитав его, сказала запинаясь:
      - Я не та, чье имя здесь упомянуто. Можете арестовать меня на вашу ответственность.
      - Так, так, мадам, мы установим вашу личность, - отвечал бейлиф. - А сейчас куда вам угодно отправиться - ко мне домой или в тюрьму?
      - Раз уж мне грозит заключение, - сказала она, - то лучше мyе быть у вас в доме, чем в обыкновенной тюрьме.
      - Ну, что ж, - ответил он, - если у вас хватит денег в кармане, с вами будут обходиться, как с принцессой.
      Когда же она сообщила ему о своей бедности, он поклялся, что никому не открывает кредита, и приказал одному из своих помощников привести карету, чтобы немедленно доставить арестованную в Маршалси. Пока они ждали экипажа, она отвела меня в сторонку и попросила нимало о ней не беспокоиться, потому что она знает, как ей выпутаться очень скоро из затруднительного положения и, может быть, кое-что благодаря этому выиграть. Хотя ее слова были для меня загадкой, я остался весьма доволен ее уверенностью и, когда карета подъехала к двери, вызвался проводить ее в тюрьму; на это предложение она после долгих просьб согласилась. Когда мы подъехали к воротам Маршалси, наш проводник слез с козел и, потребовав, чтобы его пропустили, предъявил приказ тюремщику, который, увидав имя Элизабет Кэри, воскликнул:
      - Ага! Старая моя знакомая, Бет! От всей души рад тебя видеть.
      С этими словами он открыл дверцу кареты и помог арестованной выйти, но, разглядев ее лицо, отпрянул вскричав.
      - Тысяча чертей! Кто же она такая?
      Встревоженный этим вопросом, бейлиф не без волнения крикнул:
      - Чорт подери! Кем же она может быть, как не Элизабет Кзри?
      - Вот это - Элизабет Кэри! - ответствовал привратник. - Будь я проклят, это такая же Элизабет Кэри, как моя бабушка! Провалиться мне сквозь землю, Бет Кэри я знаю так, словно сам ее сделал!
      Тут леди сочла уместным вмешаться и сказать бейлифу, что, поверь он ей сразу на слово, он бы избавил и себя и ее от многих хлопот.
      - Может, оно и так, - отвечал он, - но, ей богу, прежде чем мы с вами расстанемся, я должен иметь еще какие-нибудь доказательства, что вы - не она.
      - И они у вас будут на вашу беду, - заявила она.
      Затем нас на время препроводили в сторожку привратника, где мы послали за бутылкой вина, а моя спутница написала адреса двух своих приятельниц ипопросила, чтобы я отправился к ним и уговорил их приехать к ней немедленно. Я нашел их обеих в доме на Бридж-стрит, Друри-Лейн, и так как они, по счастью, были не заняты, то и отправились, не мешкая, вместе со мной в наемной карете, после того как я поведал им о положении дел, которое исполнило их надежды увидеть бейлифа посрамленным, ибо шлюхи и бейлифы питают друг к другу такую же врожденную антипатию, какая существует между мышами и кошками. И вот, войдя в сторожку, они нежно поцеловали арестованную, называя ее Нэнси Уильямс, и осведомились, давно ли ее сцапали и за что. Вторично выслушав рассказ о ее приключении, они предложили показать под присягой перед мировым судьей, что она не та особа, чье имя упомянуто в приказе об аресте, которую, по-видимому, все они знали; но бейлиф, убедившись к тому времени в своей ошибке, выразил желание не причинять им такого беспокойства.
      - Леди, - сказал он, - никто не потерпел ущерба. Разрешите угостить вас еще бутылочкой, и мы расстанемся друзьями.
      Это предложение пришлось отнюдь не по вкусу товаркам, и мисс Уильямс спросила его, неужели он считает ее такой дурой и воображает, что она удовлетворится жалким стаканом кислого вина. Тут привратник перебил ее и с проклятьем заявил, что мало кому доводилось промочить глотку таким хорошим вином.
      - Пусть так! - сказала она. - Но, будь оно наилучшим шампанским, все равно это не вознаграждение за понесенный мною ущерб И репутация моя и здоровье пострадали от того, что меня незаконно потащили в тюрьму. В таком случае ни один невиновный человек не может почитать себя в безопасности, если судебный чиновник вправе безнаказанно оскорблять и притеснять его по злобе, из личной мести или по ошибке. Но, слава богу, я живу под защитой закона, который не потерпит, чтобы такие обиды оставались безнаказанными, и мне хорошо известно, каким путем добиться удовлетворения.
      Мистер Волчер (так звали бейлифа), убедившись, что имеет дело с особой, которую не надуешь, стал очень мрачным и озабоченным и, подперев лоб рукой, погрузился в размышления, продолжавшиеся несколько минут, а затем выпустил залп страшных проклятий против старой суки - так назвал он нашу квартирную хозяйку, - доставившей ему ложные сведения. После долгих пререканий и ругани дело было передано на суд привратника, который, потребовав еще одну бутылку, приговорил бейлифа к штрафу, заставив его заплатить за выпитое вино, за наемную карету и вознаградить истицу двумя гинеями. Деньги были тотчас же внесены. Мисс Уильямс подарила одну гинею обеим свидетельницам и, положив другую в карман, поехала со мною домой, оставив бейлифа сетовать на свою потерю, хотя, в общем, он был доволен, что так дешево отделался, ибо эта история могла обойтись ему в десять раз дороже и вдобавок он рисковал лишиться места.
      Эта гинея оказалась весьма своевременным подспорьем для нас, дошедших до крайней нужды, потому что еще до сего происшествия я либо заложил, либо продал для поддержания нашего существования шесть моих рубашек и все костюмы, за исключением бывшего на мне. Возмущенные поведением нашей квартирной хозяйки, мы первым делом позаботились о подыскании другого помещения, куда и перебрались на следующий день, намереваясь жить как можно более уединенно, пока не будет покончено с леченьем. Когда мы устроились в нашем новом жилище, я попросил ее закончить повествование об ее жизни, к которому она и приступила:
      Успех нашего опыта с судьей побудил нас испробовать ту же уловку с другими, и моя девственность была продана пять раз с большою выгодой. Но недолго продолжалась жатва, потому что мое поведение получило огласку, и моя руководительница покинула меня ради какой-то новой добычи. Тогда я наняла квартиру близ Чаринг-Кросс за две гинеи в неделю и стала открыто принимать у себя гостей; но так как доходы мои были слишком невелики по сравнению с расходами, мне пришлось сократить последние и заключить сделку со слугами некоторых таверн, взявшимися доставлять мне работу, если я буду делить с ними прибыль. И вот я почти каждую ночь была занята с гостями, среди которых подвергалась всяческим унижениям, оскорблениям и опасностям, порождаемым пьянством, грубостью и болезнями.
      Сколь печально положение куртизанки, обязанной умирять и сносить бешенство, дерзость и похоть и покоряться им! Так как мой дух был недостаточно подчинен воле, а разговоры моих кавалеров не приходились мне по вкусу, я не могла преодолеть отвращение к моей профессии, которое отражалось на моем, всегда омраченном, лице, и вызывало такую досаду у этих сынов веселья и разгула, что частенько со мной обходились невыносимо и с позором прогоняли меня вниз. Слуги из таверн, видя, что я не могу угодить их благодетелям, редко беспокоили меня приглашениями, и я оказалась почти всеми заброшенной. Чтобы поддерживать свое существование, мне пришлось продать часы, кольца, безделушки и лучшие мои платья.
      Однажды вечером, когда я размышляла в одиночестве о грозившей мне нищете, меня вызвали - в дом свиданий, куда я и отправилась в портшезе, и там была представлена джентльмену в офицерском мундире, с которым превосходно поужинала, а затем, выпив полный бокал шампанского, легла спать. Когда на утро я проснулась, мой кавалер уже встал, и я, откинув полог, увидела, что его нет в комнате. Это обстоятельство привело меня в замешательство, но так как он мог выйти по какой-нибудь надобности, я добрый час ждала его возвращения, а затем в крайнем недоумении поднялась с кровати и позвонила. Слуга, подойдя к двери, обнаружил, что она заперта, и попросил впустить его, а я исполнила его просьбу, заметив с величайшим изумлением, что ключ торчит изнутри, как торчал он, когда мы ложились спать. Едва успела я осведомиться, где капитан, как слуга, растерянно тараща глаза, воскликнул:
      - Как, мадам! Да разве он не в постели?
      Убедившись, что его там нет, он бросился в смежный со спальней чулан, где окно оказалось открытым. Через это окно мошенник взобрался на стену, откуда спрыгнул во двор и бежал, предоставив мне уплатить не только по счету, но и за большую серебряную кружку и чашу для поссета, которые он прихватил с собой. Нет слов описать, в какой ужас я пришла, когда меня задержали как сообщницу вора, - ибо меня сочли сообщницей, - и доставили к судье, который, приняв мое смятение за доказательство виновности, приговорил меня, после краткого допроса, к заключению в Брайдуэлл и посоветовал как единственное средство спасти жизнь выступить "свидетелем короны" и обвинить соучастника.
      Тут я решила, что небесная кара настигла меня и жизненный мой путь вскоре завершится позорной смертью. Эта мысль столь глубоко запала мне в душу, что на несколько дней я лишилась рассудка и думала, будто нахожусь в аду, терзаемая злыми духами; да и в самом деле, не нужно было обладать непомерным воображением, чтобы могла зародиться такая идея: из всех мест на земле Брайдуэлл больше всего соответствовал тому понятию, какое я давно составила себе о преисподней. Здесь я не видела ничего, кроме бешенства, мук и кощунства, не слышала ничего, кроме стонов, проклятий, ругани и богохульств. В этой адской среде я находилась под властью варвара, налагавшего на меня обязанности, которые я не могла выполнить, и затем бесчеловечно подвергавшего меня наказанию за бессилие. Часто меня секли до потери сознания и приводили в чувство ударами плети, а пока я лежала без памяти, мои товарки по тюрьме растаскивали у меня все, вплоть до чепчика, башмаков и чулков; я была лишена не только самых необходимых вещей, но и пищи, и несчастное мое положение описать нельзя. Никто из моих знакомых, уведомленных мною о моей беде, не оказал мне ни помощи, ни внимания, будто бы потому, что я была осуждена за кражу, а мой квартирный хозяин отказался выдать кое-какие мои платья, за которыми я послала, так как я осталась должна ему за неделю.
      Подавленная несчастьем, я пришла в отчаянье и решила положить конец и моим страданьям и моей жизни; с этой целью я встала среди ночи, когда все вокруг меня, казалось, спали, и, привязав один конец носового платка к большому крюку в потолке для весов, на которых взвешивали пеньку, влезла на стул и, сделав на другом конце петлю, просунула в нее голову, намереваясь повеситься. Но не успела я приладить узел, как меня застигли врасплох и удержали две женщины, которые все время бодрствовали и догадались о моем намерении. Утром арестованным объявили о моем покушении и наказали меня тридцатью ударами плети; боль, а также сознание неудачи и позор отняли у меня рассудок и вызвали припадок буйного помешательства, когда я зубами отдирала мясо от своих костей и билась головой об каменный пол, почему принуждены были приставить ко мне сторожа, чтобы я не причинила еще какого-нибудь вреда себе или другим. Этот приступ буйства продолжался три дня, по истечении которых я стала тихой и угрюмой; но так как желание покончить с собой еще не угасло, я решила умереть голодной смертью и с этой целью отказывалась от всякой пищи. То ли потому, что никто мне в этом не препятствовал, то ли по слабости моей натуры - не знаю, но на второй день поста моя решимость значительно ослабела, а муки голода стали почти нестерпимы.
      При таком критическом стечении обстоятельств в тюрьму была доставлена одна леди, с которой я завязала знакомство, когда жила с Горацио; в ту пору она занимала такое же положение, что и я, но впоследствии, поссорившись со своим любовником и не находя другого себе по вкусу, изменила образ жизни и открыла свою собственную кофейню среди сотни других в Драри, где угощала джентльменов кларетом, араком и полудюжиной отборных девиц, живших у нее в доме. Эта услужливая матрона, не позаботившись вознаградить некоего судью за оказываемое ей потворство, предстала перед судом трехмесячной сессии *, вследствие чего ее стайка девиц рассеялась, а она сама была приговорена к заключению в Брайдуэлл. Там она вскоре узнала о моем несчастье, подошла ко мне и, выразив сочувствие, стала подробно расспрашивать о моей судьбе. Пока мы с ней вели беседу, явился начальник и сказал мне, что человек, из-за которого я пострадала, схвачен, что он признался в краже и снял с меня всякие подозрения в сообщничестве, а потому он, начальник, отдал приказ освободить меня, и с этой минуты я свободна.
      Такая весть быстро прогнала все мысли о смерти и в одно мгновение столь преобразила мое лицо, что миссис Каплер (присутствовавшая при этом леди), надеясь извлечь из меня пользу, весьма великодушно предложила снабдить меня необходимыми вещами и отвезти к себе домой, как только она уладит свои дела с судьями. Условия ее заключались в том, что я обязуюсь платить три гинеи в неделю за стол и квартиру, а из первых денег, полученных за мои объятья, будет вычтена умеренная сумма за пользование теми платьями и украшениями, какие она мне предоставит. Условия были жесткие, но их не могла отвергнуть та, кого выбросили беспомощную и нищую в огромный мир, где у нее не было ни единого друга, который бы ее пожалел или пришел на помощь. Поэтому я приняла ее приглашение; через несколько часов она была отпущена на поруки и увезла меня к себе домой в карете.
      К тому времени я поняла, что своим сдержанным и высокомерным обхождением отталкивала от себя поклонников, и постаралась теперь укротить свой нрав, а внезапная перемена фортуны столь воодушевила меня, что я появлялась везде оживленная и привлекательная. Обладая хорошим голосом и преимуществами, доставляемыми образованием, я выставляла напоказ свои таланты и вскоре стала любимицей всех гостей. Такой успех угрожал гордой и ревнивой по натуре миссис Каплер, которой несносна была мысль оказаться в тени; поэтому она возвела чувство зависти в добродетель и принялась нашептывать посетителям, что я больна дурной болезнью. Этого было достаточно, чтобы погубить мою репутацию и положить конец моему благополучию: все сторонились меня с явным презрением и отвращением, и очень скоро я осталась в полном одиночестве.
      Отсутствие кавалеров повлекло за собой отсутствие денег для расплаты с моей злобной хозяйкой, которая, умышленно открыв мне кредит на одиннадцать фунтов, добилась приказа об аресте, и я была арестована у нее в доме. Когда явился бейлиф, комната была полна гостей, но ни у кого из них нехватило сострадания умилостивить мою преследовательницу, не говоря уже о том, чтобы уплатить долг. Они даже смеялись над моими слезами, а один из них посоветовал мне развеселиться, так как у меня не будет недостатка в поклонниках в Ньюгете. В эту минуту вошел флотский лейтенант и, видя мое бедственное положение, осведомился о причинах постигшего меня несчастья, но сей остроумец дал ему совет держаться от меня подальше, потому что я брандер {Судно, нагруженное горючими и взрывчатыми веществами, употребляемое для поджога неприятельских кораблей.}.
      - Брандер! - повторил моряк. - Вернее, жалкая галера, которая терпит бедствие после того, как ее абордировал такой брандер, как вы. Послушайте, девица, сколько с вас требует констебль?"
      Я отвечала, что должна одиннадцать фунтов, не считая расходов на получение приказа об аресте.
      - Ну, коли так, то на сей раз вас не закуют в кандалы, - сказал он.
      И, достав кошелек, выложил деньги, расплатился с констеблом и, объявив мне, что я зашла не в тот порт, посоветовал поискать более удобную гавань, где бы я могла спокойно отдать якорь, а для этой цели презентовал мне еще пять гиней. Я была столь растрогана необычайной щедростью, что сначала не имела сил поблагодарить его. Но, едва оправившись, я упросила его пойти со мной в ближайшую таверну, где объяснила ему, какое постигло меня несчастье, и с таким успехом доказала ему лживость слухов, распускаемых мне в ущерб, что с этой минуты он привязался ко мне, и мы жили вместе в полном согласии, пока ему не пришлось уйти в море, где он и погиб во время шторма.
      Потеряв моего благодетеля и истратив почти все подаренные им деньги, я поняла, что мне снова грозит опасность впасть в нищету, и стала очень тревожиться при мысли о бейлифах и тюрьмах. В это время одна из моих товарок по профессии, уже немного увядшая, посоветовала мне нанять помещение в той части города, где меня не знают, и выдавать себя за богатую наследницу, чтобы с помощью такой уловки женить на себе кого-нибудь, кто бы имел возможность давать большую сумму на мое содержание или же по крайней мере защитить меня от ужасов и опасности тюремного заключения, неся ответственность за любые долги, какие бы ни случилось мне делать.
      Я одобрила этот план, и для его осуществления моя приятельница внесла свою долю, отдав свой гардероб, и согласилась жить со мной в качестве моей служанки при условии, что я с ней расплачусь и щедро вознагражу из той прибыли, какую доставит мне мой успех. Она была немедленно отряжена искать удобное помещение и в тот же день нашла пристойную квартиру на Парк-стрит,куда я и отправилась в карете, нагруженной нашими пожитками. В первый раз я появилась в синей амазонке, отделанной серебряными позументами, а моя служанка столь искусно играла свою роль, что дня через два обо мне уже шла молва по соседству, и меня называли богатой наследницей, только что прибывшей из провинции.
      Эта молва привлекла рой веселых молодых людей, но вскоре я обнаружила, что все они - такие же нищие искатели приключений, как я сама, которые слетелись ко мне, как вороны на падаль, намереваясь прибрать к рукам мое богатство. Однако я старалась подольше сохранить видимость благосостояния, надеясь обрести какого-нибудь поклонника, более подходящего для моих целей, и, наконец, привлекла внимание того, кто удовлетворил бы мои желания, и так успешно повела дело, что уже назначен был день свадьбы. Но тут он попросил разрешения представить мне своего близкого друга, в чем я не могла ему отказать. На следующий вечер я к величайшему своему огорчению и удивлению признала в этом друге моего бывшего содержателя Горацио, который, едва увидав меня, изменился в лице; но у него хватило присутствия духа подойти приветствовать меня и шепнуть, чтобы я ни о чем не тревожилась, так как он меня не выдаст. Несмотря на это заверение, я не могла оправиться настолько, чтобы занимать их разговором, и удалилась к себе в спальню, сославшись на жестокую головную боль, что весьма обеспокоило моего поклонника, который очень нежно простился со мной и ушел со своим другом.
      Моя приятельница, узнав о случившемся, решила, что пришла пора нам удирать, и притом не поднимая шума, так как мы задолжали не только нашей квартирной хозяйке, но и торговцам по соседству. Наше бегство было задумано и проведено следующим образом: упаковав наши платья и вещи в небольшие свертки, она прикинулась, будто отправляется за сердечным лекарством для меня, и перенесла их в несколько приемов к одной знакомой, у которой наняла помещение, куда мы и перебрались среди ночи, когда в доме все спали.
      Теперь я принуждена была охотиться за менее крупной дичью, а потому раскинула свои сети среди торговцев, но они оказались либо слишком флегматическими, либо слишком осторожными, чтобы пойти на мои уловки и приманку, пока, наконец, я не познакомилась с вами, когда и пустила в ход все свои ухищрения; и не потому, что считала вас богатым или ожидающим наследства, но потому, что хотела переложить бремя своих долгов, настоящих и будущих, с себя на другого и в то же время отомстить всему вашему полу, сделав несчастным того, кто имел столь разительное сходство с негодяем, погубившим меня. Но небо оберегло вас от моих силков благодаря сделанному вами открытию, объяснявшемуся небрежностью моей служанки, которая, выйдя купить сахару к завтраку, оставила дверь спальни незапертой. Со мной в постели находился джентльмен, которого я залучила накануне вечером, когда он возвращался домой навеселе, в то время дела мои были так плохи, что мне приходилось выходить в сумерках на улицу в поисках добычи.
      Убедившись, что я разоблачена и покинута вами, я поневоле должна была переменить квартиру и поселиться двумя этажами выше, чем раньше. Моя приятельница, обманувшись в своих ожиданиях, покинула меня, чтобы действовать самостоятельно, и у меня остался только один выход - промышлять впотьмах, как сова, собирая на пропитание случайные и жалкие крохи. Частенько мне случалось бродить всю зимнюю ночь напролет между Людгет и Чаринг-Кросс, страдая не только от жестокого холода, но и от мучительного голода и жажды, и даже не повстречать ни одного простофили; потом, жалкая, обтрепанная, я пробиралась к себе на чердак и, юркнув в постель, старалась забыть во сне о голоде и печали. Когда мне удавалось натолкнуться на какого-нибудь пьяного повесу или торговца, который, пошатываясь, брел домой, я нередко подвергалась самому жестокому обращению, но вопреки всему должна была притворяться веселой и добродушной, хотя мою душу разъедала злоба и презрение, а на сердце лежала камнем скорбь и тоска. Во время этих ночных похождений я заразилась той болезнью, которая вскоре стала внушать мнеотвращение к себе самой и загнала меня в уединенное убежище, где ваше милосердие вырвало меня из когтей смерти.
      Столько искренности и рассудительности было в повествовании этой леди, что я, не колеблясь, поверил каждому ее слову и подивился разнообразию бедствий, пережитых ею за такой короткий срок, ибо все эта злоключения постигли ее на протяжении двух лет. Я сравнивал ее положение с моим и находил его в тысячу раз хуже. Правда, я претерпел много лишений; в течение всей моей жизни они следовали одно за другим, а когда я заглядывал вперед, будущее сулило мало хорошего; но зато они стали для меня привычны, а потому я мог переносить их легче. Если бы в моей жизни не удался один план, я мог бы прибегнуть к другому, к третьему, изворачиваясь на все лады, как того потребует моя судьба, но не приносить в жертву моего достоинства без надежды обрести его вновь и не подчинять всего себя целиком людским прихотям и жестокости.
      Что до нее, то она познала и вкусила сладость благоденствия; она была воспитана под крылышком снисходительного родителя, пользуясь всеми благами, на какие ей давали право ее пол и положение, и, отнюдь не предаваясь безрассудной мечте, льстила себя надеждой на безоблачное счастье на протяжении всей жизни. Сколь же фатальной, сколь мучительной, сколь нетерпимой должна быть для нее перемена фортуны! Перемена, которая не только отнимает у нее все это внешнее благополучие и подвергает ее всем мукам нищеты, но и убивает спокойствие духа и навлекает на нее проклятие вечного позора! Я утверждаю, что профессия куртизанки - самая жалкая из всех профессий, а она - самая несчастная из всех куртизанок.
      Она признала мои замечания в основном справедливыми, но тем не менее заявила, что, несмотря на бесчестье, выпавшее ей на долю, она была не столь несчастлива, как многие другие проститутки.
      - Не раз видела я, - сказала она, - когда блуждала ночью по улицам, много таких несчастных женщин, в лохмотьях и в грязи, сбившихся в кучу, подобно свиньям, в углу какого-нибудь темного закоулка; я знала, что всего года полтора назад иные из них были любимицами столицы, купались в роскоши и ослепляли взоры своим выездом и нарядами. Но такое паденье, в самом деле, представить себе нетрудно. Первая столичная модница-куртизанка подвергается опасности заразиться не меньше, чем всякая другая, занимающая значительно более скромное положение; она заражает своих поклонников, она у всех на виду, ее избегают, ею пренебрегают, она не в состоянии заботиться о своей наружности, как раньше,, и тем не менее старается это делать как можно дольше; ей отказывают в кредите, она принуждена сократить расходы и начинает промышлять по ночам на улицах, болезнь ее развивается, постепенно подрывает здоровье, а затем губит, румянец увядает, она внушает омерзение всем... Ей приходится жить впроголодь; поддавшись соблазну, она становится карманной воровкой, ее уличают, приговаривают к заключению в Ньюгет, где она испытывает тяжкие мучения, пока ее не освобождают, потому что не явился истец, чтобы преследовать ее судебным порядком. Никто не дает ей пристанища, симптомы болезни отталкивают всех, она добивается помещения в больницу, где ее излечивают, но нос ее проваливается; ее, нищенку, выпроваживают на улицу, теперь она зависит от прихотей всякого сброда, должна поневоле заглушать муки голода и холода джином, падение приводит ее к скотской бесчувственности, она гниет и умирает на куче навоза. Несчастное я создание! Может быть, те же ужасы уготованы и мне! Нет! - вскричала она помолчав. - Не хочу я дожить до такой страшной беды! Собственной рукой я открою путь к избавлению, прежде чем окажусь в таком отчаянном положении!
      Ее состояние исполнило меня симпатии и сострадания. Я питал уважение к ее образованности, видел в ней не преступницу, но несчастную, и лечил ее столь старательно и успешно, что меньше чем через два месяца ее здоровье, равно, как и мое, совершенно восстановилось. Часто, беседуя о наших делах и обмениваясь советами, мы строили тысячу различных планов, которые при дальнейшем обсуждении оказывались неосуществимыми. Мы были бы рады пойти в услужение; но кто согласится принять нас без рекомендации? Наконец ей пришел в голову план, который она и решила привести в исполнение: на первые же заработанные деньги купить простенький костюм поселянки, отправиться в какую-нибудь деревню подальше от столицы и вернуться назад в повозке, выдавая себя за неискушенную девушку, приехавшую искать место. Таким путем она могла обеспечить себе существование, гораздо более соответствующее ее наклонностям, чем теперешний ее образ жизни.
      ГЛАВА XXIV
      Я впадаю в нищету. - На Тауэр Хилле на меня нападает банда вербовщиков и доставляет на борт вербовочного судна. - Как обошлись там со мною. - Мое прибытие на борт военного корабля "Гром", где меня заковывают в кандалы, а затем освобождают благодаря заступничеству мистера Томсона, который меня рекомендует на должность помощника лекаря - Он рассказывает о себе и знакомит меня с нравом капитана, а также лекаря и первого его помощника.
      Я одобрил решение мисс Уильямс, которая несколько дней спустя была нанята в качестве трактирщицы одной из леди, свидетельствовавших в ее пользу в Маршалси, леди, получившей с той поры кредит у винного торговца, чьей любовницей она была, с целью открыть свой собственный трактир. Туда и отправилась та, что разделяла со мной комнату, обливая меня на прощание потоком слез и тысячью изъявлений вечной благодарности и пообещав мне, что она пробудет там только до той поры, пока не накопит денег для осуществления одного своего плана.
      Что касается меня, то я не видел другого исхода кроме поступления либо в армию, либо во флот и колебался между этими решениями так долго, что мне стала угрожать голодная смерть. Мой дух начал привыкать к моему нищенскому существованию, и я пал столь низко, что пустился вниз по течению реки, направляясь к Уэппингу, дабы разыскать одного моего старого школьного товарища, командовавшего, по моим сведениям, маленьким береговым суденышком, находившимся в ту пору на реке, и умолять этого товарища о помощи.
      Но судьба спасла меня от такого унижения. Я пересекал верфь у Тауэра, как вдруг появился какой-то коротконогий парень с физиономией цвета дубленой кожи, с тесаком, с дубинкой в руке, и закричал:
      - Хо! А ну, братец, пойдем-ка со мной!
      Его вид мне не понравился, и, не отвечая на его окрик, я ускорил шаги в надежде отделаться от его компании; тогда он громко свистнул, и незамедлительно появился передо мной другой моряк, который схватил меня за шиворот и потащил за собой. Я был не в таком расположении духа, чтобы выносить подобное обращение, вырвался из рук насильника и ударом дубинки поверг его на землю недвижимым; мгновенно меня окружило десять - двенадцать человек, и я так ловко и с таким успехом стал защищаться, что кое-кто из врагов бросился в атаку с обнаженными кортиками; после упорного сопротивления, получив раны в голову и в левую щеку, я был обезоружен и схвачен, и меня потащили пленником на борт вербовочного судна, мне надели наручники, как преступнику, и бросили в трюм, где уже был жалкий сброд, один вид которого едва не свел меня с ума.
      У командовавшего офицера нехватило человеколюбия, чтобы отдать приказ о перевязке моих ран, и я, лишенный возможности двигать руками, обратился с просьбой к одному из моих сотоварищей-пленников, избавленному от наручников, достать из моего кармана носовой платок и обвязать мне голову, чтобы остановить кровотечение. Он вытащил платок, это верно; но, вместо того чтобы употребить его по назначению, пошел к решетке люка и с удивительным спокойствием продал его на моих глазах находившейся тогда на борту маркитантке-лодочнице за кварту джина, которым он и угостил моих спутников, невзирая на мое положение и просьбы.
      Я горько пожаловался на этот грабеж стоявшему на палубе мичману, заявив, что, если не перевяжут мои раны, то я могу изойти кровью. Но сострадание не являлось слабостью, в коей можно было упрекнуть этого человека, который, выплюнув на меня через решетку табачную жвачку, сказал, что я-де мятежный пес, и если подохну, то туда мне и дорога. Убедившись, что иного исхода нет, я воззвал к своему терпению, а такое обращение со мной сложил в памяти своей, чтобы воскресить его в надлежащий момент.
      Потеря крови, муки и голод, а также отвратительное зловоние - все это вместе лишило меня сознания; очнулся от того, что меня дернул за нос часовой, карауливший нас, который дал мне глотнуть флипа и утешил надеждой попасть завтра на борт "Грома", где с меня снимут наручники и врач позаботится о моих ранах. Едва только я услышал слово "Гром", я спросил его, долго ли он пробыл на этом корабле, а когда он ответил, что прослужил на нем пять лет, я осведомился, знает ли он лейтенанта Баулинга.
      - Знаю ли я лейтенанта Баулинга? - повторил он. - Чтоб меня разорвало! Как не знать! Вот это моряк! Немного таких на баке. И такой храбрец, каких не сыскать среди тех, кто грызет сухари. Не чета вашим мичманам, вашим пресноводным, слабосильным, трусливым курицам. Много штормов выдержали мы вместе с честным Томом Баулингом. От всей души пью за его здоровье! Где бы он ни был, внизу или наверху... на небе или в аду, все равно, он может, не стыдясь, там показаться!
      Так меня растрогала сия хвалебная речь, что я не мог удержаться и сообщил ему о своих родственных отношениях с лейтенантом Баулингом, благодаря каковому родству он выразил готовность служить мне, и когда его сняли с поста, принес на тарелке холодной вареной говядины и сухарь, чем мы превосходно поужинали, а затем распили другую кружку флипа. Пока мы этим занимались, он поведал мне о бесчисленных подвигах моего дяди, как я установил, очень любимого всей командой, весьма сожалевшей о беде, случившейся с ним на Испаньоле, каковая беда, к моей большой радости, была менее страшна, чем я воображал, так как капитан Оукем оправился от полученных ран и в настоящее время командовал кораблем. Случайно у меня в кармане оказалось письмо моего дяди, посланное из порта Луис, и я дал его прочесть моему благодетелю, которого звали Джек Рэтлин, но честный малый откровенно сознался в неграмотности и попросил меня самого прочесть это письмо, что я и выполнил. Когда я прочел ему то место, где дядя сообщает, что написал своему лендлорду в Диль, он вскричал:
      - Ах, чтоб меня разорвало! Да это старина Бен Блок, он ведь помер раньше, чем письмо до него дошло. О! Будь только жив Бен, лейтенанту Баулингу не пришлось бы так долго скрываться. Достойный Бен был первым, кто научил его стоять у штурвала и забирать рифы. Да, все мы должны помереть, все мы рано или поздно придем в порт на море или на берегу... Когда-нибудь же мы крепко пришвартуемся. Смерть, как говорят, - лучший становой якорь...
      Я мог только признать справедливость рассуждений Джека и спросил о том, как произошло столкновение между капитаном Оукемом и моим дядей; в ответ на это Джек рассказал мне следующее:
      - Правду сказать, капитан Оукем - неплохой человек, к тому же он мой командир, но что с того, - я делаю свое дело, и, кто бы там ни бушевал, мне наплевать. Так как он лорд или брат барона, - кто его знает, у нас так болтают - он, значит, держится подальше от своих офицеров, хоть они, может быть, не хуже его. Ну вот, стоим мы на якоре в бухте Туберун *, у лейтенантаБаулинга средняя вахта, а он всегда начеку, и тут он видит на горизонте три огня... Конечно, он побежал вниз в капитанскую каюту за приказом и смотрит - капитан спит. Ну, он разбудил его, а капитан пришел в раж, изругал лейтенанта на чем свет стоит, назвал его вшивым шотландцем, сыном шлюхи (я был часовым и все слышал), и олухом и болваном, а лейтенант, конечно, ответил на салют, и принялись они тут честить друг друга и с носа и с кормы, пока, наконец, капитан схватил трость и подошел на траверсе к корме мистера Баулинга, а мистер Баулинг сказал капитану, что, не будь тот командиром, он бы его швырнул за борт, и потребовал сатисфакции на берегу. Как только пробили утреннюю вахту, капитан съехал на берег в восьмерке, а затем и лейтенант на куттере, и вот они оставили команду на веслах и ушли вдвоем, и не прошло четверти часа, как мы услыхали стрельбу, отправились туда и нашли капитана раненого, привезли его на борт к лекарю и тот его поднял на ноги меньше чем в шесть недель. Но лейтенант поставил все паруса и, прежде чем мы опомнились, далеко ушел. С той поры мы его не видали, да и не жалели об этом, потому что капитан распалился и, конечно, ему не поздоровилось бы. А потом капитан велел вычеркнуть его из судовых книг, и, значит, мистер Баулинг потерял все свое жалованье, и попадись он, судили бы его как дезертира.
      Этот рассказ о поведении капитана внушил мне весьма невыгодное представление о его нраве, и я мог только сетовать на судьбу, подчинившую меня такому командиру. Однако, сделав из необходимости добродетель, я покорился своей участи и на следующий день вместе с другими завербованными доставлен был к "Грому".
      Когда мы подошли к борту корабля, офицер, наблюдавший за нами, приказал снять с меня наручники, чтобы мне легче было подняться на борт. Это увидел кое-кто из матросов, стоявших на сходнях и следивших за нашим прибытием, и один из них крикнул Джеку Рэтлину, который оказывал мне эту дружескую услугу.
      - Эй, Джек! Какого ньюгетского висельника поймали вы на реке? Разве у нас своих воров мало?
      Другой, увидев мои раны, ничем не прикрытые, крикнул мне, что швы у меня не законопачены и нужно заново меня просмолить. Третий, видя мои волосы, слипшиеся от крови и висящие, как шнуры, заметил, что у меня оснащен красными веревками нос моего корабля, а не борты. Четвертый спросил меня, разве я не могу поворачивать свои реи без железных брасов. Короче, тысячи подобных шуток встретили меня, пока я поднимался на борт судна.
      После того как всех нас записали в судовые книги, я осведомился у одного из матросов, где найти лекаря, чтобы тот перевязал мои раны; по дороге в кубрик, добравшись уже до средней палубы (наш корабль был восьмидесятипушечный), я встретил того самого мичмана, который так зверски обошелся со мной на вербовочном судне. Увидав меня без наручников, он с наглым видом спросил, кто меня освободил. На этот вопрос я имел глупость ответить так, что мое лицо выдало мои сокровенные мысли:
      - Кто бы он ни был, но я уверен, он с вами не посоветовался.
      Едва произнес я эти слова, как он заорал:
      - Сукин сын! Наглец! Я тебя научу, как разговаривать с твоим офицером!
      Тут он нанес мне несколько сильных ударов тростью, затем, подойдя к дежурному офицеру, доложил обо мне так, что унтер-офицер корабельной полиции заковал меня и приставил ко мне часового.
      Узнав о моей беде, славный Рэтлин прибежал ко мне и по мере сил старался меня утешить, а потом пошел хлопотать за меня к лекарю, который прислал одного из помощников перевязать мне раны. Этим помощником оказался мой старый приятель Томсон, с коим я познакомился в доме военно-морского ведомства, как было упомянуто выше. Если я узнал его с первого взгляда, то не так-то легко было ему признать меня, окровавленного, грязного и столь преображенного несчастьем, которое стряслось со мной. Хотя ему было невдомек, кто я, он взглянул на меня с состраданием и очень осторожно принялся за перевязку; когда он сделал все, по его мнению, необходимое и собрался уходить, я спросил его, неужели мои злоключения столь сильно меня изменили, что он не может припомнить мое лицо. После этих слов он стал разглядывать меня очень внимательно и, наконец, сознался, что не может припомнить ни одной черты. Не желая оставлять его долее в неведении, я назвал себя; услыхав мое имя, он дружески обнял меня и был глубоко опечален моим тяжелым положением.
      Я рассказал ему, что со мной случилось; услыхав, как жестоко обошлись со мной на вербовочном судне, он неожиданно меня покинул, заявив, что скоро я снова его увижу. Не успел я подивиться его внезапному уходу, как ко мне вошел унтерофицер полиции и приказал следовать за ним на квартердек, где первый помощник, командовавший судном в отсутствие капитана, стал допрашивать меня о том, как обращался со мной на вербовочном судне мой приятель, мичман, который был вызван сюда на очную ставку. Я поведал в подробностях о поведении мичмана не только на вербовочном судне, но и на корабле с той поры, как я на него попал, и часть этих показаний была засвидетельствована Джеком Рэтлином, а также другими, не питавшими особой любви к моему гонителю.
      Меня освободили из заключения, а мое место занял он, и полицейскому унтерофицеру приказано было заковать на этот раз в ножные кандалы его. Но этим не ограничилось удовлетворение, которое я получил, ибо по просьбе лекаря с меня сняли все обязанности кроме одной - помогать его подручным в приготовлении лекарств и раздаче их больным. Сей прекрасной должностью я обязан был дружбе мистера Томсона, который представил меня в столь выгодном свете лекарю, что тот испросил у лейтенанта назначения меня третьим своим помощником, так как прежний помощник недавно умер. Когда мне было оказано это снисхождение, мой приятель Томсон повел меня в кубрик, предназначенный для жилья помощников лекаря; когда же он показал мне их "каюту", как он сие назвал, я исполнился изумления и ужаса. Мы спустились по различным трапам в помещение, темное, как подземная тюрьма, находящееся, как я понял, на несколько футов ниже уровня воды, как раз над трюмом.
      Как только я приблизился к этой мрачной бездне, мой нос ощутил нестерпимое зловоние гниющего сыра и прогорклого масла, шедшее из помещениявнизу у трапа, которое напоминало мелочную лавку, где при тусклом мерцании свечи я разглядел человека с бледным, худым лицом, сидящего за каким-то подобием шторки, с очками на носу и с пером в руке. По словам мистера Томсона, это был стюард *, который сидел там для того, чтобы распределять провизию для матросской, а также для других кухонь и отмечать сколько кому выдано. Мистер Томсон познакомил меня с ним и выразил желание столоваться вместе со мной; засим, взяв свечу, он повел меня в свое помещение площадью примерно в шесть квадратных футов, где стояли у стен ящик с лекарствами, сундучки первого помощника лекаря и его собственный, а также прикреплена была к переборке, отделявшей пороховой погреб, доска, заменявшая стол; каюта была отгорожена парусиной, прибитой к корабельным бимсам, для защиты нас от холода, так же как и от взоров мичманов и квартирмейстера *, обитавших по обе стороны от нас.
      В этом унылом обиталище он угостил меня холодной соленой свининой, которую достал из шкапчика, укрепленного над столом, и, позвав юнгу, послал его за кружкой пива, из коего он приготовил превосходный флип, чтобы увенчать пиршество. Мало-помалу я вновь начал обретать бодрое расположение духа, которое сильно было угнетено всем, что я увидел, и решился спросить мистера Томсона о перипетиях его судьбы с той поры, как я с ним расстался в Лондоне.
      Он сказал мне, что, отчаявшись в надежде раздобыть денег для подношения жадному секретарю военно-морского ведомства, он убедился в невозможности проживать долее в городе и предложил свои услуги в качестве помощника лекаря на торговом судне, снаряженном в Гвинею для торговли рабами; но в один прекрасный день к нему явился поутру молодой человек, которого он немного-знал, и сообщил о том, что видел приказ в военно-морском ведомстве о назначении его вторым помощником лекаря третьего ранга. Этой неожиданной доброй вести он с трудом мог поверить, в особенности потому, что в Палате хирургов он прошел испытание только на третьего помощника; желая удостовериться, он отправился туда и убедился, что это в самом деле так. Когда он осведомился о назначении, ему вручили приказ и немедленно распорядились привести его к присяге. В тот же день он отправился на катере в Гревсенд, где занял место в карете, отходившей во время отлива на Рочестер; наутро он поднялся на борт "Грома", стоявшего в гавани Чегема, куда он был назначен, и в тот же день судовой клерк занес его в списки.
      Такая поспешность принесла ему великую пользу, ибо не больше чем через двенадцать часов после его прибытия другой Уильям Томсон явился на борт корабля и утверждал, что приказ предназначался именно для него и что первый Томсон - самозванец. Мой приятель был чрезвычайно встревожен этим появлением, тем более, что его однофамилец бесспорно имел перед ним преимущество благодаря своей самоуверенности, равно как и костюму. Дабы отвести от себя подозрение в самозванстве, он предъявил несколько писем, полученных из Шотландии на его имя, и, вспомнив о некоторых заверенных документах, находившихся в его сундучке на борту, он принес их и убедил присутствующих в том, что отнюдь не присвоил не принадлежащего ему имени. Его соперник был так взбешен их колебаниями поступить с ним по справедливости (ибо, правду сказать, приказ предназначался ему) и в своем гневе вел себя столь непристойно, что командующий кораблем офицер, - тот самый, коего я видел, - а также лекарь возмутились его самонадеянностью и, не уступив ему, с помощью своих городских друзей добились скорее чем через неделю утверждения первого претендента в его должности.
      - С той самой поры я на борту, - сказал мой приятель, - и, попривыкнув к такой жизни, не имею оснований жаловаться на мое положение. Лекарь добродушный лентяй, первый его помощник - теперь он на берегу по служебным делам, - немного гордец, нрава холерического, как все валлийцы *, но в общем благожелательный и честный парень. К лейтенантам я не имею касательства, а что до капитана, то он слишком джентльмен, чтобы знать, хотя бы даже в лицо, помощника лекаря.
      ГЛАВА XXV
      Поведение мистера Моргана. - Его чванство, недовольство и великодушие. - Описывается, как мы столовались. - Томсон продолжает оказывать мне дружеское расположение. - Объясняет мне мои обязанности. - Положение больных.
      В то время как он беседовал, мы услышали с трапа, ведущего в кубрик, слова, произносимые как-то чудно и с великим пылом.
      - Дьявол и его папушка пусть сдунут меня с вершины горы, если я пойду к нему раньше, чем напью себе прюхо! Пусть его нос пожелтеет, как шафран, или посинеет, как колокол, или позеленеет, как порей, - мне наплевать!
      В ответ на это заявление кто-то проговорил:
      - Похоже на то, что у бедного моего приятеля канат оборвется прежде, чем ему кто-нибудь поможет. Его топсель и без того уже совсем обвис, да к тому же доктор приказал вам разобрать его для починки. Но, как видно, вы не обращаете внимания на вашего начальника...
      Тут его прервали:
      - Чтоп вас разорвало! Шелудивый пес! Кого это вы называете моим начальником? Ступайте к токтору и скажите ему, что по рождению, воспитанию и спосопностям, а тем полее по опхождению, я не хуже, чем он или люпой шентльмен, не в опиду ему пудет сказано! Помилуй пог мою душу! Неужто он думает, полагает или воопрашает, что я лошадь, осел или козел, чтопы пегать взад и вперед, и наверх и вниз, и по морю и по суше по его шеланию и ему в угоду? Проваливайте, негодяй! И скашите токтору Аткинсу мое пошелание и просьбу: пусть он осмотрит умирающего и что-нипудь пропишет, все равно, шив он или мертв, а я позапочусь, чтопы он это принял, как только напью сепе свой голодный шивот!
      Тогда другой, уходя, заявил, что если они будут так обращаться с ним, когда он станет помирать, то, ей-же-ей, он с ними сцепится на том свете.
      Мистер Томсон пояснил мне, что мы слышали голос мистера Моргана, первого помощника лекаря, который только что вернулся из госпиталя, где навещал утром больных. Тут он вошел в каюту. Это был приземистый, толстый человек с лицом, разукрашенным прыщами, с коротким вздернутым носом, огромным ртом и маленькими горящими глазками, вокруг которых кожа собралась в бесчисленные морщинки. Мой друг немедленно ознакомил его с моей историей; тот окинул меня высокомерным взглядом, но, не говоря ни слова, положил бывший у него в руках узелок, подошел к шкафчику и, открыв его, воскликнул с возмущением:
      - Помилуй пог! Нет ни куска свинины или я не кристианин!
      Томсон объяснил ему, что меня доставили на борт умирающим с голоду и ему ничего не оставалось делать, как угостить меня тем, что было в шкафчике, да к тому же он приказал стюарду, чтобы я столовался вместе с ними. То ли разочарование сделало мистера Моргана более сварливым, чем обычно, то ли он нашел, что его сотоварищ оказывает ему мало уважения, - я не знаю, но, помолчав, он заговорил так:
      - Пожалуй, мистер Томсон, вы опошлись со мной не с должной люпезностью, вниманием и почтительностью, раз вы не спросили моего мнения оп этом теле. Я, знаете ли, пыл в свое время осопа значительная, состоятельная и почтенная, имел свой дом и очаг, платил городские споры и королевские налоги, и вдопавок содержал семью. А кроме того я старше вас по рангу и по годам и лучше вас, мистер Томсон!
      - Старше меня по годам, но не лучше меня! - запальчиво вскричал Томсон.
      - Пог мне свидетель, - с жаром отозвался Морган, - что я старше вас на много лет, а стало пыть, и лучше!
      Опасаясь, как бы этот опор не повлек дурных последствий, я вмешался и выразил мистеру Моргану крайнее сожаление о том, что стал причиной размолвки между ним и вторым помощником и, не желая нарушать их доброе согласие, готов столоваться отдельно или просить о зачислении меня в другую компанию. Но Томсон, скорее с жаром, чем с осторожностью, как подумал я, стал настаивать, чтобы я оставался там, куда он просил меня зачислить, и также присовокупил, что ни один человек, наделенный великодушием и чувствительностью, не станет против этого возражать, принимая во внимание мое происхождение, достоинства и те удары злой судьбы, каким я недавно подвергся столь незаслуженно.
      Эти слова попали в цель, и мистер Морган заявил с горячностью, что отнюдь не возражал против того, чтобы я столовался совместно с ними, но лишь пожаловался на несоблюдение обычного обряда, потому что не испросили его согласия.
      - А что касается шентльмена, столь потерпевшего, - прибавил он, пожимая мне руку, - то мне он так же мил, как мои сопственные потроха! Помоги мне пог! Я сам вынес немало на моей спине.
      Как я потом узнал, он не уклонялся от истины, так как в самом деле когда-то занимал хорошее положение в Гламорганшире и разорился, поручившись за одного знакомого.
      Итак, когда все утихомирилось, он развязал свой узелок с тремя связками лука и большим ломтем чеширского сыра, завернутого в носовой платок, достал из ящика несколько сухарей и с большим аппетитом принялся за трапезу, приглашая нас разделить ее. Насытившись этой простой пищей, он наполнил бренди объемистую чашку из скорлупы кокоса и, опорожнив ее, сказал:
      - Прэнди - лучший растворитель для лука и сыра.
      Утолив голод, он обрел лучшее расположение духа.
      Расспросив меня о моем происхождении и узнав, что я родом из хорошей семьи, он проявил ко мне особое доброжелательство и возвел свою родословную по прямой линии к знаменитому Карактакусу, королю бриттов, бывшему сперва пленником *, а затем другом цезаря Клавдия. Увидев, какое плохое у меня белье, он презентовал мне две хороших гофрированных рубашки, да от мистера Томсона я получил еще две в клетку и мог теперь появляться в пристойном виде. Тем временем матрос, посланный мистером Морганом к доктору, принес прописанный его товарищу рецепт, после чего валлиец, прочитав его, поднялся, чтобы заняться приготовлением лекарства, и спросил, жив больной или помер.
      - Помер? - повторил матрос. - Если бы помер, то лекарство было бы ему ни к чему. Нет, слава богу, смерть еще не взяла его на абордаж, но вот уж три раза били склянки, а он все еще лежит с нею борт к борту.
      - А глаза у него открыты? - продолжал помощник.
      - Глаз со штирборта открыт, но его почти заело, а фалы нижней челюсти уже лопнули.
      - Вот педняга! - воскликнул Морган. - Ему, значит, так плохо, что хуже нельзя. А ты шупал ему пульс?
      - Чего? - спросил тот.
      Тогда валлиец мягко и настойчиво приказал старому матросу бежать к товарищу и не допускать, чтобы тот умер, пока он сам не придет с лекарством.
      - И тогда, - прибавил он, - тепе посчастливится нечто узреть.
      Славный парень с простодушной доверчивостью побежал к больному, но не прошло и минуты, как он вернулся с горестным лицом и сообщил, что его товарищ спустил флаг. Услыхав это, Морган воскликнул:
      - Помилуй пог мою душу! Почему ты не удержал его до моего прихода?
      - Удержал? Куда там! - ответил тот. - Я окликал его несколько раз, но он зашел слишком далеко и враг уже вел бой на шканцах. Вот он меня и не послушал.
      - Так, так... - сказал помощник. - Все мы должны помереть. Ну, ступай, опорванец. Смотри, пусть это тепе послужит примером и предостерешением, и покайся в своих грехах. С такими словами он вытолкнул матроса из каюты.
      Пока он занимал нас рассуждениями, приличествующими этому событию, мы услышали дудку боцмана, созывающего на обед, и немедленно наш юнга бросился к шкафчику, откуда достал большое деревянное блюдо, а через несколько минут вернулся, неся его доверху наполненное вареным горохом и крича по дороге: "Обожгу!" Тотчас же была разостлана скатерть - вернее, кусок старого паруса, - и появились три тарелки, в которых я с трудом распознал по цвету металлические, и столько же ложек из того же материала; у двух из них были почти отломаны ручки, а третья пострадала с другого конца.
      Мистер Морган собственноручно приправил это кушанье куском соленого масла, достав его из старой аптечной банки, пригоршней нарезанного лука и толченым перцем. Меня не очень соблазнял вид этого блюда, которое, впрочем, мои сотрапезники ели с аппетитом, советуя последовать их примеру, так как сегодня "день Баниан" и мы не получим мяса до полудня завтрашнего дня. Но я уже досыта наелся раньше и посему попросил прощения и полюбопытствовал, что значит "день Баниан". Они ответствовали, что по понедельникам, средам и пятницам судовому экипажу не отпускается мяса и эти постные дни называются "дни Баниан" по причине, им неизвестной; однако с той поры я узнал, что эти дни обязаны своим наименованием какой-то секте где-то в Ост-Индии, приверженцы которой никогда не едят мяса.
      После обеда Томсон вместе со мной обошел корабль, показал мне отдельные части его, объяснил их назначение, познакомил, насколько мог, с правилами службы и с порядками на корабле. Затем он потребовал для меня у боцмана висячую койку, которую ловко подвесил мой приятель Джек Рэтлин, а также добыл у казначея в кредит деньги на приобретение матраса и двух одеял. В семь часов вечера Морган обошел больных и прописал каждому лечение, а мы с Томсоном занялись выполнением его предписаний, но, когда вместе с ним мы пошли с лекарствами в каюту для больных, называемую госпиталем, и я увидел, в каком положении находятся больные, я подивился больше тому, что кто-нибудь из них может выздороветь, чем тому, что им предстоит отправиться на тот свет.
      Там я увидел около пятидесяти несчастных больных созданий, подвешенных рядами в такой тесноте, что на каждого с постелью и постельными принадлежностями приходилось не больше четырнадцати дюймов пространства; увидел, что они лишены дневного света и свежего воздуха, дышат только зловонными испарениями собственных своих испражнений и больного тела, пожираемого паразитами, которые выводятся в окружающей их омерзительной грязи, и лишены самых малых удобств, необходимых для людей, находящихся в столь беспомощном состоянии.
      ГЛАВА XXVI
      Неприятное происшествие со мной при исполнении моих обязанностей. - Нос Моргана страдает - Диалог между ним и судовым стюардом. - Я обнаруживаю после исследования не только одну причину сетовать - Мои волосы обкорнали Стряпня Моргана. - Как спят на борту корабля - Ночью меня будит страшный шум.
      Я не понимал, как можно пробраться к тем, кто висел ближе к борту корабля, чтобы оказать им помощь, ибо казалось, что они загромождены телами лежащих снаружи и недосягаемы для всех навещающих. Еще меньше я мог постичь, как ухитрится мой приятель Томсон в этом положении поставить некоторым прописанный клистир; но вот он сунул в карман свой парик, в один момент сбросил кафтан, оставшись в одном камзоле, пробрался на четвереньках под койками больных, просунул голый череп меж двумя больными, раздвинул их плечом и исполнил свои обязанности. Мне не терпелось научиться, и я попросил его дать мне возможность проделать самому такую же операцию; когда он дал согласие, я разделся, по его примеру, и пополз, но в этот момент корабль накренился, и в испуге я с такой силой уцепился за первый попавшийся мне предмет, что перевернул его, и по запаху, незамедлительно хлынувшему на меня, обнаружил, что открыл отнюдь не шкатулку с самыми восхитительными ароматами; мне повезло, ибо мой нос не весьма деликатного свойства, в противном случае не знаю, как бы я вынес этот запах, распространившийся по всему кораблю к вящему недовольству всех пребывающих на той же палубе; последствия моего злоключения не ограничились ущербом, нанесенным моему обонянию, так как я пострадал не только от этого. Чтобы не казалось, будто я пришел в замешательство от первого своего опыта, я поднялся и, протискивая с большим усилием голову между двумя койками там, где было особенно тесно, я, правда, очистил себе свободное местечко, но, не обладая нужной сноровкой, не позаботился просунуть плечо, дабы сохранить выгодное положение, и застрял словно в раме у позорного столба; при этом шея моя должна была с обеих сторон выдерживать тяжесть трех-четырех тел, что грозило мне удушением.
      Я пребывал в таком беспомощном положении, как вдруг один из больных, ставший раздражительным из-за болезни, пришел в ярость от зловония, причиной коего я послужил, а также от сильного толчка, полученного им, когда я поднимался, и стал осыпать меня горькими упреками, а засим, схватив меня за нос, так безжалостно сдавил его, что я взвыл от боли. Томсон, узрев это, послал мне на помощь служителя, который с большим трудом вызволил меня из беды и помешал мне воздать должное больному, чья хворь не спасла бы его от последствий моего негодования.
      Покончив на сей раз со своими обязанностями, мы начали спускаться в кубрик, и мой друг попытался меня утешить в случившемся такой грубой поговоркой, что я не решаюсь повторить. Когда мы достигли середины трапа, мистер Морган, еще не видя нас, ощутил носом приближение чего-то весьма необычного и заорал:
      - Господи, помилуй мои органы чувств! Должно пыть, враг атакует нас в горшке с нечистотами!
      Затем, отнесясь к стюарду, от которого, как он полагал, исходит этот запах, он сурово его укорил за вольности, какие тот позволяет себе в присутствии джентльменов по рождению, и угрожал окуривать его серой, как барсука, если он когда-нибудь осмелится оскорбить своих ближних такими ароматами. Стюард, убежденный в своей невиновности, с горячностью ответил.
      - Сдается мне, что запах-то от вас!
      Это замечание послужило вступлением к резкому диалогу, причем валлиец пытался доказать, что, если даже зловоние, вызвавшее его жалобы, не исходитот стюарда, последний, тем не менее, повинен в нем, потому что отпускает экипажу испорченные припасы, например вот этот гниющий сыр, который один только может вызвать испускание столь отвратительных запахов. Вслед за этим он принялся восхвалять хороший сыр и произвел исследование его свойств, перечислив различные сорта этого продукта, методы его изготовления и хранения, и, в заключение, заявил, что в производстве отменного сыра графство Гламорган может соперничать с самим Чеширом и значительно превосходит его в разведении мелкого и крупного рогатого скота.
      Из этого разговора я понял, что не буду желанным гостем, еже ли появлюсь в своем теперешнем виде, и потому попросил мистера Томсона итти впереди объяснить мое затруднительное положение: в ответ на это первый помощник выразил сочувствие и тотчас же отправился на палубу, держа путь через главный люк, чтобы не столкнуться со мной, и приказал мне тотчас же почиститься, ибо он намеревался услаждаться блюдом сальмагунди и трубкой. Итак, я занялся этим неприятным делом и скоро обнаружил, что у меня больше причин сетовать, чем я воображал, так как нашел на себе нескольких гостей, почтивших меня своим обществом, посещение которых я не считал своевременным. К тому же они не намеревались спешно меня покинуть, ибо завладели моей штаб-квартирой, где всласть питались моей кровью. Сообразив, что куда будет легче истребить эту лютую колонию на заре их поселения, чем позднее, когда они размножатся и привыкнут к земле, я последовал совету моего друга, во избежание сей беды брившегося наголо, и приказал нашему юнге обкорнать мне волосы, которые сильно отросли с той одры, как я покинул службу у Лявмана, а второй помощник дал мне взаймы старый парик с косичкой, чтобы возместить отсутствие этого прикрытия.
      Когда с этим делом было покончено и, насколько позволяли мне обстоятельства, все приведено в порядок, вернулся потомок Карактакуса и, приказав юнге принести кусок солонины, отрезал от него ломтик, добавил столько же луку, сдобрив его умеренным количеством перца и соли, и приправил маслом и уксусом. Отведав стряпню, он уверил нас, что сие есть лучшее сальмагунди, какое ему приходилось делать, и предложил ее отведать с такой сердечностью, которая обязывала оказать честь его хлопотам. Едва я проглотил кусок, мне показалось, что внутренности мой зажглись, и только потоп слабого пива мог потушить вызванный ими пожар. Когда мистер Морган, поужинав, выкурил две трубки и возместил выплюнутую им слюну двумя кружками флипа, причем мы все приняли участие в выпивке, мои зевки напомнили мне, что самое время расплатиться сном за ущерб, понесенный мной от недостатка покоя в прошлую ночь; это было замечено моими сотрапезниками, которым уже пришла пора отойти ко сну, и они предложили завалиться, иными словами - лечь спать.
      Наши койки, висевшие параллельно одна другой у наружных стен каюты, были немедленно отвязаны, и я увидел, как мои сотоварищи очень ловко вспрыгнули каждый в свое гнездо, где остались лежать, по-видимому, не без удобств, скрытые от постороннего взора. Но прошло некоторое время, прежде чем я решился вверить свое тело висевшему на таком расстоянии от земли узкому мешку, из которого, как я опасался, я вылечу при малейшем движении во сне с риском поломать себе кости. Все же я дал себя убедить и, прыгнув на койку, подброшен был вверх с такой силой, что, не уцепись я за койку Томсона, мне пришлось бы хлопнуться головой об пол по другую сторону мешка и, по всем видимостям, разбить череп. После нескольких неудачных попыток, наконец, я преуспел, но сознание опасности, угрожавшей мне, мешало заснуть вплоть до утренней вахты, когда, несмотря на все мои страхи, сон одолел меня, хотя недолго пришлось мне наслаждаться приятным покоем.
      Я был пробужден звуками, такими громкими и пронзительными, что, казалось мне, лопнут мои барабанные перепонки, затем последовала грозная команда, отдаваемая каким-то грубым голосом, но слова я не мог разобрать. Пока я раздумывал, будить ли мне моего приятеля и разузнать причину переполоха, один из каптенармусов, проходивший мимо с фонарем в руке, сказалмне, что напугавший меня шум подняли помощники боцмана, вызывающие вахту левого борта, и что он будет повторяться каждое утро в этот самый час. Уверенный теперь в своей безопасности, я заставил себя снова уснуть и проспал до восьми часов; пробудившись, я встал, позавтракал бренди и сухарями вместе с сотоварищами, навестил больных и выполнил, как раньше, все предписания, после чего мой добрый друг Томсон объяснил мне и преподал другие мои обязанности, которые были мне неизвестны.
      Утром, в назначенный час, юнга обошел все палубы, потрясая колокольчиком, и стихами, сложенными для сего случая, пригласил всех, у кого есть болячки, собраться у мачты, где помощник доктора позаботится о том, чтобы сделать им перевязки.
      ГЛАВА XXVII
      Я приобретаю дружбу лекаря, который добывает для меня приказ и презентует кое-какую одежду - Бой между мичманом и мною - Лекарь покидает корабль - Капитан появляется на борту с другим лекарем. - Диалог между капитаном и Морганом - Приказ о доставке больных на шканцы для осмотра Последствия сего приказа. - Сумасшедший обвиняет Моргана и получает свободу по распоряжению капитана, которого внезапно атакует и безжалостно колотит.
      В то время как мы с приятелем занимались этим делом, случайно проходил мимо доктор и, остановившись, чтобы понаблюдать за мной, казалось, остался весьма доволен моей сноровкой в уходе за больными; когда все было кончено, он послал за мной с приглашением явиться к нему в каюту, где, расспросив меня о моих познаниях по хирургии и о моей судьбе, в такой мере проявил свое расположение ко мне, что посулил помощь в получении мною приказа о назначении, ибо я уже прошел испытание в Палате хирургов для занятия должности, которую исполнял на корабле; он еще более укрепился в решении оказать мне добрую услугу, когда узнал, что я прихожусь племянником лейтенанту Баулингу, к которому он питал особое уважение. Из его разговора я уразумел, что он не намерен итти снова в море вместе с капитаном Оукемом, относившимся к нему, по его мнению, не с должным вниманием во время последнего плаванья.
      В ожидании повышения я жил сносно, но все же не без огорчений, причиняемых мне не только грубостью матросов и младших офицеров, среди коих я был известен под кличкой "лекарский посыльный", но и нравом Моргана, который, хотя и был в общем дружески ко мне расположен, но часто досаждал своим чванством, требуя от меня повиновения, и услаждал себя перечислением милостей, полученных мной из его рук.
      Примерно через шесть недель после моего появления на корабле лекарь пригласил меня в свою каюту и вручил приказ о зачислении меня третьим помощником на борт "Грома". Этот приказ он исхлопотал в военно-морском ведомстве и там же добыл для себя другой о переводе его в лекари второго ранга. Я поблагодарил его в самых горячих выражениях и выразил сожаление о том, что мне придется лишиться такого ценного друга, которому надеялся и вдальнейшем зарекомендовать себя старательным и почтительным поведением. Но его великодушие этим не ограничилось, ибо, прежде чем покинуть корабль, он подарил мне сундучок и кое-какую одежду, позволявшую мне поддержать звание, какое он мне исхлопотал. Добрая фортуна вселила в меня бодрость духа; теперь я был офицер, готовый защищать честь своего звания против любых посягательств или оскорблений.
      Вскоре мне представился случай применить на деле свое решение. Мой старый недруг мичман, которого звали Крэмпли, питавший неукротимую вражду ко мне за унижение, которому он подвергся из-за меня, не упускал с той поры случая поносить меня и насмехаться надо мной, пока отсутствие чина не позволяло мне ответить тем же за плохое обращение. Но даже тогда, когда я был внесен в списки как помощник лекаря, он не помышлял умерить свою наглость.
      Однажды, в то время как я в его присутствии перевязывал ногу матросу, он затянул песенку, крайне обидную для чести моей родины; в ответ на это я выразил свое негодование, заметив, что шотландцы уже привыкли встречать врагов среди невежд, а также людей злобных и ничтожных. Столь неожиданнаямоя уверенность разъярила его до такой степени, что он ударил меня по лицу, едва не раздробив скулу; я не остался в долгу, и дело становилось нешуточным, как вдруг появились случайно мистер Морган и один из помощников капитана; они тотчас же вмешались и, выяснив причину попытались нас примирить; но мы оба были так взбешены и не склонны притти к соглашению, что нам дали совет либо оставить вашу распрю впредь до завершения ее на берегу, как подобает джентльменам, либо найти подходящее место на борту и довести ее до конца в кулачном бою.
      Это последнее предложение было охотно принято нами обоими; нас немедленно проводили в надлежащее место, мы разделись в один момент и вступили в отчаянный бой, причем скоро я почувствовал, что уступаю своему врагу не столько силой и ловкостью,сколько искусством, коему он обучался в школах Хокли-ин-Холл и Тоттенхем Корт. Мне пришлось не раз опрокидываться наземь, ударов под ложечку я получил без числа, и, наконец, когда я уже почти не мог дышать, а стойкость моя иссякла, я в отчаянии собрал все свои силы в один порыв и с таким бешенством ударил врага - головой, руками, ногами, - что он отлетел на три шага и угодил прямо в главный люк, где, ударившись головой и правым плечом, остался лежать неподвижный и без чувств.
      Морган заглянул вниз, увидел его в таком положении и закричал:
      - Могу поклясться, для него все питвы уже позади! Но призываю вас в свидетели, никакого вероломства не пыло, ему изменило военное счастье!
      С этими словами он спустился вниз посмотреть, в каком состоянии находится мой противник, а я остался не очень-то довольный своей победой, так как не только был жестоко избит, но и рисковал быть призванным к ответу за смерть Крэмпли. Но этот страх рассеялся, когда Морган, пустив ему кровь из шейной вены, привел его в чувство и, ощупав его тело, крикнул мне, чтобы я не беспокоился, так как мичман не получил никаких повреждений кроме такого прекрасного вывиха os humen {Плечевой кости (лат).}, какой только можно пожелать. Узнав об этом, я ползком добрался до кубрика и рассказал о происшедшем Томсону, который, захватив бинты и все необходимое, поднялся наверх помочь мистеру Моргану вправить плечо.
      Благополучно справившись с этим, они поздравили меня с исходом поединка, и валлиец, заметив, что, по всей вероятности, древние шотландцы и бритты были единым народом, посоветовал мне "вознести хвалу погу, вложившему пыл в мое чрево и силу в мышцы, чтопы выдержать этот пой". Благодаря этому поединку (длившемуся двадцать минут) я приобрел такую репутацию, что все стали куда более осмотрительны в обхождении со мной, хотя Крэмпли, с рукой на перевязи, говорил громкие слова и грозил при первой возможности восстановить на берегу честь, потерянную им благодаря случайности, которую поистине я не могу ставить себе в заслугу.
      Тем временем капитан Оукем, получив приказ о выходе в море, явился на борт и привел с собой другого лекаря, своего соотечественника, который скоро заставил нас почувствовать потерю, понесенную нами с уходом доктора Аткинса, ибо он был крайним невеждой, нестерпимо самонадеян, фальшив, мстителен и злопамятен - безжалостный тиран в обхождении с ниже его стоящими, гнусный льстец перед высшими.
      Наутро, по возвращении капитана на корабль, Морган, по обычаю, явился к нему со списком больных, который сей суровый командир просмотрел и воскликнул с грозной миной:
      - Проклятье! Больных шестьдесят один человек на моем корабле! Эй вы, сэр! Я не потерплю ни одного больного на борту! Клянусь богом!
      Валлиец отвечал, что он и сам был бы очень рад не иметь на борту больных, но раз дело обстоит не так, он только исполнил свой долг, представив список.
      - Отправляйтесь с вашим списком ко всем чертям! - сказал капитан, бросая ему лист, - Говорю вам: пока я командую этим кораблем, на нем не будет больных!
      Раздраженный таким обращением, мистер Морган сказал, что негодование его должно обратиться против господа всемогущего, посылающего людям болезни, а не против него, делающего все возможное для их излечения.
      Деспот, непривычный к такому поведению своих офицеров, был разъярен этим сатирическим замечанием; топнув ногой, он обозвал Моргана дерзким негодяем и пообещал пришвартовать его к палубе, если тот осмелится произнести еще хоть слово. Но дух Карактакуса, уже достаточно разгоряченный, пренебрег этим приказом и дал о себе знать в таких выражениях:
      - Я, знаете ли, капитан Оугем, шентльмен по рождению, и, может пыть, я Польше...
      Тут его речь была прервана стюардом капитана; будучи соотечественником Моргана, он вытолкал его из каюты, прежде чем тот успел еще больше разъярить своего командира; так оно и случилось бы, ибо доводы и мольбы приятеля едва удержали негодующего валлийца, желавшего вернуться, чтобы снова бросить вызов капитану Оукему. Однако в конце концов он успокоился и спустился в нашу каюту, где, застав Томсона и меня за приготовлением лекарств, приказал нам бросить работу и развлекаться, ибо капитан единым своим словом, властью и командой послал к чорту все болезни, и на борту нет больше больных.
      С этими словами он выпил четверть пинты бренди, трижды горестно вздохнул, воскликнул: "Помилуй пог мое сердце, печень и легкие", а затем с серьезной миной затянул торжественно валлийскую песню. Я не мог понять смысл этого странного феномена, а по физиономии Томсона, покачавшего головой, видел, что он опасается, не свихнулся ли бедняга Кадваладер *. Тот, видя наше изумление, пообещал объяснить тайну, но при этом просил запомнить, что за все сорок лет, в течение которых он "пыл и мальчишкой, и холостяком, и женатым, и вдовцом, ни один мужчина, ни один сын своей матери во всей вселенной не опошелся с ним так плохо, как капитан "Оугем". Вслед за сим он передал нам приведенный выше диалог и только-только кончил, как получил от лекаря записку с приказом принести на шканцы список больных, так как капитан распорядился вызвать их туда для обозрения.
      Бесчеловечное это распоряжение сильно смутило нас, ибо нам было известно, что некоторых больных нельзя доставить на палубу без неизбежного риска для их жизни; но, сознавая также тщету нашего протеста против приказа, мы все отправились взглянуть на этот необычайный смотр, а по дороге Морган заметил, что капитан скоро пошлет на тот свет немало свидетелей для дачи показаний против него.
      Когда мы пришли на палубу, капитан приказал доктору, стоявшему, почтительно склонясь, по правую от него руку, посмотреть на этих бездельников, сукиных детей, которые только и делают на борту, что жрут королевские харчи и поощряют леность в притворщиках. Лекарь одобрительно улыбался и, получив список, стал выслушивать жалобы больных по мере того, как они приползали в назначенное место.
      Первым представшим на судилище был несчастный парень, которого только что отпустила лихорадка, столь его измучившая, что он еле держался на ногах. Мистер Макшейн (так звали доктора), пощупав его пульс, заявил, что он здоровехонек, и капитан сдал его боцманмату, приказав немедленно всыпать ему на шкафуте дюжину горячих за обман; но, прежде чем сия экзекуция была произведена, парень рухнул на палубу и едва едва не испустил дух под руками палача. Следующий пациент, подвергшийся осмотру, болел четырехдневной перемежающейся лихорадкой и в этот день, свободный от приступов, не имел иных симптомов болезни кроме исхудавшего, бледного лица и истощенного тела; ом был признан годным для исполнения обязанностей и передан боцману, но, решив покрыть доктора позором, на следующий день, во время приступа, умер на полубаке.
      Третий пожаловался на острую боль в боку в области плевры и кровохарканье; доктор Макшейн прописал ему работу у помп, чтобы вызвать отхаркиванье, но то ли такое лечение было негодно, то ли больной надорвался - я не ведаю - но не прошло и получаса, как он захлебнулся потоком крови, хлынувшей из легких. Четвертый, с трудом вскарабкавшийся на шканцы, был болен водянкой, столь раздувшей ему грудь, что он почти не мог дышать; но его болезнь была истолкована, как ожирение от обжорства и лености, и ему приказали с целью вызвать испарину и расширить грудную клетку, незамедлительно лезть на мачту; напрасно это неуклюжее существо заявляло о полной своей неспособности - одному из матросов приказано было хлестать его кошкой-девятихвосткой. Острая боль заставила беднягу напрячь все силы, и ему удалось добраться до стень-вантов; но, когда громадная тяжесть его тела не получила никакой опоры кроме слабых рук, то ли назло, то ли по бессилию он разжал руки и бухнулся в воду, где, конечно, потонул бы, не будь там, у борта, матроса в шлюпке, который спас ему жизнь, удерживая на поверхности, пока его не подняли талями на борт.
      Скучно и не весьма приятна было бы описывать судьбу каждого несчастного, пострадавшего от бесчеловечности и невежества капитана и лекаря, без причин принесших в жертву жизнь своих ближних. Многих доставили во время приступа лихорадки, и сие причинило им такой вред, что они впали в беспамятство. Кое-кто испустил дух в присутствии наблюдателей, а другие, которым было приказано вернуться к своим обязанностям, через несколько дней ослабели на работе среди своих товарищей, а засим отправились на тот свет без всяких церемоний. В общем количество больных сократилось до десятка, и виновники такого сокращения воздавали себе хвалу за услугу, оказанную королю и родине, когда боцманмат сообщил капитану, что внизу лежит еще матрос, привязанный к койке по приказанию помощника лекаря, и что он настаивает на своем освобождении; по его словам с ним так плохо обошлись только потому, что мистер Морган имеет против него зуб, тогда как он так же здоров, как любой человек на борту.
      Услышав это, капитан метнул грозный взгляд на валлийца и приказал немедленно доставить матроса, против чего Морган запротестовал с большой горячностью, заявляя, что этот человек так же безумен, как мартовский заяц, и просил бога ради по крайней мере связать ему руки во время осмотра, дабы он никому не повредил. Эту просьбу капитан уважил ради свой безопасности, и доставленный больной столь веско заверял нас в полном здравии своего рассудка, что все мы склонны были ему поверить, кроме Моргана, призывавшего не доверять видимости, ибо он сам введен был в заблуждение поведением его два дня назад, сам освободил его и за свои старания едва не был убит. Сие было подтверждено показаниями одного из служителей, сообщившего, что он оторвал больного от помощника лекаря, которого тот повалил и едва не задушил.
      В ответ на это больной сказал, что Морган по злобе подговорил свидетеля выступить против него, так как он раскрыл всем на корабле, что жена Моргана содержит кабачок на ветошном рынке. Такое забавное сообщение заставило всех рассмеяться над валлийцем, который сказал, пылко качая головой:
      - Какое это имеет значение! Но, видит пог, это вранье!
      Не колеблясь, капитан Оукем велел снять цепи с больного и пригрозил Моргану, что прикажет ему поменяться ролями с больным в наказание за его злобу. Как только бритт услышал решение капитана в пользу умалишенного, он бросился по вантам бизани вверх, крича Томсону и мне, чтоб мы спасались, так как тот окажется почище самого дьявола. Мы не подумали пренебречь этим предостережением и помчались на ют, откуда могли наблюдать, как сумасшедший, только-только его освободили, налетел на капитана, как фурия, с криком "Я вам покажу, негодяй, что я командир на этом корабле!" - и безжалостно стал его тузить. Лекарь, пришедший на помощь своему начальнику, разделил ту же участь, и только с большим трудом удалось одолеть безумного после того, как он изрядно поколотил тех, кто ему сопротивлялся.
      ГЛАВА XXVIII
      Капитан взбешен, грозит собственноручно убить сумасшедшего - Доводы и уговоры первого помощника и лекаря отвращают его от этого решения - Мы направляемся к Сент-Элен, присоединяемся к флоту под командованием сэра К О и идем в Вест-Индию - Нас настигает страшная буря - Мои приятель Джек Рэтлин ломает себе ногу при падении с грот-реи - Поведение доктора Макшейна - Джек противится ампутации ноги и находит в этом поддержку у Моргана и у меня, берущихся за лечение и успешно его завершающих
      Капитан, препровожденный в свою каюту, был в таком бешенстве от того, как с ним обошлись, что приказал доставить парня к нему, чтобы он мог собственноручно его застрелить; и в самом деле, ему удалось бы удовлетворить свою жажду мести таким образом, если бы его первый помощник не восстал против этого, заявив, что, по всей видимости, парень отнюдь не сумасшедший, но отъявленный преступник и нанят кем-либо из врагов капитана, чтобы его убить, а потому должно заковать его в цепи до передачи военному суду, который, без сомнения, произведет тщательное расследование, благодаря чему могут быть сделаны важные открытия, а засим вынесет преступнику смертный приговор, соответствующий его вине.
      Такие доводы, совершенно невероятные, возымели нужные последствия, ибо рассчитаны были на мыслительные способности капитана, в особенности после того, как доктор Макшейн одобрил это решение, согласное с прежним его утверждением, что парень отнюдь не является умалишенным.
      Когда Морган увидел, что больше ничего худого не произойдет, он не мог скрыть удовольствия, отражавшегося на его лице, прикладывая примочки к физиономии доктора, он отважился спросить, каково его мнение о том, кого на корабле больше - сумасшедших или дураков. Но от такой шутки ему лучше было бы удержаться, ибо его пациент старательно сложил ее в памяти, чтобы извлечь в более подходящее время.
      Между тем мы подняли якорь и шли к Даунсу; сумасшедший, содержавшийся, как преступник, воспользовался случаем, когда часовой провожал его на нос корабля, прыгнул за борт и расстроил капитану планы отмщения.
      В Даунсе мы оставались недолго, но при первом попутном восточном ветре пошли в Спитхед, где взяли на борт полугодовой запас провианта и отплыли от Сент-Элен вместе со всем флотом, снаряженным для Вест-Индии в памятную экспедицию к Картахене *.
      Не без глубокой скорби я увидел, что вот-вот могу очутиться в далеких местах с нездоровым климатом, лишенный малейших удобств, которые могли бы облегчить такое путешествие, да к тому же во власти неограниченного тирана, чьи приказы были почти нестерпимы. Но поскольку большинство находящихся на борту жаловалось на то же самое, я решил смиренно подчиниться своей судьбе и, насколько возможно, обеспечить себе сносное существование.
      Мы вышли из Канала при попутном бризе, который вдруг прекратился, оставив нас штилевать лигах в пятидесяти от Лизэрд *. Но это бездействие недолго продолжалось; в следующую ночь парус грот-марса разодрало ветром, который к утру превратился в ураган.
      Я пробудился от ужасающего грохота, который производили наверху пушечные лафеты, треск переборок, вой ветра в вантах, шум судовой команды, дудки боцмана и его помощников, рупоры лейтенантов и лязг цепей от помп.
      Морган, никогда еще доселе не бывший в море, с великой поспешностью вскочил с криком. "Господи, смилуйся над нами! Мне кажется, мы вторглись во владения самого Люцифера и всех чертей!", а бедняга Томсон остался лежать на своей койке и, дрожа, воссылал мольбы к небесам о нашем спасении.
      Я встал и присоединился к валлийцу, с которым (предварительно подкрепившись бренди) поднялся наверх; но если раньше мой слух был потрясен, то какое же страшное зрелище явила буря моим взорам!
      Море вздымалось валами вышиной с гору, на вершине которой наш корабль висел иногда так, словно собирался вот-вот низринуться в самую бездну! По временам мы погружались между двух валов, встававших по обе стороны от нас выше топ-мачты и угрожавших сомкнуться и в один момент нас сокрушить.
      Из всего нашего флота, состоявшего из ста пятидесяти судов, может быть, дюжина была видна, но и они шли без парусов по воле бури Мачта одного из них подломилась и со страшным грохотом рухнула за борт. Судьба нашего судна казалась не более утешительной; офицеры и матросы метались, как безумные, орали во все горло, не ведая, что они должны делать в первую очередь. Некоторые взбирались на реи, пытаясь отдать паруса, разодранные на тысячи кусков, хлопавших на ветру; другие старались убрать те из парусов, какие еще сохранились в целости, в то время как мачты, при броске корабля, гнулись и дрожали, как ветви, угрожая разлететься на бесчисленные щепки
      В то время как я взирал на это с изумлением и ужасом, один из главных брасов сломался, и от толчка двое матросов слетели с нока в море, где и погибли, а бедный Джек Рэтлин сброшен был на палубу и сломал ногу.
      Морган и я кинулись к нему на помощь и увидели, что осколок берцовой кости от удара прорвал кожу. Поскольку этот перелом грозил опасными последствиями и требовалось вмешательство доктора, я спустился к нему в каюту сообщить ему о несчастном случае, а также взять все необходимые перевязочные средства, которые мы всегда держали наготове. Я вошел в каюту доктора и в мерцающем свете лампы разглядел его стоящим на коленях перед чем-то, напоминающим распятие; но на этом я не настаиваю, не желая показаться рабом молвы, которая толкала меня на такое заключение, утверждал, будто доктор Макшейн принадлежит к римско-католической церкви. Как бы там ни было, но он поднялся в смущении, вызванном, возможно, тем, что его благочестие было нарушено, и мгновенно убрал предмет, пробудивший мои подозрения.
      Извинившись за свое вторжение, я ознакомил его с состоянием Рэтлина, но мне не удалось заставить его подняться на палубу, где тот лежал. Он поручил мне передать боцману его приказ отрядить людей для переноса Рэтлина в кубрик, а тем временем Томсон должен был приготовить все для перевязки. Когда я растолковал боцману требование доктора, тот изрыгнул страшное проклятие и заявил, что не может отпустить с палубы ни одного человека, ибо каждую минуту мачта грозит рухнуть за борт. Это известие не весьма меня успокоило, однако, поскольку мой приятель Рэтлин очень жаловался на боль, я с помощью Моргана перетащил его на нижнюю палубу, куда, наконец, после долгих просьб рискнул притти мистер Макшейн в сопровождении Томсона, принесшего ящик, полный перевязочных средств, и своего собственного слуги, тащившего целый набор превосходных инструментов.
      Он осмотрел перелом и рану и по багровому цвету ноги заключил, что угрожает гангрена и надлежит незамедлительно ампутировать ногу. Это был страшный приговор для больного, который, подкрепившись щепоткой жевательного табаку, сказал со страдальческим видом:
      - Как?! Другого средства нет, доктор? Я останусь обрубленным? Вы не можете ее сплеснить?
      - Право же, доктор Макшейн, - вмешался первый помощник, - со всем моим уважением к вам и понимая, так сказать, различие между нами, и со всем почтением к вашим способностям и к превосходству и все такое прочее, но я должен сказать, что, на мой взгляд, нет нужды немедленно отрубать ногу этому бедняге.
      - Господь да благословит вас, валлиец! - воскликнул Рэтлин. - Да будет вам во всех ваших делах ветер попутный! И дай вам господи в конце концов стать на якорь в небесной обители!
      Макшейн, весьма раздраженный открытым несогласием помощника с его решением, ответил, что не обязан давать ему отчет в своих заключениях, и строгим тоном приказал ему пустить в ход турникет *. Увидя его, Джек, приподнявшись, закричал:
      - Стойте, подождите! Лопни мое сердце, если вы станете тыкать в меня своими ножами, прежде чем я узнаю зачем! Мистер Рэндом, неужто вы не пошевельнете рукой, чтобы спасти мою ногу? Помяните мое слово, если бы здесь был лейтенант Баулинг, он не дал бы отрубить Джеку Рзтлину ногу, словно она старый канат.
      Этот патетический призыв ко мне, а также желание услужить моему достойному другу и основания считать безопасной отсрочку ампутации, заставили меня заявить о согласии с первым помощником и утверждать, что ненатуральный цвет кожи вызван воспалением, происшедшим от контузии, и весьма обычен в таких случаях, нисколько не предвещая близкой гангрены. Моргану, бывшему высокого мнения о моем искусстве, явно пришлось по вкусу мое чувство товарищества, и он спросил Томсона о его мнении, надеясь усилить наше сообщество также и его помощью; но тот, слабый духом, то ли испугался вражды лекаря, то ли следовал собственному своему убеждению, но в осторожных выражениях присоединился к мнению Макшейна, который, поразмыслив тем временем, порешил поступить так, чтобы избегнуть осуждений и в то же время отомстить нам за нашу дерзкую попытку противоречить ему. С этой целью он спросил нас, берем ли мы лечение ноги на свой страх и риск, иными словами, отвечаем ли мы за последствия.
      На этот вопрос Морган ответил, что человеческая жизнь в руках господа ислучай, над которым властен только его создатель, он может взять на свою ответственность в такой же мере, в какой доктор может пообещать излечение всех больных, обращающихся к его помощи; но ежели больной отдаст себя на наше попечение, мы позаботимся довести его лечение до благоприятного конца, чему не видим в настоящее время никаких препятствий.
      Я выразил согласие, и Рэтлин безмерно возрадовался и, потрясши нам обоим руки, поклялся, что никто другой не прикоснется к нему, а если он умрет, то пусть его кровь падет на его собственную голову. Мистер Макшейн, льстя себя надеждой на нашу неудачу, удалился и оставил нас поступать так, как нам заблагорассудится.
      Мы отпилили осколок, торчавший наружу, вправили кость, перевязали рану, стянули ее бинтами и заключили ногу в ящик, secundum artem {Как предписывается наукой (лат.).}. Все произошло так, как мы того желали, и мы не только спасли бедняге ногу, но и вызвали презрение к доктору у судовой команды, которая не спускала с нас глаз во время лечения, завершившегося через шесть недель.
      ГЛАВА XXIX
      Злоба Макшейна. - Я схвачен и закован в цепи как шпион. - Морган разделяет ту же участь. - Томсона подбивают дать против нас показания - Он с презрением отвергает сии предложения и подвергается дурному обхождению за свою честность - Моргана освобождают для помощи лекарю во время боя с несколькими французскими военными кораблями - Я остаюсь прикованным на юте, беззащитным против вражеского огня, и от страха прихожу в исступление. После битвы меня утешает Морган, который откровенно говорит о капитане; его подслушивает часовой, доносит на него, и Морган снова закован в цепи. Томсон приходит в отчаяние и, несмотря на увещания мои и Моргана, бросается ночью за борт.
      Между тем шторм перешел в свежий ветер, который отнес нас в жаркие широты, где погода стала невыносимой, а команда начала тяжело хворать. Доктор не пренебрегал ничем, чтобы отомстить валлийцу и мне. Он навещал больных под предлогом их осмотра, но с целью собрать жалобы, которые могли бы нам повредить; потерпев неудачу в своих ожиданиях благодаря расположению к нам больных, которое мы заслужили нашей человечностью и старательностью, он порешил подслушивать наши беседы, спрятавшись за парусиной, отделявшей нашу каюту.
      Здесь он был обнаружен юнгой, сообщившим нам о его поведении; и вот однажды вечером, когда мы обгладывали огромную говяжью кость, Морган, заметив, что за парусиной нечто шевелится, и догадавшись, что это доктор, подмигнул мне и показал на то место, где можно было различить фигуру стоящего человека. Тогда я схватил кость и метнул ее изо всех сил в него с такими словами:
      - Кто бы ты ни был, получай за свое любопытство!
      Это возымело желаемые последствия, так как подслушивающий упал, а затем уполз в свою каюту. Мне весьма понравился мой подвиг, который обернулся одним из самых неудачных поступков в моей жизни, так как с той поры Макшейн решил меня погубить. Неделю спустя после этого подвига, когда я делал обход больных, меня арестовали и потащили к унтер-офицеру корабельной полиции на ют, где тот меня приковал цепями к палубе по обвинению в шпионаже и в заговоре на жизнь капитана.
      Сколь ни смехотворно было это обвинение, мне пришлось претерпеть все, что выпадает на долю самых тяжких преступников, ибо в таком жалком положении я выносил днем палящие лучи солнца, а ночью нездоровую сырость в течение двенадцати дней, но меня не судили и не подвергали допросу по возбужденному против меня обвинению. Как только я обрел возможность размышлять, каковой лишился совершенно ошеломленный происшедшим, я послал за Томсоном, который, выразив мне соболезнование, намекнул, что я обязан своей бедой ненависти доктора, донесшего на меня капитану, вследствие чего меня арестовали, а бумаги мои захватили.
      Я стал клясть свою непостоянную судьбу и вот тут-то увидел Моргана, поднимавшегося на ют под охраной двух капралов, заставивших его сесть рядом со мной, дабы приковать и его таким же манером, как и меня. Несмотря на свое положение, я едва мог удержаться от смеха при взгляде на физиономию моего сотоварища, который безмолвно позволил просунуть свои ноги в кольца, назначенные для этой цели, но когда капралы собрались положить его на спину, он впал в неистовство и, вытащив из кармана большой couteau {Нож (франц.)}, пригрозил вспороть брюхо первому, кто приблизится к нему, чтобы обойтись с ним столь недостойно. Они готовы были расправиться с ним весьма сурово, когда лейтенант окликнул их со шканцев и приказал оставить его в покое. Тогда он подполз ко мне и, взяв за руку, посоветовал "возложить упования на пога". Взглянув на Томсона, сидевшего с бледным лицом и дрожавшего рядом с нами, он сказал ему, что для его ног есть еще два кольца и что он был бы весьма рад увидеть его в такой доброй компании.
      Но у нашего врага не было намерения обречь второго помощника на ту же участь; его он предназначал для грязной работы по уходу за больными - и, если возможно, для показаний против нас. С этой целью он старался выяснить обиняком его мнение, но, найдя его неподкупным, начал так к нему придираться, что жизнь стала невтерпеж для этого кроткого создания.
      Пока я и мой товарищ по заключению утешали друг друга в наших горестях, адмирал обнаружил с подветренной стороны четыре корабля и дал сигнал нашему судну и четырем другим пуститься в погоню; вслед за этим все приготовились к бою, и Макшейн, предвидя, что одного помощника будет ему недостаточно, освободил Моргана, а я, в том же плачевном положении, должен был подвергнуться всем опасностям боя. Было почти темно, когда мы нагнали корабли и, окликнув их, узнали, что это французские военные суда, после чего капитан Оукем приказал им прислать своих людей к нему на корабль; но они отказались, заявив, что если у него есть какое-нибудь дело до них, то он может явиться к ним; тогда он пригрозил открыть огонь всем бортом, а они пообещали ответить тем же. Обе стороны сдержали свое слово, и завязался яростный бой.
      Читатель может догадаться, как я проводил время, лежа, беспомощный, среди ужасов морского сражения, ожидая каждый момент, что вражеский залп разорвет меня пополам или разнесет на части.
      Я пытался успокоить себя, насколько возможно, рассуждениями о том, что я ничуть не меньше защищен, чем те, кто занимают свои места около меня; но, видя, как они без передышки досаждают врагу, поддерживая друг в друге мужество и ободряя один другого, я легко мог заметить различие между их положением и моим. Все же я скрывал, насколько мог, свое волнение, пока голова офицера морской пехоты, стоявшего неподалеку от меня, оторванная ядром, не угодила прямо мне в лицо и мозги его не ослепили меня; тут я больше не выдержал и заревел во всю силу легких; барабанщик направился ко мне и спросил, ранен ли я, но, прежде чем я успел ответить, он получил заряд в живот, разворотивший ему внутренности, и упал плашмя мне на грудь.
      Этот несчастный случай окончательно лишил меня сдержанности, я удвоил свои крики, потонувшие в шуме битвы; на меня никто не обращал внимания, я потерял всякое терпение и впал в неистовство. Я изливал свою ярость в проклятиях и богохульствах, пока силы мои не иссякли и я остался лежать недвижим, не ощущая навалившегося на меня тела.
      Бой длился до бела дня, когда капитан Оукем, убедившись, что не извлечет из него ни выгоды, ни славы, притворился, будто только теперь он выведен из заблуждения, увидев флаг противника; окликнув корабль, с коим дрался всю ночь, он заявил, что раньше принял его за испанца, и, когда пушки замолкли с обеих сторон, велел спускать шлюпку и отправился к французскому коммодору. Наши потери достигали десяти убитых и восемнадцати раненых, из которых большая часть вскоре отправилась на тот свет.
      Как только мои сотоварищи, помощники лекаря, покончили со своим делом в кубрике, они явились ко мне, исполненные дружеского сочувствия. Морган, взобравшись первым и увидев мое лицо, залитое кровью и мозгами, заключил, что я не жилец на этом свете и с большим волнением предложил Томсону подойти и сказать последнее прости своему товарищу и соотечественнику, который отправляется в "полее удопное место", где нет ни Макшейнов, ни Оукемов, чтобы позорить его и мучить.
      - Да, - сказал он, беря меня за руку, - вы отправляетесь в страну, где оказывают Польше уважения неудачливым шентльменам, - там вы пудете удовлетворены, увидев, как ваши враги качаются на волнах горящей серы.
      Томсон, перепуганный этим обращением, поспешил туда, где я лежал, и, усевшись подле меня, спросил со слезами на глазах, что со мной произошло. Теперь я уже настолько пришел в себя, что мог разумно говорить с моими друзьями, которых, к их великому удовольствию, незамедлительно разуверил в опасении, будто я смертельно ранен.
      После того как я смыл кровавое месиво, которым был залит, и подкрепился питьем, принесенным моими друзьями, мы пустились в рассуждения о тяжких лишениях, нами претерпеваемых, и весьма откровенно поговорили о виновниках наших несчастий; но наша беседа подслушана была часовым, поставленным около меня, и, как только его сменили, он передал каждое слово нашего разговора капитану, согласно полученному им приказу. Последствия этого доклада скоро обнаружились с приходом унтер-офицера корабельной полиции, водворившего Моргана на прежнее место и предупредившего Томсона, чтобы тот держал язык за зубами, если он не хочет разделить с нами наказание.
      Томсон, предвидя, что вся тяжесть ухода за больными и ранеными, а также злоба Макшейна падет на него, пришел в отчаяние от таких видов на будущее, и, хотя я никогда раньше не слышал от него ругани, он излил страшные проклятия на головы своих мучителей, предпочитая, по его словам, скорее распроститься с жизнью, чем подчиняться дольше таким жестоким людям.
      Я был весьма удивлен его волнением и приложил старания облегчить его жалобы, описав, не скупясь на преувеличения, мое собственное положение, которое он мог сравнить со своим и убедиться, что несчастье мое куда тяжелей, а также взять с меня пример стойкости духа и покорности до той поры, когда мы сможем добиться удовлетворения, каковая пора, как я надеялся, не за горами, ибо дня через три мы должны достичь гавани, где получим возможность принести наши жалобы адмиралу.
      Валлиец присоединил свои увещания к моим и старался доказать, что каждому надлежит во имя долга и ради собственной своей пользы ввериться воле божьей и рассматривать себя как часового, не имеющего права покинуть пост, пока его не снимут. Томсон слушал внимательно, но в заключение залился слезами, покачал головой и удалился, ничего не сказавши. Часов в одиннадцать вечера он пришел еще раз взглянуть на нас; лицо у него было очень мрачное, и он сообщил, что с той поры, как мы расстались, ему пришлось мною работать, в награду за что доктор грубо оскорбил его и обвинил в сообщничестве с нами с целью лишить жизни и самого доктора и капитана. После взаимных увещаний он встал, потряс мою руку с необычной горячностью, воскликнул: "Да поможет вам обоим бог!" - и покинул нас, удивив сим странным прощанием, которое произвело на нас глубокое впечатление.
      Наутро, когда наступил час обхода больных, этот несчастный молодой человек исчез, и после тщательных поисков возникло подозрение, что он ночью бросился за борт, так оно и было в самом деле.
      ГЛАВА XXX
      Мы оплакиваем судьбу нашего сотоварища - Капитан предлагает Моргану свободу, от которой тот отказывается - Нас доставляют к нему, и мы подвергаемся допросу. - Моргана отсылают снова под стражу куда отправляют также и меня после диковинного судебного разбирательства.
      Такое известие невыразимо опечалило моего сотоварища и меня, так как наш несчастный приятель своим мягким нравом приобрел любовь и уважение нас обоих, и чем больше мы сожалели о его безвременной смерти, тем большее отвращение испытывали к злодею, бывшему, без сомнения, виновником ее.
      Но этот отъявленный негодяй не обнаружил никаких признаков сожаления о смерти Томсона, хотя должен был бы сознавать, что своим дурным обращением побудил его принять фатальное решение. Он попросил капитана снова освободить Моргана для ухода за больными, и капрал был послан расковать Моргана; но тот заявил, что отказывается от освобождения, пока не узнает причины своего ареста: ни для одного капитана в мире он не станет ни теннисным мячом, ни воланом, ни рабом, ни поваренком. Оукем, столкнувшись с его упорством и опасаясь, что безнаказанно не сможет дольше нас тиранить, решил устроить подобие суда и приказал привести к нему на шканцы нас обоих, где он торжественно восседал с клерком по одну сторону и со своим советчиком Макшейном по другую.
      Когда мы подошли, он приветствовал нас так: - Будьте вы прокляты, джентльмены! Любой капитан приказал бы вас обоих вздернуть на рею без всякого суда за преступления, в которых вы повинны. Я, будьте вы прокляты, слишком добр, разрешая таким собакам, как вы, говорить в свою защиту!
      - Капитан Оугем, - сказал мой сотоварищ по мучениям, - Поистине в вашей власти (покуда, плагодарение господу!) вздернуть нас всех по вашей воле, желанию или прихоти! И для кое-кого из нас, может пыть, лучше пыть вздернутым, чем выносить мучения, на которые мы опречены. Так и фермер может повесить козлят для своей запавы, удовольствия или развлечения. Но все же, если не на земле, то на непе, есть такая вещь, как справедливость, которая покарает огнем и серой всех тех, кто отнимает жизнь у невинных людей по прихоти и по злопе (опратите внимание!). Итак, я хотел пы знать, в чем мои преступления, и увидеть того, кто меня опвиняет.
      - Сейчас увидите, - сказал капитан. - А нука, доктор, что вы имеете сказать?
      Макшейн выступил вперед, долго откашливался, чтобы прочистить горло, но, прежде чем он начал, Морган обратился к нему так:
      - Доктор Макшейн, взгляните мне в лицо, посмотрите в лицо честного человека, которому ненавистно лжесвидетельство, как сам дьявол, и да пудет господь пог судьей между вами и мной!
      Доктор, не обратив внимания на заклинание, произнес следующую речь, если память мне не изменяет:
      - Вот что я вам скажу, мистер Морган: то, что вы сказали о честном человеке, это правильно, и мое мнение такое, что если вы честный человек, то тогда вы заслужили, чтобы вас оправдали в этом деле. Потому что вот что я вам скажу: капитан Оукем решил со всеми поступить по справедливости. А со своей стороны я могу утверждать, как оно стало мне известно, что вы говорили неуважительно о вашем капитане, самом достойном и благородном командире на службе его величества из всех мужчин, женщин и детей.
      В ответ на сию изящную речь доктора, которой, по-видимому, он кичился, Морган ответил:
      - Отчасти я догадываюсь, и постигаю, и понимаю, что вы разумеете, но хотел пы, чтопы вы высказались точнее. Все же я полагаю, что меня не могут опвинить только на основании слухов, но даже если я виноват в том, что говорил неуважительно о капитане Оукеме, надеюсь, мои слова - не государственная измена.
      - Но это, чорт возьми, мятеж! И по военному уставу он карается смертью! - вскричал Оукем. - Позовите свидетелей.
      Тут приблизились слуга Макшейна и наш юнга, которых они соблазнили и подучили. Первый объявил, что Морган, спускаясь однажды по трапу в кубрик, проклинал капитана, называл его диким зверем, которого следует затравить как врага человечества.
      - О! Это важная презумпция для умысла против жизни капитана, - сказал клерк. - А почему? А потому, что она предполагает заранее задуманное злоумышление, преступный умысел a priori {Независимо от опыта (лат.}.}.
      - Правильно! - подтвердил капитан слова этого жалкого писаки, бывшего раньше в услужении у законника. - Все будет, как полагается по закону. За это стоят и Кук и Литтлджон *.
      Свидетельство слуги Макшейна было подтверждено юнгой, сказавшим, будто он слышал, как первый помощник заявлял, что у капитана столько же жалости, сколько у медведя, а у лекаря не больше мозгов, чем у осла. Засим был допрошен часовой, подслушавший нашу беседу на юте; он показал, что валлиец уверял меня, будто капитан Оукем и доктор Макшейн будут качаться в аду на волнах горящей серы за их жестокости. Клерк заметил, что это явное вредоносное действие, подтверждающее прежнее подозрение в наличии заговора на жизнь капитана Оукема; ибо как мог Морган столь уверенно заявлять, будто капитан и лекарь прокляты, если он не имел намерения расправиться с ними, прежде чем они успеют покаяться? Это мудрое толкование показалось крайне важным для нашего достойного командира, который воскликнул:
      - Ну что вы на это скажете, валлиец? Захватили вас врасплох, братец? Ха-ха!
      Морган был слишком джентльмен, чтобы отрекаться от своих слов, но решительно отрицал истинность комментариев. В ответ на это капитан с важностью подошел к нему и со свирепой миной сказал:
      - Итак, мистер сукин сын, вы сознаетесь, что честили меня, называя медведем и зверем, а также проклинали. Тысяча чертей! Я бы охотно судил вас военным судом и вздернул, пес вы этакий!
      Тут Макшейн, нуждавшийся в помощнике, просил Капитана по свойственной ему доброте простить Моргана при условии, если он, преступник, изъявит такую покорности, какая соответствует важности его преступления. На это камбро-бритт *, который в данном случае не изъявил бы покорности и самому Великому Моголу *, окруженному стражей, поблагодарил доктора за его вмешательство и признал, что он, Морган, был неправ, назвав образ и подобие "пожие" зверем.
      - Так как, - сказал он, - я применял метафоры, притчи, сравнения и опразы. Мы ведь опозначаем кротость ягненком, разврат - козлом, хитрость лисой, невежество мы уподопляем ослу, жестокость - медведю, а пешенство тигру... Вот и я употрепил эти аллегории, чтопы выразить мои чувства (опратите внимание!), и от того, что я сказал перед погом, я никогда не отрекусь перед человеком или зверем!
      Оукем был так раздражен этой "наглостью" (как он это назвал), что приказал без промедления отвести его туда, откуда привели, и клерк приступил к моему допросу.
      Первый вопрос был касательно места моего рождения; я ответил, что родился на севере Шотландии.
      - На севере Ирландии, это вернее! - воскликнул капитан. - Но мы вас сейчас выведем на чистую воду!
      Затем последовал вопрос о вере, какую я исповедываю, а когда я ответил, "протестантскую", он поклялся, что я сущий католик.
      - А ну дальше, клерк! - продолжал он. - Допросить его об этом предмете!
      Но прежде, чем рассказать о подробностях допроса, следует уведомить читателя, что наш командир был ирландец и, если слухи были правильны, католик до мозга костей.
      - Вы говорите, что протестант, - продолжал клерк, - сотворите крестное знамение, - вот так... И подтвердите клятвенно сие заявление.
      Я только-только собрался проделать эту церемонию, как капитан с чувством воскликнул:
      - К чорту! Не надо! Я не потерплю кощунства! Но продолжайте допрос.
      - Так, так... - продолжал клерк. - А сколько вы признаете таинств?
      - Два, - ответил я.
      - Какие? - спросил он,
      Я ответил:
      - Крещение и причастие.
      - Значит, вы отвергаете и конфирмацию и брак? - вмешался Оукем. - Ну, этот парень - отъявленный католик!
      Хотя клерк вырос у законника, но и он не мог не покраснеть при таком грубом промахе, но постарался замять его, заметив, что такие хитроумные вопросы не про меня, старого грешника. Он спросил меня, верю ли я в пресуществление, но я отозвался столь неуважительно о нисхождении духа божьего, что привел его патрона в смущение своей нечестивостью и тот приказал клерку перейти к заговору.
      Тогда этот жалкий крючкотвор заявил мне, что есть убедительные данные подозревать меня в шпионстве на борту корабля и что я вошел в заговор с Томсоном и другими еще не обнаруженными лицами с целью лишить жизни капитана Оукема, каковое обвинение подтверждается свидетельством нашего юнги, который заявил, будто слышал, как я перешептывался с покойным Томсоном, и можно было разобрать слова: "Оукем, мерзавец, яд, пистолет...", а сии выражения свидетельствуют о нашем намерении уничтожить капитана этими зловещими средствами; что смерть Томсона только укрепляет сии выводы, ибо последний, то ли испытывая муки раскаяния, вовлеченный в такой страшный заговор, то ли опасаясь раскрытия его, что повлекло бы за собой позорную его смерть, порешил положить конец своей собственной жизни. Но правильность всего обвинения в особенности подтверждается шифром, найденным в моих бумагах, точно совпадающим с тем, какой найден был в сундучке Томсона после его исчезновения.
      - Это обстоятельство, - заметил клерк, - является презумпцией, весьма приближающейся к несомненному доказательству, и заставит любой суд присяжных во всем христианском мире признать меня виновным.
      В свою защиту я заявил, что меня притащили на корабль сперва против моего желания, и это может быть засвидетельствовано многими лицами, находящимися ныне на борту, и тем самым я не мог в то время замышлять шпионства, а с той поры ни с кем не входил в общение, которое могло бы навлечь на меня подозрение. Что до заговора против жизни капитана, то ни один человек в здравом уме не смог бы замышлять это дело, которое можно свершить, лишь навлекая на себя бесчестье и собственную свою гибель, даже ежели у этого человека и было такое желание.
      Я заявил, что, даже допуская, будто свидетельство юнги соответствует истине (а оно лживо и предумышленно), нельзя сделать никаких выводов из этих бессвязных слов, так же как нельзя считать судьбу мистера Томсона обстоятельством, подкрепляющим обвинение; ибо у меня в кармане есть письмо, которое вполне раскрывает эту тайну, но совсем иначе, чем предлагаемое объяснение.
      С этими словами я предъявил письмо, переданное мне на следующий день после исчезновения Томсона Джеком Рэтлином, сказавшим, что оно вручено было ему покойным, взявшим с него обещание не отдавать раньше. Клерк, получив от меня письмо, прочел его вслух:
      "Дорогой друг,
      Я в таком отчаянии от утомления, которое испытываю денно и нощно, и от жестокого обращения доктора Макшейна, задумавшего погубить вас и меня, что решил освободиться от этой невыносимой жизни, и, прежде чем вы получите это письмо, меня больше не станет. Мне хотелось бы умереть, оставив у вас добрую о себе память, в которой, как я боюсь, вы мне откажете из-за этого последнего в моей жизни поступка. Но, если вы не можете меня простить, то все же я знаю, что, по крайней мере, вы сохраните уважение к несчастному молодому человеку, который вас любил. Я советую вам, остерегайтесь Макшейна, его мстительность неукротима. Желаю всяческого благополучия вам и мистеру Моргану, которому прошу передать мое последнее прости, а вас прошу помнить вашего несчастного друга и соотечественника
      Уильяма Томсона".
      Как только это письмо было прочитано, Макшейн в приступе ярости выхватил его из рук клерка и разорвал на мелкие кусочки, заявив, что это гнусная подделка, измышленная и выполненная мною. Капитан и клерк объявили, что они того же мнения, хотя я настаивал на том, чтобы получить клочки письма, чтобы их можно было сравнить с другими писаниями Томсона, каковые у них были. Но мне было приказано отвечать на последний пункт обвинений, а именно о шифре, найденном в моих бумагах.
      - Это очень просто сделать, - сказал я. - То, что вам угодно называть шифром, есть не что иное, как греческие буквы, которыми я, для забавы вел ежедневные записи всего достопримечательного с начала нашего плаванья вплоть до того дня, когда меня заковали. И тот же способ применял Томсон, подражая мне.
      - Нечего сказать, похоже на правду! - воскликнул Макшейн - Какая охота писать греческими буквами, если не боишься, что прочтут написанное! Но что вы там толкуете о греческих буквах! Вы думаете, я такой невежда в греческом языке, что не могу отличить греческие буквы от таких, которые не больше греческие, чем китайские! Я не уступлю ни вам, ни вашим соотечественникам в знании греческого языка!
      И с беспримерной наглостью он произнес какие-то невнятные слова, которые, по звукам, очень походили на ирландские и приняты были за греческие капитаном, каковой воззрился на меня с презрительной усмешкой и вскричал:
      - Что! Нашла коса на камень?!
      Такая совершенная уверенность этого ирландца заставила меня улыбнуться, и я предложил передать спор на разрешение кому-нибудь на корабле, знающему греческий алфавит. Тогда снова привели Моргана и рассказали, в чем дело, он взял мои записи и без колебаний прочел целую страницу по-английски, решив препирательства в мою пользу. Но доктора это нисколько не устыдило, и он заявил, что Морган был посвящен в тайну и все сочинил сам. Оукем сказал:
      - Я вижу, они оба в сговоре.
      И тут же отправил моего товарища назад, хотя я предлагал, чтобы каждый из нас в отдельности прочел и перевел любую главу или стих из принадлежащего ему греческого евангелия, после чего станет окончательно очевидным, кто из нас говорит правду - мы или лекарь. Не обладая достаточным красноречием, чтобы убедить капитана в том, что тут не может быть сговора или плутовства, я просил позвать кого-нибудь из знающих греческий язык, которые смогли бы беспристрастно меня испытать.
      И вот на палубу была вызвана вся команда корабля, - офицеры и матросы, - и им объявили, что все знающие греческий язык должны подняться немедленно на шканцы.
      После короткого молчания поднялись два матроса с фок-мачты, которые, по их словам, обучились греческому языку у греков из Морей во время плаваний в Левант. Капитан возликовал, услышав об этом, и сунул мой дневник одному из них, но тот откровенно сознался, что не умеет ни читать, ни писать, второй проявил то же невежество, но заявил, что может говорить по-гречески с любым человеком на корабле и, отнесясь ко мне, произнес несколько фраз на варварски изуродованном языке, которых я не понял.
      Я сказал, что современный греческий язык столь же отличается от языка, на котором говорили и писали древние, как ныне употребляемый английский - от языка древних саксов времен Хенгиста *, поскольку же я изучал только подлинный греческий язык, на котором писали Гомер, Пиндар, евангелисты и другие великие люди древнего мира, нельзя полагать, будто я должен знать несовершенное варварское наречие, выросшее на развалинах первоначального языка и почти не сохранившее никаких следов древних выражений, но ежели доктор Макшеин, притязающий называться знатоком греческого языка, сможет поддерживать разговор с этими матросами, я готов отречься от всего, что утверждал, и понести любое наказание, какому он меня подвергнет.
      Не успел я произнести эти слова, как лекарь, зная, что один из этих парней его соотечественник, обратился к нему по-ирландски и получил ответ на том же языке; засим между ними завязался диалог на языке, какой они назвали греческим, а прежде, чем они рискнули пойти на такую дерзкую ложь, им пришлось обеспечить себе молчание другого матроса, которого его сотоварищ предупредил на языке Морей.
      - Я так и знал, - сказал Оукем, - что в конце концов мы поймаем плута! Отвести мошенника назад. Я считаю, что его нужно вздернуть,
      Мне нечего было больше сказать в свою пользу перед судом, столь пристрастным в своей злобе и защищенным невежеством против истины, и я, не сопротивляясь, позволил отвести себя к моему сотоварищу, который, услышав от меня подробности моего судебного разбирательства, воздел руки и возвел глаза к небесам и испустил страшный стон; не отваживаясь облегчить свои размышления речами, ибо часовой мог подслушать их, он затянул валлийскую песню, которую сопровождал тысячью гримас и неистовых жестов.
      ГЛАВА XXXI
      Я обнаруживаю, что матросов подкупили для показаний против меня, благодаря ссоре между двумя свидетелями, вследствие этого я получаю свободу и убеждаю Моргана согласиться на тех же условиях - Злоба Макшейна. - Мы прибываем к Ямайке, откуда вскоре идем к Испаньоле для соединения с вест-индской эскадрой - Мы запасаемся водой, снова пускаемся в море и приходим к Картахене - Размышления о наших действиях там.
      Но вот вследствие ссоры, возникшей между двумя современными греками, один из них, в отместку другому, пришел к нам и раскрыл тайну диалога Макшейна, как я разъяснил ее выше. Это разоблачение дошло до слуха доктора, сознававшего, что нам представляется возможность оправдаться перед военным судом (мы приближались к Ямайке) и вместе с тем уличить его, Макшейна, в предумышлении и невежестве, а потому он столь успешно вступился за нас перед капитаном, что через несколько часов мы получили свободу и приказ вернуться к исполнению своих обязанностей.
      Для меня это было счастливым событием, так как все мое тело было обожжено солнцем, а все члены оцепенели от неподвижности; но мне еле-еле удалось убедить валлийца, чтобы тот согласился на такую милость, ибо он предпочитал в своем упрямстве остаться в оковах впредь до оправдания его военным судом, который, как он верил, воздаст должное его врагам.
      Наконец я указал ему на ненадежность исхода судебною разбирательства, на преимущества и влиятельность его противников и обольстил его надеждой на то, что он даст выход своему желанию отомстить, расправившись собственноручно с Макшейном по возвращении в Англию. Этот последний довод имел для него больший вес, чем остальные, и убедил его спуститься вместе со мной в кубрик; как только я вошел туда, воспоминание об усопшем друге пробудилось во мне, и мои глаза наполнились слезами. Мы уволили нашего вероломного юнгу, несмотря на его слезы, мольбы и покаяния в содеянном; но совершили это после того, как он сознался нам, что лекарь подкупил его дать показания против нас парой чулков и двумя старыми клетчатыми рубашками, которые у него уже отобрал слуга лекаря.
      Когда доктор прислал нам ключи от наших сундучков и шкапов, мы задержали посланца, пока не освидетельствовали их содержимого; мой сотоварищ, обнаружив, что его чеширский сыр съеден до корки, бренди выпит и луковицы исчезли, пришел в ярость, которую излил в проклятиях и поношениях на слугу Макшейна, угрожая судебным преследованием за воровство. Парень в свою очередь клялся, что у него не было ключей вплоть до того момента, когда его хозяин поручил ему отнести их нам.
      - Клянусь погом, - кричал Морган, - который есть мой судья и мое спасение, кто пы ни стянул мою провизию, но он вшивый, нищий, негодный мошенник! И, клянусь душой моих предков, я подниму дело и опвиню его и предам суду, если только узнаю, кто он такой!
      Случись это несчастье на море, где нельзя было возместить потерю, вероятно сей потомок Карактакуса окончательно лишился бы рассудка; но когда я заметил, что этой пустячной беде легко пособить, он слегка успокоился и примирился с происшедшим.
      Немного погодя после этого припадка бешенства в каюту вошел лекарь под предлогом достать что-то из аптекарского шкапа и, улыбаясь, поздравил нас с освобождением, которого, по его словам, с большим трудом ему удалось добиться у капитана, справедливо разгневанного нашим поведением; но он, доктор, поручился за нас и надеется, что мы не дадим ему повода раскаиваться в его доброте. Без сомнения, он ожидал признательности нашей за эту мнимую услугу, так же как и общей амнистии за прошлое; но он имел дело с людьми, которые не так легко могут простить обиды, как он воображал, или забыть, что если мы и обязаны были освобождением его предстательству, то виновником наших бедствий был он. Я сидел молча, а мой сотоварищ ответил:
      - Что там говорить! Это неважно. Пог читает в сердцах людей, всему есть время, как сказал мудрец, время есть просать камни и время есть сопирать их вновь...
      Лекарь, по всем признакам, был в замешательстве, услышав такой ответ, и с раздражением вышел, шепча что-то вроде: "неблагодарность", "негодяи", на что мы не сочли нужным обратить внимание.
      Наш флот, соединившись с другим, нас поджидавшим, стоял на якоре около месяца в гавани Порт Ройял на Ямайке, и в течение этого срока немало было проделано, несмотря на клевету иных людей, утверждавших, что здесь мы ровно ничего не делали, - стояли на якоре, выжидая погоды, подходящей для задуманного предприятия, с той целью, чтобы вест-индская эскадра, извещенная о нашем прибытии, могла бы присоединиться к нам с запасами снаряжения и провианта у западной оконечности Испаньолы, откуда мы могли бы прямо итти на Картахену, прежде чем противник займет выгодное положение для обороны или догадается о нашем замысле.
      Как бы то ни было, мы отплыли от Ямайки и дней десять либо две недели лавировали против ветра у острова Буаче с намерением, как говорили, атаковать французский флот, который предположительно стоял на якоре в этих местах. Но, прежде чем мы подошли, он направился в Европу, послав вспомогательное судно к Картахене с сообщением о пребывании нашем в этих водах, а также о нашей численности и месте назначения. Еще несколько дней мы мешкали здесь, запасаясь дровами и солоноватой водой, потребление которойнаш адмирал, по-видимому приняв во внимание здоровье людей, ограничил квартой в день.
      Наконец мы поставили паруса и подошли с наветренной стороны к гавани Картахены, где мы отдали якорь и спокойно стояли еще дней десять. И снова злокозненные люди воспользовались случаем, чтобы поносить командование, утверждая, что, поступая таким образом, оно не только бесполезно тратило время, весьма драгоценное вследствие приближения периода дождей, но и позволило испанцам оправиться от страха, вызванного приближением английского флота, превосходившего по крайней мере втрое своей численностью любой флот, появлявшийся доселе в этой части света.
      Но если мне будет разрешено высказать свое суждение по сему вопросу, я бы приписал эту проволочку благородству наших начальников, пренебрегавших теми преимуществами даже над врагом, какие предоставила им фортуна. Наконец мы снялись с якоря и снова отдали якорь ближе ко входу в гавань, где ухищрились высадить нашу морскую пехоту, разбившую лагерь на берегу, несмотря на обстрел врага, который многих из наших солдат вывел из строя. Такой выбор лагерной стоянки под стенами вражеских укреплений, ранее никогда не имевший места, сделан был, я полагаю, с целью приучить солдат выдерживать огонь, ибо они, непривыкшие к дисциплине, в большей своей части были взятыот плуга только несколько месяцев назад.
      Сей случай также дал повод для осуждения министерства, пославшего необстрелянных рекрутов в столь важную экспедицию, тогда как много полков, состоявших из ветеранов, оставалось дома без дела. Но, конечно, у наших правителей были свои основания поступать так, что, возможно, обнаружится вместе с другими сокровенными тайнами. Может быть, они не хотели рисковать своими лучшими войсками, обрекая их на такую отчаянную службу, либо полковники и младшие офицеры полков-ветеранов, привыкшие считать свои патенты синекурами или пенсиями в вознаграждение за домашние услуги, оказываемые двору, отказывались принять участие в столь опасном и ненадежном предприятии; за такой отказ, вне сомнения, их следует весьма похвалить.
      ГЛАВА XXXII
      Наши сухопутные войска, высаженные на берег, укрепляют фашинами насыпьдля батареи - Наш корабль вместе с четырьмя другими получает приказ бить по крепости Бокка Чика - Трусость Макшейна - Неистовство капеллана Славный Рэтлин лишается руки - Его героизм и рассуждения о битве - Как повел себя Крэмпли со мной в разгаре сражения.
      Наши войска, высадившись и разбив лагерь, как я уже упоминал, приступили к возведению насыпи, укрепленной фашинами, для батареи, чтобы обстреливать главный форт врага, и меньше чем в три недели все было готово. Чтобы воздать испанцам должное, было решено на военном совете, что пять наших крупнейших кораблей атакуют крепость с одной стороны, тогда как с другой пускают в ход батарею, усиленную двумя мортирами и двадцатью четырьмя когорнами.
      Согласно сему был дан сигнал об участии нашего корабля в действиях совместно с другими, а накануне вечером мы были оповещены о том, что надлежит привести корабль в боевую готовность; при этом между капитаном Оукемом и его горячо любимым родственником и советчиком Макшейном возникли разногласия, которые едва не привели к открытому разрыву. Доктор, воображавший, будто в кубрике грозит не большая опасность пострадать от вражеских выстрелов, чем в центре земли, недавно узнал, что на одном судне именно в этой части корабля помощник лекаря был убит пушечным ядром, посланным маленьким редутом, разрушенным еще до высадки наших солдат; посему он настаивал на постройке помоста для больных и раненых в кормовой части трюма, где он полагал себя в большей безопасности, чем на палубе наверху. Капитан рассердился в ответ на такое необычное предложение, обвинил его в малодушии и заявил, что в трюме нет для этого места, а если бы даже и было, то он не стал бы потворствовать лекарю больше, чем другим морским лекарям, которые пользуются кубриком.
      От страха Макшейн стал упрямым, настаивал на своем требовании и показал свои инструкции, коими оно допускалось; капитан поклялся, что эти инструкции составлены ленивыми трусами, никогда не бывшими на море; все же он принужден был подчиниться и послал за плотником, чтобы отдать распоряжение. Но прежде чем были приняты меры, дан был сигнал, и доктору пришлось доверить свой остов кубрику, где Морган и я занимались приведением в порядок инструментов и перевязочных средств.
      Наш корабль, а также другие намеченные корабли немедленно снялись с якоря и менее чем через полчаса отдали якорь перед крепостью Бокка Чика, и канонада (поистине ужасная) началась.
      Лекарь, осенив себя крестным знамением, упал плашмя на палубу, капеллан и казначей, присланные нам на подмогу, последовали его примеру, а мы с валлийцем уселись на ящик и смотрели друг на друга с великим смущением, едва удерживаясь от того, чтобы не растянуться подобно им.
      Чтобы читателю стало ясно, что объявшая нас тревога была вызвана не обычными обстоятельствами, я должен сообщить некоторые подробности касательно ужасающего грохота, нас ошеломившего. Испанцы в Бокка Чика вели огонь из восьмидесяти четырех больших пушек, не считая мортиры и мелких пушек, из тридцати шести пушек с форта Сен-Джозеф, из двадцати пушек двух батарей на фашинах и с четырех военных судов, располагавших шестьюдесятью четырьмя пушками каждое. Им отвечала наша береговая батарея, состоявшая из двадцати одной пушки, двух мортир и двадцати четырех когорнов, и пять крупных кораблей, имевших от семидесяти до восьмидесяти пушек каждый и стрелявших непрерывно.
      Не прошло и нескольких минут, как один из матросов притащил на спине в кубрик другого, сбросил его, как мешок с овсом, и, не говоря ни слова, вытащил кисет и заложил за щеку щепоть табаку. Морган немедленно осмотрел раненого и воскликнул:
      - Могу поручиться, что парень так же мертв, как мой прадедушка!
      - Помер? - переспросил макрос - Может, сейчас и помер, но, чорт подери, он еще был живой, когда я тащил его сюда.
      Он собрался уйти туда, откуда пришел, но я попросил его взять тело с собой и бросить его за борт.
      - А ну его к чорту, это самое тело! - сказал он. - Хватит и того, если я позабочусь о своем.
      Мой товарищ схватил нож для ампутаций и бросился за ним по трапу крича:
      - Вшивый негодяй! Что здесь такое? Корабль или кладпище, склеп, могила или Голгофа?
      Но тут его остановил голос:
      - Стоп! Там пекло!
      - Пекло? - повторил Морган. - Господи, пог мой, там в самом деле жарко Кто вы такой?
      - А я здесь самолично! - ответил голос, и я немедленно узнал моего славного приятеля Джека Рэтлина, который направился прямо ко мне и неторопливо сказал, что в конце концов он все же пришел, чтобы его "обрубили", и показал кисть руки, размозженную картечью. С непритворной жалостью я посочувствовал его несчастью, которое он выносил героически и мужественно, сказав, что каждый выстрел имеет свое назначение. Хорошо, что он не попал в голову. А если бы попал, что тогда? Он умер бы храбро, сражаясь за короля и родину. Смерть - это долг, и каждый в таком долгу, а платить нужно. Теперь или в другое время - это все равно.
      Мне очень пришлись по душе и показались назидательными рассуждения этого морского философа, который вынес ампутацию левой руки, не поморщившись; операция (по его просьбе) была произведена мною после того, как Макшейн, с трудом заставивший себя оторвать голову от палубы, объявил, что необходимо отрезать руку.
      Перевязывая обрубок руки, я спросил Джека его мнение о том, как идет сражение; покачав головой, он откровенно сказал мне, что ничего хорошего не ждет.
      - Почему? Потому что мы не отдали якорь у самого берега, где имели бы дело только с одним краем Бокка Чика. А то перед нами вся гавань, и мы выставились прямо под огонь их кораблей и форта Сен-Джозеф и крепости, которую должны были обстреливать. К тому же мы стоим так далеко, что ее стен повредить не можем, и три четверти наших выстрелов - впустую. Да и вряд ли ктонибудь на борту понимает в наводке пушек. Эх! Помоги нам господь! Вот если бы здесь был ваш родич, лейтенант Баулинг, дело обернулось бы по-другому...
      Тем временем количество раненых столь возросло, что мы не знали, с кого начинать; тогда первый помощник напрямик заявил лекарю, что если тот немедленно не поднимется и не приступит к выполнению своего долга, он пожалуется адмиралу на его поведение и будет добиваться назначения на его место. Это увещание пробудило Макшейна, который никогда не был глух к доводам, затрагивавшим его интересы; он поднялся и для укрепления храбрости несколько раз приложился к своей фляжке с ромом, которую охотно передал капеллану и казначею, столь же нуждавшимся в таком дополнительном вдохновении, как и он сам. После такой поддержки он приступил к работе и стал рубить руки и ноги без всякого милосердия.
      Винные пары, окутав мозг капеллана и присоединившись к прежнему его возбуждению, привели его в исступление. Он разделся донага, обмазал все тело кровью, и его едва удержали от того, чтобы он не выбежал на палубу в таком виде.
      Джек Рэтлин, смущенный таким поведением, попытался утихомирить его бешенство уговорами; но, придя к заключению, что все его слова безрезультатны и такие проказы капеллана вызовут сумятицу, сшиб его с ног правой рукой и угрозами заставил пребывать в весьма унизительном положении. Но ром был бессилен вдохнуть мужество в казначея, который, стиснув руки,сидел на полу и проклинал тот час, когда покинул мирное занятие пивовара в Рочестере, чтобы жить такой беспокойной и ужасной жизнью.
      В то время как мы потешались над этим беднягой, ядро попало в уязвимое место корабля и, пролетев через кладовую казначея, вызвало страшный грохот и опустошение среди кувшинов и бутылок; это привело Макшейна в такое расстройство, что он выронил свой скальпель и, упав на колени, громко прочел "Pater noster" {Отче наш (лат).}; казначей опрокинулся навзничь и остался лежать неподвижно, а капеллан впал в такое буйство, что Рэтлин не мог его удержать одной рукой, и мы вынуждены были запереть его в каюте лекаря, где он несомненно выкинул тысячи сумасбродств.
      Тут спустился к нам мой старый враг Крэмпли со специальным приказом, как он сказал, доставить меня на шканцы для перевязки легкой раны, нанесенной капитану осколком; причина, по коей он почтил меня таким служебным поручением, заключалась в том, что если бы я по дороге был убит или выведен из строя, моя смерть или увечье нанесли бы меньше ущерба команде корабля, чем смерть или увечье доктора или первого помощника. В другое время, пожалуй, я мог бы оспаривать этот приказ, на который я имел право не обращать внимания; но, соображая, что моя репутация зависит от моего согласия, я решил доказать моему врагу, что боюсь не больше, чем он, подвергать себя опасности.
      Поэтому я захватил с собой все необходимое для перевязки и последовал немедленно за ним на шканцы, невзирая на дым, огонь, грохот и адское кровопролитие. Капитан Оукем стоял, прислонившись к бизань-мачте, и как только увидел меня одетым в рубашку с засученными до плеч рукавами и с руками, залитыми кровью, выразил неудовольствие, нахмурив лоб, и спросил, почему не пришел сам доктор. Я сказал, что Крэмпли вызвал меня, якобы получив на то специальный приказ; капитан, по-видимому, удивился и пригрозил после боя наказать мичмана за то, что он слишком много себе позволяет. Меня он отослал назад, приказав сказать Макшейну, что капитан ждет его без промедления.
      Я вернулся невредимый и передал поручение доктору, который решительно отказался покинуть пост, предписанный ему его инструкциями, после чего Морган, завидуя, должно быть, мне, показавшему себя храбрецом, взялся за это дело и с большим бесстрашием поднялся наверх. Капитан, натолкнувшись на упрямство лекаря, дал* себя перевязать и поклялся, что посадит Макшейна под арест, как только закончится бой.
      ГЛАВА XXXIII
      В стенах сделан пролом, наши солдаты идут на приступ и занимают форты без сопротивления. - Наши моряки одновременно захватывают все другие укрепления у Бокка Чика и овладевают гаванью - Добрые последствия этого успеха - Мы продвигаемся ближе к городу - Находим покинутыми два форта и канал, заблокированный затопленными судами, который, однако, нам удается очистить - Высаживаем солдат у Ла-Кинта - Преодолеваем сопротивление отряда милиции - Атакуем крепость Сен-Лазар и отступаем с большими потерями Остатки наших войск вновь погружаются на суда - Попытка адмирала взять город - Описывается организация экспедиции.
      После четырехчасового обстрела крепости мы все получили приказ высучить якорные цепи и отойти; но на следующий день сражение возобновилось и продолжалось с утра до полудня, когда вражеский огонь из Бокка Чика стал ослабевать и к вечеру затих.
      В крепостной стене был сделан нашей береговой батареей пролом, достаточный для того, чтобы пропустить среднего размера павиана, если бы тот нашел способ добраться до него; и наш генерал положил итти на приступ этой ночью и приказал для этой цели послать отряд. Провидение было дружески к нам расположено и вселило в сердца испанцев решение покинуть укрепления, которые разумные люди могли бы удерживать до дня страшного суда против всех сил, какими мы располагали для атаки.
      А в то время, когда наши солдаты захватили без сопротивления вражеский вал, та же удача пришла на помощь нашим морякам, "овладевшим фортом Сен-Джозеф, батареями на фашинах и одним испанским военным кораблем; три другие корабля были подожжены либо затоплены врагом, чтобы они не попали нам в руки.
      Взятие этих фортов, на силу которых испанцы главным образом полагались, утвердило наше господство над внешней гаванью и вселило в нас великую радость, так как мы рассчитывали, что встретим лишь слабое - а то и никакого, - сопротивление со стороны города; и если бы несколько крупных наших кораблей подошло незамедлительно, прежде чем испанцы оправились от смятения и отчаяния, вызванного нашим неожиданным успехом, вполне возможно, что мы закончили бы все дело к полному нашему удовлетворению без дальнейшего кровопролития. Но этот шаг наши герои почитали варварским оскорблением врага, попавшего в беду, и дали ему передышку, какую он пожелал, чтобы собраться с силами.
      Тем временем Макшейн, воспользовавшись этим всеобщим ликованием, явился к нашему капитану и защищался столь успешно, что восстановил себя в его добром мнении; что до Крэмпли, то ничего достопримечательного больше не было в его обхождении со мной во время боя. Но из всех последствий победы самым благодетельным было изобилие пресной воды после того, как мы страдали в течение пяти недель на казначейском рационе в одну кварту per diem {Ежедневно (лат.).} на каждого в жаркой зоне, где солнце стояло над головой и тело столько теряло влаги, что и галлон жидкости едва ли мог возместить утраченное в течение суток. Надо принять во внимание в особенности то, что наша еда состояла из гнилой солонины, которую матросы называли ирландской клячей, соленой свинины из Новой Англии *, не походившей ни на рыбу, ни на мясо, но по вкусу напоминавшей и то и другое, сухарей того же происхождения, двигавшихся, как часовой механизм, по собственному побуждению, благодаря мириадам обитавших в них червей, а также масла, выдаваемого полупинтами и похожего на присоленную колесную мазь. Вместо слабого пива, каждый получал утром три порции по полквартерна * рома или бренди, разбавленного водой, но без сахара или плодов для улучшения вкуса, почему матросы весьма удачно назвали эту смесь "Нужда".
      Такое ограничение провизии и воды отнюдь не было вызвано нехваткой их на борту, ибо в то время на корабле пресной воды было вполне достаточно для полугодового плавания при ежедневном рационе в полгаллона на каждого; но этот пост, мне кажется, был наложен на команду корабля как эпитимия за ее грехи либо с целью замучить ее, вызвав презрение к жизни, чтобы она стала отважной и не считалась ни с какой опасностью.
      Сколь бесхитростно рассуждают те люди, которые приписывают высокую смертность среди нас дурной провизии и недостатку воды! Или утверждают, что много драгоценных жизней можно было спасти, назначив бесполезные транспорты для доставки армии и флоту свежих запасов, морских черепах, фруктов и другого провианта с Ямайки и соседних островов!
      Но ведь те, кто умер, нужно надеяться, отправились в лучший мир, и тем легче было прокормить тех, кто выжил!
      Итак, немало людей осталось лежать перед стенами Сен-Лазар, где они повели себя, как мастифы * на их родине, которые закрывают глаза, бросаются в пасть к медведю и в награду за свою доблесть погибают с размозженной головой.
      Но вернемся к моему повествованию.
      Поставив гарнизоны в занятых фортах и захватив высаженную раньше артиллерию и солдат (это заняло больше недели), мы двинулись ко входу во внутреннюю гавань, охраняемую с одной стороны сильными укреплениями, а с другой - небольшим редутом, перед нашим приближением покинутыми, и нашли, что вход в гавань заблокирован несколькими старыми галионами и двумя военными кораблями, которые неприятель затопил в канале. Тем не менее, мы ухищрились открыть проход нескольким судам, произведшим высадку наших войск у того места неподалеку от города, которое называется Ла-Кинта, где после слабого сопротивления испанского отряда, препятствовавшего высадке, войска разбили лагерь с целью осадить крепость Сен-Лазар, возвышавшуюся над городом и занимавшую командные высоты.
      То ли наш славный генерал не имел никого, кто знал бы, как надлежит приблизиться к форту, то ли он полагался целиком на славу своего оружия, этого я не знаю; но достоверно, что на военном совете решено было итти в атаку с одними мушкетами. Это было приведено в исполнение и надлежащим образом закончилось: противник устроил им столь жаркий прием, что большая часть наших войск обрела на месте вечный покой.
      Наш командующий, не почитая приятной такую любезность со стороны испанцев, был достаточно мудр, чтобы отступить на борт с остатками своей армии, уменьшившейся с восьми тысяч человек, высадившихся на берег невдалеке от Бокка Чика, до полутора тысяч годных к службе солдат. Больных и раненых впихнули в некие суда, названные госпитальными, хотя, по моему мнению, они едва ли заслужили такой почтенный титул, ибо немногие из них могли похвастать собственным лекарем, сиделкой или коком, а междупалубное пространство было столь ограничено, что несчастные больные не имели возможности сидеть выпрямившись на своих постелях. Их раны и обрубки, на которые не обращали внимания, загрязнялись и загнивали, и в гнойных болячках разводились миллионы червей.
      Это бесчеловечное невнимание приписывали нехватке в лекарях, хотя хорошо известно, что каждый крупный корабль мог бы уделить хотя бы одного лекаря для сей цели, и этого было бы вполне достаточно, чтобы устранить такие возмутительные последствия.
      Но, может быть, генерал был слишком джентльмен, чтобы просить о подобном одолжении у своего сотоварища командующего, который в свою очередь не мог унизить свое достоинство, предложив непрошенную помощь; во всяком случае, смею утверждать, что в это время демон разногласия со своими черными, как сажа, крылами, простер свою власть на наших начальников. Об этих великих людях (я полагаю, они простят мне сравнение) можно было бы сказать, как о Цезаре и о Помпее, что один не выносил никого над собой, а другой не терпел никого рядом с собой; так что вследствие гордыни одного и дерзости другого дело провалилось согласно пословице: ягодицы, очутившись между двух стульев, падают наземь.
      Не хочу, чтобы подумали, будто я уподобляю общественное дело сей срамной части человеческого тела, хотя могу с достоверностью утверждать, если мне будет позволено прибегнуть к столь простонародному выражению, что у нации обвисла задница после такого разочарования. Не хочу я также, чтобы подумали, будто я сравниваю способности наших героических начальников с такими деревянными изделиями, как складной стул и стульчак; это я делаю лишь для того, чтобы обозначить сим уподоблением ошибку людей, поверивших в единение двух предметов, которые никогда не соединялись. Через день-два после атаки на Сен-Лазар адмирал приказал для бомбардировки города установить шестнадцать пушек на одном из захваченных нами испанских военных судов и укомплектовать его людьми с наших крупных кораблей; согласно этому приказу корабль был отбуксирован ночью во внутреннюю гавань и ошвартован в полумиле от стен, по которым открыл огонь на рассвете, и продолжал вести его в течение шести часов, подвергаясь обстрелу по меньшей мере тридцати пушек, которые в конце концов вынудили наших людей поджечь его и спасаться в лодках как можно скорее.
      Этот поступок дал пищу для умозаключений всем остроумцам армии и флота, которые в конце концов поневоле признали его ловким политическим ходом, не доступным их пониманию. Кое-кто высказывал непочтительное суждение о сообразительности адмирала, полагая, будто он ожидал, что город сдастся его пловучей батарее в шестнадцать пушек; другие предполагали, будто единственным его намерением было выяснить силы врага, что позволило бы ему подсчитать, сколько крупных кораблей необходимо, чтобы принудить город к сдаче. Но эта последняя догадка скоро оказалась неосновательной, поскольку никогда больше ни один корабль не был послан с той же целью. Третьи клялись, что для такого предприятия можно указать только ту цель, какая побудила Дон-Кихота атаковать ветряную мельницу.
      Четвертая группа (самая многочисленная, хотя и состоявшая, без сомнения, из людей сангвинического нрава и злокозненных) открыто обвиняла командующего в недостатке честности и разумения; она утверждала, что он должен был принести в жертву родине свое чванство; что там, где дело шло о жизни такого большого количества храбрых его соотечественников, он должен был содействовать генералу в сохранении их жизни и достижении успеха, даже без просьбы его или желания; что, если его доводы не могли удержать генерала от безнадежного предприятия, долгом его являлось сделать это предприятие насколько возможно осуществимым, не рискуя при этом сверх меры; что это могло быть сделано с надеждой на успех, если бы он приказал пяти-шести крупным судам бомбардировать город в то время, как высаженные войска штурмовали крепость, чем он добился бы важной диверсии на пользу наших войск, пострадавших на марше перед атакой и во время отступления куда больше от города, чем от крепости; что жители города, жестоко атакованные со всех сторон, должны были бы разделиться, растеряться, притти в смятение и, по всей вероятности, оказаться неспособными к сопротивлению.
      Но все эти размышления, разумеется, были следствием невежества и недоброжелательства, ибо, в противном случае, не мог же адмирал, возвратившись в Европу, так легко обелить себя перед министерством, столь честным и вместе с тем проницательным! И в самом деле, те, которые защищали доброе имя адмирала, утверждали, что вблизи города гавань была недостаточно глубокой для наших крупных кораблей, хотя этот довод нельзя признать удачным, ибо во флоте случайно оказались лоцманы, прекрасно знакомые с глубиной гавани и утверждавшие, будто она вполне достаточна для того, чтобы подвести борт к борту пять восьмидесятипушечных кораблей почти к самым стенам.
      Разочарование, постигшее нас, породило всеобщее уныние, которое нимало не облегчалось от ежедневного и ежечасного созерцанья одних и тех же предметов или размышлений о том, что неминуемо случится, если мы останемся там надолго. Так было поставлено дело на некоторых судах, что наши начальники, не заботясь о погребении мертвых, приказывали бросать их за борт нередко без всякого баласта или савана; посему в гавани носилось свободно по воде немало трупов, пока их не пожирали акулы и стервятники, являвшие взору живых людей не очень приятное зрелище.
      Но вот наступил дождливый период; от восхода до заката солнца непрерывно лил дождь, а как только он прекращался, начиналась гроза, и вспышки молнии были столь длительны, что можно было при свете их читать весьма мелкую печать.
      ГЛАВА XXXIV
      Среди нас свирепствует эпидемия лихорадки. - Мы отказываемся от плодов наших побед. - Меня поражает недуг. - Пишу прошение капитану, которое тот отвергает. - Вследствие злобы Крэмпли я подвергаюсь опасности задохнуться и получаю помощь от сержанта. - Лихорадка усиливается. - Капеллан хочет меня исповедывать - Кризис проходит благополучно. - Морган доказывает свою привязанность ко мне. - Как ведут себя со мной Макшейн и Крэмпли. - Капитана Оукема переводят на другой корабль вместе с его возлюбленным доктором. Описание нового капитана. - Происшествие с Морганом.
      Перемена погоды, вызванная этим явлением природы, а также окружавшее нас зловоние, жаркий климат, наш организм, ослабевший от плохой провизии, и наше отчаяние - все это вызвало среди нас желчную лихорадку, свирепствовавшую с такой силой, что из тех, кто был поражен ею, три четверти умерло мучительной смертью; вследствие гниения жизненных соков кожа их стала черной, как сажа.
      При таком положении дел наши начальники нашли своевременным покинуть поле наших победоносных сражений, что мы и исполнили, приведя сначала в негодность вражескую артиллерию и взорвав порохом стены. Как только мы отошли от Бокка Чика на обратном пути к Ямайке, я обнаружил у себя грозные симптомы страшной болезни, и, хорошо понимая, что у меня нет надежды выжить, если мне придется лежать в кубрике, сделавшемся к тому времени непригодным жильем даже для здоровых людей из-за жары и запаха гниющей провизии я написал прошение капитану, осведомляя о моем состоянии и смиренно умоляя его о разрешении лежать вместе с солдатами на средней палубе, чтобы дышать свежим воздухом.
      Но сей бесчеловечный командир отказал в моей просьбе и распорядился, чтобы я остался в помещении, предназначенном для помощников лекаря, либо согласился лечь в госпиталь, где зловоние и духота были еще нестерпимее, чем в нашей каюте.
      Может быть, всякий другой на моем месте покорился бы своей участи и умер в отчаянии, но мне несносна была мысль о столь жалкой гибели, после того как я благополучно выдержал столько штормов по воле жестокой судьбы. Поэтому, невзирая на предписание Оукема, я уговорил солдат, чьим добрым расположением заручился, повесить между их койками мою, и уже радовался таким удобствам, но Крэмпли, узнав об этом, тотчас же уведомил капитана о нарушении мною приказа и был облечен властью снова отправить меня в предоставленное мне помещение. Такая зверская месть столь возмутила меня, что я, отчаянно ругаясь, поклялся призвать его к ответу, если это будет в моей власти, а волнение и возбуждение значительно усилили мою лихорадку.
      Когда я лежал, задыхаясь, в этой преисподней, меня навестил сержант, которому я вправил кости и залечил нос, разбитый осколком во время нашего последнего боя. Узнав о моем положении, он предложил мне воспользоваться его каютой, которая была отгорожена парусиной, находилась на средней палубе и хорошо проветривалась благодаря открытому пушечному порту. Я с радостью принял это приглашение и тотчас же был переведен в его каюту, где, пока длилась моя болезнь, за мной ухаживал с величайшей нежностью и заботливостью этот благодарный алебардщик, которому до конца нашего плавания не оставалось другого места для постели, кроме курятника. Здесь я лежал, наслаждаясь бризом, но, несмотря на это, недуг все усиливался и, наконец, стал угрожать моей жизни, хотя я не терял надежды на выздоровление даже тогда, когда мне приходилось с горестью видеть из окна каюты, как бросают ежедневно за борт по шесть, по семь человек, умерших от той же болезни.
      Несомненно, сохранению моей жизни в значительной мере помогала эта уверенность, тем более, что к ней присоединилось принятое мною в самом начале решение - не принимать никаких лекарств, которые, по моему разумению, содействовали развитию недуга и, вместо того чтобы препятствовать загниванию, вызывали полное разложение жизненного флюида. Поэтому, когда мой друг Морган приносил свои потогонные пилюли, я клал их в рот, но отнюдь не собирался глотать, а после его ухода выплевывал их и промывал рот жидкой кашицей; я подчинялся ему для вида, чтобы не оскорбить дух Карактакуса отказом, в котором выразилось бы недоверие к его искусству врачевания, так как меня лечил он, а доктор Макшейн ни разу обо мне не осведомился и даже не знал, где я нахожусь.
      Когда опасность стала угрожающей, Морган нашел мое положение безнадежным и, положив мне на загривок вытяжной пластырь, стиснул мою руку, с горестным видом посоветовал положиться на волю "пога" и искупителя, а затем, попрощавшись со мной, попросил капеллана притти ко мне с духовным утешением; однако, прежде чем тот явился, я ухитрился избавиться от причинявшего страдание пластыря, положенного валлийцем мне на загривок. Священник, пощупав мне пульс, спросил, что меня мучит, откашлялся и начал так:
      - Мистер Рэндом! Богу, по бесконечному его милосердию, угодно было послать вам страшную болезнь, исход коей никому неведом. Быть может, вам будет даровано выздоровление, и вы еще много дней проживете на лице земли, а может быть, что более вероятно, вы будете отозваны и отойдете в иной мир в расцвете юности. Посему на вас лежит обязанность приготовиться к великой перемене, искренно раскаявшись в своих грехах. Нет более верного доказательства раскаяния, чем чистосердечная исповедь, к которой я и призываю вас приступить без колебаний и мысленных оговорок; убедившись в вашей искренности, я дам вашей душе то утешение, какое ей доступно. Нет сомнения, вы повинны в бесчисленных прегрешениях, свойственных юности, как в богохульстве, пьянстве, распутстве и прелюбодействе. Поведайте же мне подробно, без недомолвок, о каждом из них, в особенности о последнем, дабы я мог ознакомиться с истинным состоянием вашей совести, так ни один врач не прописывает лекарства больному, не узнает, в чем заключается его недуг. Нимало не опасаясь близкой смерти, я не мог не улыбнуться в ответ на увещание любознательного капеллана, которое, - сказал я ему, - отзывается скорее римско-католической, чем протестантской церковью; рекомендуя исповедь на духу, каковая, по моему мнению, отнюдь не является необходимой для спасения души, а потому я от нее уклоняюсь.
      Мой ответ слегка смутил его; однако он пояснил смысл своих слов, пустившись в ученые рассуждения о различии между абсолютно необходимым и только удобным, а затем осведомился, какую религию я исповедываю. Я ответил, что до сей поры еще размышлял о разнице между религиями, а стало быть, не остановился ни на одной из них, но что воспитан, как пресвитерианин. При этом слове капеллан выразил величайшее изумление и заявил, что не постигает, как могло английское правительство назначить пресвитерианина на какую бы то ни было должность *. Затем он спросил, был ли я когда-нибудь у причастия и приносил ли присягу; когда же я ответил отрицательно, он воздел руки, заявил, что ничем не может мне служить, пожелал, чтобы я не оставался отверженным, и вернулся к своим сотрапезникам, которые веселились в кают-компании за столом, где не было недостатка в бамбо * и вине.
      Это внушение, сколь ни было оно грозно, не произвело на меня такоговпечатления, как лихорадка, которая вскоре после его ухода чрезвычайно усилилась. Мне начали мерещиться страшные чудовища, и я заключил, что у меня начался бред; тогда, чувствуя опасность задохнуться, я в каком-то припадке безумия привскочил, собираясь броситься в море; так как моего приятеля сержанта при мне не было, я, вне сомнения, охладил бы свой жар, если бы, пытаясь слезть с койки, не обнаружил, что бедро у меня влажное. Появление влаги оживило мои надежды, и у меня хватило сознания и решимости воспользоваться этим благоприятным симптомом - я сорвал с себя рубашку, сбросил с постели простыни и, закутавшись в толстое одеяло, претерпевал в течение четверти часа адские муки; но вскоре я был вознагражден за свои страдания обильной испариной: пот, хлынув из каждой поры кожи, меньше чем через два часа, избавил меня от всех мучений, кроме слабости, и вызвал голод, как у коршуна.
      Я сладко поспал, после чего предался приятным мечтам о своем счастливом будущем, как вдруг услышал за занавеской голос Могана, осведомлявшегося у сержанта, жив ли я еще.
      - Жив ли он! - воскликнул тот. - Не дай бог, коли что не так! Вот уже пять часов, как он лежит тихохонько, а я не хотел ему мешать, ведь сон пойдет ему на пользу.
      - О, да! Он спит так крепко, - сказал мой товарищ, - что не проснется, пока не раздастся трупный глас. Помилуй пог его душу! Он заплатил свой долг, как честный человек. Да, и к тому же он изпавился от всяких преследований, и невзгод, и печалей, а погу известно, да и мне тоже, сколько их выпало ему на долю! Увы! Этот юноша подавал большие надежды.
      Тут он жалобно застонал и захныкал так, что я убедился в его дружеских чувствах ко мне. Сержант, встревоженный его словами, вошел в каюту; когда же он взглянул на меня, я улыбнулся ему и подмигнул. Он тотчас угадал мое намерение и безмолвствовал, вследствие чего Морган укрепился в своем предположении, будто я умер, и со слезами на глазах приблизился, чтобы предаться скорби, созерцая предмет ее. Я же, устремив взгляд в одну точку и лежа с отвисшей челюстью, так искусно прикинулся мертвым, что он сказал:
      - Да поможет мне пог! Вот он лежит, словно ком глины.
      И заметил, что, судя по моему искаженному лицу, я, должно быть, жестоко боролся. У меня уже не хватало сил сдерживаться долее, когда он начал исполнять последний долг друга, стараясь закрыть мне глаза и рот; тут я неожиданно цапнул его за пальцы и привел в такое смятение, что он шарахнулся прочь, стал серым, как пепел, и вытаращил глаза, олицетворяя собою ужас. Хотя я не мог не посмеяться над его видом, меня обеспокоило его состояние, и, протянув руку, я сказал ему, что надеюсь еще пожить и отведать в Англии сальмангунди его стряпни. Не сразу он пришел в себя настолько, чтобы пощупать мне пульс и осведомился о моем здоровье. Узнав, что кризис миновал, он поздравил меня с "плагополучным" исходом и не преминул приписать это пластырю, который он, по воле "пожьей", положил мне на загривок во время последнего своего посещения.
      - Кстати, его нужно теперь снять и сделать перевязку, - заявил он.
      Он уже пошел было за бинтами, когда я с притворным удивлением воскликнул:
      - Господи помилуй! Да вы никакого пластыря не клали... Уверяю вас, у меня на шее ничего нет.
      Но его нельзя было убедить, пока он не осмотрел шею, после чего постарался скрыть смущенье, удивляясь, что на коже нет ни волдырей, ни пластыря. Желая оправдать мое небрежение его предписаниями, я объяснил, будто был без сознания, когда он наложил пластырь, а потом, видимо, сорвал его в беспамятстве. Такое извинение удовлетворило моего друга, который по этому случаю в значительной мере отступил от своей суровой педантичности; к тому времени мы благополучно прибыли на Ямайку, где я имел возможностьполучать свежую провизию, а потому силы с каждым днем возвращались ко мне, и за короткий срок мое здоровье совершенно восстановилось.
      Когда я в первый раз встал и, опираясь на палку, мог кое-как передвигаться по палубе, я встретил доктора Макшейна, который прошел мимо меня с презрительной миной и не соизволил произнести ни слова. Вслед за ним появился Крэмпли; с грозным видом он подступил ко мне и изрек:
      - Нечего сказать, хороша дисциплина на борту, если таким лентяям, как вы, сукиным сыновьям, прячущимся за чужую спину, разрешают, под предлогом болезни, слоняться без дела, когда люди получше вас исполняют свой тяжелый долг!
      Вид и поведение этого зловредного негодяя столь возмутили меня, что я едва удержался, чтобы не хлопнуть его по башке моей дубинкой; но когда я подумал о своей слабости и о моих врагах на корабле, ждавших лишь случая погубить меня, я обуздал гнев и удовольствовался замечанием, что не забыл его наглости и злобы и надеюсь встретиться с ним когда-нибудь на берегу. В ответ он ухмыльнулся, погрозил кулаком и поклялся, что больше всего на свете мечтает о такой счастливой возможности.
      Между тем нам был дан приказ почистить корабль и запастись провизией и водой перед возвращением в Англию, а наш капитан, по той или иной причине находя для себя неудобным вновь посетить в настоящее время свою родину, поменялся местами с джентльменом, который со своей стороны только и помышлял о том, чтобы благополучно убраться из тропиков, ибо все его заботы и уход за собственной персоной не могли уберечь его цвет лица от губительного действия солнца и непогоды.
      Когда наш тиран покинул судно и, к невыразимому моему удовольствию, взял с собой своего любимца Макшейна, к борту подплыл в десятивесельной шлюпке новый командир, распустивший над собой огромный зонт и во всех отношениях являвший полную противоположность капитану Оукему; это был высокий, довольно тощий молодой человек; белая шляпа, украшенная красным пером, покрывала его голову, с которой ниспадали локонами на плечи волосы, перевязанные сзади лентой. Его розовый шелковый кафтан на белой подкладке был элегантного покроя с распахнутыми фалдами, не скрывающий белого атласного камзола, расшитого золотом и расстегнутого у шеи, дабы видна была гранатовая брошь, блиставшая на груди рубашки из тончайшего батиста, обшитой настоящими брабантскими кружевами. Штаны из алого бархата едва доходили до колен, где соединялись с шелковыми чулками, обтягивавшими без единой складочки или морщинки его тощие ноги, обутые в башмаки из голубого сафьяна, украшенные бриллиантовыми пряжками, которые своим сверканьем соперничали с солнцем. Сбоку висела шпага, стальной эфес которой был инкрустирован золотом и перевязан лентами, пышной кистью ниспадавшими вниз, а к запястью была подвешена трость с янтарным набалдашником. Но самыми примечательными принадлежностями его костюма были маска на лице и белые перчатки на руках, которые как будто не предназначались для того, чтобы их по временам снимать, но были прикреплены диковинным кольцом к мизинцу.
      В таком наряде капитан Уифл - так звали его - и принял командование судном, окруженный толпой приспешников, из коих все в той или иной степени, казалось, разделяли вкусы своего начальника, а воздух был насыщен ароматами, и, пожалуй, можно было утверждать, что счастливая Аравия далеко не столь благовонна. Мой сотоварищ, не видя ни одного лекаря в его свите, решил, что нельзя упускать такой благоприятный случай, и, помня старую пословицу: "дождемся поры, так и мы из норы", - вознамерился тотчас добиться расположения нового капитана, прежде чем будет назначен какой-нибудь другой лекарь. С этой целью он отправился в капитанскую каюту в обычном своем костюме - в клетчатой рубашке и штанах, в коричневом льняном камзоле и таком же ночном колпаке (и камзол и колпак были не весьма чисты), которые, на его беду, сильно пропахли табаком. Войдя без всяких церемоний в святилище, он узрел, что капитан Уифл покоится на кушетке, облаченный в халат из тонкого ситца, а на голове у него муслиновый чепец, обшитый кружевами; отвесив несколько низких поклонов; он начал так:
      - Сэр, надеюсь, вы простите и извините и оправдаете самонадеянность человека, который не имеет чести пыть известным вам, но тем не менее является шентльменом по происхождению и рождению и вдопавок претерпел педствия, да поможет мне пог!
      Тут он был прерван капитаном, который, завидев его, приподнялся, пораженный необычным зрелищем, а затем, придя в себя, произнес, выражая видом своим и тоном презрение, любопытство и удивление.
      - Чорт побери! Кто ты такой?
      - Я - первый помощник лекаря на борту этого судна, - отвечал Морган, и со всею покорностью горячо умоляю и заклинаю вас снизойти и соизволить осведомиться о моей репутации, поведении и заслугах, которые, ей-погу, как я надеюсь, дают мне право занять должность лекаря.
      Произнося эту речь, он подходил к капитану все ближе и ближе, пока в ноздри последнего не ударил ароматический запах, от него, исходивший, и капитан с великим волнением возопил:
      - Да сохранят меня небеса! Я задыхаюсь! Убирайся вон! Чорт тебя подери! - Вон отсюда! Зловоние убьет меня!
      На эти вопли в каюту вбежали его слуги, которых он приветствовал так:
      - Негодяи! Головорезы! Изменники! Меня предали! Меня обрекли на жертву! Почему вы не уведете это чудовище? Или я должен задохнуться от вони, исходящей от него? Ох, ох!
      Испуская эти возгласы, он в беспамятстве опустился на свое ложе; камердинер поднес флакон с нюхательной солью, один лакей растирал ему виски венгерской водой, другой опрыскивал пол лавандовыми духами, третий вытолкал из каюты Моргана, каковой, придя ко мне, уселся с хмурой физиономией и, по своему обыкновению, когда ему наносили оскорбление, за которое он не мог отомстить, начал напевать валлийскую песенку. Я догадался, что он находится в смятении, и пожелал узнать причину, но, не давая прямого ответа, он с большим волнением спросил, считаю ли я его чудовищем и вонючкой.
      - Чудовищем и вонючкой! - с удивлением повторил я. - Разве кто-нибудь назвал вас так?
      - Погом клянусь, капитан Фифл назвал меня и так и этак... Все воды Тэви * не смоют этого с моей памяти! Я и говорю, и утверждаю, и ручаюсь душой, телом и бровью - заметьте это! - что не распространяю никаких запахов, кроме тех, которые надлежит иметь христианину, если не считать запаха тапака, каковой есть трава, прочищающая голову, плагоуханная и ароматическая, а если кто говорит иное, так он - сын горного козла! Что до того, пудто я чудовище, то пусть так оно и пудет! Я таков, каким погу угодно пыло меня создать, чего, пожалуй, не скажу про того, кто дал мне эту кличку, потому что своими причудами и ужимками он изменил свое опличье, переделал и преопразил сепя и польше похож на опезьяну, чем на человека!
      ГЛАВА XXXV
      Капитан Уифл посылает за мной - Описание его состояния - Прибывает его лекарь, прописывает ему лекарство и укладывает в постель - Мистера Симпера помещают в каюте, рядом с капитанской, каковое обстоятельство, равно как и другие распоряжения капитана, порождают у судового экипажа весьма неблагоприятное мнение о командире - По приказу адмирала, я оставлен в ВестИндии и назначен помощником лекаря на корвет "Ящерица", где возобновляю знакомство с лекарем, который обходится со мной весьма любезно - Я схожу на берег, продаю увольнительный билет, покупаю необходимые вещи и, по возвращении на корабль, с удивлением вижу Крэмпли, который назначен лейтенантом корвета - Мы отправляемся в плаванье - Захватываем приз, на котором я прибываю в порт Моран, находясь под начальством моего бывшего сотрапезника, с коим живу в добром согласии.
      Он все еще воспевал хвалу капитану, когда я получил распоряжение почиститься и явиться в капитанскую каюту, что я и не замедлил исполнить, надушившись розовой водой из аптекарского шкафчика. Когда я вошел в каюту, мне было приказано стоять у двери, пока капитан Уифл будет разглядывать меня издали в подзорную трубу. Удовлетворив таким манером один свой орган чувств, он приказал мне приближаться медленно, дабы его нос мог привыкать постепенно, прежде чем претерпит сильное раздражение. Посему я подошел к нему с величайшей осторожностью и столь успешно, что ему угодно было заметить:
      - Гм .. это создание можно выносить.
      Он лежал, развалившись с томным видом на кушетке, а голову поддерживал ему камердинер, время от времени подносивший к его носу флакон с нюхательной солью.
      - Вержет, - сказал он пискляво, - как ты думаешь, этот негодяй (он подразумевал меня) не причинит мне вреда? Могу я доверить ему руку?
      - Я думаю, большой польза прибудет вашей чести от потеря немного крови, шестное слово, - отвечал камердинер. - А молодой шеловек имеет quelque chose от bonne mine {Довольно приятную наружность (франц).}.
      - В таком случае, - сказал его господин, - я, пожалуй, должен пойти на риск.
      Затем он обратился ко мне:
      - Случалось ли тебе пускать кровь кому-нибудь, кроме скотов? Но к чему тебя спрашивать, ведь ты все равно ответишь самой гнусной ложью!
      - Скотов, сэр? - повторил я, оттягивая его перчатку, чтобы пощупать пульс - Я никогда не вожусь со скотами.
      - Чорт побери' Что ты делаешь? - закричал он. - Хочешь вывихнуть мне кисть? Будь ты проклят! У меня рука онемела до самого плеча! Да смилуется надо мной небо! Неужели я должен погибнуть от рук дикарей? Несчастный я человек, почему прибыл я на корабль без моего собственного лекаря, мистера Симпера?
      Я попросил извинения за столь грубое обхождение с ним и очень осторожно перевязал ему руку шелковым жгутом. Пока я нащупывал вену, он пожелал узнать, сколько крови намерен я выпустить, а когда я ответил - "Не больше двенадцати унций", - он привскочил вне себя от ужаса и приказал мне удалиться, с проклятьями утверждая, что я покушаюсь на его жизнь. Вержет с трудом успокоил его, открыл бюро, достал весы с маленькой кружечкой на одной из чаш и, вручив их мне, сообщил, что за один прием капитану никогда не выпускают больше одной унции и трех драхм. Пока я готовился к такому значительному кровопусканию, в каюту вошел молодой человек в ярком костюме, с очень нежным цветом лица и томной улыбкой на устах, которая, казалось, стала для него привычной благодаря постоянному притворству. Едва увидав его, капитан быстро поднялся и бросился в его объятия, восклицая:
      - О, мой милый Симпер! Я в крайнем расстройстве! Я был предан, напуган, убит по небрежности моих слуг, допустивших, чтобы какоето животное, мул, медведь застиг меня врасплох и довел до конвульсий зловонным табачным дымом!
      Симпер, который, как обнаружил я к тому времени, был обязан искусству своим прекрасным цветом лица, принял вид кроткий и сострадательный и, заявив в нежных выражениях о своем огорчении, посетовал на прискорбный случай, который довел капитана до такого состояния; затем, пощупав пациенту пульс через перчатку, заявил, что болезнь его чисто нервическая и несколько капель бобровой струи и опия принесут ему больше пользы, чем кровопускание, ибо утишат чрезмерное душевное возбуждение и приостановят брожение желчи. Я был послан приготовить это лекарство, которое накапали в стакан белого испанского вина с горячим молоком и пряностями; затем капитана уложили в постель, и дан был приказ офицерам на шканцах запретить кому бы то ни было ходить по палубе над его каютой.
      Пока капитан почивал, доктор сидел возле него; он стал столь необходим капитану, что для него отвели каюту, смежную с парадной, где спал Уифл, чтобы он был под рукой, если бы что-нибудь случилось ночью. На следующий день наш командир, благополучно оправившись от своего недуга, отдал приказ, чтобы никто из лейтенантов не появлялся на палубе без парика, шпаги и гофрированной рубашки, а мичманы и другие младшие офицеры не показывались в клетчатых рубашках или в грязном белье. Он запретил также всем, кроме Симпера и своих слуг, входить в парадную каюту, не испросив предварительно позволения. Эти странные правила отнюдь не расположили в его пользу команду корабля, но, наоборот, предоставили удобный случай заинтересоваться его репутацией и обвинить его в таких сношениях с лекарем, о коих не подобает упоминать.
      Через две-три недели наш корабль получил приказ об отплытии, и я возымел надежду увидеть в скором времени свою родину, когда на борт явился хирург адмирала и, вызвав Моргана и меня на шканцы, сообщил нам, что в Вест-Индии наблюдается большой недостаток в лекарях, что ему приказано задерживать по одному помощнику с каждого крупного корабля, уходящего в Англию, и что он предлагает нам договориться между собою в течение ближайших суток о том, кто из нас останется. Мы были ошеломлены этим предложением и, не говоря ни слова, таращили друг на друга глаза; наконец валлиец нарушил молчание и вызвался остаться в Вест-Индии при условии, если адмирал немедленно назначит его лекарем. Но в ответ он услыхал, что главных лекарей достаточно и он должен удовлетвориться должностью помощника, пока не получит повышения в положенный срок. Тогда Морган наотрез отказался покинуть судно, на которое был назначен комиссарами военно-морского флота, а джентльмен, также без обиняков сказал, что если мы не порешим этого дела до утра, ему придется бросить жребий, и пусть Морган полагается на свое счастье.
      Когда я воскресил в памяти невзгоды, перенесенные мною в Англии, где у меня не было друзей, которые бы позаботились о моих интересах или содействовали моему повышению по службе во флоте, и когда поразмыслил о недостаче лекарей в Вест-Индии и о нездоровом климате, чуть ли не каждый день сокращающем их число, я невольно подумал, что меня ждет более верный и быстрый успех, если я останусь там, где был, вместо того, чтобы вернуться в Европу. Посему я решил любезно подчиниться, и на следующий день, когда джентльмен предложил нам бросить жребий, я сказал Моргану, что ему незачем беспокоиться, так как я готов добровольно исполнить желание адмирала. Мое откровенное заявление вызвало похвалу джентльмена, который заверил меня, что мне не придется сожалеть о таком решении. И в самом деле, он сдержал слово и в тот же день добыл приказ о назначении меня помощником лекаря на корвет "Ящерица", тем самым поставив меня на равную ногу с любым первым помощником во флоте.
      Получив увольнительный билет, я спустил свой сундучок и постель в лежавший у борта каноэ, пожал руку моему верному другу сержанту и славному Джеку Рэтлину и, проливая слезы, распрощался с Морганом после того, как мы обменялись на память друг о друге пуговицами с рукавов. Предъявив приказ о моем новом назначении капитану "Ящерицы", я осведомился о докторе и, увидав его, тотчас признал в нем одного из тех молодых людей, с которыми попал в арестный дом во время кутежа с Джексоном, о чем рассказывал ранее. Он принял меня весьма учтиво, а когда я напомнил ему о нашем знакомстве, то он очень обрадовался встрече со мной и устроил меня столоваться в хорошей компании, состоявшей из канонира и первого помощника капитана.
      Больных на борту не было, и я получил разрешение сойти на следующий день на берег с канониром, который познакомил меня с одним евреем, купившим увольнительный билет с сорокапроцентной скидкой. Приобретя необходимые мне вещи, я вернулся вечером на корабль и, к своему удивлению, увидел моего старого недруга Крэмпли, разгуливающего по палубе. Хотя я и не страшился его вражды, но его появление меня взволновало, и я поделился своими мыслями с лекарем, мистером Томлинсом, который сказал мне, что Крэмпли, имея друзей в свите адмирала, получил патент и назначение лейтенантом на корвет "Ящерица"; мистер Томлинс посоветовал мне, раз Крэмпли теперь выше меня по чину, оказывать ему уважение, иначе он найдет тысячу способов вредить мне. Этот совет был горькой микстурой для меня, которого гордость и злоба лишали всякой возможности подчиниться или хотя бы примириться с негодяем, столько раз обходившимся со мной столь бесчеловечно. Однако я решил иметь с ним как можно меньше дела и снискать, по мере сил, расположение остальных офицеров, чье дружелюбие могло бы послужить бастионом, защищающим меня от его злобы.
      Меньше чем через неделю мы отправились в плаванье и вышли на ветер от восточного конца острова, где нам посчастливилось захватить испанский барк, с его призом, английским кораблем, шедшим в Бристоль и две недели назад покинувшим Ямайку без конвоя. Всех пленников, которые были здоровы, мы высадили на северном побережье острова, на призы были переведены английские матросы, а командование барком поручено моему приятелю, помощнику капитана, с приказом отвести суда в порт Моран и оставаться там до окончания крейсирования "Ящерицы", после чего она должна была зайти в тот же порт на обратном пути в Порт Ройял. Вместе с ним меня послали оказать помощь раненым испанцам, а также англичанам - всего их было шестнадцать человек, - и иметь попечение о них на берегу, наняв какой-нибудь дом под госпиталь. Это назначение доставило мне большое удовольствие, ибо на некоторое время избавляло меня от наглых выходок Крэмпли, чья закоренелая злоба ко мне уже два или три раза давала о себе знать с той поры, как он стал лейтенантом.
      Помощник капитана, который и лицом и нравом очень походил на моего дядю, обходился со мной на борту приза весьма любезно и доверительно и, не считая других услуг, подарил мне тесак с серебряной рукояткой и пару пистолетов в серебряной же оправе, доставшиеся ему при дележе захваченной у неприятеля добычи. Мы благополучно прибыли в Моран и, сойдя на берег, случайно нашли пустой склад и сняли его для раненых, которых и перенесли туда на следующий день вместе с постелями и прочими необходимыми вещами, а из команды корабля были выделены четыре матроса, чтобы ходить за ними и исполнять мои приказания.
      ГЛАВА XXXVI
      Странное происшествие, последствия которого приносят мне большую радость - Крэмплb клевещет на меня капитану, но его злые козни терпят поражение благодаря добропорядочности лекаря и его расположению ко мне - Мы возвращаемся в Порт Ройял - Наш капитан получает командование более крупным кораблем, и в преемники ему назначается старик. - Повышение Брэйла - Мы получаем приказ отплыть в Англию
      Когда все мои больные начали поправляться, мой товарищ и начальник, которого звали Брэйл, взял меня с собой в дом своего знакомого, богатого плантатора, где мы отменно провели время и вечером собрались возвращаться на корабль. Пройдя при лунном свете около мили, мы увидели ехавшего вслед за нами всадника, который, поровнявшись с нами, пожелал нам доброго вечера и спросил, куда мы идем. Голос, едва только я услышал его, показался мне очень знакомым, и, несмотря на мою рассудительность и твердость воли, волосы у меня стали дыбом, и я начал отчаянно дрожать, что было неправильно истолковано Брэйлом, посоветовавшим мне не пугаться.
      Я ответил, что он не понимает причины моего волнения, и, обратившись к всаднику, сказал.
      - Услышав ваш голос, я мог бы поклясться, что вы - мой добрый друг, если бы только я не был уверен в его смерти
      В ответ на это обращение незнакомец, после некоторого молчания, сказал:
      - Немало голосов похожи один на другой, так же как и лиц. Но, скажите, как звали вашего друга?
      Я назвал и вкратце поведал ему о печальной судьбе Томсона, а при этом вздыхал и даже всплакнул.
      Воцарилось молчание, длившееся несколько минут, а затем разговор перешел на различные предметы и не прерывался, пока мы не добрались до какого-то дома, неподалеку от дороги, где всадник спешился и с таким пылом стал просить нас войти с ним в дом и распить чашу пунша, что мы не могли отказаться. Но если меня встревожил его голос, то каково же было мое изумление, когда я обнаружил при свете, что передо мной оплакиваемый друг!
      Увидев мое крайнее смятение, он заключил меня в объятия и омочил слезами мое лицо. Ошеломленный, я не сразу обрел способность соображать и еще дольше не мог заговорить. Я мог только обнимать его в свою очередь и вместе с ним предаваться радости, а славный Брэйл, растроганный этой сценой, плакал, как и мы, и разделял наше счастье, обнимая нас обоих и прыгая, как безумный, по комнате. Наконец ко мне вернулся дар речи, и я вскричал:
      Возможно ли это! Вы - мой друг Томсон? Увы, конечно, это не так! Он утонул. Все это я вижу во сне! С большим трудом удалось ему убедить меня, что он самый Томсон, которого я оплакивал, и, упросив меня сесть и успокоиться, он обещал рассказать о своем неожиданном исчезновении с "Грома", а также объяснить, каким образом он находится теперь в стране живых. Сие он мог выполнить не раньше, чем я выпил стакан пунша, чтобы собраться с духом, и тут он сообщил нам, что, приняв решение оборвать свою жалкую жизнь, он ночью, когда корабль был в пути, отправился на нос, откуда спустился возможно тише в море, глубоко нырнул и тогда-то стал раскаиваться в содеянном: плавая очень хорошо, он держался на поверхности в надежде, что его выловит какое-нибудь судно; пребывая таком положении, он увидел большой корабль и стал просить, чтобы тот взял его, но в ответ услышал, что судно и так плохо идет и не хочет терять время на остановку; однако ему бросили старый ящик и пообещали, его подберет какое-нибудь судно, идущее вслед за ними. Но в течение трех часов ни одно судно не появлялось ни в пределах видимости, ни на расстоянии окрика, это время он был один посреди океана без всякой поддержки и опоры, кроме нескольких жалких досок. Наконец он заметил шедший на него небольшой шлюп, который он начал призывать, и ему посчастливилось, что его услышали, и спущенная лодка избавила его от этой мрачной водной пустыни.
      - Как только меня подняли на борт, - продолжал он, - я потерял сознание, а очнулся в постели, услаждаемый сильнейшим ароматом лука и сыра, почему я сразу решил, что лежу на своей собственной койке рядом со славным Морганом, а все происшедшее - только сон. Затем я узнал, что нахожусь на борту шхуны из Род Айленда *, которая идет на Ямайку с грузом гусей, свиней, лука и сыра, и что шкипера ее зовут Робертсон, а он шотландец, в котором я с первого взгляда узнал своего старого школьного приятеля. Когда я открылся ему он был очень удивлен и обрадован и просил меня поведать о беде, случившейся со мной, от чего я воздержался, так как его взгляды на религию, как мне известно, были весьма строгими и суровыми; потому я удовлетворился тем, что сообщил, будто я случайно упал за борт, но, не колеблясь, рассказал о своем незавидном положении и о решении никогда не возвращаться на военный корабль "Гром". Хоть он и не разделял моего мнения на этот счет, зная, что я должен потерять всю мою одежду и все следуемое мне жалованье, если не вернусь к исполнению служебных обязанностей, однако, когда я описал ему адскую жизнь, какую я вел под тиранической властью Оукема и Макшейна, и другие мои злоключения, и упомянул обиняком о своем недовольстве поведением моих товарищей, несогласном с религией и о отсутствии истинно пресвитерианского евангельского учения, Робертсон изменил свое суждение и ревностно и пылко стал заклинать меня, чтобы я даже не помышлял о преуспеянии в военно-морском флоте, и, желая показать, сколь близко принимает он к сердцу мои интересы, поручился позаботиться обо мне так или иначе, прежде чем покинет Ямайку. Это обещание он исполнил к вящей моей радости, отрекомендовав меня богатому джентльмену, у которого я с той поры и живу в качестве лекаря и надсмотрщика на его плантациях. В настоящее время он и его супруга находятся в Кингстоне, так что теперь я хозяин в этом доме и от всей души прошу вас располагаться в нем и надеюсь, что вы почтите меня своим обществом в течение этой ночи.
      Я не нуждался во вторичном приглашении, но мистера Брэйла, прекрасного, старательного офицера, нельзя было уговорить, чтобы он переночевал не на корабле; он поужинал с нами и, весело осушив стакан, отправился на судно, находившееся милях в трех отсюда, эскортируемый двумя рослыми неграми, которым Томсон приказал проводить его. Никогда два друга не получали от беседы большего удовольствия, чем мы в эти оставшиеся часы. Я рассказал ему о подробностях нашего нападения на Картахену, о чем он слышал, но далеко не столь подробно, а он поведал мне обо всех самых незначительных случаях своей жизни, имевших место с той поры, как мы расстались.
      Он убеждал меня, что с большим трудом мог противостоять желанию отправиться в Порт Ройял для свидания с Морганом и со мной, о которых он ровно ничего не слышал со дня нашей разлуки, но его удерживал страх, что его задержат как дезертира. Он сказал мне, что, услышав в темноте мой голос, он был почти столь же поражен, как я, когда увидел его позже, и с дружеской откровенностью открыл свою любовь к единственной дочери того джентльмена, у которого он жил; по его описаниям, она была весьма привлекательной молодой леди и не отвергала его ухаживаний, а родители ее весьма благоволили к нему, и он надеялся получить их согласие на брак, который сразу обеспечит ему независимое положение. Я поздравил его с доброй фортуной, которая, как он сказал, никогда не заставит его забыть своих друзей, и к утру мы легли спать.
      Днем он проводил меня: на корабль, где мистер Брэйл угостил его обедом, и мы провели день вместе, а к вечеру он покинул нас, подарив мне десять пистолей * как скромный знак его привязанности ко мне. Коротко говоря, пока мы стояли здесь, мы встречались с ним ежедневно и вместе столовались; при этом он всегда угощал меня домашней птицей, свежей говядиной, апельсинами, лимонами, ананасами, мадерой и превосходным ромом; и эти десять дней были самыми приятными в моей жизни.
      Наконец прибыла "Ящерица"; поскольку все мои больные были годны к военной службе, мне вместе с ними приказано было явиться на корабль, где я узнал от мистера Томлинса, что между ним и лейтенантом произошла размолвка из-за меня, что злобный негодяй воспользовавшись моим отсутствием, нашептал капитану тысячи скандальных историй обо мне, утверждая, между прочим, будто я однажды был сослан на каторгу за воровство, а когда я служил на военном корабле "Гром", меня высекли за такое же преступление. С другой стороны, лекарь, зная от меня всю мою историю, яростно меня защищал и, оказывая мне эту добрую услугу, подробно поведал о злокозненности Крэмпли за время моего пребывания на этом корабле. Эта декларация, убедившая капитана в моей невиновности, пробудила в лейтенанте такую же вражду к моему защитнику, как и ко мне.
      Это дьявольское отношение ко мне Крэмпли так распалило прежнюю мою ненависть к нему, что по временам я едва мог преобороть жажду отмщения и соблазн застрелить его на шканцах, хотя бы воздаянием за это неизбежно была бесславная моя смерть. Но лекарь, бывший моим конфидентом, так протестовал против столь отчаянного поступка, что я затушил охватившее меня пламя и положил ждать более удобного случая. Для того же, чтобы мистер Томлинс окончательно убедился, какой вред причинила мне клевета этого мерзавца, я просил его посетить мистера Томсона, о чудесном бегстве которого я рассказал ему, и расспросить того касательно моего поведения в то время, когда Томсон был моим сотоварищем, помощником лекаря.
      Лекарь предпринял такое расследование больше ради того, чтобы увидеть человека столь необычной фортуны, чем для подтверждения его доброго обо мне мнения, в котором, как он заверил меня, он твердо укрепился. Он отправился к моему другу с рекомендательным письмом от меня, был принят со всей любезностью и теплотой, как я и ожидал, и вернулся на корабль, не только убежденный, что моя репутация превыше всяких сомнений и любой клеветы, но и очарованный приветливостью и беседой Томсона, а также нагруженный свежей провизией, напитками и фруктами, презентованными ему и мне. Поскольку Томсон не мог приехать к нам на корабль, ибо Крэмпли узнал бы его и задержал, я взял разрешение посетить его и попрощаться, когда приблизился день нашего отплытия.
      После обоюдных клятвенных заверений в вечной дружбе он заставил меня взять кошелек с четырьмя дублонами *, от которого я отказывался, насколько это было возможно, не нанося ему обиды; горячо обняв друг друга, мы расстались, и я вернулся на корабль, где нашел небольшой ящик, полученный мистером Томлинсом для передачи мне вместе с письмом. Узнав почерк Томсона, я вскрыл письмо с некоторым удивлением и обнаружил, что этот щедрый друг, не удовлетворившись тем, что уже презентовал мне, послал для меня полдюжины превосходных рубашек, столько же льняных камзолов и ночных колпаков и дюжину новых нитяных чулков. Отныне, располагая деньгами и всем необходимым для жизни, я почел себя джентльменом, не лишенным некоторого веса, и почувствовал прилив гордости. На следующий день мы пошли к Порт Ройял, куда прибыли вполне благополучно с нашими призами; на борту было нечего делать, и я сошел на берег, где купил обшитый галуном камзол и другую одежду, продаваемую с молотка; в течение нескольких дней я ходил щеголем по тавернам и даже отважился играть по маленькой и выиграл пятьдесят пистолей.
      Тем временем наш капитан назначен был командиром двадцатипушечного корабля, а командование "Ящерицей" перешло к человеку лет восьмидесяти, бывшему со времен короля Вильгельма * лейтенантом, которому, несмотря на его долгую службу, должно быть, суждено было умереть в этом чине, если бы он не поделился недавно полученными призовыми деньгами со своим начальством. Мой друг Брэйл также был произведен к этому времени в офицеры, после того как прослужил в чине мичмана и в должности помощника шкипера торгового флота двадцать пять лет. Вскоре после этих перемен адмирал приказал нашему кораблю доставить депеши министерству, и мы отправились в Англию, предварительно вычистив трюм и запасшись провизией и водой.
      ГЛАВА XXXVII
      Мы отплываем в Европу. - Между капитаном и лекарем возникает вражда, благодаря презренным наветам Крэмпли - Капитан умирает. - Крэмпли тиранит лекаря, который падает жертвой его жестокости. - Меня также преследуют. Корабль садится на мель. - Поведение Крэмпли и матросов. - Я достигаю берега и вызываю на поединок капитана. - Я предательски сбит с ног, ранен и ограблен.
      Теперь, когда я мог в достойном виде вернуться на родину, я испытывал великую радость, удаляясь от этого рокового острова, ставшего могилой стольких европейцев; поскольку же я располагал всем необходимым, чтобы переход совершен был не без приятности, я порешил наслаждаться в такой мере, разумеется, в какой наглость Крэмпли этому не помешает. Этот коварный клеветник ухитрился вызвать вражду между лекарем и капитаном, обладавшим, благодаря его возрасту и немощам, невыносимым нравом, сварливостью и раздражительностью которого он был обязан также своей неудачливости. Он питал неприязнь ко всем молодым людям и в особенности к лекарям, коих почитал за бесполезных животных на борту судна; согласно такому взгляду он никогда не советовался с доктором, несмотря на сильнейшие приступы подагры и каменной болезни, и прибегал к бочонку голландского джина, бывшего его главным лекарством от всех недугов. И вот, то ли он принял слишком малую дозу своего излюбленного средства, то ли напротив того слишком большую, но как-то ночью, без всяких церемоний, которые, кстати сказать, были ему всегда ненавистны, он опочил и к утру найден был окоченевшим, к немалой радости Крэмпли, ставшего командиром судна.
      По этой причине ни мистер Томлинс, ни я не имели основания радоваться свершившемуся событию, ибо боялись, что тирания нашего нового начальника станет такой же безграничной, как безгранична была его власть. В первый же день его командования наши опасения подтвердились, так как, под предлогом, будто палубы слишком загромождены, он приказал швырнуть за борт курятник лекаря вместе с курами, а ему и мне запретил появляться на шканцах.
      Мистер Томлинс не мог не пожаловаться на эту обиду и, попрекая Крэмпли, проронил несколько необдуманных слов, за что тот велел заключить его в каюту, где через несколько дней, из-за отсутствия свежего воздуха, Томлинс заболел лихорадкой, вскоре положившей конец его жизни; это произошло после того, как он составил завещание, которым передавал своей сестре все свое имущество, а свои часы и инструменты оставлял мне в память нашей дружбы.
      Этот прискорбный случай исполнил меня глубокой скорби тем более еще и потому, что отныне на борту не оставалось никого, с кем я мог бы поделиться своими заботами, или кто мог бы мне дать совет и меня утешить. Крэмпли не только не раскаялся в своей жестокости при известии о смерти Томлинса, но и самым возмутительным образом оскорбил его память, утверждая, будто тот отравился из боязни предстать перед военным судом по обвинению в мятеже; и по этой-то причине он не разрешил, прежде чем бросили за борт покойного Томлинса, отслужить заупокойную службу по нем.
      Только мысль о близком освобождении помогала мне сносить грубые притеснения этого турецкого паши, который, из-за одного только стремления мне досадить, выразил желание, чтобы мои сотрапезники исключили меня из своего общества. Как только он на это намекнул, они тотчас же пошли ему навстречу, и я вынужден был есть в одиночестве в течение всего периода, оставшегося до конца нашего перехода, который, впрочем, скоро должен былзавершиться.
      Мы шли уже семь недель, когда канонир заявил капитану, что, по его подсчетам, нам надо сделать промеры и тот должен распорядиться о том, чтобы бросили лот. Крэмпли поклялся, что канонир ничего не понимает в вождении корабля, так как до промеров еще осталась сотня лиг и посему он не станет возиться с лотом. В соответствии с этим мы шли, не убавляя парусов, еще день и ночь, хотя канонир утверждал, что видит огниСайли * и наутро запротестовал по всей форме против поведения капитана, за что и был арестован. В течение дня мы не видели земли, и это обстоятельство столь вскружило голову Крэмпли, что он не помышлял о промерах.
      Но в три часа ночи корабль наскочил на мель и крепко засел на песчаной косе. Это происшествие взбудоражило всю команду. Немедленно спустили шлюпку, но мы не знали, где берег, и должны были ждать рассвета. А в это время ветер усилился, и волны начали бить о шлюп с такой силой, что угрожали разнести его в щепы. Канонира освободили и спросили его мнения; он посоветовал капитану срубить мачту, чтобы облегчить судно; но это делу не помогло: матросы, видя, что положение отчаянное, по обычаю, разбили сундучки офицеров, переоделись в их костюмы, распили без церемоний их вино, и пьяное бесчинство началось.
      В разгар этого буйства я спустился вниз, чтобы спасти свои пожитки, и обнаружил, что помощник плотника разбивает топором каюту казначея, преспокойно при этом посвистывая. Когда я спросил его, зачем он это делает, он хладнокровно ответил:
      - А я хотел только попробовать ром казначея, больше ничего.
      В этот момент появился казначей и, увидев свое добро в опасности, горько пожаловался на несправедливость и спросил парня, зачем ему нужно спиртное, когда через несколько минут он отправится на тот свет.
      - Эх, была не была! - сказал грабитель. - Будем жить, пока можно!
      - Ах ты, жалкий негодяй! - вскричал казначей. - Какова будет твоя участь на том свете, если ты помрешь грабителем!
      - Должно быть, попаду в ад, - невозмутимо ответил тот, а казначей упал на колени, умоляя господа о том, чтобы мы не все погибли из-за одного Ионы. * Пока шла эта беседа, я облачился в лучший свой костюм, прицепил тесак, заткнул за пояс заряженные пистолеты, захватил с собой все, что было можно, и поднялся на палубу, замыслив воспользоваться первым удобным случаем, чтобы достичь берега, который мы увидели на рассвете в трех милях впереди. Крэмпли, убедившись в тщетности своих попыток снять корабль с мели, порешил позаботиться о своем спасении и спустился в шлюпку, а как только он спустился, вся команда бросилась за ним и шлюпка неминуемо должна была опрокинуться, если бы не нашелся кто-то поумнее других и перерубил канат, после чего шлюпка отошла.
      Прежде чем это произошло, я всячески пытался в нее попасть, но мне мешал капитан, столь жаждавший не впускать меня в шлюпку, что не обращал внимания на поведение других. Придя в ярость от такого бесчеловечного пристрастия и видя, что канат перерублен, я выхватил из-за пояса один из пистолетов и, взведя курок, поклялся застрелить каждого, кто преградит мне дуть. С этими словами я напряг все свои силы и прыгнул в шлюпку, содрав при этом прыжке кожу с голеней. Падая, я случайно опрокинул Крэмпли, который, поднявшись, хлопнул меня несколько раз кортиком и приказал матросам швырнуть меня за борт, но они были слишком поглощены собственной своей безопасностью и не обратили на это внимания.
      Хотя лодка была сильно перегружена, а море вздымалось весьма угрожающе, мы ухищрились добраться до суши через час после того, как расстались сошлюпом. Как только я ступил на terra firma {Твердую землю (лат.).}, мое негодование, столь долго во мне клокотавшее против Крэмпли, прорвалось наружу, и я немедленно вызвал его на поединок, предлагая ему выбрать один из моих пистолетов. Он схватилодин из них без всяких проволочек и, прежде чем я успел взвести курок на другом, выстрелил в упор мне в лицо и отбросил пистолет.
      Меня оглушило, и, вообразив, что пуля попала мне в мозг, я разрядил свой пистолет как можно скорей, чтобы не умереть неотмщенным; затем налетел на своего врага, выбил ему несколько передних зубов рукояткой пистолета и прикончил бы его этим оружием, если бы он не вырвался и не схватил свой кортик, который отдал своему слуге, когда брал пистолет. Увидев его вооруженным, я выхватил тесак, швырнул пистолет ему в голову и, в припадке бешенства схватившись с ним, всадил мое оружие ему в рот, разорвав его до уха. То ли его привела в замешательство острая боль от раны, то ли он пошатнулся на неровной почве - я не знаю, но он отступил на несколько шагов; я наступал и одним ударом порвал сухожилие на тыльной стороне его руки, после чего он выронил кортик и остался беззащитным. Не знаю, на какую жестокость вдохновила бы меня ярость, если бы в тот момент я не рухнул на землю от удара по затылку, лишившего меня сознания. В течение некоторого времени я пребывал в этом жалком состоянии, беспомощный, во власти разъяренного варвара и его алчной бесчеловечной команды; возник ли между ними спор, пока я находился в беспамятстве, не берусь утверждать; но в одном отношении они были единодушны и действовали ловко и быстро; когда я обрел способность соображать, я обнаружил, что нахожусь один, в пустынном месте, и лишился костюма, денег, часов, пряжек, а также и других вещей за исключением башмаков, чулков, штанов и рубашки. Какое это было открытие для меня, только час назад имевшего наличными шестьдесят гиней! Я проклял день своего рождения, родителей, меня породивших, море, которое меня не поглотило, кинжал врага, не нашедший пути к моему сердцу, злодейство тех, кто бросил меня в таком тяжелом положении, и в припадке отчаяния порешил лежать там, где был, пока не погибну.
      ГЛАВА XXXVIII
      Я встаю и пробираюсь в амбар, где подвергаюсь опасности погибнуть от рук испуганных поселян. - Их жестокость. - Мне приходит на помощь женщина, слывущая колдуньей - Ее история. - Ее совет. - Она рекомендует меня лакеем к незамужней леди, чей нрав она описывает.
      Но пока я лежал, погруженный в раздумье, порывы отчаяния незаметно утихли; мое положение представилось мне совсем в другом свете, не так, как видел я его вначале, и в результате моих размышлений я решил встать, если хватит сил, и добраться до ближайшего населенного места, где мне оказали бы помощь. Не без труда я поднялся на ноги и, ощупав себя, убедился, что не получил никаких иных повреждений, кроме двух ран в голову, спереди и сзади, по видимому от ударов одним и тем же оружием, а именно рукояткой пистолета. Я бросил взгляд в сторону моря, но не увидел никаких признаков корабля, а потому и заключил, что он разбит в щепы и все остававшиеся на нем погибли.
      Но канонир, как узнал я впоследствии, наделенный большей смекалкой, чем Крэмпли, сообразив, что тот покинул судно в начале прилива и что оно может сойти с мели, когда прилив достигнет высшей точки, не спешил добираться до берега, а оставался на палубе, надеясь благополучно ввести корабль в какую-нибудь гавань, после того как командир его покинет; за такую услугу он, несомненно, надеялся получить щедрое вознаграждение. Этот план он и привел в исполнение, а Адмиралтейство посулило ему всякие блага за спасение корабля его величества; но я так и не слыхал о том, чтобы он пожал плоды своих ожиданий.
      Что до меня, то я побрел к замеченному мною маленькому коттеджу и по дороге подобрал старую матросскую куртку, которую, должно быть, бросил вор, переодевшийся в мое платье; это было весьма ценным приобретением для меня, почти окоченевшего от холода. Поэтому я надел ее, а когда согрелся, раны мои, переставшие кровоточить, снова открылись; и вот, чувствуя крайнее изнеможение, я уже готов был лечь посреди поля, как вдруг увидел в нескольких шагах по левую руку от меня амбар, куда мне и удалось кое-как дотащиться; найдя дверь открытой, я вошел, но никого внутри не обнаружил; однако я повалился на охапку соломы в надежде, что скоро кто-нибудь придет мне на помощь.
      Я пролежал всего несколько минут, когда в амбар вошел крестьянин с вилами в руке, которые собирался воткнуть в солому, где я притаился, и он, по всей вероятности, прикончил бы меня, если бы я не издал отчаянный стон после безуспешных попыток заговорить. Этот горестный звук испугал деревенщину, который попятился и, обнаружив окровавленное тело, остановился, дрожа и выставив перед собой вилы - волосы его стояли дыбом, глаза были вытаращены, ноздри раздуты, а рот разинут. В другое время меня оченьпозабавила бы эта фигура, остававшаяся в одном и том же положении почти десять минут; в течение этого времени я несколько раз тщетно пытался молить его о сострадании и помощи, но язык мне не повиновался, и из горла вырывались только стоны. Наконец появился старик, который, при виде остолбеневшего парня, воскликнул:
      - Господи помилуй! Малого околдовали! Ты что, Дик, очумел, что ли?
      Дик, не сводя глаз с устрашившего его предмета, ответил:
      - Ох, отец, отец! Здесь или дьявол, или мертвое тело! Не знаю, что это, но оно ужасно стонет.
      Отец, у которого зрение было слабое, достал очки и, нацепив их на нос, глянул на меня из-за плеча сына, но как только он меня увидел, его начало трясти еще больше, чем Дика, и он обратился ко мне заикаясь:
      - Во имя отца, и сына, и святого духа, заклинаю тебя, если ты сатана, убирайся в Красное море, а если ты человек убитый, то так и скажи, чтобы тебя могли похоронить по-христиансюи!
      Так как я не мог удовлетворить его просьбу, он повторил свое заклятье, но не добился успеха, и долгое время они пребывали в мучительном страхе. Наконец отец предложил сыну подойти ближе и получше разглядеть привидение, но Дик считал, что приблизиться ко мне должен отец, так как он уже старик, негодный для работы, и что если с ним приключится беда, потеря будет невелика, тогда как он, Дик, может спастись и еще пригодиться своим ближним. Этот разумный довод не произвел никакого действия на старца, по-прежнему прятавшегося от меня за спину Дика.
      Тем временем я попытался поднять руку и подать сигнал бедствия, но у меня хватило сил только зашуршать соломой, и этот шорох столь испугал молодого крестьянина, что он бросился к двери и по дороге сшиб с ног отца. Старый джентльмен не терял времени на то, чтобы подняться, и очень быстро пополз задом, подобно * крабу, пока не очутился за порогом, не переставая бормотать при этом заклинания. Я пришел в глубокое уныние, видя, что мне грозит опасность погибнуть из-за скудоумия и трусости этих невежд, и уже терял сознание, когда в амбар вошла старуха в сопровождении обоих беглецов и бесстрашно приблизилась к тому месту, где я лежал, со словами:
      - Если это дьявол, я его не боюсь, а если мертвец, он не может причинить нам зло!
      Увидав, в каком положении я нахожусь, она воскликнула:
      - Никакого дьявола тут нет, разве что он засел в ваших дурацких башках! Это какой-то жалкий бедняк, истекающий кровью, и если он помрет, нам придется поиздержаться на похороны. А стало быть, ты, Дик, притащи старую тачку, положи его туда и отвези к задней двери хозяина Ходжа... Он побогаче нас и может выложить денежки на бедного бродягу. Ее совет был принят и немедленно приведен в исполнение. Меня отвезли к двери другого фермера, где и вывалили, как кучу навоза, и я, несомненно, достался бы на съедение свиньям, если бы мои стоны не всполошили обитателей дома и кое-кто из них не вышел и не увидел меня. Но Ходж походил скорее на иудея, чем на доброго самаритянина, и приказал перенести меня к дому священника, который обязан был не только * проповедывать милосердие, но и показывать его на деле; при этом он заметил, что хватит с него, Ходжа, платить свою долю на содержание бедных принадлежащих к его приходу. Когда меня положили у ворот священника, тот пришел в страшный гнев и пригрозил отлучить от церкви и того, кто послал, и тех, кто принес меня, если они не перенесут меня немедленно в другое место.
      К тому времени я от изнеможения лишился чувств и впоследствии узнал, что меня таскали от двери к двери по всей деревне, и ни у кого нехватило добросердечия оказать мне хоть какую-нибудь помощь, пока о моей беде не услыхала одна старуха, слывущая в округе колдуньей, которая приняла меня к себе в дом и, перевязав мои раны, привела в чувство каким-то снадобьем собственного приготовления.
      Эта почтенная женщина ходила за мной очень заботливо и внимательно, а когда силы начали возвращаться ко мне, пожелала узнать все подробности постигшего меня бедствия.
      Я не мог не уважить просьбы той, что спасла мне жизнь, а потому и поведал ей обо всех моих приключениях, ничего не преувеличивая и ни о чем не умалчивая. Она была, казалось, удивлена перенесенными мною ударами судьбы и на основании моих страданий сделала благоприятное предсказание касательно моего будущего; затем с таким жаром и с такой рассудительностью стала восхвалять превратности жизни, что показала себя в моих глазах особой, знававшей лучшие дни, и я возгорелся желанием услышать ее историю. Она догадалась об этом по нескольким сорвавшимся у меня словам и с улыбкой сказала, что в жизни ее не было ничего занимательного или необычайного; однако она готова рассказать мне о ней в благодарность за оказанное мною доверие.
      - Незачем называть имена моих родителей, - начала она, - которые умерли много лет назад; достаточно будет поведать вам, что они были богаты и не имели других детей, кроме меня. Поэтому я почиталась наследницей большого состояния, вследствие чего мне надоедали искатели моей руки. Среди моих многочисленных поклонников был один молодой джентльмен, не обладавший никакими средствами и полагавшийся только на свои успехи по службе в армии, где он имел в ту пору чин лейтенанта. Во мне зародилось нежное чувство к этому обходительному офицеру, которое в короткое время разгорелось в пылкую страсть; не останавливаясь на мелких подробностях, скажу только, что я тайно связала себя с ним узами брака. Мы недолго наслаждались обществом друг друга, встречаясь украдкой, как вдруг он получил приказ отправиться со своим полком во Фландрию; но перед его отъездом мы договорились, что он в письме объявит моему отцу о нашем браке и будет молить его о прощении за содеянное нами без его одобрения. Он написал отцу, когда я гостила у друзей, а в то время, как я собиралась вернуться домой, пришло письмо от отца, извещавшего меня, что раз я поступила, как непочтительная и недостойная дочь, выйдя замуж за нищего без его ведома и согласия, и тем самым навлекла позор на его семью и обманула его надежды, - он от меня отрекается, предоставляя меня уготованной мне жалкой участи и запрещает впредь переступать порог его дома. Этот суровый приговор был скреплен моей матерью, которая сообщала, что вполне разделяет чувства моего отца и предлагает мне избавить себя от труда прибегать к мольбам, ибо ее решение непреклонно. Пораженная, как громом, своим несчастьем, я послала за каретой и поехала к моему мужу, которого застала ожидающим результатов своего письма. Хотя он легко мог угадать по моему лицу, к чему привела его декларация, он с большим спокойствием прочитал полученное мною послание и с нежной улыбкой, которой мне никогда не забыть, обнял меня, сказав: "Мне кажется, что достойная леди, ваша матушка, могла бы избавить себя от труда делать эту приписку. Ну, что ж, милая моя Бетти, придется вам отложить всякое помышление о собственной карете, пока я не получу командования полком!" Такое хладнокровие не только помогло мне перенести перемену фортуны, но в то же время усилило мою любовь к нему, убедив меня в том, что он женился на мне, не преследуя никаких корыстных целей. На следующий день я поселилась с женой другого офицера, давнишнего друга и конфидента моего мужа, в деревне неподалеку от Лондона, где онитрогательно распрощались с нами, уехали во Фландрию и были там убиты друг возле друга. Зачем докучать вам описанием нашей неизъяснимой скорби при роковом известии об этом событии, при воспоминании о котором старческие мои глаза и ныне увлажняются слезой! Когда наша печаль немного утихла мой рассудок пришел на помощь, мы убедились, что всеми покинуты и нам грозит опасность погибнуть от нищеты; тогда мы подали прошение о пенсии и были занесены в списки. Поклявшись в вечной дружбе, мы продали наши драгоценности и лишние платья, удалились в это местечко, находящееся в графстве Сассекс, и купили этот домик, где и прожили много лет в уединении, предаваясь нашей скорби, пока небу не угодно было отозвать два года назад мою подругу. С той поры я влачу жалкое существование в ожидании скорого освобождения, которое, как я надеюсь, принесет мне вечную награду за все мои страдания.
      А теперь, - продолжала она, - я должна поведать вам, какая молва ходит обо мне среди моих соседей. Речи мои, непохожие на разговоры обитателей этой деревни, уединенный образ жизни, уменье излечивать болезни, приобретенное благодаря чтению книг с тех пор, как я поселилась здесь, и, наконец, мой преклонный возраст - все это побудило простой народ смотреть на меня, как на какое-то сверхъестественное существо, и теперь меня считают колдуньей. Приходский священник, с которым я не слишком старалась поддерживать знакомство, был обижен моим, неуважительным по его мнению, отношением и немало способствовал укреплению такого суждения, распространяя мне во вред разные слухи среди простолюдинов, возмущенных также и тем, что я держу у себя эту бедную тигровую кошку с ошейником, любимицу моей покойной подруги. Столько было простодушия, невинности, рассудительности и доброты в речах и поведении этой почтенной особы, что я исполнился к ней сыновнего уважения и попросил у нее совета, как держать мне себя в будущем, когда я получу возможность действовать. Она отговорила меня от задуманного мною плана ехать в Лондон, где я надеялся получить обратно свои пожитки и жалованье, вернувшись на корабль, который, как прочитал я в газете, благополучно достиг к тому времени Темзы.
      - Вам грозит опасность, - сказала она, - что с вами поступят не только, как с дезертиром, покинувшим судно, но и как с мятежником, покусившимся на жизнь своего командира, и вы еще меньше будете защищены от его злобной мстительности.
      Затем она обещала рекомендовать меня в качестве слуги одной из своих знакомых, незамужней леди, которая жила в этом краю вместе со своим племянником, весьма богатым молодым любителем охоты на лисиц, где я буду жить в полном благополучии, если свыкнусь с нравом и привычками моей хозяйки, склонной к причудам и странностям. Но прежде всего она советовала мне скрыть мою историю, разоблачение коей может в значительной мере отравить мое существование, ибо большинство знатных людей придерживается правила не принимать в семью в качестве домашнего слуги джентльмена, впавшего в нужду, из опасения, как бы он не оказался гордым, ленивым и дерзким.
      Мне поневоле пришлось принять это незавидное предложение, так как положение мое было отчаянное, и через несколько дней я поступил в услужение к этой леди в качестве ее лакея. Моя хозяйка представила меня как молодого человека, против своей воли посланного родственниками на морскую службу и потерпевшего кораблекрушение, которое столь усилило его отвращение к такому образу жизни, что он предпочитает служить на суше, только бы не итти на какой бы то ни было корабль. Прежде чем я поступил на новое мое место, она вкратце описала характер моей госпожи, чтобы мне легче было приноровиться к ней.
      - Эта леди, - сказала она, - старая дева лет сорока, примечательная не столько своею красотой, сколько ученостью и изящным вкусом, прославившими ее по всей округе. Она знаток искусств и столь рьяно занимается наукой, что пренебрегает своею внешностью, доходя даже до неряшливости; это пренебрежение, а также ее презрение к мужскому полу нимало не беспокоит ее племянника, так как ему, благодаря этому, должно быть, удастся сохранить в семье ее значительное состояние. Вот почему он разрешает ей жить по ее желанию, надо сказать своеобычно, и исполняет все ее сумасбродные причуды. У нее отдельная половина дома, состоящая из столовой, спальни и кабинета. Она держит особую кухарку, горничную и лакея и редко садится за стол или встречается с кем-либо из членов семейства, за - исключением племянницы, очаровательной девушки, которая частенько потакает своей тетке во вред собственному здоровью, просиживая с ней ночи напролет, так как ваша хозяйка слишком большой философ, чтобы признавать обычаи света, и никогда не спит и не ест, как все прочие люди. Не говоря о других странных ее понятиях, она исповедывает учение розенкрейцеров * и верит, что земля, воздух и море населены невидимыми существами, с которыми род человеческий может вступать в общение и близкие сношения, при одном простом условии - соблюдать целомудрие. Надеясь и сама завязать когда-нибудь такого рода знакомство, она, едва услыхав обо мне и моей кошке, посетила меня с целью, как призналась она впоследствии, познакомиться с моим злым духом, и была очень огорчена, разочаровавшись в своих ожиданиях. Такой фантастический склад ума как бы отрезал ее от мира, она не может обращать внимание на повседневные явления и потому частенько бывает так рассеянна, что совершает весьма странные промахи и несуразные поступки, которые вам надлежит исправлять и заглаживать, как вам подскажет ваше собственное разумение.
      ГЛАВА XXXIX
      Прием, оказанный мне этой леди - Я влюбляюсь в Нарциссу - Сообщаю подробности моих последних злоключений - Завоевываю расположение моей хозяйки - Описание молодого сквайра - Я узнаю новые подробности о положении Нарциссы - Загораюсь смертельной ненавистью к сэру Тимоти - Знакомлюсь с библиотекой и сочинениями миледи. - Ее сумасбродное поведение.
      Набравшись этих полезных сведений, я отправился в дом, где она проживала, и был введен горничной к миледи, которая до сей поры меня еще не видела. Она сидела в своем кабинете, опустив одну ногу на пол, а другую положив на высокий табурет, стоявший на некотором расстоянии от ее стула; рыжеватые пряди волос свисали в беспорядке, которого не назовешь красивым, с головы, не прикрытой чепчиком, чтобы удобнее было почесывать ее одной рукой в то время, как в другой она держала огрызок пера. Лоб у нее был высокий иморщинистый; глаза большие, серые и выпуклые; нос длинный, острый, орлиный; весьма вместительный рот, лицо худое и веснущатое, а подбородок заострен, как сапожный нож; на верхней губе помещалось изрядное количество дешевого испанского табака, который, то и дело ссыпаясь, украшал ее шею, от природы не очень белую, а также и платье, висевшее на ней свободно, c небрежностью поистине поэтической, не скрывая белья, очень тонкого, но, по-видимому, не стиранного ни в какой воде, разве что в Кастальских струях *. Вокруг нее лежали груды книг, глобусы, квадранты, телескопы и другие научные приборы. Табакерка находилась справа от нее, слева лежал носовой платок, достаточно долгое время бывший в употреблении, а по обе стороны кресла стояли плевательницы.
      Когда мы вошли, она пребывала в раздумье, и горничная не почла возможным ее тревожить, так что мы ждали несколько минут, оставаясь незамеченными, а она тем временем покусывала гусиное перо, меняла позу, корчила всевозможные гримасы и, наконец, с торжествующим видом продекламировала вслух:
      "И боги отступают предо мной".
      Запечатлев свое достижение на бумаге, она повернулась к двери и, увидев нас, воскликнула:
      - Что такое?
      - Вот этот молодой человек, - отвечала моя проводница, - которого миссис Сэджли рекомендовала вашему лордству в лакеи.
      Услыхав такой ответ, она долго всматривалась в мое лицо, а затем осведомилась о моем имени, которое я нашел нужным скрыть, назвавшись Джоном Брауном. Окинув меня любопытным взглядом, она изрекла следующее:
      - О! Да, припоминаю, ты потерпел кораблекрушение. Как ты добрался до берега - на спине кита или на спине дельфина?
      На это я ответил, что добрался вплавь без всякой посторонней помощи. Тогда она пожелала узнать, бывал ли я когда-нибудь в Геллеспонте и плавал ли между Сестосом и Абидосом *. Я ответил отрицательно. Затем она приказала служанке заказать для меня новую ливрею и дать наставления касательно моей службы. При этом она плюнула в табакерку и вытерла нос вместо носового платка лежавшим на столе чепчиком.
      Мы вернулись в кухню, где меня по-королевски угостили служанки, которые как будто соперничали друг с другом, оказывая мне знаки внимания, и от них я узнал, что обязанности мои заключаются в том, чтобы чистить ножи и вилки, накрывать на стол, прислуживать за столом, исполнять поручения и сопровождать миледи, когда она выезжает. В доме оказалась очень хорошая ливрея, принадлежавшая моему умершему предшественнику и пришедшаяся мне как раз впору, так что не было нужды прибегать к портному. Когда я облачился в новое платье, зазвонил колокольчик миледи, после чего я побежал наверх и застал ее важно прохаживающейся по комнате в одной рубашке и нижней юбке. Я, как и подобало, хотел немедленно удалиться, но она приказала мне войти и проветрить для нее чистую рубашку; когда я, без большой охоты исполнил это, она надела рубашку при мне, без всяких церемонии, и, право же, думаю я, пребывала все это время в неведении относительно моего пола, будучи целиком погружена в размышления.
      Часа в четыре мне было приказано накрыть стол и доставить два прибора, предназначавшиеся, как я узнал, для моей хозяйки и ее племянницы, которой я еще не видел. Хотя я не очень искусно исполнял эту работу, но справился с нею неплохо для новичка, а когда обед был подан, я увидел хозяйку, приближающуюся в сопровождении молодой леди, которую буду пока называть Нарциссой.
      Столько прелести было в лице и походке этого миловидного создания, что сердце мое пленилось с первого взгляда, и, пока продолжался обед, я не спускал с нее глаз. Ей было на вид лет семнадцать, рост высокий, фигура превосходная; волосы, ниспадающие локонами ее шею, словно выточенную из слоновой кости, черны, как смоль; изогнутые брови того же цвета; глаза проницательные, но ласковые; губы, сочностью и окраской напоминающие вишню; цвет лица чистый, нежный и здоровый; осанка благородная, естественная и изящная, и весь ее облик столь восхитителен, что ни один человек, наделенный чувствительностью, не мог созерцать ее, не восторгаясь, а восторгаясь, не полюбить до безумия! Я начал проклинать свое рабское положение, делавшее меня столь недостойным внимания этого обожаемого мной кумира! И тем не менее я благословлял судьбу, которая давала мне возможность ежедневно лицезреть такое совершенство! Когда она говорила, я внимал с радостью; когда же она обратилась ко мне, душа моя затрепетала от бурного восторга! Мне даже посчастливилось быть предметом их разговора: ибо Нарцисса, заметив меня, сказала своей тетке: - Вижу, что пришел ваш новый лакей. Затем, обратившись ко мне, спросила с неизъяснимым спокойствием, тот ли самый я человек, с которым столь жестоко обошлись грабители. Когда я ответил утвердительно на ее вопрос, она выразила желание узнать подробности моих приключений до кораблекрушения и Вслед за ним. После сего (по совету миссис Сэджли) я сообщил ей, что был отдан в ученье шкиперу судна против моего желания, и это судно пошло ко дну; что я и еще четверо, случайно находившиеся на палубе, кое-как добрались вплавь до берега, где мои товарищи, одолев меня, ограбили до нитки и покинули, почитая умершим от ран, нанесенных мне, пока я оборонялся. Затем я рассказал о том, как меня нашли в амбаре и как бесчеловечно обошлись со мной поселяне и священник; это описание, как заметил я, увлажнило слезой глаза прелестного создания! Когда я закончил свое повествование, моя хозяйка сказала:
      - Ma foi! Le garcon est bien fait! {Ей-богу, он недурен! (франц.)}
      С этим мнением Нарцисса согласилась, присовокупив на том же языке похвалу моей понятливости, что весьма польстило моему тщеславию.
      Разговор, коснувшись других предметов, перешел на молодого сквайра, о котором осведомилась миледи, именуя его дикарем, и узнала от своей племянницы, что он еще спит, отдыхая от утомительного кутежа прошлой ночи и набираясь сил и бодрости для предстоящей охоты на лисиц, назначенной на следующее утро в обществе сэра Тимоти Тикета, сквайра Бампера и многих других джентльменов такого же склада, вследствие чего на рассвете во всем доме будет шум и гам. Это была крайне неприятная новость для ученой леди, объявившей, что, ложась спать, она заткнет себе уши ватой и примет опиум с целью заснуть покрепче, чтобы эти "грубые люди" ее не потревожили и не расстроили.
      По окончании их обеда я вместе с другими слугами уселся за наш обед в кухне, где узнал, что сэр Тимоти Тикет был богатым землевладельцем, жившим по соседству, которого брат Нарциссы прочил ей в мужья, обещая в то же время жениться на сестре сэра Тимоти, благодаря чему - ибо их состояние было примерно одинаково - молодые леди будут обеспечены, а братья их не станут от того беднее; но что обе леди не сочувствовали такому плану, так как они питали искреннее презрение к джентльменам, предназначенным благодаря такому соглашению им в мужья. Это сообщение вызвало во мне смертельную ненависть к сэру Тимоти, которого я почитал своим соперником и в глубине души проклинал за самонадеянность. Утром на рассвете, пробудившись от шума, поднятого охотниками и собаками, я встал с постели посмотреть на кавалькаду и увидел своего соперника, чьи достоинства, если исключить его богатство, показались мне недостаточно блестящими, чтобы вселить опасения касательно Нарциссы, которую, как льстил я себя надеждой, нельзя было покорить теми качествами, как внешними, так и душевными, которыми он располагал.
      Мою хозяйку, несмотря на принятые ею меры предосторожности, столь обеспокоили гости ее племянника, что она не вставала до пяти часов дня, благодаря чему я имел возможность осмотреть на досуге ее библиотеку, а к такому осмотру меня упорно толкало любопытство. Здесь я нашел тысячу отрывков ее собственных стихов, состоявших из трех, четырех, десяти, двенадцати и двадцати строк на любые темы, начатых по вдохновению, но, за недостатком у нее и способностей и настойчивости, не принявших сколько-нибудь законченную форму. Самым же примечательным для поэтессы было отсутствие во всех ее произведениях малейшего упоминания о любви. Я нашел отрывки пяти трагедий, носивших заглавия: "Строгий философ", "Двойной убийца", "Святотатственный предатель", "Падение Люцифера" и "Последний день". Отсюда я заключил, что нрав у нее мрачный, а воображение пленяется ужасными образами.
      В ее библиотеку входили произведения лучших английских историков, поэтов и философов, всех французских критиков и поэтов и несколько книг на итальянском языке, главным образом поэтических сочинений, возглавляемых Тассо и Ариосто, читанных ею неоднократно. Были здесь также классики в переводе на французский язык, но ни одной книги на латинском или греческом, и это обстоятельство указывало на ее незнание этих языков.
      Внимательно обозрев ее собрание книг, я удалился и в обычный час хотел накрывать на стол, когда горничная сказала мне, что ее госпожа еще лежит в постели, так как утром ее крайне встревожил лай собак, вследствие чего ей чудится, будто она - заяц, окруженный охотниками, и на завтрак она попросила принести ей пожевать овощей. Когда я выразил удивление по поводу столь необъяснимой фантазии, горничная поведала мне, что миледи весьма склонна к подобным причудам: иной раз она начинает считать себя каким-нибудь животным, иногда - мебелью, и что во время таких воображаемых превращений весьма опасно приближаться к ней, в особенности когда она изображает зверя, так как недавно, разыгрывая роль кошки, она подскочила к горничной и ужасно расцарапала ей лицо; что несколько месяцев назад она предсказала великий пожар, который грозит вот-вот начаться и может быть потушен только ее мочой, которую она по этой причине так долго удерживала, что жизнь ее была в опасности, и ей пришлось бы умереть, если бы не придумали способа заставить ее помочиться: под окном ее спальни разложили костер и внушили ей, что дом объят пламенем, после чего она с величайшим спокойствием приказала принести все кадки и сосуды, какие только найдутся, чтобы наполнить их для спасения дома, и немедленно препроводила в один из них причину своей болезни. Узнал я также, что ничто так не споспешествует обретению ею рассудка, как музыка, к которой всегда в таких случаях прибегает Нарцисса, играющая на клавикордах, и к ней-то шла сейчас горничная, чтобы сообщить о болезненном состоянии ее тетки.
      Как только она удалилась, звук колокольчика призвал меня в спальню миледи, где я застал ее сидящей прямо на полу, поджав ноги, совсем, как заяц, прислушивающийся к крикам преследователей. При моем появлении она в испуге вскочила и бросилась в другой конец комнаты, чтобы ускользнуть от меня, которого, несомненно, приняла за гончую, посягающую на ее жизнь. Видя ее крайнее смятение, я вышел и на лестнице встретил спускавшуюся вниз прелестную Нарциссу, которой и доложил о положении моей госпожи. Она не проронила ни слова, но с невыразимо чарующей улыбкой вошла в комнату своей тетки, и немного погодя мой слух был восхищен ее искусной игрой. Звукам инструмента сопутствовал ее голос, столь нежный и мелодический, что меня не удивила поразительная перемена, происшедшая в расположении духа моей хозяйки, которая вскоре обрела покой и рассудительность.
      Примерно в семь часов вернулись охотники, а перед ними в качестве трофеев несли шкуры двух лисиц и одного барсука. Когда они уселись за обед или за ужин - сэр Тимоти Тикет пожелал, чтобы Нарцисса почтила их своим присутствием за столом. Но в этой просьбе, вопреки угрозам и мольбам брата, она отказала, якобы потому, что должна ухаживать за своей расхворавшейся теткой, и я имел удовольствие видеть унижение моего соперника. Однако это разочарование не произвело на него сильного впечатления, так как он утешился бутылкой, к которой вся компания прибегала с таким усердием, что после оглушительного шума, вызванного хохотом, песнями, руганью, пляской и дракой, их всех разнесли по кроватям в бессознательном состоянии.
      Поскольку мои обязанности не имели никакого касательства к сквайру и его семье, я вел довольно спокойную и приятную жизнь, ежедневно услаждаясь пьянящим напитком любви к Нарциссе, прелести которой с каждым днем все больше и больше пленяли мои взоры. Сколь ни было низко мое положение, я перестал замечать свое собственное ничтожество и даже возымел надежду когда-нибудь насладиться этим милым созданьем, чья приветливость весьма поощряла мои самонадеянные мечты.
      ГЛАВА XL
      Моя хозяйка удивлена моей ученостью. - Читает мне свои произведения. Я знакомлю ее с некоторыми моими стихами. - Уязвлен ее холодной похвалой. Нарцисса одобряет мое поведение. - Я невольно одерживаю победу над кухаркой и молочницей. - Их взаимная вражда и столкновения. --Ревность их любовников.
      В течение этого периода любви и спокойствия моя муза, так долго спавшая, пробудилась и произвела на свет несколько небольших произведений на тему моей любви. Но, поскольку я был весьма озабочен в сокрытии истинных моих чувств и моей личности, мне пришлось подавить свое желание услышать похвалу и ограничиться чтением их самому себе и своим собственным одобрением. Тем временем я стремился постепенно укрепляться в добром мнении обеих леди, и благодаря старательности, а также исполнительности преуспел в такой мере, что вскоре стал любимым слугой; весьма часто мне приходилось слышать упоминания обо мне на французском и итальянском языках, исходящие из уст предмета всех моих желаний, упоминания теплые и сделанные не без удивления, как о человеке столь похожем на джентльмена внешним видом и разговором, что она не может-де обходиться со мной, как с обыкновенным лакеем. Моя скромность и осторожность не могли долго сопротивляться таким восхитительным комплиментам.
      Однажды, когда я прислуживал за обедом, мои госпожи заговорили о замысловатом отрывке из "Иерусалима" Тассо, поставившим в тупик их обеих; высказав немало неудовлетворительных догадок, моя хозяйка вытащила из кармана книгу, отыскала этот отрывок и несколько раз безуспешно его перечитала; отчаявшись, наконец, добраться до его смысла, она обратилась ко мне:
      - Подойди-ка сюда, Бруно. Посмотрим, не придет ли фортуна нам на помощь. Я растолкую тебе то, что предшествует этому темному отрывку и что за ним следует, и объясню отдельные слова, чтобы ты мог сопоставить то и другое и добраться до смысла, который от нас ускользает.
      Я был слишком тщеславен, чтобы упустить возможность выставить напоказ мои таланты, и, не колеблясь, прочел и объяснил затруднительное место к вящему удивлению их обеих. Лицо Нарциссы и прекрасная ее шейка порозовели, что я почел благоприятным предзнаменованием, а ее тетка, уставившись на меня с изумлением, воскликнула:
      - Боже мой! Да кто же ты?
      Я сказал, что слегка познакомился с итальянским языком во время моего путешествия через Пролив. Она покачала головой и заметила, что тот, кто слегка познакомился с языком, не сумел бы так читать. Затем она пожелала узнать, знаю ли я французский язык. На сей вопрос я ответил утвердительно. Она спросила, знаю ли я латынь и греческий. Я ответил:
      - Немного.
      - Ого! - продолжала она. - А философию и математику?
      Я признался, что чуть-чуть и с ними знаком. Затем она продолжала допрос, не сводя с меня глаз. Я стал уже раскаиваться в своем тщеславии и, для того чтобы исправить свою ошибку, сказал, что нечего удивляться моему сносному образованию, ибо у меня на родине образование стоит так недорого, что у нас каждый крестьянин образован, но, надеюсь, мои познания мне не повредят в глазах ее милости. Ей угодно было ответить: "О, нет! Боже избави!" Но до конца обеда они обе держали себя крайне сдержанно.
      Эта перемена меня очень обеспокоила, и я провел ночь без сна в печальных размышлениях о тщеславии молодых людей, внушающем им столько глупых поступков в несоответствии с их здравыми суждениями. Однако на следующий день, вместо того чтобы извлечь пользу из таких самообвинений, я еще больше уступил влечениям, с которыми пытался бороться, и, если бы фортуна не сдружилась со мной больше, чем могло ожидать благоразумие, ко мне бы стали относиться с заслуженной мной неприязнью.
      После первого завтрака миледи, которая была настоящим писателем, приказала мне следовать за ней в кабинет, где сказала:
      - Вы человек образованный и, значит, не лишены вкуса. Поэтому мне хотелось бы знать ваше мнение о небольшом поэтическом произведении, которое я недавно сочинила. Да будет вам известно, что я задумала трагедию, темой которой является убийство государя, когда тот молится перед алтарем. После свершения этого дела цареубийца, держа в руках окровавленный кинжал, обращается к народу с речью. Я уже сочинила эту речь, которая, как мне кажется, очень подходит герою. Вот она.
      И, взяв листок бумаги, она прочла с большой выразительностью, сопровождая чтение жестами:
      Король был слаб, его послал я в ад,
      Без гроба и без савана послал!
      Что для меня людской иль божий суд?
      Я одобренья жду, но своего!
      Грабеж, насилия мне по душе,
      Кровавая резня мой тешит взор,
      За волосы седые я тащу отца,
      И на копье вздымаю я дитя.
      Мой слух ласкают вопли матерей
      Я режу друга и врага,
      И боги отступают предо мной!
      Хотя мне пришлось совершить великое насилие над своим умом, чтобы воздать хвалу сей ненатуральной напыщенной речи, все же я превознес ее как произведение, заслуживающее бессмертной славы, и умолял ее милость осчастливить мир плодами незаурядного таланта, которыми небеса наградили ее Она улыбалась с довольным видом и, вдохновленная фимиамом, прочитала мне все свои поэтические произведения, которые я восхвалял одно за другим столь же неискренне, как и первое. Насытившись моей лестью, которая, я надеюсь, оправдывалась моим положением, она не могла отказать мне в том, чтобы я заблистал в свою очередь, и, похвалив мою тонкую разборчивость и вкус, она заметила, что, без сомнения, я тоже сочиняю что-нибудь в этом духе и ей хотелось бы меня послушать. Это был соблазн, которому я не мог сопротивляться. Я сознался, что в бытность мою в колледже я написал несколько маленьких произведений по желанию друга, в ту пору влюбленного; и в ответ на просьбу миледи прочел ей следующие стихи, р внушенные мне любовью к Нарциссе:
      ЦЕЛИИ, ИГРАЮЩЕЙ НА КЛАВИКОРДАХ И ПОЮЩЕЙ
      Прошлась перстами Сафо по струне,
      И сердце встрепенулось все в огне.
      И так была та песня хороша,
      Что истомилась пленная душа
      Но если бы владела дева той
      Тебе присущей нежной красотой,
      Твоим весельем, юностью твоей,
      Твоею властью чаровать людей,
      Скорбь не точила б сердце, как недуг,
      У девы той, какую бросил друг,
      И голос никогда бы не стенал,
      И кровь ее не обагрила б скал.
      Моя хозяйка прохладно похвалила стихосложение, которое, по ее словам, было достаточно изящным, но тема - недостойна пера истинного поэта. Я был крайне уязвлен ее равнодушием и взглянул на присоединившуюся тем временем к нам Нарциссу, ожидая ее одобрения; но та отказалась высказать свое суждение, ссылаясь на то, что не является судьей в сих вопросах, и таким образом я был вынужден уйти, разочарованный в своих надеждах, которые были, надо сказать, как всегда у меня, чересчур пылки.
      Однако днем горничная передала мне, что Нарцисса выразила горячее одобрение моему произведению и пожелала, чтобы та раздобыла якобы для себя копию, чтобы она (Нарцисса) могла перечитывать стихи, когда придет охота. Такое сообщение заставило меня непомерно возликовать и немедленно сделать превосходную копию моей оды, которая и была препровождена очаровательнице вместе с другим образцом на ту же тему:
      Твои попали стрелы в цель. И вновь
      Пред алтарем склоняюсь я, Любовь!
      Оттуда струи нежного огня
      Скользят по телу и томят меня.
      Гляжу я на нее, и грудь горит,
      И, приливая к сердцу, кровь бурлит,
      Надежды, радость, страх идут чредой,
      Или восторг дух потрясает мой.
      Но к жалобам на фатум не привык
      Коснеющий и робкий мой язык,
      Сковало неожиданно его
      Таинственное волшебство,
      Таясь от всех, я вынужден вздыхать
      Для всех незримо слезы проливать,
      Живу без друга и скорблю без слов
      И умереть без отклика готов.
      Догадалась ли Нарцисса о моей страсти или нет, я не мог обнаружить по ее обхождению, которое, оставаясь благосклонным, стало вместе с тем более сдержанным и менее непринужденным.
      В то время как мои упования витали в слишком высоких сферах, я невольно стал причиной соперничества между кухаркой и молочницей, столь возревновавших меня друг к другу, что ежели бы образование утончило их чувства, кто-нибудь из них отомстил бы сопернице, прибегнув к яду или к стали; но, к счастью, их дух приспособлен был к их скромному положению, и взаимная их вражда привела их к брани и кулачной расправе, в которой обе они были весьма искусны.
      Благосклонность ко мне фортуны недолго оставалась тайной, но стала всеобщим достоянием благодаря частым ссорам обеих героинь, вовсе не соблюдавших приличия во время своих столкновений. Кучер и садовник, навещавшие, - каждый соответственно своему выбору, - моих поклонниц, встревоженные моим успехом, объединились, чтобы сговориться о плане мщения; первый, получивший образование в академии Тоттенхем Корт *, порешил вызвать меня на поединок. В согласии со своим решением, пересыпая речь отборными ругательствами, он вызвал меня, предложив кулачный бой со ставкой в двадцать гиней.
      Я заявил, что хотя не уступаю ему в умении драться, но не унижу достоинства джентльмена дракой, словно какой-нибудь носильщик, и, если он желает свести счеты со мной, я готов драться с ним на аркебузах, мушкетах, пистолетах, шпагах, секирах, вертелах, ножах, вилках и даже на иголках; но если он позволит своему языку нагло болтать что-нибудь обо мне, то я без церемоний обрежу ему уши. Это хвастливое заявление, произнесенное решительным тоном и подкрепленное угрожающей миной, возымело желаемое действие на моего противника, который в замешательстве улизнул и дал своему приятелю отчет о том, как я его принял.
      История, получившая огласку среди слуг, наградила меня кличкой "джентльмен Джон", которой я бывал почтен даже моей хозяйкой и Нарциссой, оповещенных обо всем этом своей горничной. Между тем королевы-соперницы выражали свою страсть всеми доступными им средствами: кухарка угощала меня лакомыми кусочками, молочница - ласковыми шлепками. Первая частенько подбадривала меня, дабы я, наконец, объяснился, восхваляя мою храбрость и ученость и утверждая, что, если бы у нее был такой муж, как я, чтобы наводить порядок и вести счета, то она могла бы зарабатывать кучу денег, заведя харчевню в Лондоне для господских слуг, живущих на своих харчах. Другая пыталась снискать мою любовь, выставляя напоказ свои собственные успехи, говорила мне, что много почтенных фермеров по соседству были бы рады жениться на ней, но она-де решила скорее истерзать свое сердце, чем принести в жертву свою склонность.
      Затем она пускалась в славословия моей особе и заключала уверенностью в том, что я буду хорошим мужем, так как от природы я добродушен. Мне стали надоедать эти назойливые влюбленные, которым в другое время, быть может, я пошел бы навстречу без неприятной матримониальной приправы; но теперь вся моя душа была поглощена Нарциссой, и я не выносил мысли совершить поступок, оскорбительный для страсти, которую питал к ней.
      ГЛАВА XLI
      Нарциссе угрожает животная страсть сэра Тимоти, я. спасаю ее и мщу своему сопернику. - Я объясняюсь в любви и ретируюсь на побережье. - Меня захватывают контрабандисты и отвозят в Булонь - Нахожу своего дядю, лейтенанта Баулинга, в большой нужде и выручаю его. - Наша беседа.
      Через известные периоды времени мое честолюбие возрождалось. Я презирал себя за смиренную покорность жалкой моей судьбе и измышлял сотни планов заявить о себе как о джентльмене, каковым я себя считал по рождению и образованию. В таких бесполезных размышлениях время шло незаметно, и уже восемь месяцев я находился в должности лакея, когда некое происшествие положило конец моей службе и прогнало все мои мечты об успехе в любви.
      Однажды Нарцисса отправилась навестить мисс Тикет, жившую со своим братом в миле от нашего дома, и ее уговорили отправиться прохладным вечером домой пешком в сопровождении сэра Тимоти, который, будучи животным по натуре, позволил себе неуместные вольности, подстрекаемый пустынностью местности, по которой они шли.
      Очаровательное создание, возмущенное его грубым поведением, стало упрекать его так, что он перестал обращать внимание на приличия и даже прибег к насилию над этим образцом невинности и красоты. Но небеса не допустили, чтобы над таким кротким существом совершилось насилие, и послали меня, случайно проходившего поблизости и встревоженного ее криками, на помощь. Каковы же были мои чувства, когда я увидел Нарциссу почти изнемогающей в борьбе с этим грубым сатиром! Я мчался с быстротой молнии, чтобы спасти ее, а он, завидев меня, бросил свою жертву и выхватил свой тесак для расправы со мной в наказание за мою самонадеянность. Мое негодование было слишком велико, чтобы у меня мелькнула даже мысль о страхе, и, наскочив на него, я выбил тесак у него из рук и так хватил его дубинкой, что он рухнул наземь и остался лежать без чувств.
      Засим я повернулся к Нарциссе, бывшей в обмороке; усевшись рядом с ней, я нежно привлек ее голову себе на грудь и, обвив рукой талию, поддерживал ее в таком положении. Душа моя преисполнилась буйной радостью от сознания, что предмет моих самых нежных мечтаний покоится в моих объятиях, а пока она лежала без чувств, я не мог удержаться, прижался щекой к ее лицу и напечатлел на нем поцелуй. Скоро румянец вновь окрасил ее лицо, она открыла восхитительные глазки и, вспомнив что произошло, сказала, бросив на меня взгляд, полный нежной признательности:
      - Я вам вечно обязана, дорогой Джон.
      Тут она попыталась встать, в чем я помог ей, и продолжала свой путь к дому, опираясь на мою руку. Тысячу раз я порывался объявить ей о моей страсти, но боязнь поступить неучтиво сковывала мой язык. Не прошли мы и сотни шагов, как я увидел, что сэр Тимоти поднялся и побрел домой обстоятельство, хотя и доставившее мне удовлетворение, ибо теперь я знал, что не убил его, но вместе с тем сулившее мне его злобную вражду, которой я не смогу, по своему положению, противостоять, так как мне была известна его дружба с нашим сквайром, перед которым он сможет оправдаться в содеянном, объяснив это своей любовью и пожелав, чтобы его любезный брат позволил себе такую же вольность с его сестрой, не боясь нанести оскорбление.
      Когда мы дошли до дому, Нарцисса стала уверять меня, что употребит все свое влияние для защиты меня от мести Тикета и склонит свою тетку на мою сторону. Вместе с этим она вытащила кошелек и протянула мне его как ничтожное вознаграждение за оказанную ей услугу. Но я был слишком щепетилен в любви, чтобы навлечь хоть малейшее подозрение в своекорыстии, и отказался от подарка, сказав, что только выполнил свой долг и не заслуживаю никакой награды. Казалось, она удивилась моему бескорыстию и залилась румянцем, я также покраснел и, потупив глаза, заикаясь, сказал, что у меня есть одна просьба, каковая, если она согласится милостиво ее выполнить, вознаградит меня полностью за годы страданий.
      Она изменилась в лице при этом вступлении и смущенно ответила, что моя рассудительность помешает мне просить нечто такое, в чем она должна отказать, и предложила мне высказать мое желание. В ответ на это я преклонил колено и попросил разрешения поцеловать ее руку. Она тотчас же, отведя взгляд, протянула мне руку. Я запечатлел на ней пламенный поцелуй и, омыв ее слезами, воскликнул:
      - Дорогая мадам! Я несчастный джентльмен и люблю вас до безумия, но скорее умер бы тысячу раз, прежде чем решился на такое объяснение в столь жалком обличье, если бы не решил уступить суровой своей судьбе, бежать вашего чарующего присутствия и схоронить мою самонадеянную любовь в вечном молчании!
      С этими словами я встал и удалился, прежде чем она могла собраться с духом и что-нибудь мне сказать.
      Моей первой заботой было пойти посоветоваться к миссис Сэджли, с которой я поддерживал дружеские отношения с той поры, как покинул ее дом. Добрая женщина, узнав о моем положении, с искренним огорчением посочувствовала мне в моей несчастной судьбе и одобрила мое решение покинуть эти края, так как ей хорошо был известен дикий нрав моего соперника, который к этому времени несомненно обдумал план мести.
      - И скажу прямо, - продолжала она, - я не знаю, как вы можете спастись от его мщения. Он здесь облечен властью и немедленно отдаст приказ о вашем аресте. Почти все в округе зависят от него или от его друга, и вы не сможете ни у кого найти убежище. Если он вас арестует, вы попадете в тюрьму, где вам придется просидеть в тяжелых условиях до ближайших ассизов, а затем вас сошлют на каторгу за покушение на магистрата.
      В то время как она предупреждала меня об опасности, послышался стук в дверь, повергший нас обоих в ужас, ибо, по всей вероятности, это были мои преследователи.
      Благородная старая леди сунула мне в руку две гинеи и со слезами на глазах приказала мне бежать через заднюю дверь и спасаться, положившись на волю провидения. Для колебаний не было времени. Я последовал ее совету и под покровом ночи достиг морского берега, где стал раздумывать о том, куда мне двинуться, как вдруг совершенно неожиданно меня окружили вооруженные люди, связали мне руки и ноги и, угрожая застрелить меня, если я подниму шум, потащили на борт парусника, который оказался куттером контрабандистов. Поначалу это открытие успокоило меня, ибо я, стало быть, спасся от преследования сэра Тимоти, но, когда разбойники начали угрожать мне смертью за шпионство, я предпочел бы сесть на год в тюрьму или даже попасть на каторгу.
      Тщетно было заявлять о своей невиновности. Я не смог бы убедить их в том, что попал в такой час к их логову только для своего удовольствия, но раскрывать истинную причину моего бегства было не в моих интересах, так как я опасался, не решат ли они заключить мир с правосудием, передав меня в распоряжение закона.
      Их подозрения подкрепились появлением яхты таможенников, пустившейся за ними в погоню и захватившей бы куттер, если бы густой туман не избавил их от страха и не помог им добраться до Булони.
      Но, прежде чем они скрылись от преследования, они держали касательно меня военный совет, причем наиболее жестокие из них склонны были тотчас же бросить меня за борт как предателя, выдавшего их врагам; другие, более рассудительные, доказывали, что, если они убьют меня, а потом их захватят, им не дождаться милости властей, которые никогда не простят объявленным вне закона совершенное ими убийство.
      Было решено большинством голосов высадить меня на французский берег, откуда я мог добираться до Англии как мне заблагорассудится, что являлось наказанием, вполне достаточным за одно только подозрение в преступлении, которое само по себе не было тяжелым.
      Хотя это благоприятное решение доставило мне великую радость, опасение быть ограбленным наполняло меня тревогой. Чтобы предотвратить эту беду, как только меня развязали вследствие принятого решения, я проделал дырочку в чулке и опустил туда шесть гиней, оставив в кармане полгинеи и немного серебра, чтобы разбойники, найдя их, не стали меня обыскивать. Эта предосторожность была весьма необходима, потому что, когда показался французский берег, один из контрабандистов сказал мне, что я должен заплатить за проезд. На это я ответил, что совершил путешествие не по своей воле, а потому они не могут ждать вознаграждения от меня за насильственный переезд в чужую страну
      - К чорту! - вскричал разбойник. - Довольно болтать А ну-ка я погляжу, сколько у тебя денег!
      С такими словами он бесцеремонно засунул руку в мой карман и вытащил деньги, а затем, приглядевшись к моей шляпе и парику, пришедшимся ему по вкусу, сдернул их с меня и, водрузив свой парик и свою шляпу на мою голову, объявил, что честная мена не есть грабеж; я поневоле пошел на такую сделку, вне сомнения невыгодную для меня; и вскоре мы все вышли на берег.
      Я решил расстаться с этими грабителями без дальнейших церемоний, когда один из них предостерег меня о том, чтобы я не показывал против них, если когда-нибудь возвращусь в Англию, ибо тогда я буду убит по распоряжению шайки ее агентами, в которых никогда у нее не было недостатка.
      Я обещал последовать его совету и направился в Верхний город, где разыскал кабачок, куда и вошел, чтобы подкрепиться.
      Пять голландских матросов сидели в кухне за завтраком, состоявшим из большой краюхи хлеба, маленького бочонка масла и бочонка бренди, который они то и дело отведывали с великой настойчивостью и удовлетворением. Неподалеку от них я увидел человека, одетого так же, как они; он сидел одиноко, задумчивый, попыхивая короткой трубкой, черной, как смоль. Чужое горе всегда привлекало мое внимание и вызывало сочувствие. Я подошел к этому одинокому моряку с целью предложить ему помощь, и вот, несмотря на перемену в костюме, невзирая на то, что лицо его сильно изменилось благодаря длинной бороде, я узнал давно потерянного и оплакиваемого мною моего дядю и благодетеля, лейтенанта Баулинга!
      О, небеса! Как взволновалась моя душа, то радуясь обретению такого дорогого друга, то печалясь при виде его, впавшего в столь жалкое состояние! Слезы потекли у меня по щекам, некоторое время я стоял безмолвный, не двигаясь. Наконец, обретя дар речи, я вскричал;
      - Боже милосердный! Мистер Баулинг!
      Дядя, услышав свое имя, встрепенулся и с удивлением воскликнул:
      - Что такое?!
      Вглядевшись в меня, но все еще не узнавая, он спросил:
      - Вы окликнули меня, братец?
      Я сказал, что имею сообщить ему нечто очень важное и попросил выслушать меня в соседней комнате; но ему не понравилось это предложение, и он сказал:
      - Стоп, приятель! Бросьте эти фокусы с путешественниками. Если у вас есть до меня дело, говорите на борту. Не бойтесь, что вас подслушают. Здесь никто не понимает нашего языка.
      Хотя я не склонен был открываться перед посторонними, все же я не мог удержаться и сказал, что я его племянник Родрик Рэндом.
      При этом известии он воззрился на меня с великим изумлением и вниманием и, распознав мои черты, - которые, хотя я и возмужал, все же не совсем изменились с той поры, как он меня видел, - вскочил и от всего сердца потряс мне руку, присовокупив, что рад видеть меня в добром здравии. После некоторого молчания он продолжал:
      - А все-таки, мой мальчик, жаль мне видеть тебя под таким вымпелом! Тем более теперь, когда не в моей власти заменить его лучшим. Сейчас для меня тяжелые времена.
      Тут я увидел, как по его морщинистой щеке потекла слеза, и так это меня взволновало, что я горько заплакал.
      Вообразив, будто моя скорбь вызвана моими собственными несчастьями, он стал меня утешать, говоря, что жизнь есть плаванье, в котором мы можем встретиться с любой погодой, - иногда спокойной, а по временам бурной, - что вслед за приятным ветерком нередко бывает шторм, что ветер не всегда дует в одну сторону, но отчаиваться нечего, ибо твердость и сноровка лучше, чем крепкий корабль. Почему? Потому что они не нуждаются в плотнике и становятся тем крепче, чем больше испытаний они перенесли.
      Я осушил слезы, которые, я уверил его, проливал по поводу его несчастий, но не своих, и просил пройти вместе со мной в соседнюю комнату, где мы смогли бы поговорить всласть. Там я поведал ему о неблагородном обращении, которому подвергался у Пошна, и, услышав об этом, он вскочил, три-четыре раза прошелся быстрыми шагами по комнате и, сжимая дубинку, вскричал: "Вот дай только подойти мне к нему бок-о-бок!" Затем я описал ему все мои приключения и несчастья, взволновавшие его больше, чем я мог вообразить, и закончил сообщением о том, что капитан Оукем жив, и дядя может вернуться в Англию улаживать все свои дела, не подвергаясь опасности и без ущерба для себя.
      Он был весьма доволен этим сообщением, сказав, однако, что в настоящее время не может извлечь из него пользы вследствие отсутствия денег для поездки в Лондон. Это препятствие я тотчас же устранил, вручив ему пять гиней и заявив, что бесконечно счастлив доказать ему мою благодарность, когда он находится в нужде. Но мне стоило большого труда уговорить его, чтобы он взял хотя бы две гинеи, которых, по его словам, было более чем достаточно для расплаты за самое необходимое.
      Когда эти дружеские препирательства закончились, он предложил подкрепиться.
      - Потому что я долго постился, - продолжал он, - да будет тебе известно, что я потерпел кораблекрушение пять дней назад около того места, которое называют Лизье, в компании с теми голландцами, которые теперь пьют внизу. Когда я сошел на берег, у меня было мало денег, и я их быстро истратил, потому что был в доле с голландцами и делился с ними, пока денег хватало. Однако мне нужно было бы вспомнить старую пословицу: каждой свинье свое яблоко, потому что, когда они нашли мой трюм пустым, то всей командой стали попрошайничать, и так как я не захотел держать вместе с ними ту же вахту, они начисто отказались помочь мне. Вот уже два дня, как я не ел ни крошки хлеба.
      Я был весьма потрясен, узнав о такой крайней нужде его, и приказал немедленно принести хлеба, сыра и вина, чтобы утолить его голод, пока не приготовят фрикассе из кур. Когда он подкрепился этой скромной пищей, мне захотелось узнать подробности его странствий после происшествия у мыса Тиберун; вкратце вот что он мне рассказал.
      Когда деньги, которыми он располагал, истрачены были в Порт Луи, любезность и гостеприимство французов охладели в такой мере, что он должен был поступить на их военный корабль простым матросом, чтобы не погибнуть с голоду на суше. В таком положении он пробыл два года, в течение которых немного научился их языку и заслужил репутацию хорошего моряка. Корабль, где он служил, получил приказ итти домой во Францию, где его признали негодным для дальнейшей службы, и мой дядя был принят на борт одного из кораблей эскадры мсье д'Антэна * на должность старшины, которым и пребывал во время плаванья в Вест-Индию, где участвовал в бою с нашим кораблем, о чем упоминалось выше. Но совесть укоряла его за службу врагам его родины, и он покинул корабль там же, где впервые был завербован, и затем прибыл на голландском паруснике на остров Кюрасо; здесь он сговорился со шкипером, шедшим в Европу, работать у него бесплатно за один только переезд в Голландию, где он надеялся получить известия от своих друзей в Англии, но, как он уже говорил, потерпел крушение у берегов Франции и вынужден был бы либо итти в Голландию пешком, прося милостыню по дороге, либо поступить на другой французский военный корабль, рискуя, что с ним обойдутся как с дезертиром, если бы провидение не послало меня ему на помощь.
      - А теперь, мой мальчик, - продолжал он, - я буду держать курс прямо на Лондон, где, должно быть, меня уволят и лорды Адмиралтейства исключат меня из списков военно-морского флота, но я намерен послать им прошение и изложить свое дело. Если меня восстановят, у меня будут деньги, чтобы помочь тебе, потому что, когда я покидал корабль, мне остались должны жалованье за два года, и мне нужно знать, куда ты будешь держать куре; да к тому же, если это случится, у меня, пожалуй, будет возможность добыть для тебя приказ о назначении помощником лекаря на тот корабль, куда меня направят. Потому что курьер при Адмиралтействемой добрый друг, а он с одним помощником клерка названные братья, а этот помощник клерка может замолвить словечко одному из клерков, а этот клерк хорошо знаком с одним из помощников секретаря, а этот помощник секретаря по его рекомендации может доложить о моем деле первому секретарю, а первый секретарь может похлопотать за меня у одного из лордов Адмиралтейства... Коротко говоря, ты видишь, что у меня нет недостатка в друзьях, которые могли бы помочь. Что же до этого негодяя Крэмпли, уверен, что он не моряк и не офицер, хоть я и не знаюего, иначе он никак не мог столь ошибиться в своих подсчетах, чтобы погубить судно у берегов Сассекса, прежде чем сделал промеры; а когда это случилось, он ни за что не бросил бы корабль прежде, чем тот не разбился на куски, в особенности если уже начался прилив; за это время, думаю я, его уже судили военным судом и расстреляли за трусость и преступные действия.
      Я едва мог удержаться от улыбки, слушая о дядином трапе, по которому он предполагал взобраться, чтобы привлечь внимание совета Адмиралтейства; и хотя я слишком хорошо знал жизнь, чтобы вверить свою судьбу таким упованиям, но не обескуражил его сомнениями и спросил, нет ли у него в Лондоне друга, который мог бы ему ссудить небольшую сумму, дабы он оделся, как ему приличествует, и кое-что презентовал помощнику секретаря, который по этой причине, возможно, поторопился бы с его делом. Он почесал затылок и после некоторого раздумья ответил:
      - Пожалуй, есть. Думаю, Дэниел Уипкорд, судовой поставщик в Уэппинге, не откажет мне в такой небольшой услуге. Знаю, что смогу получить помещение, выпивку и одежду, но вот насчет денег... не уверен. Останься славный Блок в живых, я бы не был в таком затруднении.
      От всей души я опечалился, узнав, что у такого достойного человека нет друзей, когда они ему так нужны, и почел свое положение менее тяжелым, чем его, ибо я лучше, чем он, знаком был с людским себялюбием и плутовством и, стало быть, не так легко мог стать жертвой разочарования и мошенничества.
      ГЛАВА XLII
      Дядя договаривается о переезде на куттере в Диль. - Мы знакомимся со священником, который оказывается шотландцем. - Он изъясняется в дружеских чувствах. - Он обижен дядей, который потом улаживает дело. - Дядя отплывает. - Священник знакомит меня с капуцином, с которым я отправляюсь в Париж Нрав моего спутника - Приключение в пути. - Я возмущен его поведением.
      Утолив голод, мы спустились к гавани, где нашли куттер, отправлявшийся вечером в Диль, и мистер Баулинг договорился о переезде. Пока мы бродили по городу, удовлетворяя нашу любознательность, разговор наш зашел о моих планах на будущее, которые еще были неясными; в самом деле, трудно предположить, чтобы у меня было легко на душе, когда я очутился почти нищим у чужестранцев, среди которых не было у меня ни одного знакомого, готового мне помочь советом или дружеским участием. Дядя весьма чувствительно отнесся к моему тяжелому положению и уговаривал меня ехать с ним в Англию, где он, по его словам, мог бы мне оказать поддержку; но если опустить другие причины, по которым я избегал сие королевство, я почитал его худшей страной во всем мире для пребывания в ней достойного человека. И во всяком случае решил остаться во Франции.
      В таком решении меня укрепил священник, который, проходя в это время мимо и услышав нашу английскую речь, обратился к нам также по-английски, отрекомендовался нашим соотечественником и пожелал знать, может ли он чемнибудь нам служить. Мы поблагодарили почтенную особу за любезное предложение и пригласили его распить с нами стаканчик, от чего он не отказался, и мы отправились в указанную им таверну. Выпив за наше здоровье бокал доброго бургундского, он стал расспрашивать о нашем положении и, в частности, о том, где мы родились, а когда мы об этом ему сообщили, он вскочил и начал горячо пожимать нам руки и, заливаясь слезами, воскликнул:
      - Я ведь сам оттуда! Может случиться, что мы родня!
      Мне не по душе было такое ласковое обращение, ибо я вспомнил о приключении с находкой денег, но, не обнаруживая робости, заметил, что, если он в самом деле из этой части страны, то должен знать наши семьи, которые, как бы ни было плохо наше нынешнее положение, никак не могут почитаться неизвестными или незначительными. Затем я объявил наши имена, которые, как оказалось, были ему известны: он знал моего деда лично и, хотя отбыл из Шотландии пятьдесят лет назад, сообщил столько подробностей о живущих по соседству семействах, что мои подозрения разом рассеялись и я очень обрадовался знакомству. В беседе я описал свое положение, ничего не скрыв, и в таком выгодном свете выставил напоказ свои способности, что старый пастырь воззрился на меня с восхищением; он уверил меня, что, если я останусь во Франции и послушаюсь голоса рассудка, то не премину найти свою фортуну, чему он будет всячески споспешествовать.
      Дядя насторожился при этих посулах священниками коротко сказал, что, ежели я отрекусь от своей веры, он порвет со мной всякие сношения, так как считает недостойным честного человека отречься от религии, в которой он рожден, кто бы он ни был - турок, протестант или католик. Священник, уязвленный этой декларацией, начал с большим пылом длинную речь об опасностях которые таит в себе упорство и стремление закрыть от света глаза. Он сказал, что невежество не может служить оправданием, если у насесть возможность просветиться и если бы человеческая душа не была открыта убеждениям, то нельзя было бы проповедывать христианскую веру и теперь мы пребывали бы во тьме язычества и варварства. Он пытался доказать текстами из писания и отцов церкви, что папа - преемник святого Петра и наместник Иисуса Христа, что римская церковь есть истинная, святая, кафолическая церковь, а протестантская вера есть нечестивая ересь и проклятая схизма, из-за которой много миллионов душ обречены на вечную погибель,
      Закончив свою проповедь, которую, на мой взгляд, он произнес не столько смиренно, сколько с жаром, он обратился к дяде с вопросом, каковы еговозражения. Лейтенант, чье внимание поглощено было целиком его собственными делами, вынул трубку изо рта и ответил:
      - Что до меня, мой друг, то у меня, видите ли, нет никаких возражений против ваших слов; они либо истина, либо ложь, вот все, что я о них знаю. Я занимаюсь только своим делом: канонир - тот о пальнике, а штурман - тот о румпеле, как говорит пословица... А я верю только в компас и поступаю с другими так, как хотел бы, чтобы со мной поступали. И, значит, мне наплевать на папу, дьявола и претендента *. И надеюсь спастись не хуже всякого другого.
      Такое сопоставление имен весьма обидело монаха, который со страстью заявил, что, не будь мистер Баулинг его соотечественником, он настоял бы, чтобы его посадили в тюрьму за дерзость. Я отнесся с неодобрением к опрометчивости дяди и попытался утихомирить старого джентльмена, уверяя, что никакого желания оскорбить его не было у моего родственника, который уже понял свою ошибку, потряс руку обиженному и попросил прощения за вольность. Когда все было дружески улажено, монах пригласил нас притти завтра днем в монастырь, к коему он принадлежал, и после этого удалился.
      Тогда дядя настойчиво посоветовал мне не изменять религии предков, сколь бы я ни выиграл от такой измены, которая падет позором на меня и обесчестит мой род. Я заверил его, что никакие соображения не заставят меня пренебречь его дружбой и добрым обо мне мнением, в ответ на что, он выразил полное удовлетворение и навел меня на мысль об обеде, который мы немедленно заказали, и когда он был готов, вместе пообедали.
      Мне казалось, что знакомство с шотландцем-священником, если его повести должным образом, может сослужить мне службу, и решил поддерживать его по мере сил. С этой целью мы посетили его обитель по его приглашению, где он угостил нас вином и сластями и показал все достопримечательности монастыря. После такого радушного приема мы ушли, и я пообещал притти на другой день.
      Когда настал час отплытия дяди, я проводил его в гавань и на борт судна, Расстались мы не без слез, обняв друг друга и обменявшись пожеланиями всякого благополучия; он просил меня писать ему часто на имя лейтенанта Баулинга в Лондон, трактир "Национальный флаг", неподалеку от доков Эрмитэдж.
      Я вернулся в кабачок, где мы встретились, и там провел ночь в полномуединении, раздумывая о жестокости судьбы и строя планы дальнейшей жизни; но я не мог ничего придумать и видел на своем пути только непреодолимые трудности, и несчастное мое будущее повергало меня в отчаяние. Однако, дабы не пренебречь ни одной представлявшейся мне возможностью, я, встав поутру, отправился к патеру, которого я просил дать мне совет и оказать помощь. Он принял меня ласково и дал мне понять, что в жизни есть только один способ, позволяющий человеку с моими способностями стать заметной персоной. Я понял смысл его речи и заявил ему, что решительно отказываюсь переменить религию, а посему, если его предложение касается церкви, он может не утруждать себя пояснениями. Он покачал головой, вздохнул и сказал:
      - Ах, сын мой, как мешает ваше упорство и предрассудки славной вашей будущности! Внемлите убеждениям разума, примите в соображение ваше земное благополучие, равно как и заботу о вашей бессмертной душе. Я могу, пользуясь влиянием, принять вас на искус в этот монастырь, где буду наблюдать за вами и направлять вас с истинно отеческой любовью.
      Тут он пустился восхвалять жизнь монаха, не смущаемую никакой суетой, не терзаемую заботами и не угрожаемую никем, жизнь, в которой сердце отучается от плотских привязанностей, грубые склонности укрощаются и смиряются, а душа переносится на крыльях созерцания в божественную сферу философии и веры.
      Но его красноречие было растрачено впустую, так как его стараниям противостояли два моих соображения: данное дяде обещание и отвращение к церковной жизни, что же до разницы в религиях, то я считал ее обстоятельством слишком незначительным, чтобы принимать в расчет в борьбе за благополучие. Убедившись в моей непреклонности, он сказал мне, что моя неуступчивость больше печалит его, чем оскорбляет, и что он по-прежнему готов оказать мне услугу,
      - Те же самые ошибочные убеждения, - сказал ой, - которые мешают вам подвизаться на церковной стезе, разумеется, воспрепятствуют вашей успешной службе в армии, но, если вам не претит положение слуги, я смогу дать вам рекомендации к знатным особам в Версале, с которыми я знаком, и вы могли бы поступить к кому-нибудь из них метрдотелем. Не сомневаюсь, что ваши способности скоро помогут вам занять лучшее положение,
      Я принял с радостью это предложение, а он попросил меня зайти к нему попозже в тот же день, когда он сможет не только снабдить меня письмами, но и представить своему знакомому капуцину, собирающемуся завтра утром отправиться в Париж, а в обществе этого капуцина я смогу добраться до Парижа, не истратив на путешествие ни одного ливра. Это известие доставило мне огромное удовольствие, и я выразил горячую признательность милосердному отцу.
      Он выполнил свое обещание, вручив мне письма и познакомив с капуцином, с которым я и отправился рано утром на следующий день.
      Скоро я убедился, что мой спутник - весьма веселый шутник и, невзирая на свой монашеский чин и смиренный вид, любит хорошую еду и выпивку больше, чем свои четки, и питает большее пристрастие к миловидным девушкам, чем к деве Марии или святой Женевьеве. Это был толстый, крепкий молодой человек с рыжими бровями, крючковатым носом и с лицом, усеянным веснушками, а звали его брат Балтазар. Его орден не разрешал ему носить белье, а посему, не имея нужды раздеваться, он был одним из самых грязных животных на белом свете, и тело его распространяло такой запах, что я норовил во время нашего путешествия держаться от него с подветренной стороны.
      Его превосходно знали в этих краях, и мы поэтому сытно питались, ничего не тратя, а утомительность пути весьма облегчалась добрым нравом моего спутника, распевавшего бесконечное множество песенок о любви и вине. В первый вечер мы сделали привал в крестьянском домике неподалеку от Абвиля, где нас угостили прекрасным рагу, приготовленным дочерьми нашего хозяина, одна из которых была весьма миловидна.
      Когда мы поели всласть и выпили вволю легкого вина, нас отвели в амбар, где мы нашли приготовленные для нашего приема два ковра, постеленные на чистой соломе. Не провели мы там и получаса, как услышали легкий стук в дверь. Балтазар встал и впустил двух дочерей нашего хозяина, пожелавших побеседовать с ним в темноте. Пошептавшись о чем-то, капуцин вернулся ко мне и спросил, не чувствителен ли я к любви и столь ли жестокосерд, чтобы не разделить постель с хорошенькой девушкой, которой я приглянулся. К стыду своему я должен сознаться, что позволил себе поддаться страсти и с большой охотой согласился воспользоваться случаем, узнав о намерении миловидной Нанет разделить со мной ложе. Тщетно мой рассудок напоминал мне о моем почитании дорогой Нарциссы - мысль о моей восхитительной очаровательнице скорее усиливала, чем утоляла возбуждение моей души, и юная поселянка не имела оснований пожаловаться на мою память. Рано утром милые создания покинули нас, и мы проспали до восьми часов, а засим встали и были накормлены завтраком и напоены шоколадом и l'eau de vie {Водка (франц).} нашими подругами, с которыми нежно попрощались после того, как мой спутник исповедал их и дал им отпущение грехов.
      Когда мы двинулись дальше, зашел разговор о нашем ночном приключении, который начал капуцин, спросив меня, как понравился мне ночной привал. Я выразил удовольствие и восхищение милой Нанет, на что он покачал головой и, смеясь, сказал, что она - morceau pour la bonne bouche {Кусочек на закуску (франц).}.
      - Ничто так не радует меня, - продолжал он, - как победа над Нанет, а я, говорю не из тщеславия, весьма счастлив в моих любовных делах!
      Это признание меня удивило, поскольку я знал о том, что он провел ночь с сестрой Нанет, и хотя был очень далек от желания обвинить его в откровенном кровосмешении, но выразил свое изумление перед его выбором этой ночью, так как я знал, что ему нравилась другая. В ответ на такой намек он сказал, что у него были причины распределить меж ними свою благосклонность помимо естественной любезности по отношению к женскому полу, а именно сохранение мира в семье, который в противном случае нельзя было бы поддерживать; к тому же Нанет понравился я, а он слишком любит ее, чтобы мешать ее склонностям, тем более, когда ему представился случай оказать услугу приятелю.
      Я поблагодарил его за дружелюбие, хотя мне крайне не понравилось отсутствие у него деликатности, и я пожалел о случае, который свел меня с ним. Хоть я и был вольнодумцем, но мне стал ненавистен человек, столь пренебрегавший принятым на себя монашеским чином; он показался мне весьма мало заслуживавшим уважения и доверия, и я даже стал бы оберегать свой карман, если бы мог подумать, что у него явится искушение меня обокрасть. Но я не мог даже вообразить, чтобы капуцины имели нужду в деньгах, так как устав их ордена предписывал им вести жизнь нищих и удовлетворять все свои потребности gratis, а кроме того мой спутник казался слишком беззаботным и сангвиническим парнем, чтобы вызвать на этот счет мои опасения; поэтому я продолжал путь с полной доверчивостью в ожидании скорого конца путешествия.
      ГЛАВА XLIII
      Мы останавливаемся в доме вблизи Амьена, где меня грабит капуцин, исчезающий, пока я сплю. - В поисках его я иду в Нойон, но без успеха. Рассказываю о своем положении некоторым, но не получаю помощи. - Впадаю в отчаяние. - Присоединяюсь к роте солдат. - Меня вербуют в Пикардийский полк. - Мы получаем приказ итти в Германию. - Я нахожу утомительность переходов невыносимой. - Ссора с товарищем во время диспута о политике. - Он вызываетменя на поединок, ранит и обезоруживает.
      Третью ночь нашего паломничества мы провели в доме около Амьена, где Балтазара не знали и потому нам дали незавидный ужин с кислым вином, а спать нам пришлось на чердаке, на старом тюфяке, бывшем с незапамятных времен во владении мириадов блох. Мы вторглись на их территорию не безнаказанно: прошла минута, и нас атаковали бесчисленные жала; невзирая на это, мы, тем не менее, крепко заснули, очень утомленные дневным переходом; проснувшисьтолько в девять часов утра, я увидел себя в одиночестве, вскочил в испуге, ощупал карманы и убедился, что мои предчувствия оправдались!
      Мой спутник улизнул с моими деньгами и оставил меня одного добираться до Парижа.
      Я тотчас же сбежал вниз, с горестным, изумленным видом осведомился, где нищенствующий монах, и узнал, что тот ушел часа четыре назад, сказав им, будто я захворал и не хочу, чтобы меня тревожили, но, когда я проснусь, мне надлежит передать об уходе его по направлению в Нойон, где он будет ждать в "Золотом петухе" моего прихода. Я не сказал ни слова, но с тяжелым сердцем направился туда и прибыл днем, изнемогая от усталости и голода: там, к моему крайнему смущению" я узнал, что упомянутая особа не появлялась!
      Для меня было счастьем, что, по своему складу, я мог испытывать сильное негодование, каковое в таких случаях вдохновляло меня против людских подлостей и помогало мне переносить несчастья, в противном случае невыносимые. Распаленный негодованием, я рассказал хозяину гостиницы о своем отчаянном положении, со злобой понося предательство Балтазара; в ответ тот пожал плечами и, скорчив гримасу, сказал, что сочувствует мой беде, но что помочь ей не может ничто, кроме терпения. В этот момент вошли посетители, к которым он поспешил, оставив меня возмущенным его безразличием и в полной уверенности, что хозяин гостиницы самое гнусное животное на всем белом свете.
      В то время как я стоял на крыльце в унынии и нерешительности и извергал потоки проклятий на вора, ограбившего меня, и на старого монаха, порекомендовавшего его мне, к гостинице подъехал молодой джентльмен, богато одетый, в сопровождении лакея и двух слуг в ливреях. Мне показалось по его лицу, что он добр и благодушен, и как только он вышел из кареты, я обратился к нему и в нескольких словах объяснил мое положение. Он выслушал очень вежливо и, когда я кончил рассказ, промолвил:
      - Чего же вы хотите от меня, мсье?
      Я был весьма смущен таким вопросом, которого не задал бы ни один благородный или обладающий здравым смыслом человек, и вместо ответа низко поклонился. Он поклонился еще ниже и быстро проследовал в дом, а хозяин гостиницы дал мне понять, что я преграждаю посетителям путь и наношу им обиду, а ему могу причинить великий ущерб. У него не было необходимости говорить сие вторично; я немедленно покинул это место и столь был взволнован горем, гневом и негодованием, что у меня из носа хлынула кровь.
      В таком исступленном состоянии я покинул Нойон и пустился в поля, где бродил, как безумный, пока силы мне не изменили и я не был вынужден опуститься наземь под деревом, дабы дать отдых моим усталым членам. Тут моя ярость иссякла, я почувствовал муки голода и впал в молчаливую печаль и меланхолическое раздумье. Я перебрал в памяти все преступления в каких был повинен, и нашел, что их так мало и столь они пустячные, что нельзя было признать правосудным то провидение, которое, обрекши меня на столько несчастий и опасностей, бросило в конце концов умирать с голоду в чужой стране, без друзей и знакомых, которые могли хотя бы закрыть мне глаза и отдать последний долг человеколюбия моему жалкому телу. Тысячу раз я желал себе превратиться в медведя, чтобы уйти подальше от негостеприимных людских притонов в леса и пустыни, где я мог бы жить, полагаясь только на свои способности, независимый от предательства друзей и высокомерного презрения.
      Так я лежал, стеная о своем злосчастье, как вдруг услышал звуки скрипки и, подняв голову, увидел группу мужчин и женщин, танцевавших на траве неподалеку от меня. Мне показалось, что самое подходящее время привлечь к себе сострадание должно наступать тогда, когда исчезает всякая себялюбивая мысль и сердце наполняется весельем и радостью, вызванной общительностью; поэтому я поднялся и приблизился к этим счастливым людям, в которых тотчас же узнал солдат с их женами и детьми, развлекающихся на отдыхе после утомительного перехода. Я никогда раньше не видел такого сборища пугал и не мог также примирить их изможденные, худые лица, их убогие лохмотья и другие внешние знаки крайней нужды с веселым их видом. Однако я приветствовал их, а они ответили также очень вежливо приветствием, после чего образовали круг, в центре которого я очутился, и принялись плясать. Это веселье возымело чудесное действие на мое душевное состояние. Меня заразило их оживление, и, несмотря на мое угнетенное расположение духа, я забыл свои заботы и принял участие в их сумасбродствах. Достаточно позабавившись, женщины расстелили на земле свою верхнюю одежду и выложили из заплечных мешков лук, хлеб и несколько фляг плохого вина. Приглашенный участвовать в этом пире, я уселся с ними и никогда за всю мою жизнь так вкусно не ел.
      Закончив трапезу, мы снова пустились в пляс, и теперь, подкрепившись, я постарался вовсю, вызвав всеобщее восхищение. Я был награжден тысячью комплиментов и изъявлений в дружбе; мужчины одобряли мою внешность н ловкость, а женщины громко возносили хвалу моей bonne grace {Изящество, любезность (франц).}, сержант, в частности, был так любезен со мной и описывал с таким искусством удовольствия солдатской жизни, что я стал прислушиваться к его предложению завербовать меня на службу; и чем больше я раздумывал над своим положением, тем больше убеждался в необходимости принять решение без отлагательств.
      Посему, зрело обдумав доводы pro и contra {За и против (лат).}, я выразил согласие и принят был в Пикардийский полк, считавшийся, по его словам, одним из старейших полков в Европе.
      Рота, в которую входил этот отряд, была расквартирована неподалеку в деревне, куда мы отправились на другой день, и я был представлен моему капитану, которому пришелся, кажется, по душе мой внешний вид, и он дал мне крону на выпивку, приказав выдать мне одежду, оружие и снаряжение. Затем я продал свою ливрею, купил белье и, постаравшись научиться экзерцициям, в самый короткий срок стал заправским солдатом
      Это произошло незадолго до получения нами приказа присоединиться к некоторым другим полкам и спешно итти в Германию на подкрепление к маршалу герцогу де Ноайль *, расположившемуся лагерем на берегу реки Майн, чтобы следить за движением английских, ганноверских, австрийских и гессенских войск под командованием лорда Стэра.
      Итак, мы двинулись в путь, и я познакомился с той стороной солдатской жизни, которая до сей поры была мне неведома.
      Невозможно описать голод и жажду, которые я переносил, и усталость, какую я испытывает на марше в сотни миль; во время этого марша жара и непрестанное движение столь истерзали мое тело, что очень скоро на моих бедрах и ногах слезла кожа с внутренней стороны и я испытывал невыразимые мучения. Этой бедой я был обязан своей упитанности, которую я проклинал, и завидовал худобе товарищей, чьи тела не могли выделять столько соков и чью кожу не так-то легко можно было натереть.
      Непрерывная боль сделала меня раздражительным, а эта раздражительность еще более возросла от испытаний, коим подвергалась моя гордость, когда я видел, что эти жалкие бедняги, которых порыв ветра мог разметать по воздуху, как мякину, бодро несут бремя, под коим я готов был подломиться.
      Однажды, когда во время привала солдаты с их женами, по обычаю, пошли плясать, мой товарищ остался со мной дома под предлогом дружбы и оскорбил меня, выразив мне свою жалость и начав утешать. Он сказал мне, что, хотя я теперь молод и еще новичок, но скоро привыкну к службе, и он не сомневается, что мне предстоит честь еще послужить во славу короля.
      - Итак, мое дитя, имей мужество, - продолжал он, - и молись милосердному богу о том, чтобы ты был так же счастлив, как я, который имел честь служить Людовику Великому и получить немало ран ради приумножения его славы.
      Когда я взглянул на презренное существо, произносившее эти слова, меня поразило его ослепление, и я не мог не выразить удивления нелепости разумного существа, полагавшего для себя высокой честью переносить отвратительную нищету, угнетение, голод, болезни, увечье и даже угрозу смерти только для того, чтобы удовлетворить честолюбие государя, пренебрегающего его страданиями и даже не ведающего о том, как его зовут.
      Я заметил, что, ежели его положение есть следствие принуждения, я готов восхвалить его стойкость и мужество, с какими он терпит свою долю; ежели он поднял оружие в защиту своей родины, которой нанесено оскорбление, он заслуживает одобрения за свой патриотизм, а ежели выбрал свой теперешний образ жизни как спасение от еще большей беды, он оправдан своей совестью (хотя я и не ведаю большего несчастья, чем то, какое ему выпало); но признать, что основу его жизни составляет стремление споспешествовать славе его государя, это все равно, что объявить его несчастным рабом, который охотно переносит опасности и самые тяжелые лишенья и совершает самые тяжкие преступления, дабы питать варварскую гордыню такого же существа, как и он сам, возвысившегося над ним только благодаря власти, основанной на подчинении ему подобных.
      Солдат был весьма обижен вольностями, какие я позволил себе по отношению и его королю, которые, по его словам, простительны только из-за моего невежества. Он утверждал, что особы государей священны и их не должно осквернять осуждение подданных, которых верность обязывает подчиняться любым приказаниям монарха, не выражая при этом никаких сомнений или недовольства: он дал мне совет бороться с такими мятежными взглядами, впитанными мною среди англичан, которые столь известны всему миру дерзким обращением со своим королем, что сие даже вошло в пословицу.
      В защиту своих соотечественников я повторил все доводы, какие обычно приводят для доказательства того, что каждый человек обладает естественным правом быть свободным; что верность и покровительство должны быть взаимными; что, когда взаимные узы порваны тиранией короля, он несет ответственность перед народом за разрыв договора и отвечает перед законом и что те восстания англичан, каковые заклеймены рабами неограниченных государей кличкой мятежа, являются славными попытками спасти свою независимость, на которую люди имеют право со дня рождения, от алчных когтей честолюбия, захватившего власть.
      Француз, задетый весьма малым моим уважением к королю, потерял терпение и выругал меня так, что спокойствие духа мне изменило, и я сжал кулак, намереваясь заехать ему в ухо. Догадавшись о моем намерении, он отскочил и потребовал вступить с ним в переговоры; в ответ на это я сдержал негодование, и он сказал мне, что француз никогда не прощает удара, а посему, если мне жизнь не надоела, я поступлю правильно, избавив его от оскорбления, и окажу ему честь, скрестив с ним шпаги, как подобает джентльмену.
      Я последовал его совету и отправился вместе с ним на близлежащую поляну, где был пристыжен жалкой фигурой противника, маленького дрожащего создания, отягченного годами и слепого на один глаз. Но скоро я убедился, что глупо судить по внешнему виду; на втором выпаде он ранил меня в кисть руки и немедленно - обезоружил так внезапно, что я подумал, не вывихнул ли он мне сустав. Я был не только смущен, но и пришел в ярость, в особенности потому, что мой противник воспользовался своим успехом отнюдь не с той умеренностью, какой можно было ждать: он потребовал, чтобы я просил прощения за оскорбление, нанесенное ему и его королю.
      На такое требование я никак не мог согласиться и сказал ему, что эти условия неблагородны и ни один джентльмен на его месте не должен их ставить, а я, в моем положении, не должен их принимать, и что, если он настаивает на своих неблагородных требованиях, то я в свою очередь требую сатисфакции на мушкетах, когда наши силы сравняются куда больше, чем в поединке на шпагах, которыми, по-видимому, он владеет столь мастерски.
      ГЛАВА XLIV
      Ради отмщения я изучаю искусство фехтования. - Мы присоединяемся к маршалу герцогу де Ноайль. - Вместе с союзниками завязываем сражение при Деттингене и обращаемся в бегство - Поведение при этом французских солдат. Я старательно ищу нового столкновения со старым гасконцем и на этот раз одерживаю над ним победу. - Наш полк отводят на зимние квартиры в Реймс, где я нахожу своего друга Стрэпа. - Мы узнаем друг друга. - Ом снабжает меня деньгами и добивается моего увольнения - Мы совершаем путешествие в Париж, затем через Фландрию отправляемся в Лондон, куда благополучно и прибываем.
      Он был смущен этой декларацией, ничего не ответил, но отправился к пляшущим и поведал им о своей победе, весьма похваляясь и с прикрасами; а я поднял свою шпагу и вернулся к себе, где осмотрел рану, которая оказалась пустячной.
      В тот же день барабанщик-ирландец, прослышав о моей неудаче, явился ко мне и, посетовав на военное счастье, сообщил, что он большой мастер драться на шпагах и в очень короткий срок обучит меня этому благородному искусству, чтобы я смог наказать старого гасконца за его обидную похвальбу на мой счет. Сию дружескую услугу, по его словам, он окажет мне как своему соотечественнику, хотя позже я узнал, что истинной причиной его готовности являлось не что иное, как ревность, вызванная связью его жены с французом, а он не хотел объявлять о своей обиде.
      Как бы то ни было, я принял это предложение и столь старательно усвоил его уроки, что скоро почел себя равным по силе моему победителю.
      Тем временем мы продолжали итти вперед и подошли к лагерю маршала Ноайля вечером накануне битвы при Деттингене.
      Несмотря на перенесенные нами тяготы, полк наш был включен в число тех полков, которым приказано было на следующий день переправиться через реку, под командованием герцога де Граммона, и занять узкое дефиле, которым союзники либо должны были пройти, к большой своей невыгоде, либо остаться там, где они были, и погибнуть от недостатка провианта, если они не решат сдаться на милость противника. О том, что они претерпевали, будучи заперты таким манером, это не моя задача рассказывать. Я должен только заметить, что, когда мы заняли наш участок, я услышал, как один старый офицер в разговоре с другим выражал удивление поведением лорда Стэра, который имел репутацию хорошего генерала.
      В настоящее время выясняется, что сию знатную особу оттеснили и он действовал не по своей воле, а потому нельзя возлагать на него вину, ибо он выразил свое порицание маневру, вследствие которого вся армия подверглась крайней опасности. Но провидение или судьба сотворили чудо в их пользу, распорядившись, чтобы герцог де Граммон покинул свою выгодную позицию, прошел через дефиле и атаковал англичан, которые выстроились в боевом порядке на равнине и так сурово с нами обошлись, что, потеряв немало людей, мы без церемонии повернули спины и так стремительно побежали, что много сотен солдат погибло в реке только в результате паники и сумятицы. А ведь наши враги были столь благородны, что совсем не преследовали нас, и если бы страх не был нам помехой, мы могли бы отступить осмотрительно и в полном порядке. Но, несмотря на милосердие короля Великобритании, который вел войска союзников лично * и, несомненно, остановил резню, наши потери достигли пяти тысяч, среди которых было немало отличных офицеров. Наша неудача открыла проход врагу к Ганау, куда он немедленно двинулся, оставив раненых и больных на попечение французов, которые на следующий день заняли поле битвы, похоронили убитых, а с оставшимися в живых обошлись человечно.
      Это обстоятельство весьма утешило нас, позволив нам провозгласить победу; и никогда дух французской нации не проявил себя более заметно, чем теперь, в бахвальстве храбростью и великодушием. Каждый (судя по его словам) совершил подвиги, затмившие деяния героев древности. Один сравнивал себя со львом, который спокойно ретировался, оставив своих трусливых преследователей, державшихся в отдалении и раздражавших его своими дротиками. Другой уподоблял себя медведю, который отступает лицом к врагу, не осмеливающемуся на него напасть; третий заявлял претензию на нрав оленя, который, придя в ярость, бросается на собак и не подпускает их к себе близко.
      Не было ни одного рядового, который собственноручно, только благодаря своей удали, не разбил бы целый взвод солдат или не обратил бы в бегство целый эскадрон, а исхудалый гасконец превозносил свои подвиги превыше подвигов Геркулеса или Карла Великого. Все это время я не давал воли чувству обиды, вызванному моим поражением в нашем столкновении, но теперь, когда, мне казалось, мое обучение закончилось успешно, я искал повода восстановить свою честь и стал превозносить доблесть англичан со всяческими преувеличениями, какие только мог придумать, и в таком же духе порицал малодушие французов, сравнивая их с зайцами, улепетывающими от борзых, или с мышами, спасающимися от кошек, и тут же язвительно хвалил быстроту, обнаруженную гасконцем во время бегства, которая, принимая во внимание его возраст и немощи, удивила меня, по моим словам.
      Он был задет за живое этой насмешкой и с негодованием угрожающим тоном предложил мне подумать лучше о себе, а также вспомнить, как он проучил меня за мою дерзость, ибо он не всегда намерен щадить негодяя, употребляющего во зло его доброту.
      На это замечание я ответил пинком в зад, от которого он опрокинулся наземь. С удивительным проворством он вскочил, выхватил свою шпагу и ринулся с бешенством на меня. Кое-кто попытался вмешаться, но, когда он заявил им, что это дело чести, они ретировались и предоставили нам продолжать единоборство. Я выдержал его натиск, потерпев незначительный ущерб, а именно получил легкую царапину в правое плечо, а затем, увидев, что гасконец почти выдохся, напал на него с короткой дистанции и вышиб у него из рук шпагу. Одержав таким образом победу, я потребовал, чтобы он просил о даровании ему жизни, а он пожал плечами, подняв их до ушей, развел руками, собрал в складки кожу на лбу и над бровями и опустил углы рта таким манером, что я едва мог удержаться от смеха при виде такой комически уродливой фигуры. Однако, дабы проучить его за тщеславие, которое без меры торжествовало над моим несчастьем, я погрузил его шпагу до рукоятки в нечто (это были отнюдь не цветочки), лежавшее, курясь, на равнине, и затем спокойно, не обращая на него внимания, присоединился к остальным солдатам.
      Ничего более важного не предпринималось обеими армиями до конца кампании, по окончании которой англичане отошли в Нидерланды; часть нашей армии была отведена во французскую Фландрию, а наш полк получил приказ итти на зимние квартиры в Шампань. Судьба привела гренадерскую роту, в которую я теперь входил, расположиться в Реймсе, где я был лишен самого необходимого. Моего жалованья - пять су в день, - недостаточного для удовлетворения моих насущных нужд, едва хватало для того, чтобы влачить жалкое существование и помешать душе расстаться с телом; голодом и тяжелой службой я доведен был до такого же истощения, что и мои товарищи; из моего белья вместо трех сносных рубашек, коими я располагал, у меня осталось только две пары рукавов и воротников, самые рубашки давно уже были превращены в гетры; и все же я был снабжен лучше, чем любой солдат в полку.
      В такой крайности я написал моему дяде в Англию, хотя не возлагал на него надежд по причинам, упомянутым выше, и обратился к моему старому спасительному средству - терпению, утешавшему меня так же, как и обольстительные картины, порожденные живым воображением, которое никогда не покидало меня в беде.
      Однажды, когда я стоял часовым у входа в дом генерала, к двери приблизился какой-то знатный джентльмен, в сопровождении другого, одетого в траур, которому сказал расставаясь:
      - Вы можете рассчитывать на мою помощь.
      Это заверение было встречено низким поклоном спутника, одетого в черное, который, уходя, повернул ко мне лицо, и тут я узнал старого моего друга, столь привязанного ко мне, - Стрэпа.
      Я был так изумлен, что лишился дара речи, и прежде чем я успел опомниться, он исчез, не обратив на меня внимания. Впрочем, если бы он остался, едва ли я решился бы его приветствовать, ибо, хотя я и знал прекрасно черты его лица, я не был вполне уверен во всем его облике, столь разительно изменившемся к лучшему с той поры, как мы расстались в Лондоне, да к тому же я не понимал, как он мог появиться в обличье джентльмена, которым, пока я знал его, у него не было тщеславного желания стать.
      Но это дело было слишком для меня важным, чтобы я пренебрег дальнейшими розысками, и я спросил привратника, знает ли он джентльмена, с которым разговаривал маркиз. Швейцарец сказал мне, что его зовут мсье д'Эстрап, что он был камердинером английского джентльмена, недавно умершего, и что маркиз весьма уважает его за верность господину, бывшему близким другом сей знатной особы. Для меня не было ничего приятней, чем эти сведения, рассеявшие все сомнения о личности моего друга, нашедшего способ офранцузить свое имя так же, как и обхождение, с той поры, что мы расстались.
      Как только меня сменили с поста, я поспешил туда, где он жил, по указанию швейцарца; мне повезло, и я застал его дома. Чтобы удивить его еще больше, я скрыл свое имя и цель прихода и просил слугу только передать мсье д'Эстрапу, будто я хотел бы побеседовать с ним полчасика. Стрэпа смутило и даже испугало это известие, когда он узнал, что явился солдат. Хотя он не чувствовал за собой никакой вины, но ему пришли на память все страшные слухи о Бастилии, и прошло немало времени, прежде чем он решился сказать слуге, чтобы меня провели наверх.
      Когда я вошел в его комнату, он ответил на мой поклон очень любезно, пытаясь за нарочитой вежливостью скрыть страх, проявившийся в бледности лица, растерянном взгляде и в дрожании конечностей. Меня позабавил его ужас, который еще возрос, когда я сказал ему по-французски, что у меня есть до него частное дело, и попросил выслушать меня наедине. Он отослал лакея, и я на том же языке спросил, зовут ли его Эстрап, на что он ответил запинаясь: Именно так. Чем могу служить?
      - Вы француз? - спросил я.
      - Я не имел чести родиться французом, но питаю бесконечное уважение к этой стране, - ответствовал он.
      Тогда я выразил желание, чтобы он оказал мне честь и взглянул на меня; вглядевшись в меня, он отшатнулся и вскричал по-английски:
      - О Иисусе! Не может этого быть! Нет, это невозможно!
      Засмеявшись, я сказал:
      - Мне кажется, вы в достаточной мере джентльмен, чтобы признать вашего друга в несчастье.
      Услышав эти слова, сказанные на родном его языке, он в восторге кинулся ко мне, повис у меня на шее, исцеловал меня от уха до уха и заревел, как школьник, которого высекли. Затем, озирая мой наряд, он заорал во всю глотку:
      - О бог мой! До чего же я дожил! Самый лучший мой друг служит пехотинцем во французской армии! Почему вы согласились, чтобы я вас покинул? Но нет! Я знаю причину - вы добыли себе более важных друзей и стыдились знакомства со мной. Ах! Господи, помоги нам! Хотя я и близорук, но я не слеп. И хотя я не жаловался, но почувствовал обиду и потому-то отправился за границу, куда глаза глядят. Надо сказать, что мне повезло, и потому я прощаю вам, и да простит вам господь бог! О боже, боже! Так вот до чего дошло!
      Я был задет этими обвинениями, которые, хотя и были справедливы, но показались мне не вполне своевременными, и я сказал ему довольно резко, что он мог бы подождать более благоприятного момента, чтобы сообщать мне о своих подозрениях, основательны они или нет - это другой вопрос... А теперь дело в том, хочет он или не хочет оказать мне помощь.
      - Хочет! - повторил он с большим чувством. - Вы знаете меня слишком хорошо, чтобы не сомневаться, не задавая никаких вопросов, что и я и все принадлежащее мне находится в вашем распоряжении. А покуда вы пообедаете со мной, и я вам расскажу кой о чем, что доставит вам удовольствие.
      Затем, сжимая мою руку, он сказал:
      - Сердце мое обливается кровью, когда я вижу на вас этот наряд!
      Я поблагодарил его за приглашение, которое, как я сказал, не может быть неприятно тому, кто за последние семь месяцев ни разу не едал прилично, но у меня есть другая просьба, и я прошу ее удовлетворить до обеда, а именно одолжить мне рубашку, ибо хотя в течение многих недель я был лишен таковой, но моя кожа все еще не может привыкнуть к ее отсутствию. Он посмотрел на меня с жалостью и едва поверил этому заявлению, но я расстегнул мундир и показал ему голое тело, и это обстоятельство так потрясло добросердечного Стрэпа, что он, прослезившись, ринулся к комоду и, вытащив стопку белья, презентовал мне превосходную гофрированную рубаху голландского полотна и батистовый галстук, уверяя меня, что у него к моим услугам есть еще три дюжины.
      Восхищенный этим прекрасным известием, я в один момент освоился с ним и в благодарность заключил в объятия моего благодетеля, выразив свою крайнюю радость по поводу того, что его не испортила удача, которая редко не развращает сердца. Он заказал на обед суп с говядиной, две жареные курицы, спаржу, между блюдами угощал бисквитом и бургундским, а после обеда просил меня удовлетворить его страстное желание и поведать обо всех подробностях моей жизни со времени его отъезда из Лондона. Желание его я выполнил, начав с приключения, в котором участвовал Гауки, и рассказал обо всех событиях, в которых я был замешан, с того самого дня вплоть до этого часа. Мой друг был сильно потрясен описываемыми мною событиями. Од вскакивал от изумления, краснел от негодования, широко разевал рот от любопытства, смеялся от радости, дрожал от страха и плакал от горя по мере того, как превратности моей жизни внушали ему то одно, то другое чувство; а когда мой рассказ был кончен, он выразил свое удивление по поводу услышанного им, возведя глаза горе и воздев руки и заявив при этом, что, хотя я молод, но пострадал куда больше, чем святые мученики.
      После обеда я в свою очередь пожелал узнать подробности его скитаний, и он в кратких словах сообщил, что прожил год в Париже со своим хозяином, досконально изучившим за это время язык, а также все светские развлечения, после чего они отправились в путешествие по Франции и Голландии, во время коего им не повезло, так как они встретили трех своих соотечественников; в компании с ними его хозяин предался таким излишествам, что его конституция была потрясена и он захворал чахоткой и, по совету врачей, отправился в Монпелье дышать чистым воздухом, где и поправил через шесть недель свое здоровье в такой мере, что вернулся в Реймс, повидимому, в добром здравии; но он не прожил там и месяца, как стал слабеть и через десять дней умер к невыразимой скорби всех, кто знал его, и в особенности Стрэпа, бывшего с ним отменно счастливым и столь угодившего своему господину, что тот на смертном одре порекомендовал его некоторым знатным персонам за старательность, трезвость, преданность и оставил ему по завещанию носильное платье, золотые часы, шпагу, кольца, наличные деньги и всю движимость, которая была при нем во Франции, на сумму до трехсот фунтов.
      - Которые, - продолжал Стрэп, - да будет мне свидетелем и бог и люди, я уступаю в полное ваше распоряжение! Вот мои ключи, возьмите их, умоляю, и да принесут они вам радость!
      В голове у меня помутилось от такого внезапного поворота судьбы, и я едва мог поверить, что все это происходит наяву; я решительно отказался от такого щедрого подарка друга и напомнил ему, что я солдат; тут он вскочил и вскричал:
      - Правильно! Ну, мы добьемся увольнения! Я могу обратиться к одной знатной особе, которая окажет мне эту милость.
      Мы обсудили этот план и решили, что мсье д'Эстрап явится на утренний прием к маркизу и расскажет ему о случайной встрече с братом, служащим в Пикардийском полку рядовым, которого он не видел в течение многих лет, и попросит маркиза помочь его увольнению из полка. Затем, услаждаясь бутылкой доброго бургундского, мы провели вечер, строя всяческие планы на будущее в случае, если мне повезет и я добьюсь увольнения. Дело было в том, чтобы на оставленное Стрэпу наследство всю жизнь прожить спокойно, - задача весьма трудная и при обычном способе расходовать деньги совсем неосуществимая; поговорив немало, мы так и не пришли в этот вечер ни к какому решению, ко, расставаясь, посоветовали друг другу обратить на сей вопрос особое внимание.
      Что до меня, то я напрягал свое воображение бестолку. Когда я размышлял о том, чтобы стать купцом, наши скудные средства, риск, связанный с морем, войной, рынками, отвращал меня от этого плана; ежели бы я стал хирургом у себя на родине, я скоро убедился бы, что и без меня там слишком много хирургов, а обосновавшись в Англии, должен был бы работать один, без друзей, окруженный недоброжелателями - препятствия неодолимые и для самых блистательных способностей. Не мог я надеяться и на возвышение на службе государству, раз я не умел заискивать у придворных, или быть сводней, или сделать мое перо продажным, защищая дурное и презренное правительство.Прежде чем я остановился на каком-нибудь плане, я заснул, и в моем воображении возник образ милой Нарциссы, которая, казалось, улыбалась в ответ на мою страсть и предлагала отдать мне свою руку как награду за все мои труды.
      Рано поутру я пришел к моему другу и нашел его в полном восторге от своей счастливой выдумки. Как только я вошел в его комнату, он обратился ко мне с самодовольной улыбкой:
      - Вот, мистер Рэндом, удачная мысль иногда может притти и в глупую голову... Я попал прямо в точку... Готов биться об заклад, что мой план лучше вашего, несмотря на всю вашу ученость. Но вам и тут надо отдать предпочтение, как и во всем прочем, а потому начинайте и сообщите, что вы придумали, а я поделюсь с вами моей незатейливой выдумкой потом!
      Я сказал, что ни одна заслуживающая внимания мысль не пришла мне в голову, и с нетерпением торопил его сообщить о результатах его размышлений.
      - Так как у нас слишком мало денег, - начал он, - чтобы выдержать долгий срок, то мое мнение такое: нужно сделать смелый ход... А для достижения цели нет ничего лучше, чем превратиться вам в джентльмена (как и подобает) и повести осаду какой-нибудь богатой леди, которая сразу может сделать вас независимым. Не смотрите на меня так... Утверждаю, что сей план - благоразумный и почтенный, потому что я не хочу натравить вас на старую, беззубую, сопящую леди, которая своим вонючим дыханием доведет вас до чахотки меньше чем в три месяца. И я не советую вам выдавать себя за состоятельного сквайра, как делают ваши охотники за богатым приданым, из-за чего немало несчастных, обманутых леди вступают в брак и вместо того, чтобы наслаждаться обещанной роскошью, видят свое приданое в руках кредиторов своего супруга, а сами становятся жертвами нищеты и отчаяния. О, нет! Я знаю, вы ненавидите такой обман и сами достойнейший человек, и телом и духом, и ваши качества сулят вам брак, который возвысит вас над людьми. У меня есть костюмы, которые не постеснялся бы надеть и герцог... Я уверен, они подойдут вам без переделки, а если не подойдут, во Франции много портных. Отправимся ненадолго в Париж, там купим все необходимое, а затем отплывем в Англию, куда я почту честью сопровождать вас в качестве лакея. Этот план поможет вам сберечь деньги на слугу, бритье и уход за париками, и я не сомневаюсь - да поможет нам бог! - мы весьма скоро приведем все дело к желанному концу.
      Сколь ни было необычайно это предложение, я выслушал его с удовольствием, ибо оно льстило моему тщеславию и внушило смешную надежду на то, что Нарцисса воспылает ко мне ответным чувством.
      После утреннего завтрака мьсе д'Эстрап отправился выразить свое почтение маркизу, и ему так повезло с его просьбой, что я получил увольнение через несколько дней, после чего мы отправились в Париж.
      Тут я имел время поразмыслить и поздравить себя с внезапной переменой фортуны, которую можно вынести со спокойствием, только научившись до некоторой степени философии и самоотречению. Эта истина станет еще очевидней, если я опишу подробно то, обладателем чего я стал сразу, после отвратительной нищеты и уничижения. В мой гардероб входили пять роскошных полных костюмов, два из коих были попроще, один из превосходного бархата, один отделан золотым шитьем, а один - серебряным; два кафтана - один белый с большими металлическими пуговицами, другой голубой с золотой обшивкой; один камзол из золотой парчи, один голубой атласный, расшитый серебром, один зеленый шелковый, украшенный крупным узором из золотого галуна, один черный шелковый с бахромой, один белый атласный, один черный суконный и один алый; шесть пар суконных штанов, пара малиновых и другая пара из черного бархата; двенадцать пар белых шелковых чулков, столько же черных шелковых и столько же тонких нитяных; шляпа с золотой point d'Espagne {Испанская вышивка, или испанское кружево (франц).}, вторая с серебряными фестонами, третья с золотым галуном и четвертая простая; три дюжины превосходных гофрированных рубашек; столько же галстуков, дюжина батистовых носовых платков и еще дюжина шелковых.
      Другое движимое имущество, перешедшее в мое владение, благодаря щедрости и дружбе Стрэпа, состояло из золотых часов, двух ценных бриллиантовых колец, двух дуэльных шпаг, третьей с серебряным эфесом и четвертой со стальным, инкрустированным золотом, бриллиантовой пряжки для галстука, набора пряжек для чулков и башмаков, пары пистолетов, отделанных серебром, палки с золотым набалдашником и черепаховой табакерки для нюхательного табака, украшенной золотом и с изображенной на крышке леди. Джентльмен оставил также много других ценных вещей, которые Стрэп превратил в наличные деньги до того, как я с ним встретился, так что, помимо всех упомянутых вещей, у нас было более двухсот фунтов наличными деньгами.
      Экипировавшись, я превратился в весьма видного джентльмена и в сопровождении моего верного друга, который довольствовался положением моего лакея, посетил Лувр, осмотрел Люксембургскую галлерею и был в Версале, где имел честь видеть, как его христианнейшее величество скушало изрядное количество маслин.
      В течение месячного моего пребывания в Париже я являлся несколько раз ко двору, посетил итальянскую комедию, оперу, театр, танцевал на маскарадах и, коротко говоря, обозрел все самое примечательное в столице и в ее предместьях. Затем мы двинулись в Англию через Фландрию, проследовали через Брюссель, Гент, Брюгге и сели на корабль в Остенде, откуда через четырнадцать часов прибыли в Диль, наняли почтовую карету и через двенадцать часов благополучно достигли Лондона, отделавшись от тяжелого багажа, который мы послали в фургоне.
      ГЛАВА XLV
      Я осведомляюсь о моем дяде и узнаю, что он ушел в плаванье. - Нанимаю квартиру на Чаринг-Кросс. - Отправляюсь в театр, где меня подстерегает приключение. - Обедаю за общим столом в кофейне; описание гостей. - Завожу знакомство с Медлером и доктором Уэгтейлом.
      Тотчас по прибытии в гостиницу я послал Стрэпа разузнать о моем дяде в трактире "Национальный флаг" в Узппинге; вскоре он вернулся с ответом, что мистер Баулинг ушел в плаванье штурманом торгового судна после долгих и безуспешных хлопот и посещения Адмиралтейства, где, очевидно, того влияния, на какое он рассчитывал, оказалось недостаточным для восстановления его в правах и для уплаты жалованья, полагавшегося ему, когда он покинул "Гром".
      На следующий день я нанял прекрасную квартиру неподалеку от Чаринг-Кросс, а вечером, нарядившись в скромный костюм, но подлинно парижского покроя, появился в парадной ложе в театре, где увидел большое общество и был столь тщеславен, что вообразил, будто на меня смотрят с сугубым вниманием и одобрением. Это глупое самодовольство в такой мере опьянило меня, что я оказался повинен в тысяче уморительных жеманных выходок, и, должно думать, что, как бы ни было благоприятно мнение общества при первом моем появлении, оно быстро уступило место жалости или презрению благодаря моему нелепому поведению. Я вставал и снова садился; в промежутках между действиями по двадцать раз надевал и снимал шляпу; вытаскивал часы, прикладывал их к уху, заводил, переводил стрелку и опять прислушивался; вертел табакерку, притворялся, будто беру понюшку, дабы, пользуясь удобным случаем, выставить напоказ свой бриллиант, и утирал нос надушенным платком; затем помахивал тростью, поправлял темляк и проделывал еще немало таких же глупостей в надежде заслужить репутацию изящного молодого человека, в обретении которой мне служили серьезной помехой два свойства моей натуры, а именно природная застенчивость и легко уязвимая чувствительность.
      Охотно вступил бы я в разговор с окружающими, но меня останавливал страх вызвать осуждение за самонадеянность, а также мысль, что я имею больше прав на внимание с их стороны, чем они на подобное снисхождение со стороны такого человека, как я. Сколько раз я краснел, заслышав перешептыванье и громкий смех других щеголей, вызванный, как думал я, мною! И сколько раз я восхищался завидным равнодушием этих избранников, которые созерцали горестное зрелище на сцене, не обнаруживая ни малейших признаков одобрения или интереса! Мое внимание было поглощено вопреки моей воле, и я не мог не плакать вместе с героиней, хотя и прибегал к многочисленным уловкам, чтобы скрыть столь неблаговидную слабость.
      Когда театральное представление окончилось, я остался ждать, не подвернется ли удобный случай проводить до кареты какую-нибудь леди, но каждая была окружена таким количеством услужливых кавалеров, что мои надежды долгое время не сбывались. Наконец я заметил очень красивую особу, изящно одетую, сидевшую в одиночестве в ложе неподалеку от меня; тогда я подошел к ней и предложил свои услуги. Она как будто пришла в смущение, поблагодарила за любезность и, нежно посмотрев на меня, отказалась меня утруждать, взглянула на часы и выразила удивление касательно небрежности своего лакея, которому было приказано приготовить для нее к этому часу портшез. Я повторил мою просьбу в самых красноречивых и лестных выражениях, на какие был способен, и уговорил ее принять сделанное мною предложение послать моего слугу за портшезом или каретой, после чего был отправлен Стрэп, который вернулся, ничего не отыскав.
      К тому времени театр совсем опустел, и нам пришлось удалиться. Когда я вел ее по коридору, я заметил стоявших в углу пять-шесть молодых щеголей, из коих один, как показалось мне, подмигнул моей прелестнице, и когда мы прошли мимо, я услышал, что они громко захохотали. Этот смех заставил меня насторожиться, и я решил удостовериться, какова репутация этой леди, прежде чем завязать с ней более близкое знакомство. Так как ни одна карета не появлялась, я предложил леди проводить ее в таверну, где мы могли бы посидеть несколько минут, покуда мой слуга отправится за каретой на Стрэнд. Она как будто робела, не решаясь итти в таверну с незнакомцем, но в конце концов уступила моим патетическим увещаниям не подвергать опасности свое здоровье, которому угрожали холод и сырость на улице.
      Добившись таким образом некоторого успеха, я пожелал узнать, какого вина угодно ей выпить, но она выразила крайнее отвращение ко всякого рода крепким напиткам, и я лишь с большим трудом убедил ее отведать желе. Тем временем я старался рассеять испытываемое ею смущенье, говоря ей все любезные слова, какие только мог придумать, в ответ на что она часто вздыхала и смотрела на меня томным взором, который, однако, был как будто сродни распутному подмигиванию куртизанки. Это открытие, вкупе с прежними подозрениями, заставило меня быть настороже и в то же время помогло избавиться от застенчивости и занимать ее веселой и развязной беседой.
      Ведя с ней разговор, я добивался чести явиться к ней в дом с визитом на следующий день, но она, принося извинения, отказала мне в этой просьбе, опасаясь, как бы не оскорбился сэр Джон, который по натуре своей был склонен раздражаться из-за пустяков. Это упоминание, назначенное для того, чтобы довести до моего сведения, будто ее муж - титулованная особа, не пресекло моего все более назойливого ухаживания, и я даже отважился сорвать поцелуй.
      Но - о, небо! - вместо того, чтобы упиться сладостным благоуханьем, которое сулил ее нежный вид, я чуть не задохнулся от испарений джина! Такой запах из ротика особы, только что заявившей о своем отвращении ко всем спиртным напиткам, превратил не только мои сомнения в уверенность, но и мой восторг в омерзение, и, не вернись мой слуга с каретой, у меня не стало бы сил соблюдать еще пять минут долее простую учтивость.
      Я воспользовался этим случаем и подал руку леди, которая выставила против меня целую батарею своих чар, делая глазки, томно жеманясь, вздыхая и прижимаясь ко мне столь открыто, что Стрэп увидел ее нежное обхождение и радостно потирал руки, следуя за нами к двери; но я не поддавался ее ласковым уловкам и усадил ее в карету, собираясь тотчас распрощаться. Она угадала мое намерение и пригласила меня к себе в дом, прошептав, что сейчас, когда сэр Джон лег спать, она может позволить себе удовольствие побеседовать со мной полчаса без помех. Я отвечал, что готов претерпеть любое огорчение, только бы не подвергать опасности покой ее лордства, и, приказав кучеру ехать, пожелал ей доброй ночи. Мое равнодушие вывело ее из терпения, и, остановив карету ярдах в двадцати от меня, она высунула голову и заорала во все горло, как рыбная торговка:
      - Чорт тебя подери, собака! А за карету-то ты заплатишь?
      Не получив никакого ответа, она начала ругаться со своеобразным красноречием, величая меня подлым парнем, негодяем и прочими именами, а в заключение заявила с проклятьями, что, видно, у меня в карманах пусто, несмотря на мою внешность.
      Излив таким образом свое негодование, она велела кучеру ехать дальше, а я вернулся в таверну, где, очень довольный таким исходом приключения, заказал себе ужин. Я обошелся без услуг лакея за столом, сказав, что здесь находится мой собственный слуга, и, когда мы остались вдвоем, спросил Стрэпа:
      - Ну-с, мсье д'Эстрап, что вы думаете об этой леди?
      Мой приятель, не раскрывавший рта с минуты ее отбытия, мог выговорить только: "Что думаю!", произнеся эти слова со страхом и изумлением. Удивленный его тоном, я воззрился на моего лакея и, заметив его испуганный вид, спросил, уж не явился ли ему призрак его деда.
      - Призрак! - повторил он. - Я уверен, что видел самого дьявола во плоти! Кто бы подумал, что при таком хорошеньком личике и скромном поведении можно явиться прямо с Биллингсгейт * и таить столько дьявольской злобы. Ах, да поможет нам бог! Front! nulla fides - nimium ne crede color! {Никогда не доверяй наружности, не слишком верь красоте (лаг).}, а нам надлежит пасть на колени и возблагодарить господа бога за избавление от этого гроба повапленного.
      Я был склонен разделить мнение Стрэпа, и хотя не думал, что мне грозит опасность от соблазнов такого рода особ, однако решил действовать впредь с величайшей осмотрительностью и избегать всех подобных знакомств, пагубных как для моего кошелька, так и для здоровья.
      Моей заботой было завести добрые знакомства, для чего я посетил несколько кофеен, где коротали досуг достойные завсегдатаи, не только англичане, но и иностранцы, и где моя наружность привлекла внимание и вызвала одобрение, какого только я мог пожелать. Поскольку в том же доме, где была кофейня, был и общий стол, я поднялся наверх и сел обедать совместно с тринадцатью посетителями, большая часть коих одета была лучше, чем я.
      Беседа - главным образом на французском языке - перешла на политику; скоро я выяснил, что вся компания была на стороне французов, если не считать меня и вспыльчивого старого джентльмена, спорившего с английской резкостью со всеми, говорившими в пользу его христианнейшего величества. Но сей надежный патриот, который никогда не выезжал за пределы своей родины и черпал свои мнения и суждения из слухов и предрассудков, не мог сравняться со своими противниками, более учеными, чем он, и более опытными, и нередко позволявшими себе пускать в ход выдумки путешественников, будучи уверены в том, что он их не уличит.
      Притязания королевы испанской на австрийские владения в Италии были подробно разъяснены и защищались особой, сидевшей против меня и походившей на иностранного посланника торжественностью манер и богатством костюма. Эта ученая речь побудила оказать такую же речь о прагматической санкции * молодого человека, сидевшего справа от меня, в зеленом, отделанном золотом кафтане, и этот молодой джентльмен с горячностью оправдывал французского короля в нарушении им договора и утверждал, будто тот не мог его соблюдать, не нанося ущерба своей славе. Хотя я совсем не был убежден доводами этого джентльмена, но не мог не восхищаться его живостью, которая, по моим понятиям, являлась плодом его высокого происхождения и благородного воспитания, вследствие чего я почел ею путешествующим молодым принцем.
      Затем пожилой джентльмен с военной выправкой завел речь о последней военной кампании, и битва при Деттингене поведана была с такими подробностями к вящей славе французов и столь невыгодно для союзников, что я стал сомневаться, участвовал ли я в ней или нет, и взял на себя смелость выставить возражения против того, что он утверждал. Эта вольность повела к спору, длившемуся довольно долго и утомившему всех присутствовавших; в конце концов он был предложен на разрешение степенной особы, величаемой ими "доктором", который под видом крайнего беспристрастия решил спор не в мою пользу, с таким пренебрежением к истине, что я в резких выражениях обвинил его в предвзятых суждениях, к немалому удовольствию истинно английского политика, возрадовавшегося моей защите того дела, за которое он столь часто выступал безуспешно.
      Мой противник, довольный одержанной победой, с притворным прямодушием сказал мне, что он не говорил бы с такой уверенностью, если бы не располагал всеми сведениями.
      - Впрочем, - сказал он, - я уверен, что все так и должно было произойти, если принять во внимание предшествующие меры. Ибо мы, генералы, повидавшие виды, - хотя бы нас и не было на месте, - по малейшему наброску диспозиции знаем, что должно случиться.
      Затем он весьма вольно стал порицать каждый шаг в поведении тех, кто командовал союзниками, потом перешел к министрам, которых изрядно разбранил за предпочтение, оказываемое людям, лишенным опыта и способностей, в ущерб старым офицерам, наделенным и тем и другим качеством; сделал немало намеков на собственную свою значительность и закончил замечанием, что французы и испанцы знают лучше цену заслуженным генералам, что доказывают одержанные ими победы и удивительная дисциплина их войск, которые в то же время лучше одеты и получают более высокое жалованье, чем любые войска в мире.
      Это замечание подало повод одетому в зеленое баронету воздать хвалу французским властям вообще, как гражданским, так и военным, и по этому случаю он сделал немало сравнений, нелестных для англичан. Почти все согласились с его наблюдениями, а доктор подкрепил их своим авторитетом, сказав, что французы, вне сомнения, самые счастливые подданные в Европе. Я был столь удивлен и смущен их пристрастием и бесстыдством, что был не в силах вымолвить хотя бы одно слово против их утверждений. Но мой угрюмый союзник не мог вытерпеть унижений, которым подвергали старую Англию, и с сатирической усмешкой отнесся к генералу с такими словами:
      - Сэр, сэр, я часто слыхивал: "Плоха та птица, которая грязнит свое гнездо". Что до тех, кто, по-видимому, иностранцы, то я имею в виду не их! Да и откуда им знать! Но вы родились, выросли и добывали хлеб под властью английского правительства и должны бы иметь больше благодарности, а также больше придерживаться истины, когда порицаете вашу родину. Когда министры отставили вас, я полагаю, у них были на то причины, а вы должны помнить, что и сейчас живете от щедрот своей нации. Что же до этих вот джентльменов (он разумел посланника и принца), которые позволяют себе так дерзко говорить о нашей конституции, законах и о духе нашего народа, - мне кажется, им бы следовало больше почитать своих благодетелей, которых, надо признать, немало хулили за приют, покровительство и поддержку, какую они оказывают столь неблагодарным, как они, бродягам.
      При этих словах кавалер в зеленом вскочил в великом волнении и, положив руку на эфес своей шпаги, вскричал:
      - О! foutre! {Наплевать! Чорт подери! (франц).}
      Англичанин, схватив свою трость, воскликнул:
      - Вы мне ваших foutre не говорите, сэр, а не то, чорт побери, я вас изобью!
      Присутствующие вмешались, француз снова уселся, и его противник продолжал:
      - Послушайте, мсье... Вы хорошо знаете, что, осмельтесь вы только говорить в Париже о правительстве вашей родины так, как вы говорите в Лондоне о нашем, вас, без всяких церемоний, послали бы в Бастилию, где высгнили бы в темнице, не увидев больше никогда солнечного света. Но, сэр, могу вас заверить, что хотя наша конституция защищает нас от такого угнетения, однако у нас нет недостатка в законах, чтобы карать ораторов, подстрекающих к мятежу. И если я услышу из ваших уст хотя бы одно слово презрения к нашему королевству или поругания его, я дам вам убедительное доказательство того, что я сказал, и засажу вас в тюрьму за вашу самонадеянность!
      Это заявление возымело на присутствующих внезапный и удивительный эффект. Молодой принц стал кротким, как спаньель, посланник задрожал, генерал сидел молчаливый и смущенный, а доктор, по-видимому, уже ранее знакомый с хлыстом власть имущих, побледнел, как смерть, и стал уверять нас всех, что он и не помышлял оскорбить народ или кого бы то ни было.
      - Ваши взгляды, доктор, - не тайна, - продолжал пожилой джентльмен. Об этом мне незачем вам говорить. .. Но меня очень удивляет, что человек, столь нас презирающий, тем не менее проживает среди нас, хотя для этого у него нет видимых причин. Отчего вам не поселиться в вашей благословенной Франции, где вы можете поносить Англию невозбранно?
      На такое увещание доктор почел более правильным не отвечать, и воцарилось неловкое молчание; тут я заметил, что весьма жаль, когда такие бесцельные споры, которые ведутся очень часто для препровождения времени, порождают взаимное непонимание у весьма умных джентльменов, и предложил утопить общее раздражение в новой бутылке вина.
      Вся компания приветствовала это предложение. Принесли вино, и поборник англичан, объявив, что досадует против инакомыслящих не больше, чем против тех, у кого другое телосложение, выпил за здоровье всех присутствующих; последовала ответная любезность, и беседа снова стала непринужденной, хотя и более общей, чем раньше. Среди других тем коснулись и войны, о которой генерал распространялся с великим красноречием, рассказывая о своих подвигах и приводя примеры их. В своей речи он случайно упомянул слово epaulement {Бруствер (франц).}, и брюзгливый джентльмен спросил, что это значит.
      - Я вам расскажу, что такое epaulement, - ответствовал генерал. - Сам я видел epaulement только однажды, инженер, утверждал, что город взять нельзя. "Нет, - сказал принц Водмок, - его можно взять при помощи epaulement. Сие немедленно исполнили, и через двадцать четыре часа маршал Буф-флер вынужден был капитулировать.
      Тут генерал замолк, и пожилой джентльмен повторил свой вопрос:
      - Но что же такое - epaulement?
      На этот раз офицер не ответил, но позвонил в колокольчик и потребовал счет, а когда его принесли, швырнул на стол свою долю, сказал, что покажет присутствующим epaulement, когда его величество сочтет необходимым призвать его к командованию нашими войсками за границей, и засим с большим достоинством выплыл из комнаты. Я не мог вообразить, почему он не решался объяснить один из самых простых терминов фортификации, который я тотчас же и объяснил, а именно как насыпь, состоящую из земли, земляных глыб и фашин. И я был очень удивлен, когда потом узнал, что сдержанность генерала проистекала только из его невежества.
      Уплатив по счету, мы спустились в зал кофейни, где мой союзник настоял на том, чтобы угостить меня чаем, и сказал, что я завоевал его расположение не только своими взглядами, но и сообразительностью. Я поблагодарил за лестное мнение и, объявив, что я здесь чужой человек, просил его оказать мне любезность и сообщить о положении в свете и о нраве тех, кто обедал с нами наверху. Просьба эта пришлась по вкусу сему джентльмену, столь же общительному, сколь и любопытному; он с большой охотой согласился и, к моему крайнему удивлению, сообщил мне, что предполагаемый молодой принц был танцор в одном из театров, а посланник не кто иной, как скрипач в опере.
      - Доктор, - сказал он, - католический священник, появляющийся иногда в обличье офицера и называющий себя капитаном, но он почти всегда заимствует одежду, звание и манеры лекаря, и в этом качестве втирается в доверие неумных людей и доводами, столь же неблаговидными, сколь и обманными, отвращает их от их религии и верности родине. За такие свои подвиги он не раз побывал в руках судьи, но это хитрая собака и с такой ловкостью ведет свои дела, что до сей поры отделывался коротким заключением в тюрьме. Что ж до генерала, вы сами видели, что чином он обязан своему влиянию, но не способностям; однако теперь, когда глаза у министров открылись, а его друзья умерли или потеряли вес, он уволен со службы и должен довольствоваться ежегодной пенсией. Вследствие этой отставки он стал злобствовать и ругает повсюду правительство с такой неосмотрительностью, что я удивляюсь снисходительности властей, не обращающих внимания на его дерзость; впрочем, полагаю, что безопасностью он обязан своей незначительности. Он почти не служил в действующей армии, а если его послушать, то со времен революции * не было ни одного крупного сражения, в коем он не играл бы важной роли. Когда рассказывают о подвигах какого-нибудь генерала, он немедленно сравнивает их со своими, но при этом ему часто не везет в измышлениях, и он делает такие грубые промахи, что каждому становится стыдно за него. Имена Цезаря, Помпея, Александра Великого не сходят у него с языка, он читает много, но нисколько не старается вникать в прочитанное, а посему мысли у него в полном беспорядке, а речь его столь же невразумительна, сколь и пространна. Раз начав говорить, он уж говорит, пока остается хотя бы один слушатель; чтобы положить конец его болтливости, я знаю только одно средство: остановиться на какой-нибудь нелепости, какую он сказал, и потребовать объяснений либо спросить его, что значит какой-нибудь трудный термин, который он знает только понаслышке; таким способом можно заставить его замолчать, а часто и обратить в бегство, как случилось тогда, когда я спросил его об epaulement. Если бы он знал, что сие значит, его торжество нельзя было бы перенести, и нам пришлось бы бежать первыми или претерпевать мучения из-за его наглости.
      Удовлетворив таким образом мое любопытство, пожилой джентльмен стал любопытствовать в свою очередь, расспрашивая обо мне и задавая вопросы, на которые я почел правильным давать неясные ответы.
      - Мне кажется, сэр, - сказал он, - вы путешествовали.
      Я ответил:
      - Да.
      - Полагаю, сие стоило немало денег?
      - Разумеется, нельзя путешествовать без денег.
      - Знаю по опыту. Каждое лето езжу в Бат или Танбридж. Путешествие как у нас, так и в других странах, обходится недешево. Какой хороший камень у вас в кольце... Разрешите взглянуть, сэр... Французы умеют чудесно подделывать такие вещи. Вот и этот камешек, почти как настоящий...
      - Почти! - повторил я. - А почему не совсем? Если вы знаете хоть какой-нибудь толк в драгоценных камнях, то признаете, что сей камень настоящий бриллиант, и к тому же чистейшей воды. Возьмите его и поглядите.
      Он взял кольцо с некоторым смущением, осмотрел и, возвращая, сказал:
      - Прошу прощения. Вижу, что настоящий бриллиант и очень дорогой.
      Мне показалось, что после осмотра камня его внимание ко мне возросло; желая завоевать его уважение, я сказал, что могу показать ему печатку, вырезанную по образцу весьма ценных антиков, и вытащил часы с толстой золотой цепью, украшенной тремя печатками в золотой оправе и кольцом с опалом. Он осмотрел каждую вещь весьма старательно, взвесил на ладони цепь и заметил, что все это стоит много денег. Я представился, будто это мне безразлично, и небрежно сказал:
      - Какие-нибудь пустяки - шестьдесят, семьдесят гиней.
      Он воззрился на меня и затем спросил, англичанин ли я. Я ответил отрицательно.
      - Раз нет, значит, из Ирландии, так я полагаю, сэр? - спросил он.
      Я снова дал такой же ответ.
      - Ну! Может быть, вы родились в одной из наших колоний за границей? Я снова ответил: "Нет". Он был очень удивлен и сказал, что был уверен, будто я не иностранец. Я хранил молчание и предоставил ему мучиться неизвестностью. Он не мог сдержать любопытства, однако попросил прощения за вольность, и чтобы побудить меня рассказать о моем положении в обществе, он без утайки поведал о себе:
      - Я одинок, имею немалый ежегодный доход, на который и живу по своему вкусу и без забот свожу концы с кондами. Поскольку у меня нет имущества, какое я мог бы завещать, мне не докучает назойливость родственников или охотников за наследствами, и я так полагаю, что мир создан для меня, а не я для мира; потому у меня правило: наслаждаться, пока я могу, а будущее пусть изворачивается, как может.
      Покуда он давал волю своей болтливости, ожидая, что я отплачу тем же, вошел молодой человек в огромном парике с косицей, одетый в черный бархатный костюм; природная его легкомысленность так сочеталась в нем с притворной важностью, что в целом он являл собой образец уморительной благопристойности. Этот забавный чудак, пританцовывая, приблизился к столу, за которым мы сидели, и после тысячи гримас спросил моего приятеля, назвав его "мистер Медлер", не занимаемся ли мы важными делами.
      Мой собеседник угрюмо ответил:
      - Не очень важными, доктор, но все же...
      - О! Я должен просить прощения в таком случае! - воскликнул лекарь. Извините, джентльмены, извините! Сэр! - отнесся он ко мне. - К вашим услугам! Надеюсь, вы меня простите, сэр... Разрешите присесть, сэр... Я имею нечто сообщить, сэр, моему другу, мистеру Медлеру. Надеюсь, вы разрешите сказать мистеру Медлеру кое-что на ухо, сэр...
      Прежде чем я успел дать разрешение этой вежливой особе, мистер Медлер вскричал:
      - Не желаю на ухо! Если у вас есть что сказать, - говорите громко!
      Доктор, по-видимому, был огорчен этим восклицанием и, снова повернувшись ко мне, тысячу раз извинился за намерение скрыть нечто от меня - намерение, проистекавшее из его неосведомленности об отношениях между мной и мистером Медлером; но сейчас он понял, что мы с мистером Медлером друзья, и потому он может сказать при мне то, что ему было необходимо. После нескольких "гм" он начал:
      - Вы должны знать, сэр, что я иду с обеда у миледи Флерейт (затем относясь ко мне): знатная леди, сэр, у которой я имею честь иногда обедать! Там были леди Стзйтли, и миледи Лерум, и миссис Дэнти, и мисс Бидди Гаглер; даю слово, очаровательная молодая леди с большим приданым, сэр. Были там также милорд Стрэдл, сэр Джон Шраг и мистер Билли Четтер, весьма веселый молодой джентльмен. Итак, миледи, видя, что я очень устал, - сегодня она была пятнадцатым моим пациентом (из высшего света, сэр!}, настояла, чтобы я остался пообедать, хотя, даю слово, я возражал, ссылаясь на отсутствие аппетита... Однако я уступил просьбе миледи и сел за стол; разговор, сэр, шел о разных вещах, и мистер Четтер спросил, давно ли я видел мистера Медлера. Я сказал, что не имел удовольствия видеть вас девятнадцать с половиной часов; может быть, вы вспомните, что именно столько времени, ну, за минуты я не ручаюсь... "Да что вы! - воскликнул мистер Четтер. - В таком случае я посоветовал бы вам немедленно после обеда итти к нему домой и посмотреть, что с ним; ему несомненно будет плохо, так как вчера вечером он съел очень много сырых устриц".
      Раздражительный джентльмен, ожидавший, что торжественное сообщение лекаря завершится чем-то необычайным, как только услышал его заключение, вспылил и встал: "К чорту ваши устрицы!" воскликнул он и, бросив мне: "Ваш покорный слуга!" - отошел в сторону.
      Доктор также поднялся со словами:
      - Клянусь, я в самом деле удивлен, даю слово...
      Засим он последовал за мистером Медлером к буфетной стойке, где тот платил за свое кофе, и там прошептал так громко, что я услышал:
      - Скажите, кто этот джентльмен?
      Его приятель быстро ответил:
      - Я узнал бы это, если бы вы не вторглись столь неуместно.
      И он ушел, очень разочарованный. Церемонный лекарь тотчас же возвратился и сел рядом со мной, тысячу раз попросив извинить его за то, что оставил меня в одиночестве, и сообщив, будто у буфетной стойки он сказал мистеру Медлеру нечто чрезвычайно важное и не терпящее отлагательств. После этого он заказал кофе и стал восхвалять эти зерна, которые, по его словам, в холодных флегматических конституциях, подобных его конституции, уничтожали излишнюю влажность и взбадривали уставшие нервы. Он сказал, что кофе было неизвестно у древних и что это название происходит от арабского слова, как легко можно догадаться по окончанию его и по звуку.
      С этого предмета он перенес свои изыскания на глагол "пить", каковой, по его утверждению, неправильно применяется к питью кофе, поскольку кофе не пьют, но прихлебывают или потягивают, а первоначально слово "пить" означало "утолять жажду" или "напиваться и буйствовать"; он утверждал, что слово, заключавшее ту же мысль, по-латыни есть "bibere" или "potare", а по-гречески "pinein" или "poteein", хотя он и готов допустить, что оно употреблялось по-разному в различных случаях; например, "пить много" или, говоря вульгарно, "выдуть океан спиртного" значило по-латыни "potare", по-гречески же "poteein", а, с другой стороны, "пить умеренно" - "bibere" и "pinein"; он признавал, что это его собственные предположения, каковые, однако, подкрепляются словом "bibulous", применяемым к порам кожи, способным поглощать только самое небольшое количество омывающей их влаги вследствие крайне малого своего диаметра, тогда как от глагола "poteein" производится существительное "potamos", обозначающее "реку" или большое количество жидкости.
      Я не мог удержаться от улыбки, слушая эти ученые и важные рассуждения, и, дабы возвыситься во мнении моего нового знакомого, с нравом которого мне удалось уже познакомиться, я заметил, что, насколько я помню, его утверждения не подкрепляются древними авторами: Гораций употребляет слова "poto" и "bibo", не делая между ними различия, как, например, в двадцатой оде первой книги:
      Vile potabis modicis Sabinum cantharis...
      ...et praelo domitam Caleno tu bibes uvam.
      {Будешь у меня ты вино простое пить из скромных чаш...
      ...вино пей ты дома и калесских лоз дорогую влагу.}
      Я сказал также, что ничего не слыхал о глаголе "poteein", но "potamos", "potema" и "potos" происходят от "pino", "poso", "pepoka", вследствие чего греческие поэты никогда не употребляют другого слова для веселого возлияния. Гомер описывает Нестора за чашей в таких словах:
      Nestora d'ouk elathen jache pinonta perempes.
      {Нестор, хотя он и пил, все ж ликованье заметил ("Илиада", кн 14, ст 1).}
      Анакреон упоминает его по тому же поводу почти на каждой странице:
      Pinonti de oinon hedun...
      Otan pino ton oinon...
      Opliz' ego de pino...
      {Когда пью сладкое вино...
      Когда я пью вино...
      Приготовь, а я буду пить...}
      а также в тысяче других мест. Доктор, несомненно намеревавшийся критикой внушить мне высокое мнение о своей учености, был бесконечно удивлен, будучи введен в заблуждение моим внешним видом, и после длительного молчания воскликнул:
      - Честное слово, вы правы, сэр! Вижу, что не обдумал сего вопроса с присущей мне обстоятельностью.
      Затем он обратился ко мне по-латыни, которую он хорошо знал, и разговор шел на этом языке добрых два часа, касаясь самых различных тем; он говорил столь рассудительно, что я убедился, несмотря на его причудливую наружность и увлечение пустяками, в его обширных знаниях, главным образом, - в начитанности; а он взирал на меня, о чем я узнал позднее от мистера Медлера, как на чудо учености, и предложил, если я сегодня вечером свободен, познакомить меня с несколькими светскими и богатыми джентльменами, с которыми у него назначена была встреча в кофейне Бедфорда.
      ГЛАВА XLVI
      Уэгтейл вводит меня в общество блестящих джентльменов, с которыми я провожу вечер в таверне. - Наша беседа. - Нрав моих новых знакомцев. Доктора высмеивают. - Окончание нашего кутежа.
      Я с удовольствием принял его предложение, и мы поехали в наемной карете в кофейню, где я увидел множество щеголей, перепархивающих с места на место; почти все они говорили с доктором с большою фамильярностью. У камина стояла группа джентльменов, в которых я тотчас признал тех самых, что накануне вечером пробудили своим смехом мои подозрения против леди, принявшей мои заботы об ее особе. Едва завидев меня, входящего с доктором Уэгтейлом - так звали моего спутника, - они начали хихикать и перешептываться, а я немало удивился, обнаружив, что с этими-то джентльменами и намеревался познакомить меня доктор, ибо, заметив их, собравшихся вместе, он сказал мне, кто они такие, и осведомился, как меня им представить. Я ответил на его вопрос, и он, важно приблизившись к ним, сказал:
      - Джентльмены, ваш покорнейший слуга... разрешите представить вам моего друга мистера Рэндома.
      Засим обратился ко мне:
      - Мистер Рэндом, это мистер Брэгуел... мистер Бентер, сэр... мистер Четтер... мой друг мистер Слейбут и мистер Рентер, сэр.
      Я приветствовал каждого из них по очереди и, протягивая руку мистеру Слейбуту, заметил, как тот подпер языком щеку, на потеху всей компании, но я не почел покуда уместным обращать на это внимание. А мистер Рентер, который, как я узнал позднее, был актером, отвечая на мой поклон, обнаружил свои таланты, изобразив мою осанку, выражение лица и голос. К этой проделке я остался бы более равнодушен, если бы не видел, как он точно так же обошелся с моим приятелем Уэгтейлом, когда тот подошел к ним. Но на сей раз я позволил ему пожать плоды его искусства без помех, решив, однако, обуздать его дерзость при более удобном случае.
      Мистер Слейбут, угадав, что я - не местный житель, спросил, был ли я недавно во Франции, а когда я ответил утвердительно, осведомился, видел ли я Люксембургскую галлерею. Я отвечал, что осматривал ее не раз с величайшим вниманием. Завязалась беседа, из которой я узнал, что он живописец. Покуда мы подробно обсуждали эту знаменитую коллекцию, я подслушал, как Бентер спросил доктора Уэгтейла, где он подцепил этого мистера Рэндома. На его вопрос лекарь ответил:
      - Честное слово, это превосходный джентльмен... человек богатый, сэр... он завершил свое образование путешествием по Европе и видел лучшее европейское общество, сэр.
      - Как! Должно быть, это он вам сказал? - воскликнул тот. - А я его считаю всего-навсего французским valet de chambre {Камердинером (франц.).}.
      - Какое невежество! - вскричал доктор. - Честное слово, это совершенно необъяснимо! Я прекрасно знаю все его семейство, сэр. Он из рода Рэндомов с севера... очень старинная фамилия, сэр, и он дальний мой родственник,
      Я был весьма уязвлен предположением мистера Бентера и начал составлять себе очень нелестное мнение обо всех моих знакомцах, но так как благодаря им, пожалуй, можно было завести более обширное и приятное знакомство, я решил переносить эти маленькие унижения, покуда мог это делать, не роняя своего достоинства. После того, как потолковали некоторое время о погоде, театральных представлениях и политике, а также на другие темы, принятые в кофейне, было предложено провести вечер в известной таверне по соседству, куда мы и отправились всей компанией.
      Заняв комнату, потребовав французского вина и заказав ужин, мы принялись с изрядным усердием за питье, и предо мною все больше и больше раскрывался нрав моих собутыльников. Вскоре обнаружилось, что художник и актер видели в докторе мишень для своих острот на потеху общества. Игру начал мистер Рентер, спросив его, что помогает от хрипоты, уныния и несварения желудка, ибо он в сильной степени страдает всеми этими недугами. Уэгтейл немедленно приступил к объяснению природы его недомогания и весьма пространно разглагольствовал о прогнозе, диагнозе, симптомах, терапевтике, пустоте и переполнении; затем вычислил силы желудка и легких во время их работы, объяснил болезнь актера расстройством этих органов, как следствие громогласных возгласов излоупотребления вином, и прописал несколько лекарств, а также воздержание от половых излишеств, вина, громких речей, смеха, пенья, кашля, чиханья и улюлюканья.
      - Фу ты! - вскричал Рентер, перебивая его. - Лекарство хуже, чем болезнь. Хотел бы я знать, где можно добыть трутовую воду!
      - Трутовая вода? - переспросил доктор. - Честное слово, я вас не понимаю, мистер Рентер.
      - Вода, извлеченная из трута, - пояснил тот, - особое универсальное средство от всех болезней, посещающих человека. Оно было изобретено ученым немецким монахом, который за большое вознаграждение сообщил секрет Парацельсу.
      - Простите, - возразил художник, - впервые оно было применено Соломоном, как явствует из писанного его рукой греческого манускрипта, который был недавно найден у подножья горы Лебанон * крестьянином, копавшим картофель.
      - Вот как! - сказал Уэгтейл. - Во всех прочитанных мною многочисленных книгах я никогда не встречал такого препарата! И до сей минуты я не ведал, что Соломон знал греческий и что картофель растет в Палестине.
      Тогда вмешался Бентер, выразивший изумление, что доктор Узгтейл может хоть сколько-нибудь сомневаться в знании Соломоном греческого языка, ибо Соломон известен нам, как самый мудрый и просвещенный государь во всем мире, а что до картофеля, то он был завезен туда из Германии во времена крестовых походов какими-то рыцарями из той страны.
      - Признаю это весьма вероятным, - сказал доктор. - А я дорого заплатил бы, чтобы поглядеть на этот манускрипт, которому, должно быть, цены нет... и если бы я узнал способ добывания воды, я немедленно приступил бы к нему.
      Актер уверял его, что способ очень прост: нужно запихать центнер трута в стеклянную реторту и растворить его посредством животного тепла, после чего он выделит полскрупула безвкусной воды, одна капля которой является надлежащей дозой.
      - Это поразительно, клянусь честью! - воскликнул легковерный доктор. И необычайно! Чтобы caput mortuum {В данном случае - неорганическое вещество (лат.)} могло выделить хоть сколько-нибудь воды... признаюсь, я всегда был врагом особых средств, считая их несовместимыми с природой животного организма, но авторитет Соломона является неоспоримым. Все же... где я найду реторту, которая вместила бы такое количество трута, потребление коего несомненно повысит цену на бумагу... и где я раздобуду столько животного тепла, чтобы хоть подогреть такую массу?
      Слейбут сообщил, что для него могут выдуть реторту величиной с церковь и что самый легкий способ получать испарения посредством животного тепла это поместить реторту в госпиталь для больных лихорадкой, которые могут лежать вокруг этой реторты на тюфяках и соприкасаться с нею. Едва он произнес эти слова, как Уэгтейл с восторгом воскликнул:
      - Клянусь спасением моей души, превосходный способ! Я во что бы то ни стало применю его на практике!
      Простодушие лекаря послужило прекрасным развлечением для присутствующих, в свою очередь издевавшихся над ним, осыпая его ироническими комплиментами, которые он, по тщеславию своему, принимал за чистосердечные излияния. Затем мистер Четтер, утомленный столь длительным молчанием, разразился речью и угостил нас перечнем всех танцевавших на последней хэмстедской ассамблее, присовокупив подробнейшее описание костюмов и украшений, начиная с лент на головных уборах леди и кончая пряжками на башмаках мужчин, а в заключение сообщил Брэгуелу, что там была его возлюбленная Мелинда, которая как будто скучала в его отсутствие, и предложил отправиться вместе с ним на следующую ассамблею.
      - Нет, чорт побери, - сказал Брэгуел, - только у меня и заботы, что волочиться за ветреными девчонками! Вдобавок, как вам известно, у меня такой необузданный нрав, что я могу попасть в беду, если в дело замешана женщина. Когда я был там в последний раз, у меня произошло столкновение с Томом Триплетом.
      - Как же! Я это помню! - воскликнул Бентер. - Вы обнажили шпагу в присутствии леди, и за это я вас хвалю, так как вы воспользовались случаем проявить мужество, не подвергая себя риску.
      - Риск! - со свирепой миной вскричал тот. - Проклятье! Я не страшусь никакого риска. Я не боюсь обнажить шпагу против любого мужчины, у которого есть голова на плечах. Чорт подери, всем известно, что я не раз пускал кровь другим, да и сам потерял малую толику! Но какое это имеет значенье?
      Актер попросил этого смельчака пригласить его своим секундантом в следующий раз, когда тот вознамерится кого-нибудь убить, так как он, актер, хотел увидеть человека, умирающего от удара шпагой, дабы знать, как натуральней исполнить такую роль на сцене.
      - Умирающего? - переспросил герой. - О, нет! Я не так глуп, чтобы навлекать на себя приговор мидлсекского суда. Я бы считал моего учителя фехтования невежественным сукиным сыном, если бы он не научил меня прокалывать любую часть тела моего противника, которого мне вздумается обезвредить.
      - Ого! - воскликнул Слейбут. - В таком случае я хочу просить вас об одолжении. Да будет вам известно, что мне заказали написать Иисуса на кресте, и я намерен изобразить его в тот момент, когда копье вонзилось ему в бок. И вот я был бы очень рад, если бы вы в моем присутствии проткнули какого-нибудь наглеца и довели до судорог, не подвергая опасности его жизнь, а я бы воспользовался случаем и сделал с натуры точный набросок прекрасной агонии. Доктор вам покажет, куда колоть и как глубоко, но постарайтесь, чтобы шпага вошла как можно ближе к левой стороне.
      Уэгтейл, принявший предложение всерьез, заметил, что очень трудно проникнуть в грудную клетку с левой стороны, не задев сердца и, стало быть, не убив пациента, но, по его мнению, человек, обладающий искусной рукой и точным знанием анатомии, может поранить диафрагму где-нибудь с краю, что вызовет икоту, но не повлечет за собой смерти. Он выразил готовность показать мистеру Брэгуелу направление этого мускула, но желал бы не иметь никакого отношения к опыту, который, в случае неудачи, может оказаться пагубным для его репутации.
      Брэгуел, как и доктор, был введен в заблуждение шуткой художника и отказался участвовать в таком деле, заявив, что питает глубокое уважение к мистеру Слейбуту, но придерживается правила драться только в том случае, если задета его честь.
      Посыпалось множество шутливых замечаний в таком же роде; стаканы наполнялись вином, подали ужин, мы сытно поели и снова обратились к бутылке; Брэгуел стал шумлив и назойлив, Бентер становился все более и более суровым, Рентер громогласно повторял свою роль, Слейбут корчил гримасы всей компании, я распевал французские песенки, а Четтер нежно целовал меня, тогда как доктор с унылой физиономией пребывал в молчании, подобно ученику Пифагора. Наконец Брэгуел предложил нам побуянить на улицах, вогнать в пот констебла, исколотить стражу, а затем мирно возвратиться домой.
      Покуда мы обсуждали эту экспедицию, в комнату вошел лакей и спросил, здесь ли доктор Уэгтейл. Узнав, что он здесь, лакей сообщил ему, что какая-то леди осведомляется о нем внизу; при этом известии лекарь очнулся от своих меланхолических размышлений и с крайне смущенным видом заявил компании, что вызывают, конечно, не его, ибо он не поддерживает отношений с какими бы то ни было леди, и приказал слуге так ей и передать.
      - Стыдитесь! - воскликнул Бентер. - Неужели вы так неучтивы, что откажетесь выслушать леди? Может быть, она пришла за советом. Только какое-нибудь исключительно важное дело могло привести леди в такой поздний час в таверну. Мистер Рентер, прошу вас, передайте этой леди, что доктор целует ей руку, и проведите ее сюда.
      Актер тотчас вышел, пошатываясь, и с большими церемониями ввел в комнату рослую, дюжую девицу, чья внешность явственно говорила о ее занятии. Мы встретили ее весьма торжественно, и после долгих уговоров она согласилась присесть, а когда наступило глубокое молчание, устремила безутешный взгляд на доктора, который был совершенно ошеломлен ее поведением и ответил ей взглядом вчетверо более меланхолическим. Наконец, испустив многочисленные глубокие вздохи, она вытерла глаза и обратилась к нему:
      - Как! Ни одного слова в утешение? Неужели ничто не может смягчить твое каменное сердце? Даже мои слезы! Даже мое горе! Даже неминуемая погибель, которую ты навлек на меня! Где же твои обеты, неверный, вероломный ты человек? Или не осталось у тебя ни чести, ни совести, и ты не раскаиваешься в своей измене? Отвечай, воздашь ли ты, наконец, мне должное, или я принуждена буду взывать к небу или аду об отмщении?
      Если бедняга Уэгтейл был поражен еще до того, как она заговорила, то каково же было его смятение, когда он услышал такую речь! Бледное от природы его лицо стало землистого цвета, глаза выкатились, губы дрожали, и он произнес голосом, не поддающимся описанию:
      - Клянусь честью и спасением, мадам, вы, право же, принимаете меня за кого-то другого! Я питаю чрезвычайное почтение к вашему полу и, право же, мадам, неспособен нанести ни малейшего оскорбления какой бы то ни было леди. К тому же, мадам, если память мне не изменяет, я до сей минуты никогда не имел чести вас видеть, клянусь спасением моей души, мадам!
      - Как, предатель! - возопила она. - Значит, ты от меня отрекаешься? Принимаю за другого! Как бы не так! Слишком хорошо я знаю это красивое, пленительное лицо, слишком хорошо я знаю этот лживый чарующий голос! .. Увы, джентльмены, раз этот негодяй жестокостью своею принуждает меня открыть нашу тайну, то знайте, что сей изменник, благовидно прикрываясь честными намерениями, покорил мое сердце и, воспользовавшись своей победой, похитил у меня сокровище девственности, а затем бросил меняла произвол судьбы! Я уже четыре месяца беременна от него, родственники выгнали меня из дому, и я стала жертвой скорби и нужды. Да, злодей! - крикнула она, повернувшись к Уэгтейлу. - Тигр! Распутник! Тебе слишком хорошо известно мое положение, но я вырву из твоей груди это неверное сердце и избавлю мир от такого чудовища!
      С этими словами она бросилась к доктору, который С непостижимым проворством перепрыгнул через стол и спрятался за спину Брэгуела, тогда как остальные пытались утихомирить взбешенную героиню. Хотя все присутствующие притворялись крайне удивленными, я мог легко подметить, что это была затея, придуманная ими с целью повеселиться на счет доктора, и, отнюдь не заботясь о последствиях, я присоединился к заговорщикам и забавлялся бедственным положением Уэгтейла, который со слезами на глазах молил собравшихся о защите, утверждая, что он повинен в преступлении, ему приписываемом, не более, чем зародыш в утробе, и в то же время намекая, что сама природа лишила его возможности совершить подобный проступок.
      - Природа! - закричала леди. - Природа здесь ни при чем! Он нанес мне оскорбление с помощью волшебных чар и заклинаний, иначе как могло бы случиться, чтобы женщина стала прислушиваться к льстивым речам такого пугала? Да разве эти совиные глаза созданы для нежных взглядов? Разве можно восхищаться этим лицом мертвеца? А этот рот, похожий на подкову, разве он создан для поцелуев? Нет, нет, своим успехом вы обязаны вашим фильтрам, вашим зельям и заклятьям, а вовсе не вашим природным способностям, во всех отношениях гнусным и презренным!
      Доктор подумал, что теперь ему представляется случай окончательно оправдаться, и попросил обвинительницу успокоиться всего на полчаса, а за это время он берется доказать, сколь нелепо верить в силу заклинаний, каковые являются попросту бреднями, порожденными невежеством и суеверием. Вслед за этим он произнес весьма ученую речь о природе идей, о могуществе и независимости разума, о свойствах возбуждающих лекарств, о разнице между склонностью к половым излишествам, вызываемой многими лекарственными травами, и страстью, сосредоточенной на одном предмете, к которой может привести лишь здравый смысл и размышление; закончил он патетическим увещанием, указав, что имел несчастье навлечь на себя преследование озлобленной леди, которую он никогда не оскорблял и до сего дня даже не видел, - леди, чьи умственные силы, по всей вероятности, столь пострадали от перенесенных ею бедствий, что невинному человеку грозит опасность погибнуть из-за ее безумия,
      Едва успел он закончить свои рассуждения, как покинутая принцесса возобновила свои сетования и предостерегла компанию против его красноречия, которое, по ее словам, способно повлиять на самых беспристрастных судей в христианском мире. Бентер посоветовал ему, как единственное средство спасти репутацию, жениться на ней без промедления и вызвался сопровождать его для этой цели к Флитской тюрьме *, но Слейбут предложил купить для ребенка отца, а за матерью закрепить приличное обеспечение. Рентер обещал усыновить младенца gratis. Уэгтейл готов был молиться на него за такое великодушие и хотя упорно заявлял о своей невиновности, однако соглашался на все, только бы не подвергали сомнению его незапятнанную репутацию. Леди отвергла это предложение и настаивала на супружеских узах.
      На защиту доктора выступил Брэгуел, взявшийся избавить его за полгинеи от ее назойливости, после чего Уэгтейл проворно вытащил кошелек и вручил его своему другу, который, вынув из него полгинеи, подал ее истице и посоветовал ей возблагодарить бога за такую удачу. Получив вознаграждение, та притворно захныкала и попросила, чтобы лекарь, раз уж он от нее отрекся, подарил ей на прощанье хотя бы поцелуй. На это его заставили согласиться, хотя и очень неохотно, и он приблизился с присущей ему важностью, чтобы облобызать ее; тогда она вцепилась ему зубами в щеку и стиснула их, а он взревел от боли, на потеху всем присутствующим. Затем, полагая своевременным освободить его, она низко присела перед всей компанией и покинула комнату, оставив доктора поверженным в ужас, который вызван был не столько болью, сколько опасениями, каковы могут быть последствия укуса, ибо к тому времени он убедился в ее безумии.
      Бентер прописал прижигание и сунул в огонь кочергу, чтобы раскалить ее и прижечь укушенное место. Актер полагал, что Брэгуел должен выскоблить пораженную часть щеки острием своей шпаги, но художник воспрепятствовал этим страшным операциям, порекомендовав бальзам, который находился у него в кармане и всегда излечивал от укусов бешеной собаки. С этими словами он достал пузырек с черной краской, которой без промедления намазал не только больное место, но и разукрасил всю физиономию пациента, придав ей устрашающий вид. Коротко говоря, бедняга был так сокрушен боязнью и огорчением, что я искренно пожалел его и отправил домой в портшезе вопреки желанию всех присутствующих. Такая моя вольность обидела Брэгуела, который заявил о своем неудовольствии, разразившись руганью и угрозами, но не обращаясь, однако, ко мне, что было подмечено сидевшим рядом со мной Слейбутом. С целью вызвать ссору, он шепнул мне, что, по его мнению, Брэгуел меня оскорбил, но, конечно, каждый - лучший судья в делах, его касающихся. Я громко ответил, что не позволю ни мистеру Брэгуелу, ни ему оскорблять меня безнаказанно и не нуждаюсь в его советах, как мне надлежит вести себя. Он почел нужным принести тысячу извинений и заявил, что даже не помышлял меня обидеть; тем временем Брэгуел прикинулся спящим, дабы не было необходимости обращать внимание на происходящее. Но актер, более жизнерадостный и менее осторожный, чем Слейбут, не желал, чтобы тем и закончилось дело, растолкал Брэгуела и потихоньку сказал ему, будто я его ругал и грозил приколотить дубинкой. Об этом я узнал, когда тот вскочил и крикнул:
      - Тысяча проклятий! Вы лжете! Ни один человек не посмеет так срамить меня! Мистер Рэндом, вы ругали меня и грозили прибить?
      Я отрицал это обвинение и предложил наказать негодяя, пытавшегося посеять раздор в нашей компании. Брэгуел выразил свое одобрение и обнажил шпагу. Я последовал его примеру и обратился к актеру с такими словами:
      - Эй вы, мистер Рентер! Я знаю, вы хорошо умеете подражать и проказливы, как обезьяна, потому что видел, как вы не раз упражнялись в сих способностях сегодня на мне и на других. А теперь я хочу посмотреть, отличаетесь ли вы также еще и проворством. Посему извольте немедленно прыгнуть через эту шпагу!
      Я вытянул руку, держа шпагу горизонтально на высоте трех футов от пола, и крикнул:
      - Раз... два... три... хоп!
      Но вместо того, чтобы исполнить команду, он схватил свою шляпу и шпагу и, подражая манерам, чванному виду и голосу Пистоля, разразился такими возгласами:
      - Ха! Неужто должен я совершить сей бесславный прыжок лесной обезьяны, пойманной в горном лесу! Смерть, убаюкай меня, сократи мои горестные дни и положи мою голову на колени фурии!
      Это шутовство не оправдало его ожиданий, ибо к тому времени компания возымела желание увидеть его в новой роли. Мистер Бентер попросил меня держать шпагу фута на два повыше, чтобы актер получил возможность показать свое усердие. Художник сказал ему, что, если представление пройдет с успехом, он порекомендует его, как волтижера, владельцам Сэдлерс Уэлс, а Брэгуел, крикнув: "Прыгай во славу короля!", так искусно кольнул его острием своей шпаги в ягодицы, что художник тотчас же прыгнул и, найдя дверь никем не охраняемой, скрылся в одно мгновенье, радуясь, несомненно, что так легко уплатил свою долю по счету.
      Было уже около двух часов ночи, и мы, расплатившись, вышли на улицу. Художник улепетнул, не попрощавшись. Билли Четтера, лишившегося способности говорить и держаться на ногах, отправили в бани, а Бентер и я проводили Брэгуела в кофейню "Молль Кинг", где он надавал пинков полудюжине голодных шлюх, после чего мы оставили его заснувшим на скамье, а сами направились к Чаринг-Кросс, неподалеку откуда жили мы оба.
      Природная холодность моего спутника уступила действию вина, и он удостоил меня дорогой многих комплиментов и изъяснений в дружбе, на которые я давал приличествующие случаю ответы и выразил удовольствие, что своим поведением изгладил неблагоприятное впечатление, какое произвел на него вначале. Он был удивлен и попросил меня объясниться, после чего я упомянул о том, что подслушал в кофейне, где он говорил обо мне Уэгтейлу. Он расхохотался и принес искренние извинения за допущенную вольность, заверив меня, что моя внешность весьма расположила его в мою пользу и что его замечание было вызвано желанием подшутить над торжественным тоном доктора. Я был очень обрадован, что это недоразумение разъяснилось, и немало польщен добрым мнением обо мне сего остроумца, который на прощание пожал мне руку и обещал встретиться со мной на следующий день за общим столом.
      ГЛАВА XLVII
      Стрэп сообщает мне о победе, одержанной им над вдовой мелочного торговца. - Убеждается, что жестоко ошибся. - Я отправляюсь в оперу. Восхищаюсь Мелиндой. - Меня предостерегает Бентер. - Отправляюсь на ассамблею в Хэмстед. - Танцую с этой юной леди. - Получаю дерзкое предупреждение от Брэгуела, чей задор быстро остывает. - Пользуюсь расположением моей дамы, которую навещаю на следующий день; меня обчищают за карточным столом на восемнадцать гиней. - Стрэп ликует по случаю моего успеха, но потрясен моими расходами. - Бентер является ко мне, делает весьма саркастические замечания на мой счет и в доказательство своей дружбы берет у меня взаймы пять гиней,
      Утром, покуда я еще лежал в постели, Стрэп вошел в мою спальню и, видя, что я не сплю, несколько раз откашлялся, почесал в затылке, уставился в землю и с глупейшей улыбкой дал понять, что имеет нечто мне сообщить.
      - Судя по твоей физиономии, - сказал я, - надеюсь услышать добрые вести.
      - Не плохие и не хорошие, - отвечал он хихикая, - там видно будет. Следует вам знать, что я подумываю изменить свое положение.
      - Как! - с удивлением воскликнул я. - Матримониальные планы? О, бесценный Стрэп, наконец-то ты меня обскакал!
      - Так оно и есть, уверяю вас, - сказал он, самодовольно расхохотавшись. - Я приглянулся вдове торговца сальными свечами - такая славная, веселая дама, жирная, как куропатка, живет здесь, по соседству. У нее есть дом, неплохая мебель, торговля идет бойко и наличных денег много. Я могу ее получить, стоит только предложить. Она говорила одному моему приятелю, тоже лакею, что извлекла бы меня даже из вонючих лохмотьев. Но я отказался дать окончательный ответ, покуда не узнаю вашего мнения об этом деле.
      Я поздравил мсье д'Эстрапа с победой и одобрил его план, буде он удостоверится, что именно таково ее состояние, однако же посоветовал ему не поступать опрометчиво и дать мне возможность увидеть эту леди, прежде чем все закончится полюбовно. Он заверил меня, что ничего не предпримет без моего согласия и одобрения, и в то же утро, когда я завтракал, представил мне свою возлюбленную.
      Она оказалась низенькой толстой женщиной лет тридцати шести с сильно выпяченным животом, на который я сразу обратил внимание, заподозрив нечестную игру. Однако я предложил ей сесть и угостил чаем; разговор зашел о прекрасных качествах Стрэпа, коего я изобразил чудом трезвости, трудолюбия и добродетели. Когда она распрощалась, он проводил ее до двери, вернулся, облизываясь, и спросил, не нахожу ли я ее лакомым кусочком. Я не скрыл своих опасений и высказал свое мнение о ней без утайки, чему он не удивился, и сообщил мне, что и сам это заметил, но, по словам его приятеля, у нее просто-напросто распухла печень, а через два-три месяца талия у нее будет такой стройной, какой ей и полагается быть.
      - Так, так... Полагаю, это случится через две-три недели, - сказал я. Коротко говоря, Стрэп, тебя, по моему мнению, отменно надувают, а этот твой приятель - отъявленный негодяй, который хочет навязать тебе в жены свою потаскуху, чтобы сразу избавиться и от назойливости матери и от издержек на ее отпрыска. Вот почему я советовал бы тебе не доверять слепо его рассказам о ее богатстве, несообразным с его поведением, и не лезть опрометчиво головой в петлю, которой, может случиться, ты предпочтешь впоследствии петлю палача.
      Он, казалось, был ошеломлен моим внушением, обещал смотреть в оба, прежде чем прыгать, и с жаром сказал:
      - Чорт побери! Если я узнаю, что он собирается надуть меня, мы еще посмотрим, кто из нас останется в дураках.
      Меньше чем через две недели мое предсказание сбылось: ее большой живот произвел на свет младенца, к невыразимому изумлению Стрэпа, который вплоть до этого события склонен был думать, что моя проницательность завела меня слишком далеко. Его неверный друг скрылся, а спустя несколько дней был наложен арест на ее имущество и домашнюю обстановку, которые перешли во владение кредиторов.
      В один прекрасный день я встретил за общим столом моего приятеля Бентера, а вечером отправился в оперу вместе с мим и мистером Четтером, который указал мне на сидевшую в одной из лож Мелинду и предложил представить меня ей, заметив, что это "королевский кусочек", стоящий десять тысяч фунтов. При таком известии у меня сердце екнуло от радости, и я с величайшей охотой принял его предложение, после чего он уверил меня, что я буду танцевать с ней на следующей ассамблее, если его влияние чего-нибудь стоит. С этими словами он подошел к ней, поговорил несколько минут и, как мне показалось, указал на меня, затем, вернувшись, сообщил, к неизъяснимому моему удовольствию, что я могу положиться на его обещание, так как она согласна быть моей дамой.
      Бентер шопотом поведал мне, что она неисправимая кокетка, готовая удостоить такой же чести любого молодого человека в Англии, обладающего приличной внешностью, только бы включить его в толпу своих поклонников и иметь удовольствие видеть, как количество их с каждым днем возрастает; что натура у нее холодная и бесчувственная, что она не ведает никаких страстей, кроме тщеславия, и столь слепа к достоинствам человека, что - тут он готов биться об заклад - ее в конце концов заполучит самый богатый глупец. Я приписал большую часть этих сведений сатирическому складу ума моего приятеля или же встреченному им отпору у названной леди; во всяком случае я так уверен был в своих способностях, что, по моему разумению, ни одна леди не могла устоять пред моим пылким ухаживаньем.
      Исполненный такой уверенности, я отправился в Хэмстед в сопровождении Билли Четтера, милорда Хобла и доктора Уэгтейла. Там я увидел блистательное общество, перед коим имел честь пройтись в менуэте с Мелиндой, очаровавшей меня своею прямотой и непринужденным обхождением. До начала контрданса неизвестное мне лицо передало по поручению присутствовавшего на ассамблее Брэгуела, что никто из знающих его, Брэгуела, не дерзнет танцовать с Мелиндой, раз он сам находится здесь, и что я поступил бы нехудо, если бы, не поднимая шума, отказался от нее, ибо он намерен открыть с ней контрданс. Это необычайное сообщение, сделанное при упомянутой леди, отнюдь не смутило меня, так как к тому времени я успел познакомиться с нравом моего соперника. Посему, не проявляя ни малейших признаков беспокойства, я попросил джентльмена передать мистеру Брэгуелу, что, имея счастье получить согласие леди, я не собираюсь хлопотать также и о его согласии, и предложил вестнику впредь не являться ко мне с такими дерзкими поручениями.
      Мелинда пришла в некоторое замешательство и притворилась удивленной тем, что мистер Брэгуел позволяет себе такие вольности по отношению к ней, ничем с ним не связанной. Я воспользовался случаем доказать свою доблесть и предложил призвать его к ответу за наглое поведение, но она наотрез отказалась под тем предлогом, будто заботится о моей безопасности; однако по сверкающим ее глазам я заметил, что она не почла бы себя обиженной, если бы послужила причиной дуэли. Мне весьма не понравилось это открытие, так как ее мысли свидетельствовали не только о непростительном тщеславии, но и о самом жестоком равнодушии, однако меня соблазняло богатое приданое, и я решил польстить ее гордости, публично поссорившись из-за нее с Брэгуелом, который, в чем я не сомневался, никогда не доведет дела до опасной развязки.
      Покуда мы танцевали, я заметил сего грозного противника в другом конце комнаты, окруженного кучкой щеголей, с которыми он разговаривал с большим жаром, время от времени бросая на меня высокомерные взгляды; я угадал предмет его разглагольствований и, как только усадил свою даму, подошел к тому месту, где он стоял, и, сдвинув перед самым его носом свою шляпу набекрень, громко спросил, имеет ли он что-нибудь мне сказать. Он угрюмо ответил: "В настоящее время ничего, сэр" и повернулся на каблуках.
      - Прекрасно! - сказал я. - Вам известно, где меня можно найти в любое время.
      Его приятели с удивлением переглядывались, я же вернулся к леди, чье лицо просияло при моем приближении, а по комнате тотчас же пронесся шопот, после чего столько глаз обратилось на меня, что я готов был провалиться от смущения. По окончании бала я проводил ее до кареты и, как истинно французский кавалер, хотел встать на запятки, чтобы охранять ее в дороге, но она решительно отвергла мое предложение и выразила огорчение, что в карете нет для меня свободного места.
      На следующий день я, с ее разрешения, посетил ее вместе с Четтером и был весьма любезно принят ее матерью, с которой она жила; там было немало модников, главным образом молодых людей; тотчас же после чая поставили два карточных стола, за одним из коих я имел честь играть вместе с Мелиндой, которая, меньше чем за три часа, ухитрилась облегчить мой кошелек на восемь гиней. Я был непрочь проиграть небольшую сумму, чтобы, пользуясь удобным случаем, нашептывать ей тем временем нежные слова, которым внимают еще более благосклонно, когда им сопутствует удача в картах; но я был отнюдь не уверен в ее честной игре - обстоятельство, очень меня возмутившее и заставившее изменить мое мнение о ее бескорыстии и деликатности.
      Однако я решил извлечь пользу из ее поведения и в свою очередь обходиться с ней не столь церемонно; и вот я приступил к осаде и, убедившись, что ей вовсе не противна моя грубая лесть, в тот же вечер сделал открытую декларацию в любви. Она очень весело принимала мои ухаживания и со смехом притворялась, будто отклоняет их, но в то же время обходилась со мной с такой благосклонностью, что я не сомневался в победе, одержанной над ее сердцем, и почитал себя счастливейшим смертным. Воодушевленный этими приятными мыслями, я снова сел после ужина за карты и с полной беззаботностью позволил ей плутовать и выиграть у меня еще десять гиней.
      Было поздно, когда я распрощался, получив приглашение посещать их дом; когда же я улегся в постель, приключения минувшего дня мешали мне заснуть. То я услаждал себя надеждой обладать прелестной женщиной с десятью тысячами фунтов; то я задумывался над описанием ее нрава, слышанным от Бентера, и сопоставлял его с ее поведением по отношению ко мне, казалось, весьма соответствовавшим нарисованной им картине. Эта мысль повлекла за собой меланхолическое раздумье о понесенных мною расходах и о скудости моих средств, которые, кстати сказать, были не моими. Коротко говоря, меня осаждали сомнения и колебания, не дававшие мне спать большую часть ночи.
      Поутру Стрэп, с которым я два дня не беседовал, явился ко мне с принадлежностями для бритья; я спросил, каково его мнение о леди, которую, как он видел, я проводил в Хэмстеде до кареты.
      - Очаровательное создание! - вскричал он - И с богатым приданым, как я узнал. Жаль, что вы не добились разрешения проводить ее домой. Вероятно, она не отказалась бы от вашего общества, потому что производит впечатление любезной особы.
      - Всему свое время, - сказал я. - Да будет тебе известно, Стрэп, что вчера я был вместе с нею до часу ночи.
      Едва произнес я эти слова, как он принялся прыгать по комнате и, прищелкивая пальцами, в восторге восклицал:
      - На нашей улице праздник!
      Я дал ему понять, что его торжество преждевременно и что мне предстоит преодолеть такие препятствия, о коих он не подозревает. Затем я передал ему сведения, полученные от Бентера, причем он изменился в лице, покачал головой и заявил, что женщинам нельзя доверять. Я сказал ему, что тем не менее решил сделать смелый ход, хотя, по моим предположениям, он сопряжен с большими издержками, и предложил ему угадать, какую сумму я проиграл вчера вечером в карты. Он поскреб себе подбородок и объявил, что питает отвращение к картам и при одном упоминании о них его от огорчения прошибает пот, так как они воскрешают в его памяти негодяя, обронившего деньги.
      - Однако же, - сказал он, - теперь догадки должны быть иные. Ну что ж! Если вчера вам не повезло, думаю, ваш проигрыш не может быть меньше десятидвенадцати шиллингов.
      Мне досадна была такая простоватость, которую я принял в ту пору за притворство, вызванное желанием попрекнуть меня за мою глупость, и с раздражением спросил, неужто он думает, что я провел вечер в погребке с носильщиками портшезов и ветошницами, а затем сообщил, что истратил я восемнадцать гиней.
      Нужен был карандаш Хогарта *, чтобы изобразить изумление и огорчение Стрэпа при этом известии. Таз, в котором он взбивал мыльную пену для моего подбородка, выпал у него из рук, и некоторое время он стоял недвижимо в нелепой позе, разинув рот и выпучив глаза, едва не выскочившие из орбит; но, вспомнив о моем нраве, отличавшемся строптивостью и обидчивостью, он постарался заглушить печаль и притти в себя. С этой целью он сделал попытку засмеяться, но, несмотря на все свои усилия, захныкал; взял круглое мыло и оловянный котелок, поскреб мой подбородок мылом и выплеснул мне в лицо воду из котелка. Я не обращал никакого внимания на его смятение, но когда он окончательно оправился, напомнил ему о его правах и заявил о своей готовности вернуть его вещи, как только ему заблагорассудится их потребовать. Он был уязвлен моими словами, вытекавшими, по его мнению, из недоверия к его дружеским чувствам, и попросил, чтобы я больше никогда так не говорил с ним, если не имею намерения разбить его сердце.
      Неизменная преданность этого добряка исполнила меня глубокой благодарности и пришпорила в моем решении приобрести состояние, чтобы я имел возможность в свою очередь доказать мое великодушие. Поэтому я вознамерился в своем ухаживании за Мелиндой стремительно итти к завершению, хорошо зная, что еще несколько таких вечеров, как прошлый, сделают меня окончательно неспособным вести какую бы то ни было любовную интригу, сулящую выгоду.
      Покуда я обдумывал дальнейшие шаги, мистер Бентер почтил меня визитом и после утреннего завтрака спросил, как я провел прошлый вечер. Я отвечал, что был весьма любезно принят в одном доме.
      - Да, вы заслужили необычайно любезный прием за ту цену, какую заплатили, - сказал он с саркастической улыбкой.
      Я был удивлен этим замечанием и притворился, будто не понимаю смысла его слов.
      - Полно, полно, Рэндом! - продолжал он - Незачем делать из этого тайну, весь город ее знает. Хотел бы я, чтобы меньше народа присутствовало при этой глупой ссоре между вами и Брэгуелом в Хэмстеде. Благодаря ей все хлопотуны принялись за работу, стараясь разузнать, каковы в действительности ваши репутация и положение; вы и представить себе не можете, какие догадки в ходу на ваш счет. Один подозревает, будто вы переодетый иезуит; другой думает, что вы агент претендента; третий считает вас выскочкой и игроком, так как никто ничего не знает о вашем семействе и состоянии; четвертый полагает, будто вы ирландец, гоняющийся за богатыми невестами.
      Это последнее предположение столь близко меня затрагивало, что, желая скрыть смущение, я поневоле должен был прервать его подробный рассказ ипослать к чорту светское общество - сборище завистников, которые суют нос не в свое дело и не дают джентльмену жить спокойно. Он не обратил внимания на мою речь и продолжал:
      - Что касается до меня, то я не знаю и не желаю знать, кто вы и что вы, но в одном я уверен: из тех, кто может похвастаться своим происхождением или состоянием, очень немногие делают из этого тайну. Мое мнение таково: вы были ничем, но благодаря собственным своим усилиям заняли нынешнее ваше положение, которое пытаетесь сохранить с помощью какого-нибудь матримониального плана.
      Тут он посмотрел на меня в упор и, видя, как лицо мое залилось краской стыда, заявил, что теперь удостоверился в своей правоте.
      - Послушайте, Рэндом, - сказал он, - я разгадал ваш замысел и убежден, что вы никогда не преуспеете. Вы слишком честны и слишком плохо знаете столицу, чтобы заниматься плутнями, необходимыми для достижения цели, и раскрывать заговоры, которые будут составлены против вас. Вдобавок вы очень застенчивы, Чорт возьми! Выступать как охотник за богатыми невестами раньше, чем вы победили чувство стыда! Может быть, ваши достойные качества дают вам право - и я с этим согласен - получить жену богаче и лучше, чем Мелинда, но, верьте моему слову, этим вы ее не покорите, а если вам и посчастливится завладеть ею, то, говоря между нами, вы можете сказать, как Тиг: "Клянусь душой, я выиграл проигрыш!" Она позаботилась бы о том, чтобы во мгновение ока растратить свое состояние, и скоро надоела бы вам своею расточительностью.
      Я был встревожен, приняв близко к сердцу его вольные речи, и выразил свое неудовольствие, заявив, что не угадал моих намерений, и предложил не мешать мне руководствоваться в своих поступках велениям собственного разума. Он принес извинение в той вольности, какую себе позволил, приписав ее дружескому расположению ко мне, чему привел необычное доказательство, взяв у меня взаймы пять гиней и заметив, что очень мало на свете людей, которых он удостоил бы таким знаком доверия. Я дал ему деньги и выразил полную уверенность в его искренности, чтобы впредь ему не было надобности представлять столь необыкновенные доказательства:
      - Я думал попросить на пять гиней больше, - сказал он, - но, услыхав, как вас вчера вечером надули за карточным столом, обыграв на восемнадцать гиней, я предположил, что вам не хватит наличных денег, и решил сообразовать с этим свою просьбу.
      Я поневоле преклонился перед развязностью сего щеголя и пожелал узнать, какие у него основания говорить, что меня надули. Тогда он объяснил, что раньше, чем притти ко мне, посетил Тома Тосла, который, будучи среди присутствующих, сообщил ему все подробности, передал все нежные фразы, сказанные мною Мелинде, которыми собирается увеселять столицу, и между прочим заверил его, что моя прелестница плутовала весьма неискусно и только новичок мог попасть впросак.
      Мысль, что я сделался мишенью для насмешек щеголей и вдобавок потерял деньги, задела меня за живое, но мне на выручку пришло негодование, и я поклялся, что никому не позволю порочить безнаказанно имя Мелинды или подсмеиваться над моим поведением. Он сухо ответил, что это геркулесов труд - наказывать всякого, кто будет смеяться надо мной, а что касается до доброго имени Мелинды, то он не понимает, как оно может пострадать от возводимого на нее обвинения, ибо в глазах светских людей нечистая игра, отнюдь не являясь чем-то позорным, почитается лестным доказательством незаурядного ума и ловкости.
      - Но оставим этот разговор, - сказал он, - и пойдем в кофейню, чтобы собрать компанию и пообедать вместе.
      ГЛАВА XLVIII
      Мы отправляемся в кофейню, где прислушиваемся к любопытному спору между Уэгтейлом и Медлером, переданному затем на наш суд. - Доктор дает отчет о своем опыте. - Бентер высмеивает Медлера за общим столом. - Совет, преподанный мне пожилым джентльменом.
      Я был готов переменить предмет разговора с такою же охотой, с какой он это предложил, и отправился с ним в кофейню, где мы застали мистера Медлера и доктора Уэгтейла, занятых спором о слове "кастард" {Custard - заварной крем из молока, яиц и муки.}, которое, по утверждению лекаря, надлежало писать с буквы "г", ибо оно происходит от латинского глагола gustare "отведывать". Но Медлер защищал обычай пользоваться буквой "с", говоря, что, следуя правилу доктора, нам пришлось бы пудинг переделать в "будинг", так как он происходит от французского слова boudin {Кровяная колбаса (и другие значения).}, а в таком случае почему не сохранять первоначальную орфографию и произношение всех иностранных слов, нами усвоенных? Но тогда наш язык превратится в неблагозвучное наречие, без всяких правил. За разрешением спора обратились к нам, и Бентер, вопреки подлинному своему убеждению, решил его в пользу Уэгтейла, после чего живущий на ежегодный доход брюзга встал и с энергическим восклицанием: "Тьфу!" пересел за другой стол.
      Засим мы осведомились у доктора, много ли преуспел он в своих опытах с добыванием воды из трута, и он сообщил нам, что побывал во всех стекольных заведениях столицы, но не нашел никого, кто взялся бы выдуть реторту, вмещающую хотя бы третью часть предписанного количества трута, но он намеревается произвести опыт для получения только пяти капель, коих будет достаточно для испытания этого специфического средства, а затем он передаст это дело в парламент; он сообщил нам, что уже приобрел значительный запас тряпок, но при превращении их в трут его постигло несчастье, принудившее его переехать на другую квартиру, ибо он собрал их в кучу на полу и поджег свечкой, полагая, что доски не пострадают, так как пламя по природе своей должно устремляться вверх; однако произошло нечто в высшей степени странное - дерево начало тлеть, а затем яростно запылало, вследствие чего он растерялся и, испугавшись насмерть, возопил о помощи; огонь поглотил бы весь дом и его самого, если бы облака дыма, вырывавшиеся из окон, не подняли на ноги всех соседей, прибежавших спасать его. Он лишился пары черных бархатных штанов и парика с косичкой, а также потратился на тряпки, ставшие непригодными от воды, коей заливали огонь, и должен починить обгоревший пол. К тому же хозяин квартиры, почитая его сумасшедшим, потребовал, чтобы он немедленно освободил помещение, что повлекло за собой невероятные хлопоты; но теперь он поселился в очень удобном доме и имеет в своем распоряжении большой мощеный двор для изготовления трута, а потому надеется в кратчайший срок пожать плоды своих трудов.
      Поздравив доктора с его надеждами и прочитав газеты, мы отправились на аукцион картин, где пробыли час-два; оттуда мы пошли на Мейл, по которой два-три раза прошлись, и вернулись назад обедать; Бентер объявил нам, что он намерен подшутить над Медлером за общим столом, и как только мы уселись, этот циник, приступив к делу, заявил пожилому джентльмену, будто у того превосходный вид, если принять во внимание, сколь недолго он наслаждался сном этой ночью. В ответ на такой комплимент Медлер только взглянул на него внушительно и многозначительно усмехнулся. Бентер продолжал.
      - Право, не знаю, то ли надо удивляться милосердию вашей души, то ли выносливости тела. Клянусь душой, мистер Медлер, вы проявляете великодушие, как никто другой! Вы простираете ваше сострадание на нуждающихся в нем и требуете от них только того, что они могут вам дать. Да будет вам известно, джентльмены, - тут он обратился ко всей компании, - что я провел большую часть ночи у товарища, больного лихорадкой, и по дороге домой случайно проходил утром мимо лавки, торгующей джином, которая была еще открыта, и вдруг услышал шум и веселые крики. Я заглянул туда и увидел, как мистер Медлер танцует без парика вместе с двумя десятками оборванных потаскух, которые увеселялись на его счет. Но вы не должны, мистер Медлер, приносить в жертву милосердию свое здоровье! Подумайте, вы скоро превратитесь в старика и потому должны были бы, кажется, относиться к здоровью с большей заботой, а не то оно весьма пострадает от этаких ночных похождений!
      Брюзгливый старик больше не мог удержаться и вскричал:
      - Всем известно, что ваш язык никого не чернит!
      - Вы могли бы, полагаю я, - сказал Бентер, - как человек разумный, воздержаться от такого замечания, ибо мой язык не раз оказал вам большую услугу. Вспомните, когда вы ухаживали за толстой вдовой, содержательницей трактира в Айлингтоне, и пошли разные слухи, крайне невыгодные для вашего мужского достоинства, и дошли до ушей сей вдовы, которая вас тотчас же прогнала, я уладил это дело, сообщив ей, что у вас есть трое незаконных детей, пребывающих в деревне у кормилицы. Потом вы все погубили, и как это произошло - не мое дело, да и нет желания вам всем поведать
      Этот рассказ, порожденный только воображением Бентера, очень развеселил присутствующих и крайне рассердил мистера Медлера; он вскочил в сильнейшем возбуждении и, забыв о том, что рот его полон, забрызгал сидящих рядом, изрыгая проклятья на голову Бентера, обзывая его жалким щенком, наглым щеголем и награждая сотнями других кличек, а также объявил, будто тот выдумал эту низкую клевету, так как получил от него, Медлера, отказ ссудить ему деньги, которые, конечно, были бы растрачены среди шлюх и плутов.
      - Весьма правдоподобно, нечего сказать, будто я пытался взять взаймы у того, кто всячески изощряется заработать себе на неделю, чтобы дотянуть до субботнего вечера! Да ведь он иногда спит подряд двадцать четыре часа с целью сберечь расходы на еду и на кофейню! А иногда он вынужден обедать хлебом с сыром, запивая этот обед слабым пивом, или покупать в погребке бычью щеку на два пенса.
      - Лживый негодяй! - завопил Медлер в ярости. - У меня всегда хватит денег, чтобы заплатить по счету вашего портного, а это не пустяк! Я дам вам доказательство своего достатка, когда привлеку к суду за бесчестье!
      Ярость лишила его аппетита, и, замолчав, он не мог проглотить ни кусочка и сидел, не говоря ни слова, а его мучитель услаждался, наблюдая его страдания и усугубив их советом наесться поплотней, так как на следующий день ему придется поститься.
      После обеда мы спустились вниз в залу кофейни, и Бентер удалился на условленное свидание, сказав, что надеется встретить меня и Уэгтейла вечером в кофейне Бедфорда. Как только он ушел, пожилой джентльмен отозвал меня в сторону и выразил сожаление, что видит меня столь близко знакомым с человеком, одним из самых порочных распутников в городе, уже промотавшим хорошее состояние и поместье на продажных женщин; он сказал также, что Бентер уже погубил немало молодых людей, познакомив их с компанией, проводящей время в кутежах, и подавая им пример самой гнусной безнравственности, и что если я не остерегусь, он в короткий срок лишит меня и денег и доброй репутации.
      Я поблагодарил его за сообщение и пообещал принять его во внимание, пожалев, однако, что он не предупредил меня несколькими часами ранее, ибо тем самым спас бы для меня пять гиней. Несмотря на это, я склонен был приписать часть обвинений жажде Медлера отомстить за насмешки Бентера во время обеда и потому, как только освободился, спросил у Уэгтейла его мнениео Бентере, решив сравнить их суждения, не забывая об их пристрастности, чтобы уже затем вынести свое решение независимо ни от того ни от другого. Доктор сказал мне, что Бентер - весьма приятный джентльмен, состоятельный и хорошего рода, просвещенный, разборчивый, остроумец и превосходно знает город; что его честность и храбрость не подлежат сомнению, хотя он и повинен в некоторых излишествах, а его способность высмеивать людей создала ему немало врагов и заставила некоторых избегать знакомства с ним.
      Из этих двух противоречивых описаний я заключил, что Бентер - молодой человек, не лишенный способностей, который спустил состояние, но сохранил свои замашки и поссорился со светским обществом, так как не мог наслаждаться им по своему вкусу.
      Вечером я отправился в кофейню Бедфорда, где встретился с приятелями, откуда мы пошли в театр, а затем я повел их к себе домой, где мы поужинали в превосходном расположении духа.
      ГЛАВА XLIX
      Я получаю вызов на поединок. - Последствия сего. - Когда ссора улажена, меня берут под арест благодаря любви и заботливости Стрэпа. - Ознакомившись с делом, меня незамедлительно освобождают. - Поведение мистера Орегена и двух его друзей. - Я посещаю Мелинду, которой рассказываю о дуэли. Предлагаю ей вступить в брак. - Она отсылает меня к матери, у коей я торжественно прошу руки ее дочери. - Поведение старой леди. - Мне отказывают. - Оскорблен их пренебрежением.
      На следующий день, когда я собирался выйти из дому, Стрэп принес мне письмо: "Мистеру Рэндому, эсквайру", открыв которое, я нашел, что оно заключает вызов на поединок в таких необычных выражениях:
      "Сэр,
      Поскольку мне известно о вашем ухаживании за мисс Мелиндой Гузтрэп, знайте, что она обещала выйти за меня замуж и я жду вас сейчас позади Монтэгю-хауз с парой добрых пистолетов в руке; если вы придете на место встречи, я заставлю ваш язык признать (после того как вышибу из вас дух),что вы не столь достойны ее, сколь
      ваш покорный и проч.
      Рурк Ореген".
      Я догадался по стилю и по подписи на этой записке, что мой соперник чистый ирландец и содержание ее немало меня встревожило, в особенности та часть, где он заявляет о своем праве на мою даму, - обстоятельство, которое никак нельзя было примирить с ее здравым смыслом и рассудительностью. Однако не время было уклоняться от вызова, так как успех моих ухаживаний мог в большой мере зависеть от моего поведения в этом случае.
      Потому я тотчас же зарядил мои пистолеты и отправился в наемной карете к месту встречи, где нашел высокого костлявого человека с грубым лицом ичерной кустистой бородой, разгуливающим в одиночестве, одетым в поношенный плащ, на который спускалась косица из его собственных волос, вложенная в кожаный кошелек, а на голове красовалась засаленная шляпа, отделанная поблекшим point d'Espagne.
      Завидев меня, он немедленно вытащил из-за пазухи пистолет, показал его мне и щелкнул курком без каких бы то ни было вступлений. Встревоженный таким грубым салютом, я стал в позицию и, прежде чем он приготовил свой второй пистолет, разрядил в него один из моих, но не причинил ему никакого вреда. Тут он спустил курок второго пистолета, последовала вспышка, но выстрела не было; он крикнул с каденцой, присущей уроженцам Типерари: "Валяй, милый!" и начал неторопливо вгонять свой кремень.
      Я решил воспользоваться случаем, предоставленным мне фортуной, и шагнуть вперед, приберегая выстрел, дабы потребовать у него на выбор: жизнь или смерть! Но храбрый ирландец отказался сдаться и злобно запротестовал против того, что я покинул свою позицию, прежде чем он даст ответный выстрел; он сказал, что я должен вернуться на свое место и тем самым уравнять наши шансы. Я постарался его убедить в том, что уже предоставил ему лишний шанс и от меня всецело зависит помешать ему воспользоваться третьим шансом. А теперь, когда мне повезло, я требую, чтобы он вступил в переговоры, и хочу знать, на каком основании он вызвал меня на поединок, если я не оскорблял его и никогда раньше не видел. Он заявил, что он джентльмен с состоянием, но истратил все, что имел, и, прослышав, будто Мелинда получила десять тысяч фунтов, задумал прибрать к рукам эти деньги, сочетавшись с ней браком, и порешил достойным способом перерезать горло каждому, кто встанет между ним и его надеждами.
      Я пожелал узнать основательность сих надежд; теперь, когда я увидел его, я все больше удивлялся тому, как могло быть дано ему обещание, и потребовал, чтобы он объяснил эту тайну. Он заявил, что целиком возлагает упования на свое происхождение и личные качества, что частенько писал Мелинде, объявляя о своих притязаниях, но она ни разу не удостоила его ответом и даже не позволяла ему показываться ей на глаза; тут он прибавил, что обещание, о котором он упоминал в письме, было дано ему его другом мистером Гахегеном, заверившим его, будто ни одна женщина не сможет устоять перед мужчиной с его наружностью.
      Я не мог удержаться от смеха, убедившись в простоватости моего соперника, которому, по-видимому, не понравилась моя веселость, и он стал весьма серьезен; но я постарался его успокоить, заверив честным словом, что отнюдь не намерен мешать его ухаживанию за известной нам леди и готов представить его ей в самом благожелательном свете, не погрешая против истины, но он не должен будет удивляться, если она останется слепа к его достоинствам, ибо нет ничего на свете капризней женского ума и любовь этого пола редко можно купить только одними добродетелями.
      Дабы моя декларация возымела больший эффект, я сделал замечание касательно его небрежного костюма и, выразив скорбь о том, что джентльмен дошел до такой нужды, сунул ему в руку две гинеи, при виде которых он отшвырнул свои пистолеты, заключил меня в объятия и вскричал:
      - Клянусь Иисусом, вы лучший мой друг из всех, кого я встретил за семь долгих лет!
      Причинив мне немалые страдания своими объятиями, он отпустил меня и, воздев руки, выразил пожелание быть сожженным дьяволом, если он когда-нибудь причинит мне беспокойство из-за женского пола.
      Когда ссора завершилась столь дружеским образом, я попросил его дать мне взглянуть на его пистолеты; они были так загрязнены и ветхи, что, к его счастью, не выстрелили, ибо один из них при выстреле всенепременно разорвало бы и его хозяин лишился бы руки; но живое понятие о нраве этого человека я получил, убедившись, что один из пистолетов был заряжен, но без затравки, а во втором была затравка, но не было заряда.
      Покуда мы шли домой, я выразил желание узнать прошлое моего нового приятеля, и он мне сообщил, что служил в германской армии волонтером во время войны с турками; за свои заслуги при осаде Белграда * он был награжден чином прапорщика, а затем возведен в лейтенанты, но у него произошло столкновение с капитаном, который вызвал его на дуэль и был им убит, после чего ему пришлось бежать. В Англии он в течение нескольких лет домогался у своих друзей назначения в английскую армию; но в этом он не преуспел и, по совету мистера Гахегена, обратил свои помыслы к женитьбе, намереваясь выгодным браком устроить свою фортуну, вследствие чего направил свои искательства на Мелинду; узнав от ее лакея-ирландца, что я являюсь главным фаворитом, он вызвал меня в надежде, что моя смерть устранит важнейшую помеху его чаяниям; теперь же он убедился в моем великодушии и клянется пресвятой девой, что больше не думает о Мелинде, хотя бы на свете не осталось никакой другой женщины. В доказательство своей правдивости, в которой я не сомневался, он вытащил из старой железной табакерки документ о своем чине в армии имперцев и вызов капитана, хранимый им, как свидетельство о его прошлых заслугах. Я столь был убежден в честности и храбрости бедняги, что решил походатайствовать за него у моих знакомых, которые замолвили бы за него словечко перед теми, кто мог бы о нем позаботиться; вместе с этим я решилдать ему кое-какую одежду, которая приукрасила бы его и помогла бы ему хлопотать о своих делах самолично.
      Мы шли, обходительно друг с другом беседуя, и вдруг увидели шеренгу мушкетеров во главе со Стрэпом, который, как только мы приблизились, закричал с безумным видом:
      - Хватайте их, ради бога хватайте!
      Тотчас же нас окружили, и я был арестован капралом, командовавшим солдатами, тогда как Ореген вырвался и побежал по направлению к Тоттенхем-корт-род с такой быстротой, что скрылся из виду в один момент. Когда у меня отобрали оружие и взяли под стражу, Стрэп немного успокоился и попросил простить ему вольное со мной обращение, что я, без сомнения, должен сделать, ибо оно проистекает из его любви. Затем он сказал, что, заподозрив в письме (которое, кстати сказать, было доставлено самим автором) что-то неладное, он увидел в замочную скважину, как я заряжаю пистолеты, и помчался в Уайтхолл, где упросил дежурного офицера дать ему отряд солдат, чтобы арестовать меня, но, прежде чем он вернулся назад, я успел уехать в карете; расспросив, куда я направился, и узнав, что дуэли обычно происходили позади Монтэгю-хауз, он повел туда солдат и вот теперь встретил меня, благодарение богу, целым и невредимым.
      Я заявил ему, что на этот раз прощаю ему заботливое вмешательство, но предупредил в весьма суровых выражениях о том, чтобы в будущем он не смел делать меня мишенью сплетен; затем, обратившись к капралу, поблагодарил его за труды и дал ему крону на выпивку для него и его солдат, заверив, что поединок закончился задолго до того, как он появился, а также, что все уладилось, о чем он может судить по отношениям между мной и моим противником; подтверждение сего он может найти, если осмотрит один из моих пистолетов, который уже разряжен. Но этот любезный капрал, не затрудняя больше ни себя, ни меня, принял мой дар с тысячью поклонов, выражающих признательность, и, возвратив мне пистолеты, немедленно меня освободил.
      Не отошел он и на сотню ярдов, как мой приятель Ореген появился с целью меня спасти в сопровождении двух оборванцев, которых он захватил для сего поблизости от церкви Сен-Джайлс. Один из них был вооружен мушкетом, у коего не было замка, другой - заржавленным палашом, а костюмы их невозможно было описать.
      Увидев, что я уже освобожден, он принес извинение за свое внезапное бегство и познакомил меня с двумя своими сотоварищами - сперва с советником Фиц-Клеббером, погруженным в составление истории королей Мюнстера * по ирландским манускриптам, а затем со своим другом мистером Гахегеном, глубоким философом и политиком, изобретателем многих превосходных планов, долженствующих послужить на благо своей родины.
      Но, невидимому, эти ученые мужи имели весьма скудное вознаграждение за свои полезные труды, так как на обоих приходилась одна рубашка и пара штанов. Я поблагодарил их вежливо за готовность мне помочь, выразил в свою очередь желание быть им полезным, пожелал им доброго утра и повел Орегена к себе домой, где дал ему из моего гардероба пристойную одежду, которая так его восхитила, что он поклялся в своей вечной благодарности и дружбе и по моей просьбе рассказал обо всех своих жизненных перипетиях.
      Днем я навестил Мелинду, встретившую меня весьма благосклонно, и она от души посмеялась, слушая о моем столкновении с ирландцем, о чаяниях которого знала из дюжины находившихся у нее писем, повествовавших о его любви, которые она передала мне для прочтения. Мы повеселились на счет этого бедняги поклонника, и тут я улучил время, когда мать ее вышла из комнаты, и объяснился ей в своей любви, о которой поведал со всем пылом и красноречием, на какое только был способен.
      Я льстил, вздыхал, клялся, умолял и совершал тысячи сумасбродств, надеясь произвести впечатление на ее сердце, но она внимала всем моим словам, не обнаруживая ни малейших чувств, и прежде чем удостоила меня ответа, вошли новые посетители. После чая, как обычно, сели за карты, и мне повезло, так как я имел партнером Мелинду, благодаря чему не только ничего не проиграл, но выиграл пять гиней чистоганом.
      Скоро я перезнакомился с большим количеством светских людей и проводил время в увеселениях, как повелевала столичная мода, - посещал театральные представления, оперу, маскарады, вечера с танцами, ассамблеи и театр марионеток, большей частью вместе с Мелиндой, за которой я ухаживал со всей той пылкостью и ловкостью, на какие только моя цель могла меня вдохновить. Я не жалел ни себя, ни кошелька, чтобы удовлетворить ее тщеславие и гордость; мои соперники были устрашены, и я затмил их, но все же я начинал опасаться,что у милого создания нет сердца, которое она могла бы потерять.
      В конце концов, убедившись, что я не могу больше столь расточительно тратить деньги на сию любовь, я решил выяснить все разом.
      Однажды вечером, когда мы были вдвоем, я пожаловался на ее безразличие, описал муки, причиняемые неизвестностью изнывающей от любви душе, и столь настойчиво понуждал ее высказать суждение касательно нашего брака, что, невзирая на свое умение, она не смогла увильнуть, но вынуждена была пойти на eclaircissement {Объяснение, разъяснение (франц.),}. С беззаботным видом она сказала мне, что ничего против меня не имеет, и если я смогу удовлетворить ее мать в других отношениях, то не возражает против брака; без помощи и совета своей родительницы в столь важном деле она порешила ничего не предпринимать.
      Эта декларация была не весьма приятна для меня, предполагавшего ранее получить ее согласие, а затем завершить победу тайным браком, против которого, - я льстил себя надеждой, - она не станет возражать. Однако прежде чем почесть мои планы безнадежными, чтобы засим от них отступиться, я посетил ее мать и по всей форме попросил руки ее дочери.
      Славная леди, женщина почтенная, держала себя с большим достоинством и крайне вежливо поблагодарила меня за честь, оказываемую ее семье, и сказала, что не сомневается в моих способностях осчастливить женщину, но ее, как мать, пекущуюся о благополучии своего ребенка, занимает вопрос о том, есть ли у меня состояние и какое назначение я предполагал ему дать. На этот вопрос, который привел бы меня в полное смущение, ежели бы я его не ждал, я ответил, не колеблясь, что, несмотря на мои скудные средства, будучи джентльменом по рождению и воспитанию, я смог бы содержать ее дочь, как леди, и закрепить навсегда ее приданое за ней и ее наследниками.
      Этой осторожной матроне мое предложение не пришлось по вкусу, и она холодно заметила, что нет никакой нужды закреплять за ее дочерью то, что и без того ей уже принадлежит, однако, если это мне угодно, ее поверенный вступит в переговоры с моим, а я окажу ей милость, если сейчас познакомлю ее с росписью своих доходов.
      Несмотря на крайнее огорчение, испытываемое мной, я чуть не расхохотался ей в лицо при упоминании о росписи моих доходов, что являлось жестокой сатирой на мой образ жизни. Я откровенно сознался в отсутствии у меня поместья и сказал, что не могу точно указать суммы, коей располагаю, пока не приведу в порядок свои дела, которые в настоящее время немного запутаны, но что очень скоро я сумею удовлетворить ее желание.
      Вскоре я откланялся и вернулся к себе в крайне меланхолическом расположении духа, убедившись, что с этой стороны мне нечего ждать. В этом убеждении я укрепился на следующий день, когда пришел дать более подробные объяснения старой леди, и лакей мне сказал, будто обеих леди нет дома, хотя я видел Мелинду, пока шел к дому, за шторой в просвет окна гостиной. Рассерженный таким афронтом, я покинул дом, не сказав ни слова, и, проходя мимо окна, поклонился мисс Мелинде, которая все еще оставалась в прежней позиции, полагая, будто она тщательно скрыта от меня.
      Разочарование заставило меня больше беспокоиться из-за Стрэпа, чем тревожиться за себя, ибо мне не угрожала опасность умереть от любви к Мелинде. Наоборот, воспоминание о моей прекрасной Нарциссе являлось постоянной помехой, пока я ухаживал за Мелиндой, и, весьма возможно, способствовало провалу моего плана, ибо обуздывало мои восторги и осуждало мои домогательства.
      Пришла пора сообщить моему другу о том, что произошло со мной, и я исполнил сей долг с преувеличенным жаром, поклявшись, что больше я не буду его ломовой лошадью и желаю, чтобы он взял ведение своих дел в свои руки. Эта хитрость увенчалась желанным эффектом, так как, вместо того чтобы брюзжать по поводу моего дурного поведения, Стрэп испугался моего притворного гнева и стал просить меня, во имя господа бога, успокоиться, заметив при этом, что хотя мы и понесли большой ущерб, но его можно будет возместить, потому что фортуна если сегодня и хмурится, то завтра может улыбнуться.
      Я сделал вид, будто покоряюсь его желанию, восхвалил его хладнокровие и пообещал, что невзгоды послужат мне уроком. В свою очередь он притворился, что доволен моим поведением, и заклинал меня следовать велениям собственного рассудка. Но, несмотря на все его уловки, я заметил, что он был опечален и его лицо с этого дня сильно вытянулось.
      ГЛАВА L
      Я жажду отомстить Мелинде, - Обращаюсь за помощью к Бентеру. - Он придумывает план мести, который и приведен в исполнение с большим успехом. Я пытаюсь завоевать сердце мисс Грайпуел, но обманываюсь в своей надежде. Впадаю в меланхолию, вызванную моим разочарованием, и прибегаю к бутылке. Получаю любовную записку. - Восхищен ее содержанием. - Завязывается любовная интрига, которая, как я полагаю, составит мое счастье. - Потрясен своей ошибкой, рассеявшей все мысли о браке.
      Тем временем мое внимание было всецело поглощено поисками другой прелестницы и желанием отомстить Мелинде, причем мне оказал большую помощь Билли Четтер, который был незаменимым человеком для многих леди, ибо приглашал кавалеров на все балы в частных домах. Потому я обратился к нему с просьбой представить меня на ближайшей ассамблее в частном доме какой-нибудь видной особе, ради шалости, смысл которой я объясню ему позднее. Билли, уже слыхавший кое-что о размолвке между Мелиндой и мной, отчасти угадал мой замысел и, думая, что я хочу только пробудить в ней ревность, обещал исполнить мое желание и представить даме с тридцатью тысячами приданого, которую взяли под свое покровительство здешние леди.
      После дальнейших расспросов я узнал, что ее зовут миос Бидди Грайпуел; что ее отец, занимавшийся ростовщичеством, умер, не оставив завещания, благодаря чему все его состояние досталось дочери, которая отнюдь не была его любимицей, и если бы старик мог преодолеть свою скаредность и расстаться с деньгами, необходимыми для покрытия расходов по завещанию, она унаследовала бы всего шестую часть его имущества; я узнал также, что при жизни отца она не только не получила образования, хоть в какой-то мере соответствующего ожидавшему ее богатству, но принуждена была жить, как служанка, и исполнять в доме черную работу. Но тотчас же после его похорон она напустила на себя вид светской леди и оказалась окруженной таким количеством людей обоего пола, готовых лебезить перед нею, ласкать ее и ею руководить, что, лишенная благоразумия и опыта, сделалась нестерпимо тщеславной и надменной и притязала выйти замуж за герцога или, по крайней мере, за графа, и хотя она имела несчастье остаться в пренебрежении у английского светского общества, но один бедный шотландский лорд домогался теперь знакомства с нею. Тем временем ее забрала в руки некая знатная леди, которая уже распорядилась ее судьбой, проча ей в мужья своего дальнего родственника, лейтенанта пехоты, о чем мисс покуда еще ничего не знала. И, наконец, Четтер сообщил мне, что если я намерен танцевать с нею, он просит разрешения представить меня как лицо титулованное или хотя бы как иностранного графа. Я был в восторге от полученных сведений и согласился выдавать себя в течение одного вечера за французского маркиза, дабы тем легче мне было утолить жажду мести.
      Заключив соглашение с Четтером, я пошел к Бентеру, так как к тому времени исполнился уважения к его проницательности и знанию света; попросив его сохранить дело втайне, я поведал со всеми подробностями об оскорбительном обхождении со мной Мелинды и о своем намерении унизить эту высокомерную кокетку и обратился к нему за советом, как улучшить мой план, и за помощью, как привести его в исполнение. Ничто не могло доставить большего удовольствия человеку с его мизантропическим складом ума, чем рассказ о ее поведении и о моей обиде. Он одобрил мое решение и предложил, чтобы я не только разыскал для себя подходящую даму, но и раздобыл для мисс Мелинды Гузтрэп такого кавалера, который неминуемо сделал бы ее посмешищем в глазах всех ее знакомых. При этом он упомянул о своем цырюльнике, который недавно приехал из Парижа и был наглым франтом, чьи нелепые ужимки и жеманство легко могли показаться ей игривой учтивостью джентльмена, обретенной им благодаря путешествию.
      Я обнял его за такой совет, а он уверил меня, что нетрудно будет внушить цырюльнику, будто Мелинда, увидав его случайно, пленилась его наружностью и жаждала знакомства с ним. Бентер и в самом деле поймал его на эту удочку и таких красках изобразил выпавшее на его долю счастье, что бедняга брадобрей потерял голову от радости. Его немедленно снабдили шутовским нарядом, принадлежавшим Бентеру, и последний рекомендовал его Четтеру как весьма приятного джентльмена, вернувшегося из путешествия. Мистер Четтер, занимавшийся тем, что представлял кавалеров весьма многим особам прекрасного пола как в столице, так и в ее окрестностях, согласился замолвить за него словечко Мелинде, и все свершилось по моему желанию.
      В назначенный час я явился, разодетый наилучшим образом, и, в качестве маркиза, имел честь открыть бал с богатой наследницей, привлекавшей взоры всего общества несметным количеством драгоценностей, коими она украсила себя. Среди собравшихся я заметил Мелинду, которая не могла скрыть свою зависть, равно как и удивление, вызванное моим успехом. Любопытство тем более терзало ее, что до сей поры она ни разу не видела мисс Грайпуел, а Четтер, который один только и мог удовлетворить его, был занят разговором в другом конце комнаты. Я подметил ее нетерпение и радовался ее огорчению; усадив свою даму, я воспользовался случаем и прошел мимо Мелинды, не останавливаясь, с легким поклоном, чем увенчал свое торжество и усугубил ее негодование. Она изменилась в лице, приняла важный вид и с презрительной миной начала неистово обмахиваться веером, тотчас же разлетевшимся на куски, что немало позабавило всех, сидевших поблизости и наблюдавших за ней.
      Наконец преображенный брадобрей повел ее танцевать и столь уморительно и развязно разыгрывал свою роль, что все присутствующие потешались над ним, а его дама была крайне пристыжена и, до начала контрдансов, в большом смущенье удалилась, сославшись на внезапное недомогание, которое ее кавалер, последовавший за ней, несомненно, почел не болезнью, а любовью, и, провожая ее домой, воспользовался случаем утешить уверением, что в свою очередь питает к ней страстные чувства. Как только они ушли, по комнате пронесся шопот любопытствующих "Кто он такой?", а Четтер мог сообщить о нем только, что это человек с большим состоянием, недавно вернувшийся из путешествия. Мне одному было известно его звание, но я притворился ничего не ведающим, ибо женское любопытство, как я хорошо знал, не удовлетворится такими неопределенными сведениями, и считал более удобным, чтобы открытие сделал кто-нибудь другой, а не я.
      Между тем, соблазненный богатым призом, я попытался атаковать сердце мисс Грайпуел, но вскоре убедился, что оно слишком хорошо защищено чванством и равнодушием и устоит передо мной в подлинном моем обличье, а я не хотел, да и не мог, сохранять за собой позаимствованный мною титул дольше, чем на этот вечер. Как я и ожидал, все обнаружилось на следующий день. Цырюльник в простоте душевной открылся Мелинде и объяснил, на чем зиждились его надежды. Она заболела от такого афронта и после этого происшествия стыдилась в течение многих недель показываться в свете. Бедняге Четтеру не удалось оправдаться перед ней, а у мисс Грайпуел он попал в немилость за то, что представил ей меня как нобльмена, и его репутация и влияние весьма пострадали в обществе светских леди.
      Видя, что средства мои сократились больше чем на половину, а дело нисколько не подвинулось с того дня, как я прибыл в столицу, я стал отчаиваться в успехе и впал в меланхолию, предчувствуя надвигающуюся нужду. Чтобы рассеять страх перед этим исчадием ада, я начал прибегать к бутылке и чаще, чем раньше, бывал в обществе. В особенности пристрастился я к театру, беседовал за кулисами с актерами, познакомился с законниками, живущими в Темпле *, и в короткое время стал признанным остроумцем и критиком. В самом деле, могу, не хвастаясь, сказать, что я был способен к этому куда больше, чем любой из моих знакомцев, которые оказались, в общем, самыми невежественными и заносчивыми людьми, с какими только мне случалось вести беседу. И благодаря таким развлечениям я одержал верх над заботами, научился управлять своими мыслями и, когда мною овладевало мрачное раздумье, рассеивал его, призывая на помощь приятные мечты. Иначе чувствовал себя Стрэп, прибегавший к тысяче уловок, чтобы скрыть печаль, которая снедала его и уподобляла скелету.
      Покуда я легкомысленно мчался навстречу бедности, пенни-почта * доставила мне однажды письмо, написанное женским почерком и содержащее множество высокопарных комплиментов, горячие заверения в любви, изложенные весьма поэтически, пылкое желание узнать, свободно ли мое сердце, и просьбу оставить ответ в указанном месте для передачи Р. Б.; письмо было подписано: "Ваша неизвестная". Я потерял голову, от радости, прочитав эту любовную записку, коей восхищался как беспримерным образцом нежности и изящного вкуса, и уже по уши влюбился в ее автора, которого воображение рисовало мне богатой леди в расцвете юности и красоты. Воодушевленный этими домыслами, я приступил к работе и изощрялся, сочиняя ответ, достойный ее возвышенного слога и пламенных чувств. Я восторгался ее остроумием в самых выспренних выражениях; признавая себя не заслуживающим ее внимания, клялся, что очарован ее умом, и весьма патетически умолял удостоить меня свидания.
      Закончив это послание и прочитав его Стрэпу, который запрыгал от радости, я поручил ему отнести письмо в указанное место, а именно в дом некоей портнихи, неподалеку от Бонд-стрит, и попросил посторожить у двери, чтобы разузнать, кто придет за ответом. Менее чем через час он вернулся с сияющей физиономией и сообщил, что вскоре после того, как он передал письмо, был призван носильщик портшеза, коему его и вручили с приказом доставить в дом богатого джентльмена по соседству, куда он (Стрэп) и отправился вслед за носильщиком и видел, как тот отдал его служанке, которая заплатила посланцу и захлопнула дверь. После расспросов в ближайшей пивной, где он потребовал пинту пива, Стрэп узнал, что у джентльмена, владевшего домом, есть одна единственная дочь, красавица, которая унаследует все его состояние; она-то и является особой, написавшей полученную мною записку.
      Я разделял мнение Стрэпа и, поздравив себя с блестящими видами на будущее, немедленно оделся и торжественно прошелся мимо дома, где обитала моя неведомая обожательница. И тщеславие мое было удовлетворено, ибо в одном из окон столовой я увидел прелестное юное создание, которое, как показалось мне, следило за мной с необычным любопытством. "Для того, чтобы угодить ей и вместе с тем усладить свои взоры, я остановился и начал отдавать распоряжения Стрэпу, стоя как раз против ее окна, благодаря чему получил возможность разглядеть ее более отчетливо и порадоваться своей победе над таким совершенным существом. Через несколько минут она удалилась, и я пошел пообедать, упоенный надеждой, которая лишила меня аппетита и побудила провести вечер дома, предаваясь мечтаниям.
      На следующий день, рано утром, я имел счастье получить еще одно послание от моей неведомой очаровательницы, выражавшей неизъяснимую радость по случаю получения моего письма, которое, предлагая ей мое сердце, убедило ее, сколь оно драгоценно. Наибольшее удовольствие испытала она, обнаружив, что я так пленен ее умом, ибо этим обстоятельством она не только польщена, превыше всего, но и удостоверилась в моей собственной проницательности. Что касается до свидания, коего я домогался, то, по ее уверениям, она жаждала его не меньше, чем я, однако она должна не только принести маленькую жертву приличиям, но и убедиться в моих честных намерениях, прежде чем исполнить мою просьбу. Впрочем, она давала мне понять, что хотя ей и надлежит уважать мнение некоторых особ, но в деле, столь близко касающемся ее счастья, она решила следовать своим влечениям и предпочесть их советам всего мира; что же до денег, то они не понуждают ее прислушиваться к сим советам, ибо она располагает своим состоянием самостоятельно и ни от кого не зависит.
      Восхищенный философическим умом и скромностью моей дамы, казалось не подозревавшей о дарованной ей красоте, а в особенности упоенный тем местом в письме, из коего я узнал, что она обладает независимым состоянием, я снова взялся за перо, принялся воспевать ее возвышенные чувства, притворился, будто мало цены придаю очарованию красоты и страсть моя вызвана высокими качествами ее ума, сетовал на ее непреклонность, жертвовавшую моим покоем чрезмерной заботе о приличиях, и заявлял о целомудренности моих намерений, подкрепляя эти заверения самыми торжественными и патетическими клятвами.
      Это послание было запечатано и доставлено в указанное место Стрэпом, который, чтобы укрепиться в наших упованиях, снова занял наблюдательный пост и вскоре вернулся с тою же вестью: мисс Спаркл (так звали ту, что мне писала) выглядывала из окна и, едва завидев посланца, закрыла окошко и скрылась, несомненно, горя нетерпением получить весточку от милого ее сердцу предмета.
      Теперь мои сомнения рассеялись, я завидел долгожданную гавань и уверовал, что мне обеспечено блаженство, к которому я так давно стремился. После обеда я отправился на прогулку с доктором Уэгтейлом в ту часть города, где обитала моя возлюбленная, и, так как он был всего-навсего справочной книгой, то я осведомлялся об именах, репутации и богатстве каждого, кто владел хорошим домом в тех улицах, которыми мы проходили. Когда пришло время упомянуть о сэре Джоне Спаркле, он изобразил его человеком, обладающим несметными богатствами, но скупцом, который, как говорили, держал, словно в клетке, свое единственное дитя, прелестную молодую леди, под надзором и охраной старой гувернантки, столь неподкупной, или завистливой, или жадной, что до сей поры никому не удавалось добиться ее дружеского расположения и получить доступ к ее питомице, хотя многие делали эту попытку ежедневно не столько в чаянии наследства, ожидавшего ее после смерти отца, который, будучи вдовцом, мог снова жениться и иметь сыновей, сколько в надежде на приданое в двенадцать тысяч фунтов, которое было ей оставлено дядей и не могло быть у нее отнято. Это сообщение, в точности совпадавшее с заключительной частью письма, полученного мною утром, произвело на меня такое впечатление, что всякий, за исключением Уэгтейла, угадал бы мое волнение, но он был целиком поглощен сознанием собственной значительности и не замечал поведения кого бы то ни было другого, если оно не отличалось такими странностями, которые поневоле привлекли бы его внимание. Когда его речи потеряли для меня интерес и мне удалось от него избавиться, я вернулся домой и познакомил Стрэпа с плодами моих розысков. Этот верный оруженосец едва не задохнулся от восторга и даже заплакал от радости, но радовался он за себя или за меня - я не берусь судить. Следующий день принес мне третью любовную записку, заключавшую много нежных слов, перемешанных с трогательными сомнениями, вызванными хитростью мужчин, непостоянством юности и чувством ревности, часто сопутствующей самой искренней страсти, - записку, завершавшуюся просьбами извинить ее, если она вознамерится продлить испытание, прежде чем открыто объявить о своих чувствах и отрезать себе путь ж отступлению. Эти милые колебания раздули пожиравшее меня пламя и усилили мое нетерпение; я прибег к сугубым жалобам на ее равнодушие и так пылко молил назначить мне свидание, что через несколько дней она согласилась встретиться со мной в доме той самой портнихи, которая пересылала все мои письма. В промежуток между получением от нее обещания и часом свидания я исполнился гордости безрассудной и не поддающейся описанию; я совсем забыл о нежной Нарциссе, и мои мысли были целиком поглощены грядущим торжеством над злобой и презрением света.
      Наконец настал блаженный час, я полетел в указанное место, и меня провели в комнату, где я не провел и десяти минут, когда послышался шелест шелка и шаги, поднимающиеся по лестнице. Сердце мое забило тревогу и быстро колотилось в груди; щеки запылали, ноздри раздувались, а колени дрожали от восторга! Дверь открылась, я увидел золотую парчевую юбку и рванулся вперед, чтобы обнять мою очаровательницу. Земля и небо! Как описать мне мое состояние, когда я узрел мисс Спаркл, превратившуюся в морщинистую семидесятилетнюю каргу!
      Я онемел от изумления и остолбенел от ужаса! Эта древняя Урганда * заметила мое расстройство, подойдя с томным видом, схватила меня за руку и писклявым голосом спросила, не болен ли я. Ее чудовищные ужимки укрепили во мне омерзение, которое я почувствовал с первой же минуты, и нескоро я мог оправиться настолько, чтобы держать себя с обычной любезностью. Однако в конце концов я опомнился и извинился перед ней в своем поведении, объяснив его внезапно начавшимся у меня головокружением.
      Моя дряхлая дульцинея, вне сомнения, обеспокоенная моим смятением, едва узнав причину, коей я его приписал, выразила свою радость тысячью кокетливых нежных гримас и напустила на себя резвость шестнадцатилетней девушки. Она посматривала на меня умильно мутными глазами, потускневшими от слезоточивости; затем, как бы устыдившись этой вольности, потупляла глаза, краснела и играла веером; засим вскидывала голову, дабы я не заметил параличного дрожания, сюсюкая задавала ребячливые вопросы, хихикала, улыбалась, не открывая рта, чтобы скрыть опустошительную работу времени, разрушившего ее зубы; снова делала мне глазки, вертелась в кресле, желая показать свою живость, и позволяла себе множество других глупостей, простительных только юности и красоте.
      Как ни был я потрясен моим разочарованием, однако по своей натуре не мог оскорбить никого, кто меня любил; поэтому я постарался казаться покуда довольным, решив бросить всю эту затею, как только мне удастся вырваться отсюда. Я произнес несколько учтивых фраз и выразил особое желание узнать имя и положение леди, удостоившей меня такой чести. Она сообщила мне, что ее зовут Уитерс, а живет она у сэра Джона Спаркла в качестве гувернантки его единственной дочери и скопила некоторую сумму, вполне обеспечивающую ее до конца жизни; что она имела удовольствие видеть меня в церкви, где моя наружность и манеры глубоко затронули ее сердце, и она не находила покоя, пока не разузнала о моей репутации, которая оказалась во всех отношениях столь безупречной, что она уступила пылкому влечению и отважилась открыться в своей любви, может быть, недостаточно заботясь о благопристойности, предписанной ее полу; но она надеется, что я прощу ей проступок, причиной коего в известной мере являюсь я сам, и припишу ее смелость неумолимым велениям страсти.
      Ни один подорвавший свое здоровье распутник не проглатывал пилюли с большим отвращением, чем то, какое испытал я, давая ответ, приличествующий этой лестной речи; и тем не менее надежды мои начали понемногу воскресать, когда я подумал о том, что, поддерживая для вида интригу с дуэньей, могу получить доступ к ее питомнице. Ободренный этой мыслью, я вновь обрел безмятежное расположение духа, моя сдержанность исчезла, я заговорил en cavalier {Развязно (франц}.} и даже начал ухаживать за сей престарелой кокеткой, которая казалась весьма довольной своим обожателем и пустила в ход все приманки, чтобы закрепить воображаемую победу. Любезная хозяйка дома попотчевала нас чаем и конфетами, после чего удалилась, как и подобало вежливой и опытной матроне.
      Получив возможность обмениваться наедине нежными признаниями, мисс Уитерс (она все еще пребывала девственницей) завела речь о супружестве и проявила при этом такое нетерпение, что, будь она на пятьдесят лет моложе, я, может быть, и удовлетворил бы ее желанье, не прибегая к помощи церкви, но от этого шага удержали меня и добродетельность моя и забота о собственных интересах. Когда помыслы старой девы сосредоточиваются на молодом человеке, она докучает ему своим ухаживанием, настоит ему хоть раз пойти ей навстречу - и он уже никогда не избавится от ее назойливых домогательств и упреков.
      Мне надлежало откладывать эту церемонию под самыми благовидными предлогами с целью познакомиться тем временем с мисс Спаркл, и я не отчаивался в успехе, рассуждая, что буду поддерживать общение с моей дамой и, по всей вероятности, получу приглашение посетить ее дом и таким путем обрету возможность побеседовать с ее очаровательной воспитанницей. Соблазненное такой мечтой, сердце мое расширилось от радости, я говорил пылкие слова ветхой гувернантке и с благоговением поцеловал ее сморщенную руку. Она была столь восхищена своей удачей, что не могла скрыть восторг, набросилась на меня, как тигрица, и прижалась своими увядшими губами к моим устам, как вдруг (несомненно, по проискам ее злого гения) чеснок, которого она поела поутру, вероятно чтобы рассеять ветры, возымел столь неожиданное и бурное действие, что натура человеческая - если принять во внимание положение, в коем я находился, - не могла выдержать такое потрясение хоть в какой-то мере спокойно. Я потерял всякое терпенье и способность соображать, отскочил от нее в одно мгновенье, схватил шляпу и трость, сбежал по лестнице, как будто за мной гнался сам дьявол, и едва мог совладать с судорожным сжатием кишек, жестоко оскорбленных хлынувшим на меня ароматом. Стрэп, нетерпеливо ожидавший моего возвращения, увидел меня в крайнем расстройстве, застыл на месте от испуга и не посмел осведомиться о причине.
      Прополоскав несколько раз рот и подкрепившись стаканом вина, я со всеми подробностями рассказал ему о случившемся. Сначала он ничего не ответил и только возвел глаза к небу, сжал руки и испустил глухой стон. Наконец он меланхолическим тоном выразил тысячу сожалений, что мои органы чувств слишком деликатны и возмущаются запахом чеснока.
      - Увы! Да поможет нам бог! - воскликнул он. - Запах чеснока да и всякий другой аромат не причинил бы мне ни малейшего беспокойства. Вот что значит быть сыном сапожника!
      Я поспешил ответить
      - В таком случае я хотел бы, чтобы ты пошел и исправил мой промах.
      Услыхав такое предложение, он вздрогнул, попытался улыбнуться и, покачивая головой, вышел из комнаты.
      То ли старая леди была обижена моим внезапным уходом и ее любовь уступила место ненависти, то ли она стыдилась встретиться со мной, памятуя о своей слабости, - этого я не знаю, но больше она не докучала мне своею любовью.
      ГЛАВА LI
      Я поддерживаю знакомство с двумя нобльменами. - Меня представляют графу Стратуелу. - Его любезное обещание и приглашение. - Поведение его привратника и лакея. - Он принимает меня с необычной ласковостью. Соглашается замолвить за меня слово министру. - Сообщает о своем успехе и поздравляет меня. - Заводит разговор о Петронии Арбитре, - Восхищается -' моими часами, которые я заставляю его принять. - Я подношу бриллиантовое кольцо лорду Стрэдлу. - Сообщаю о своей удаче Стрэпу и Бентеру, который, к моему великому огорчению, выводит меня из заблуждения.
      Обманутый в своих матримониальных чаяниях, я стал сомневаться в своих Способностях заполучить состояние и подумывать о какой-нибудь, службе правительству. Ради того, чтобы ее добыть, я поддерживал знакомство с лордами Стрэдлом и Суилпотом, чьи отцы имели вес при дворе. Эти молодые нобльмены шли мне навстречу в такой степени, что большего я не мог и желать; я принимал участие в их полуночных развлечениях и часто обедал с ними в тавернах, где имел честь платить по счетам.
      В один прекрасный день, перегруженный их заверениями в дружбе, я воспользовался случаем и выразил желание получить какую-нибудь синекуру, для чего обратился к их помощи. Суилпот, стиснув мне руку, сказал, что я могу рассчитывать на его предстательство. Другой поклялся, что он гордится возможностью исполнить мое поручение. Поощренный такими заявлениями я попросил представить меня их отцам, которые могли бы сделать то, в чем я нуждался. Суилпот откровенно сознался, что не говорит со своим отцом уже три года, а Стрэдл уверил меня, что его отец недавно досадил министру, дав свою подпись под протестом в Палате и в настоящее время не может быть полезен своим друзьям; но он взялся познакомить меня с графом Стратуелом, близким другом весьма известной особы, стоящей у власти.
      Я принял это предложение с большой признательностью и налегал на него столь неотступно, невзирая на тысячи его уверток, что он вынужден был сдержать обещание и в самом деле повел меня на утренний прием сего великого мужа, где оставил в толпе просителей, а сам прошел в его кабинет, откуда вышел через несколько минут с его лордством, который поздоровался со мной за руку, сказал, что сделает все возможное, и пожелал видеть меня часто.
      Я был очарован таким приемом, и хотя слышал, будто на посулы придворного никак нельзя положиться, но мне показалось обхождение графа таким любезным, а его лицо столь внушающим доверие, что я не усомнился в ценности его покровительства. Поэтому я решил извлечь выгоду из его разрешения и навестил его в следующий приемный день, был отличен улыбкой, пожатием руки и фразой, сказанной шопотом, смысл коей заключался в том, что он не прочь побеседовать со мной полчасика приватно, на досуге, для чего он просит меня пожаловать завтра утром на чашку шоколада.
      Это приглашение, весьма польстившее моему тщеславию, я не преминул принять и явился в назначенное время в дом его лордства. Когда я постучал у ворот, привратник отпер дверь и приоткрыл ее, а сам заслонил проход, словно солдаты в проломе стены, чтобы помешать мне войти. Я спросил, встал ли его господин. Он ответил с мрачным видом, "Нет". - "В котором часу он обычно встает?" - спросил я. "Как когда", - сказал он, медленно закрывая дверь. Тогда я сказал, что пришел по приглашению его лордства, на что сей цербер заметил: "Мне ничего не приказано насчет этого" - и готов был вот-вот захлопнуть дверь, когда вдруг меня осенило и, сунув ему в руку крону, я попросил оказать мне одолжение и сообщить, в самом ли деле граф еще не встал. Мрачный привратник смягчился, когда ладони коснулась монета, которую он взял с безразличием сборщика налогов, и проводил меня в приемную, где, по его словам, я могу увеселять себя, пока его лордство пробудится.
      Не просидел я и десяти минут, как вошел лакей я молча уставился на меня; я истолковал это как: "Скажите, сэр, что вы здесь делаете?" - и задал тот же вопрос, что и привратнику, когда обратился к нему впервые. Лакей дал такой же ответ и исчез раньше, чем я смог получить дальнейшие сведения. Вскоре он вернулся, под предлогом помешать угли в камине, и снова посмотрел на меня с превеликой настойчивостью; я понял, что это означает и, одарив его полукроной, попросил дать знать графу каким-нибудь способом, что я нахожусь в доме. Он низко поклонился, вымолвил. "Слушаю, сэр", - и удалился.
      Эта монета не была брошена на ветер, ибо через момент он возвратился и проводил меня в спальню, где весьма любезно я встречен был его лордством, которого я нашел в утреннем шлафроке и в туфлях, уже восставшим ото сна. После завтрака он заговорил о моих путешествиях, о наблюдениях, сделанных мной за границей, и со всех сторон исследовал мои знания. Мои ответы, как мне кажется, очень пришлись ему по душе, он несколько раз тряс мне руку и, взирая на меня с особым благоволением, объявил, что я могу уповать на его ходатайство перед министром.
      - Молодому человеку с вашими познаниями, - сказал он, - должно покровительствовать любое правительство. Что же до меня, то я вижу столь мало достойных в этом мире, что положил себе за правило помогать по мере сил всем, кто обладает хоть в малой доле способностями и добродетелью. Вы щедро наделены и тем и другим и когда-нибудь, если я не ошибаюсь, станете важной персоной. Но вы должны возложить ваши расчеты на постепенное восхождение к вершинам вашей фортуны. Рим был построен не в один день. Вы знаете отменно языки. Не хотели бы вы поехать за море секретарем посольства?
      Я сказал его лордству с большим жаром, что нет ничего более отвечающего моим намерениям, и он посоветовал мне в таком случае не беспокоиться, мое дело улажено, ибо у него на примете есть должность такого рода. Это великодушие взволновало меня так, что некоторое время я не мог выразить свою благодарность, которая в конце концов вылилась в признание моей недостойности и в воспевание его благоволения ко мне. Я даже не мог удержаться, чтобы не пролить слез, умилившись доброте благородного лорда, который, завидев их, заключил меня в объятия, прижал к себе и расцеловал с любовью, казалось бы, чисто отеческой. Пораженный таким необычным проявлением любви к не знакомцу, я в течение нескольких секунд безмолвствовал в смущении, потом поднялся и покинул дом после того, как граф обещал мне поговорить в тот же день с министром и сказал, что я не должен утруждать себя, появляясь на его утренних приемах, но могу приходить каждый раз в этот же самый час, когда у него есть досуг, иначе говоря, трижды в неделю.
      Хотя надежды мои теперь были очень пылки, я решил скрывать их от каждого, даже от Стрэпа, пока я не буду более уверен в успехе, а до тех пор продолжать свои домогательства, не давая моему патрону передышки.
      Когда я пришел снова, я нашел дверь в дом открытой для меня, как по волшебству, но, направляясь в приемную, встретил камердинера, метнувшего на меня яростный взгляд, причину чего я не мог понять. Граф приветствовал меня при входе нежным объятием и выразил желание, чтобы я поздравил его с успешным предстательством перед премьером, который, по его словам, предпочел его рекомендацию ходатайству двух других нобльменов, крайне настоятельно просивших о своих друзьях, а также решительно обещал послать меня к иностранному двору в качестве секретаря посла, уполномоченного через несколько недель вести переговоры, необычайно важные для нации.
      Я был ошеломлен благорасположением ко мне фортуны, и мог только преклонить колено и сделать попытку поцеловать руку моего благодетеля, чего он никак не допустил, но, подняв меня, с волнением прижал к груди и сказал, что теперь он берет на себя заботу о моей фортуне. А что еще более повышало цену его благодеянию, так это легкость, с которой он его оказывал, переведя разговор на другие предметы.
      Среди других тем беседа коснулась belies lettres, причем его лордство обнаружил большой вкус, начитанность и близкое знакомство с древними авторами.
      - Вот книга, - сказал он, доставая ее из-за пазухи, - написанная с превеликим изяществом и умом, и хотя предмет ее может оскорбить кое-кого из людей ограниченных, автор всегда будет почитаться каждым разумным и ученым человеком.
      Говоря сие, он протянул мне Петрония Арбитра * и полюбопытствовал, каково мое мнение о его остроте ума и стиле. Я ему сказал, что, по моему разумению, он пишет весьма легко и живо, но вместе с тем настолько лишен стыда и благопристойности, что не найдет защиты и пощады у людей нравственных и разборчивых.
      - Мне известно, - сказал граф, - что все порицают его странные склонности и наши законы осуждают их, но, мне кажется, это вызвано больше предрассудками и неправильным пониманием, чем разумным толкованием. Говорят, лучшие люди древних времен предавались этой страсти, один из мудрейших их законодателей допустил эту страсть в своем государстве, самые известные поэты, не колеблясь, открыто признавали ее. В настоящее время она известна не только повсюду на Востоке, но и в большей части Европы; у нас она быстро распространяется и, по всей вероятности, в короткое время станет не простым блудодейством, но весьма светским пороком. В защиту ее можно кое-что сказать: несмотря на строгость закона против виновных, надо признать, что сия страсть не навлекает на общество тех зол и тягостей, какие приносят ему жалкие, брошенные незаконнорожденные дети, каковых родители убивают, либо доводят до нищеты и злодейств, либо порождают, заставляя государство их кормить; надо признать, что сия страсть препятствует распущенности молодых девушек и продажности жен честных людей; я уже не беру в соображение здоровье, которое куда менее подвержено порче, если удовлетворять сию склонность, чем если предаваться обычному сладострастию, разрушающему здоровье молодых людей и приводящему к появлению на свет слабого потомства, которое вырождается от поколения к поколению. Наконец мне говорили, есть еще причина, более могущественная, чем все мной упомянутые, побуждающая людей питать сию склонность, а именно тонкое удовольствие, которое сопутствует ее удовлетворению.
      Из этой речи я вынес суждение, что его лордство, узнав о моих путешествиях, опасался, не заражен ли я этим грязным и дурным вожделением, и пустил в ход сей способ разузнать мое мнение об этом предмете.
      Возмущенный таким предположением и подозрением, я с превеликой горячностью стал осуждать эту склонность, как противонатуральное, нелепое, угрожающее пагубными последствиями вожделение. Свое крайнее отвращение и омерзение к этому пороку я выразил в стихах, написанных сатириком:
      Тот, кто порок у нас посеял сей,
      Да будет проклят, негодяй, навек!
      Порок! Едва ли сыщется грязней
      Другой, запятнан коим человек!
      Мое негодование вызвало у графа улыбку, и он сказал, что рад убедиться в совпадении наших взглядов и что заговорил он о сем предмете только для того, чтобы узнать мое мнение, которое, по его уверению, пришлось ему весьма по душе.
      Этой аудиенцией я наслаждался уже довольно долго и взглянул на часы, чтобы узнать, не пора ли мне итти; его лордство, завидев чеканный футляр, выразил желание поглядеть девиз и отделку, которую он весьма одобрил, даже с некоторым восхищением. Взяв в соображение, сколь я обязан его лордству, я счел этот момент самым подходящим для выражения моей благодарности. Я попросил оказать мне честь и принять эти часы как слабое свидетельство тех чувств, какие вызвало во мне благородство лорда; но он решительно отказался, выразив сожаление, что я почитаю его корыстолюбивым, и прибавив, будто никогда не видел столь превосходных часов и хотел бы знать, где он может достать точно такие.
      Я рассыпался в извинениях за свою смелость, которую он должен приписать только моему уважению к нему, и сообщил, что получил случайно эти часы во Франции и не ведаю имени мастера, так как его нет на оборотной стороне крышки; затем я еще раз смиренно попросил его принять их. Он все еще отказывался, но поблагодарил меня за великодушное предложение и заметил, что это такой подарок, который ни один нобльмен не постеснялся бы принять, но он решил показать свою полную незаинтересованность в отношении меня, к которому он питает какое-то особое, исключительное расположение, и потому (если бы я пожелал расстаться с этими часами) ему хотелось бы знать, сколько эти часы стоят, чтобы он мог, по крайней мере, возместить ущерб, уплатив мне деньги. Я же стал убеждать его лордство, что почел бы для себя только лестным, если бы он принял эти часы без дальних разговоров. Наконец он дал себя убедить и, дабы не поступать неучтиво по отношению ко мне, опустил часы себе в карман, к моему немалому удовольствию, а затем я встал и после нежного объятия его лордства удалился, напутствуемый советом уповать на его обещание.
      Подкупленное таким приемом, сердце мое раскрылось; я роздал гинею лакеям, которые проводили меня до дверей, помчался к дому, где жил лорд Стрэдл, подарил ему бриллиантовое кольцо в благодарность за оказанную мне большую услугу, и оттуда поспешил домой поделиться своей радостью с добряком Стрэпом. Но я решил, что порадую его больше, ежели сперва огорчу, а затем преподнесу добрые вести, которые от этого станут вдвое приятней. Для этого я притворился очень опечаленным и лаконично сказал ему, что потерял часы и бриллиантовое кольцо.
      Бедняга Хью, почти исчахнувший от такого рода сообщений, как только услышал эти слова, не мог удержаться и с безумным видом закричал:
      - Господи помилуй!
      Я не мог больше разыгрывать комедии и, расхохотавшись, рассказал все, что произошло.
      Его лицо немедленно изменилось, и перемена была умилительная: он заплакал от радости, называя милорда Стратуела "сокровищем", "фениксом", rara avis {Редкая птица (лат.) - начало стиха известной VI сатиры Ювенала ("Редкая птица на земле...").}, и воссылал благодарение господу за то, что среди наших знатных особ еще не совсем вывелась добродетель. Закончив поздравлять друг друга, мы дали волю воображению и, предвкушая наше счастье, прошлись по всем ступеням моего производства по службе, пока я не дошел до поста премьер-министра, а он до должности моего первого секретаря.
      Отравленный этими мечтаниями, я пошел пообедать и, встретив Бентера, поведал ему доверительно всю историю и в заключение пообещал сделать для него все, что будет в моей власти. Он выслушал меня до конца весьма терпеливо, затем некоторое время смотрел на меня пренебрежительно и, наконец, сказал:
      - Итак, вы думаете, что ваше дело сделано?
      - Я бы сказал, что это так, - ответил я.
      - А я бы вам посоветовал полезть в петлю! - отозвался он. - Тысяча чертей! Если бы меня так одурачили два таких мошенника, как Стратуел и Стрэдл, я бы повесился без лишних слов!
      Смущенный этим восклицанием, я попросил его объясниться.
      Тогда он сказал, что Стрэдл - жалкое, презренное создание, которое живет тем, что занимается сводничеством среди моих приятелей лордов и берет у них взаймы; именно по этой самой причине он ввел меня к Стратуелу, чье пристрастие к лицам того же пола слишком известно, и нельзя понять, почему я о нем не слышал, а Стратуел не только не может добыть для меня обещанный пост, но его влияние при дворе столь ничтожно, что он ничем не смог бы помочь даже престарелому лакею поступить на службу в таможню или в акцизное ведомство; обычно он водит за нос людей неосведомленных - их загоняют к нему его шакалы - заверениями и ласками, мне уже известными, пока не лишит всех наличных денег и ценных вещей, а нередко и целомудрия и затем бросает их, обрекая на позор и нужду. Своим слугам он не платит жалования, и это их дело урвать часть добычи. А все его намерения касательно меня настолько очевидны, что он не смог бы надуть никого, кто хоть сколько-нибудь знает человеческую природу.
      Пусть читатель судит, как я отнесся к этим сведениям, низвергшим меня с высочайших вершин надежды в самую глубокую пропасть уныния и заставившим подумать, не стоит ли последовать совету Бентера и прибегнуть к петле. У меня не было оснований сомневаться в правдивости моего приятеля, так как поведение Стратуела точно соответствовало его нраву, описанному Бентером. Его объятия, прижимания, стискивания, пылкие взгляды - все это перестало быть тайной, так же как и его защита Петрония и ревнивая хмурость его камердинера, который, должно быть, был любимцем своего господина.
      ГЛАВА LII
      Я пытаюсь вернуть мои часы и кольцо, но безуспешно. - Решаю отомстить Стратуелу докучливыми приставаниями. - У меня остается последняя гинея. Вынужден сказать о моей нужде Стрэпу, который от этого известия почти лишается рассудка. - Однако он соглашается заложить мою лучшую шпагу для удовлетворения насущных потребностей. - Эта небольшая сумма истрачена, и я теряю голову от своих неудач. - По совету Бентера отправляюсь в игорный дом, где на мою долю выпадает большая удача. - Восторг Стрэпа. - Миссис Гауки является ко мне, выражает раскаяние в своем вероломстве и умоляет о помощи. - Благодаря ее признанию я оправдываюсь и затем устраиваю ее примирение с отцом.
      Потрясенный, я ничего не мог сказать Бентеру, с негодованием упрекавшему меня в том, что я отдал плутам вещи, за которые можно было получить сумму, позволившую бы мне жить в течение нескольких месяцев, как подобает джентльмену, и вдобавок помочь моим друзьям.
      Как я ни был ошеломлен, но легко угадал причину его негодования, улизнул, не сказав ни слова в ответ на его попреки, и стал обдумывать, каким манером можно будет вернуть вещи, столь глупо мною потерянные. Я пришел к выводу, что это был бы отнюдь не грабеж, ежели бы я отобрал их силой, не опасаясь попасть впросак, но так как такой возможности я не предвидел, то решил действовать хитростью и пойти немедленно к Стрэдлу, которого мне посчастливилось застать дома.
      - Милорд, - сказал я, - я вспомнил, что бриллиант, который я имел честь вам презентовать, немного шатается в лунке, а как раз в настоящее время из Парижа приехал молодой человек, считающийся лучшим ювелиром в Европе. Я знал его во Франции, и если ваше лордство разрешит, я отнесу ему кольцо, чтобы он привел его в порядок.
      Его лордство не пошел на эту приманку; он поблагодарил меня за предложение и сказал, что, заметив сей дефект, он уже отослал кольцо своему ювелиру для починки. Пожалуй, кольцо в самом деле было в это время у ювелира, но отнюдь не для починки, ибо оно в ней не нуждалось.
      Потерпев неудачу со своей хитрой уловкой, я проклял мое простодушие и решил вести с графом более тонкую игру, которую задумал так: не сомневаясь, что меня допустят к нему, как и раньше, я надеялся заполучить в свои руки часы, а затем, притворяясь, будто я завожу их или играю ими, уронить их на пол; при падении они, по всем вероятиям, остановятся, что даст мне возможность настаивать на уносе их для починки. Ну, а потом я не очень торопился бы их вернуть!
      Как жаль, что мне не удалось привести этот прекрасный план в исполнение!
      Когда я вновь явился в дом его лордства, меня впустили в гостиную, как всегда, беспрепятственно; но после того как я прождал там некоторое время, вошел камердинер, передал привет его лордства и просьбу, чтобы я пришел завтра на его утренний прием, так как сейчас он очень нездоров и ему трудно видеть кого бы то ни было.
      Я истолковал эту весть как дурное предзнаменование и, проклиная вежливость его лордства, удалился, готовый исколотить самого себя за то, что меня так отменно провели.
      Но, дабы получить какое-нибудь возмещение за понесенную потерю, я настойчиво осаждал его на утренних приемах и преследовал домогательствами, не без слабой надежды извлечь из своих уловок нечто большее, чем удовольствие причинять ему беспокойство, хотя я больше уже не получал личной аудиенции, пока продолжал свои посещения. Нехватало у меня и решимости вывести из заблуждения Стрэпа, взгляд которого скоро стал столь острым от нетерпения, что, когда я возвращался домой, его глаза пожирали меня со страстным вниманием.
      Но вот пришла пора, когда у меня осталась последняя гинея, и я вынужден был сообщить ему о своей нужде, хотя и попытался подсластить это признание, рассказав о ежедневных уверениях, получаемых мною от моего патрона. Но эти обещания не обладали достаточной убедительностью, чтобы поддержать дух моего друга, который, как только узнал о печальном состоянии моих финансов, испустил ужасный стон и воскликнул:
      - Господи помилуй, что же мы теперь будем делать!
      Для его успокоения я сказал, что многие мои знакомые, находящиеся в еще более плачевном положении, чем мы, тем не менее ведут жизнь джентльменов; вместе с тем я посоветовал ему благодарить бога, что мы не влезли еще в долги, и предложил заложить мою стальную шпагу, выложенную золотом, и в дальнейшем положиться на мою рассудительность.
      Этот способ был горек, как желчь и полынь, для бедняги Стрэпа, который хоть и был непреодолимо привязан ко мне, но еще сохранял понятия о бережливости и расходах, соответствующие узости его воспитания; тем не менее, он исполнил мою просьбу и мгновенно заложил шпагу за семь гиней. Эта незначительная сумма вызвала у меня такую радость, словно я хранил в банке пятьсот фунтов, ибо к этому времени я так наловчился откладывать на будущее все неприятные размышления, что угроза нужды редко пугала меня слишком сильно, как бы ни была близка нищета.
      А она и в самом деле была ближе, чем я воображал. Хозяин дома, нуждаясь в деньгах, напомнил мне, что я задолжал за помещение пять гиней; сообщив, что ему не хватает денег для какой-то уплаты, он попросил меня извинить его за назойливость и погасить мой долг. Хотя мне и было очень трудно выложить столько наличных денег, но по гордости своей я решил это сделать. Так я и поступил самым благородным манером после того, как он написал расписку; к тому же, - добавил я с презрительным видом, - он, должно быть, решил, что я у него долго не заживусь. А тут же стоял Стрэп и, зная о моих обстоятельствах, украдкой ломал руки, кусал губы и от отчаяния весь пожелтел.
      Как бы мое тщеславие ни заставляло меня напускать на себя безразличный вид, я был ошеломлен требованием хозяина и, удовлетворив его, тотчас же поспешил к своим сотрапезникам с целью облегчить мои заботы беседой или утопить их в вине.
      После обеда компания провела время в кофейне, а оттуда отправилась в таверну, где, вместо того чтобы разделить общее веселье, я погрузился в печаль, видя, как все они веселятся, подобно грешной душе в аду при виде небес. Тщетно пил я стакан за стаканом! Вино потеряло свою власть надо мной и не только не поднимало упавшего моего духа, но даже не могло склонить меня ко сну.
      Бентер, единственно близкий мой приятель (не считая Стрэпа), заметил мое состояние и, когда мы поднялись из-за стола, укорил за малодушие, так как я-де падаю духом от любого разочарования, виновником которого может быть такой плут, как Стратуел. Я ответил ему, что не понимаю, почему мне будет легче, если Стратуел плут, и объяснил, что мое теперешнее горе вызвано отнюдь не упомянутым им разочарованием, но той ничтожной суммой денег, которой я располагаю, не достигающей и двух гиней.
      Тут он вскричал:
      - Пс-с-с! И другой причины нет?!
      Затем он стал убеждать меня, что в столице есть тысяча способов жить вовсе без денег, как живет, к примеру, он сам уже много лет, целиком полагаясь на свой ум. Я выразил искреннее желание познакомиться с этими способами, и, больше меня ни в чем не попрекая, он предложил мне следовать за ним.
      Он повел меня в дом на площади Ковент-Гарден, куда мы вошли, отдали свои шпаги мрачному парню, стоявшему у лестницы, и поднялись на второй этаж, где я увидел множество людей, окружавших два игорных стола, на которых было навалено золото и серебро.
      Мой вожатый сообщил, что это дом почтенного шотландского лорда, который, пользуясь привилегией пэра, открыл игорное заведение и на доходы с него живет весьма богато.
      Потом он объяснил мне разницу между "крупными" и "мелкими", описал первых как старых мошенников, а вторых как дурачков, и посоветовал попытать счастье у стола с серебром, ставя по кроне. Прежде чем на что-нибудь решиться, я стал рассматривать всю компанию пристальней, и она показалась мне сборищем таких отъявленных плутов, что при виде их я пришел в ужас. Свое изумление я поведал Бентеру, шепнувшему мне на ухо, что большинство присутствующих состоит из пройдох, разбойников с большой дороги и ремесленных учеников, присвоивших деньги своих хозяев и от отчаяния пытающихся в этом доме покрыть свою растрату.
      Такое сообщение не весьма вдохновило меня рисковать частью моей скромной наличности, но в конце концов мне надоели настояния приятеля, убеждавшего, что мне ничто не угрожает, ибо хозяин заведения держит людей для наведения порядка, и я решил рискнуть одним шиллингом, который через час дал мне выигрыш в тридцать шиллингов.
      Я удостоверился к этому времени в чистой игре и, вдохновленный успехом, уже не нуждался в уговорах продолжать игру. Я одолжил Бентеру (у которого редко бывали монеты в кармане) гинею, которую он отнес на "золотой" стол, где потерял в один момент. Он был бы непрочь взять взаймы еще гинею, но я остался глух ко всем его доводам, и он с досадой удалился.
      Тем временем мой выигрыш достиг шести гиней, и в соответствии с ним вырастало мое желание выиграть еще и еще. Поэтому я перешел к другому столу, стал ставить по полгинеи при каждой сдаче. Фортуна все еще была ко мне благосклонна, и я превратился в "крупного", в каковом качестве оставался, пока не наступил белый день, когда я подсчитал, что после многих превратностей теперь у меня в кармане полтораста гиней.
      Полагая, что пришло время удалиться с добычей, я задал вопрос, не хочет ли кто-нибудь занять мое место, и хотел встать, в ответ на что сидевший против меня старый гасконец, у которого я немного выиграл, вскочил с яростью и закричал:
      - Restez, foutre, restez! II faut donner moi mon ra-vanchio! {Останьтесь, чорт возьми, останьтесь! Надо дать мне реванш! (франц.) искажено).} В это же время еврей, сидевший с ним рядом, намекнул, будто я больше обязан моей ловкости, чем фортуне, и что он-де видел, как я слишком часто вытирал стол, который кое-где казался ему жирным.
      Такой намек вызвал крики возмущения, направленные против меня, в особенности у проигравших, которые, ругаясь и проклиная, угрожали задержать меня как шулера, если я не соглашусь уладить дело, возвратив большую часть выигрыша.
      Правду сказать, мне было не по себе от этих обвинений, но я заявил о своей невиновности, стал угрожать, в свою очередь, преследованием еврея за клевету и смело предложил передать все дело на рассмотрение любому судье в Вестминстере. Но они знали себя слишком хорошо, чтобы открывать свои имена, и, убедившись, что меня нельзя заставить угрозами пойти на уступки, почли за благо не настаивать на обвинении и очистили для меня проход, чтобы я мог уйти.
      Однако я не встал из-за стола раньше, чем израелит не отказался от слов, сказанных мне в поношение, и не попросил у меня прощения перед всем сборищем.
      Шествуя к выходу с моей добычей, я случайно наступил на ногу высокому костлявому человеку с крючковатым носом, злыми глазами, густыми черными бровями, в такого же цвета парике с косичкой и в надвинутой на лоб огромной шляпе; этот человек, грызя ногти, стоял в толпе и, почувствовав прикосновение моего каблука, заорал громовым голосом:
      - Проклятье! Эй вы, сын шлюхи! Это что такое?
      Я очень смиренно попросил прощенья и заявил, что не имел намерения причинить ему боль. Но чем больше я унижался, тем сильнее он бушевал, требовал сатисфакции, подобающей джентльмену, и в то же время наделял меня постыдными кличками, с чем я не мог примириться; посему я дал волю своему возмущению, на его брань ответил бранью и бросил ему вызов, предлагая следовать за мной туда, где будет попросторней. Его гнев остывал по мере того, как разгорался мой, он уклонился от моего приглашения, сказал, что предпочитает сам выбрать время, и вернулся к столу, бормоча угрозы, которых я не страшился, да хорошенько и не расслышал. Спокойно спустившись вниз, я принял свою шпагу из рук привратника, наградил его гинеей, соблюдая установленный здесь обычай, и, торжествуя, отправился домой.
      Мой верный слуга, который в тревоге за меня бодрствовал всю ночь, с заплаканной физиономией впустил меня в дом и последовал за мной в спальню, где остановился молча, как осужденный преступник, ожидая услышать, что истрачено все, до последнего шиллинга. Я угадал течение его мыслей и, напустив на себя мрачный вид, приказал принести мне воды для умыванья. Он ответил, не поднимая глаз:
      - Я по простоте своей полагаю, что лучше вам лечь отдохнуть. Вот уже сутки, как вы не спали.
      - Принеси мне воды, - повелительным тоном сказал я, после чего он потихоньку вышел, пожимая плечами.
      Покуда он отсутствовал, я разложил на столе, на самом видном месте, все свои богатства, и когда его взгляд упал на них, он застыл, как очарованный, несколько раз протер глаза, желая удостовериться, что не спит, и вскричал:
      - Господи, помилуй! Что это за несметные сокровища!
      - Все это принадлежит нам, Стрэп, - сказал я. - Возьми, сколько нужно, и немедленно выкупи шпагу.
      Он шагнул к столу, не дойдя до него, остановился, посмотрел на деньги, потом на меня, и с диким видом, вызванным радостью, умеряемой недоверием, воскликнул:
      - Надеюсь, они достались честным путем!
      Дабы рассеять его сомнения, я поведал ему со всеми подробностями о своей удаче, после чего он в восторге заплясал по комнате, выкрикивая:
      - Восхвалим господа! Белый камень! Восхвалим господа! Белый камень!
      Я испугался, полагая, что внезапная перемена фортуны лишила его рассудка и он сошел с ума от радости. Крайне обеспокоенный, я попытался его образумить, но тщетно, ибо, не внимая моим уговорам, он продолжал скакать по комнате и восторженно кричать:
      - Восхвалим господа! Белый камень!
      Я в ужасе встал, схватил его за плечи и положил конец диким прыжкам, заставив опуститься на стоявшую в комнате софу. Такая мера рассеяла его бред, он вздрогнул, точно пробудившись от сна, и, устрашенный моим поведением, воскликнул:
      - Что случилось?
      Узнав причину моего испуга, он устыдился своих необузданных восторгов и объяснил, что, упоминая о белом камне, подразумевал dies fasti римлян, albo lapide notati {Присутственный день римлян, отмечаемый белым камешком *}.
      Не чувствуя никакой охоты спать, я спрятал деньги, оделся и уже собирался выйти, когда слуга хозяев доложил, что у двери ждет какая-то леди, желающая говорить со мной. Удивленный этим сообщением, я приказал Стрэпу проводить ее наверх, и не прошло минуты, как в комнату вошла молодая женщина в жалком, поношенном платье. Присев передо мной с полдюжины раз, она разрыдалась и сказала, что ее зовут Гауки, после чего я сразу узнал черты лица мисс Лявман, которая была первой виновницей моих злоключений. Хотя у меня были все основания злобствовать на ее коварный поступок со мной, меня растрогало ее отчаяние; я выразил сожаление, что вижу ее в нужде, предложил ей сесть и осведомился, каково ее положение. Она упала на колени и, умоляя простить нанесенные мне оскорбления, клялась, что была втянута в дьявольский заговор, едва не стоивший мне жизни, против своей воли, вняв мольбам своего мужа, от которого позднее отрекся его отец из-за женитьбы на ней Гауки. Не имея возможности прокормить семью на свое жалованье, муж оставил ее в доме отца и отправился с полком в Германию, где получил отставку за недостойное поведение в битве при Деттингене, и с той поры она не имела от него никаких вестей.
      Затем с глубоким раскаянием она рассказала мне, что на свою беду родила ребенка через четыре месяца после свадьбы, и это событие привело ее родителей в такое бешенство, что они выгнали ее из дома вместе с младенцем, вскоре умершим, а она с тех пор влачит жалкое существование, выпрашивая милостыню у немногих оставшихся друзей, которым уже надоело ей давать. Не зная, где и как добыть денег хотя бы еще на один день, она бросилась за помощью даже ко мне, хотя у меня было меньше, чем у кого бы то ни было, оснований оказать ей поддержку, но она полагалась на мое великодушие, ибо надеялась, что я обрадуюсь случаю отомстить благороднейшим образом жалкому созданию, причинившему мне зло. Я был очень растроган такими речами и, не видя причины сомневаться в искренности ее раскаяния, поднял ее, охотно простил ее вину передо мной и обещал пособить ей по мере своих сил.
      После возвращения моего в Лондон я не делал никаких попыток встретиться с аптекарем, рассуждая, что не имею возможности доказать свою невиновность, - столь несчастливы были обстоятельства, сопутствовавшие обвинению. Стрэп, однако же, попробовал защищать меня перед школьным учителем, но отнюдь не преуспел, ибо мистер Конкорданс отказался от всякого общения с ним, потому что тот не желал порвать сношения со мной. При таком положении дел я решил, что столь благоприятный случай смыть пятно с моего доброго имени мне больше никогда не представится.Поэтому я договорился с миссис Гауки, что прежде, нежели я окажу ей хотя бы ничтожную помощь, она поступит по справедливости и восстановит мою репутацию, объяснив под присягой в присутствии магистрата все подробности заговора, составленного против меня. Когда она дала мне это удовлетворение, я преподнес ей пять гиней - сумму, столь превосходившую ее чаянья, что она едва поверила своим глазам и готова была боготворить меня за мое милосердие. Это показание, собственноручно ею подписанное, я послал ее отцу, который, припомнив и сопоставив все обстоятельства, связанные с обвинением, убедился в моей честности и на следующий день посетил меня вместе со своим другом, школьным учителем, которого оповестил о моей невиновности.
      После взаимных приветствий мсье Лявман приступил к пространным извинениям в незаслуженно нанесенной мне обиде, но я сберег ему немало лишних слов, прервав его разглагольствования и заявив, что не только не питаю к нему злобы, но даже благодарен за его снисходительность, которая помогла мне спастись, когда столько важных улик обнаружилось против меня. Мистер Копкорденс, почитая нужным, в свою очередь, сказать слово, заметил, что мистер Рэндом слишком прямодушен и рассудителен, чтобы обижаться на них за их поведение, которое, принимая во внимание все обстоятельства, не могло быть иным, при всей честности их намерений.
      - В самом деле, - сказал он, - если бы заговор был для нас распутан какой-нибудь сверхъестественной силой, если бы разгадка была нашептана нам гением, открыта во сне, поведана ангелом небесным, - вот тогда мы были бы повинны в том, что поверили свидетельству зрительных органов; но раз мы прозябаем среди смертных, не следует ожидать, что нас нельзя обмануть. Уверяю вас, мистер Рэндом, никто в мире не радуется больше, чем я, этому торжеству вашей добродетели, и подобно тому, как тогда весть о вашем несчастье пронзила меня до самого нутра, так теперь это доказательство вашей невиновности заставляет трепетать мою диафрагму.
      Я поблагодарил его за участие, попросил их вывести из заблуждения тех знакомых, кто сурово судил обо мне, и, угостив их стаканом вина, описал Лявману плачевное положение его дочери и с таким красноречием выступил на защиту ее, что убедил его закрепить за ней пожизненно небольшую ежегодную сумму. Но он так и не согласился принять ее в свой дом, ибо мать ее была слишком разгневана и не желала ее видеть.
      ГЛАВА LIII
      Я покупаю новое платье - Делаю реприманд Стратуелу и Стрэдлу. - Бентер предлагает новый матримониальный план - Я принимаю его условия -Отправляюсь с молодой леди и ее матерью в почтовой карете в Бат - Поведение офицера и законника - Описание наших дорожных спутников. - Колкий диалог между моей дамой и капитаном.
      Уладив это дело к полному своему удовлетворению, я пришел в прекрасное расположение духа и, заключив, что игорный стол есть некое прибежище для джентльмена, нуждающегося в деньгах, сделался еще жизнерадостнее, чем когда бы то ни было. Хотя костюмы мои почти не износились, я стыдился надевать их, полагая, будто к тому времени все ознакомились с описью моего гардероба. По этой причине я продал большую часть его за полцены торговцу на Монмаут-стрит и на полученные деньги купил два новых костюма. Я приобрел также простые золотые часы, отчаявшись вернуть отданные по глупости Стратуелу, к которому тем не менее продолжал являться на утренний прием, покуда упоминавшийся им посланник не уехал, взяв секретаря по своему выбору.
      Тогда я почел себя вправе попенять его лордству, к которому обратился с весьма откровенным письмом, на то, что он тешил меня пустыми надеждами, хотя и не располагал властью и не имел намерения устроить мою судьбу. Не более сдержан был я и со Стрэдлом, которому бросил в лицо упрек в том, что он ввел меня в заблуждение касательно репутации Стратуела, каковую я не постеснялся назвать постыдной во всех отношениях. Он был крайне возмущен моей дерзостью, пространно говорил о своей знатности и чести и начал делать сравнения, показавшиеся мне столь оскорбительными для моей чести, что я с горячностью потребовал объяснения; у него достало низости увертываться, и я расстался с ним, искренно презирая его за такое поведение.
      Примерно в это время Бентер, заметив внезапную и разительную перемену в моем внешнем виде и расположении духа, начал дотошно расспрашивать о причине Не считая нужным оповещать его о положении дел, чтобы он не вздумал располагать моим кошельком на том основании, что сей последний наполнился благодаря предложенному им плану, я сообщил ему, будто получил небольшую сумму денег от одного проживающего в провинции родственника, который в то же время обещал использовать все свое влияние - а оно было у него немалое - и похлопотать о какой-нибудь должности, которая обеспечила бы меня до конца жизни.
      - В таком случае, - сказал Бентер, - может быть, вы не пожелаете унизить в известной мере свое достоинство, домогаясь богатства иным путем Одна моя родственница на будущей неделе едет в Бат со своей единственной дочерью, хворой и истощенной, которая намеревается пить воды для восстановления здоровья. Ее отец, богатый купец, торговавший с Турцией, умер около года назад и оставил ей наследство в двадцать тысяч фунтов, назначив единственным опекуном мою родственницу, ее мать. Я сам добивался бы этого приза, но в настоящее время мы со старухой не в ладах. Я взял у нее взаймы небольшую сумму и, кажется, обещал вернуть в какой-то срок, но обманулся в своих ожиданиях получить деньги из провинции, назначенный срок миновал, а векселя я не выкупил. Тогда она написала письмо, настоятельно требуя уплаты долга и угрожая мне арестом. Раздраженный такой придирчивостью, я послал чертовски суровый ответ, который столь возмутил ее, что она и в самом деле взяла приказ об аресте. Видя, что дело становится серьезным, я попросил одного приятеля ссудить меня деньгами, уплатил долг, отправился к ней в дом и стал бранить ее за недружелюбное поведение. Она была рассержена моими упреками и в свою очередь начала ругаться. Маленькая уродливая девчонка поддержала мать с такой злобой и так бойко, что я поневоле отступил после того, как меня угостили множеством оскорбительных ругательств, которые дали мне понять, что я не могу рассчитывать на уважение матери или на любовь дочери. Обе они совсем не знают жизни, и тысяча шансов против одного, что девицу подцепит в Бате негодяй, если я не устрою ее судьбы как-нибудь иначе. Вы, Рэндом, красивы и можете держать себя скромно, как квакер. Если вы дадите обязательство уплатить мне пятьсот фунтов через полгода после вашей свадьбы, я укажу вам способ завладеть ею, невзирая на все препоны.
      Это предложение было слишком выгодно, чтобы я мог от него отказаться. Соглашение было немедленно составлено и заверено, Бентер дал мне знать, когда и в какой карете они собираются ехать, а я заказал себе место в той же почтовой карете и, наняв лошадь для Стрэпа, радовавшегося нашим видам на будущее, пустился в путь.
      Мы выехали до рассвета, а потому я сначала не имел удовольствия увидеть мисс Снэппер и даже не мог определить количество и пол моих дорожных спутников, хотя и установил, что карета битком набита, так как мне стоило труда усесться. Первые пять минут прошли в полном молчании, как вдруг карета сильно накренилась и раздался громовой возглас.
      - Направо, налево! Проклятье! Прикрывайте фланги! Фью!
      По тону и смыслу этого возгласа я сразу угадал, что оно вырвалось у сына Марса, и так же легко было определить занятия другого путешественника, сидевшего против меня и заметившего, что нам надлежало хорошенько удостовериться в гарантиях, прежде чем заняться вступительной частью договора. Эти две шутки не возымели желаемого действия. Довольно долго мы оставались немы, как и раньше, покуда, наконец, джентльмен-воин, недовольный затянувшимся молчанием, сделал вторую попытку и с проклятьем заявил, что попал на собрание квакеров.
      - Я тоже так думаю, - раздался пронзительный голос слева от меня, потому что здесь уже витает дух глупости.
      - В таком случае вытащим его отсюда, мадам, - отозвался воин.
      - Вы как будто не нуждаетесь в повивальной бабке! - воскликнула леди.
      - Будь проклята моя кровь' - вскричал тот - Стоит мужчине заговорить с женщиной, как она тотчас же начинает думать о повивальной бабке!
      - Правильно, сэр, - подтвердила она. - Я жажду поскорее избавиться...
      - От кого? От мыши, мадам? - вопросил он.
      - Нет, сэр, - сказала она, - от дурака.
      - А далеко ли зашло у вас дело с дураком? - осведомился он.
      - Еду с ним уже третью милю, - ответила она,
      - Клянусь богом, мадам, у вас острый ум! - вскричал офицер.
      - Хотела бы я, не греша против истины, вернуть этот комплимент, сказала леди.
      - Проклятье, я сдаюсь! - заявил он.
      - Как гласит старая пословица: дурак скоро расстреливает свои стрелы, сказала она.
      Воин растратил последний порох; законник посоветовал ему отказаться от судебного преследования, а важная матрона, сидевшая по левую руку от остроумной победительницы, сказала ей, что не следует так бойко разговаривать в незнакомом обществе. Сей выговор, смягченный обращением "дитя мое", открыл мне, что сатирическая леди была не кем иным, как мисс Снэппер, и я решил сообразовать с этим свое поведение. После такой суровой расправы вояка перенес огонь своей батареи и начал разглагольствовать о совершенных им подвигах.
      - Вы говорите о стрельбе, мадам... - сказал он. - Будь я проклят, было время, когда и я стрелял и в меня стреляли! Я был ранен в плечо пулей из пистолета при Деттингене, где... я молчу, но, клянусь богом... Если бы не я... впрочем, все равно... я презираю похвальбу, будь я проклят! Фью!
      Он начал насвистывать, а затем напевать песенку о Черном Джоке, после чего, обратившись к законнику, продолжал:
      - Не кажется ли вам, что дьявольски тяжело приходится человеку, рисковавшему жизнью, чтобы отбить потерянное полковое знамя, если он не получает за свои труды никакого повышения по службе? Провалиться мне сквозь землю, я не хочу называть никаких имен, но, клянусь богом, кое-что я все-таки скажу! Мушкетер французской гвардии отнял знамя у некоего корнета некоего полка и устремился с ним прочь с такой быстротой, на какую только способны были ноги его коня. Тогда я схватил кремневое ружье одного из убитых и, чорт возьми! фью! пристрелил под ним коня, будь я проклят! Мушкетер поднялся на ноги и сделал выпад шпагой, а я приставил ему к груди штык и пронзил его насквозь, клянусь богом! Один из его товарищей подоспел на помощь и ранил меня в плечо, о чем я вам уже говорил, другой контузил меня в голову прикладом карабина. Это им не помогло, чорт побери! Я убил одного, обратил в бегство другого, взял знамя и преспокойно унес его! Но вот что самое смешное; когда корнет, который струсил и отдал знамя, увидел его в моих руках, он потребовал его у меня перед всем фронтом. "Клянусь кровью, сказал он, - где вы нашли мое знамя?" - "Клянусь кровью, - сказал я, - где вы его потеряли?" - "Это не ваше дело, - говорит он, - знамя, - говорит, мое, и, клянусь богом, я его возьму". - "Будь я проклят, если вы это сделаете, - говорю я. - Сперва, - говорю, - я передам его генералу". И вот после боя я отправился в главную квартиру и передал знамя милорду Стэру, который обещал позаботиться обо мне, но я и по сей день остаюсь бедным лейтенантом, будь проклята моя кровь!
      После такого залпа проклятий, сделанного капитаном, законник признал, что тот не был вознагражден по заслугам; потом заметил, что каждый труд должен быть вознагражден, и спросил, было ли обещание дано при свидетелях, так как в таком случае закон принудил бы генерала его исполнить. Но, узнав, что обещание было дано за бутылкой вина и без указания условий и сроков, объявил его не имеющим силы по закону, стал расспрашивать о подробностях битвы и заметил, что хотя сначала англичане были втянуты в premunire *, однако в процессе споfhhhhhhfg ffапара французы весьма неумело защищали свое дело, и в иске им было бы отказано noli prosequi {Не сметь преследовать (лат.).}.
      Несмотря на такие весьма интересные разъяснения, разговор снова грозил прерваться надолго, но воин, не желая скрывать те свои таланты, какие мог теперь обнаружить, предложил усладить компанию пением и, истолковав наше молчание, как желание послушать его, начал напевать модную песенку, первый куплет которой звучал у него так:
      Можно ль парик получить нам с луны,
      Франта мы сдать на починку должны.
      Там, где пригоден поплин для кудрей,
      Видно, младенец будет ничей.
      Смысл остальных куплетов он также исказил с изумительной легкостью, и я невольно подумал, что ему стоило немалых трудов сочинить такую пародию. Но мисс Снэппер угадала подлинную причину, а именно невежество, и когда он спросил, понравилось ли ей его пение, ответила, что, по ее мнению, оно соответствует словам.
      - О, клянусь кровью! - вскричал он. - Я это принимаю как наилучший комплимент. Ведь все признают, что слова чертовски хороши.
      - Не знаю, может быть, и хороши, - отвечала леди, - но они недоступны моему пониманию.
      - Я не обязан искать у вас понимания, мадам, будь я проклят! воскликнул он.
      - Да к тому же не обязаны говорить разумно, - сказала она.
      - Проклятье! Я буду говорить все, что мне угодно, - заявил он.
      Тогда вмешался законник и сказал, что не все можно говорить. И в ответ на требование привести пример упомянул о государственной измене и клевете.
      - Что до короля, да благословит его бог! - вскричал воин. - Я ем его хлеб и проливал за него кровь, а стало быть, мне нечего ему сказать, но, клянусь богом, всякому другому я смею говорить все, что мне вздумается!
      - Отнюдь нет, вы не смеете называть меня мошенником, - возразил законник.
      - Чорт подери, почему? - осведомился тот.
      - А потому, что я возбудил бы против вас дело и выиграл бы его, пояснил юрист.
      - Ну, что ж, - сказал капитан, - если я не смею назвать вас мошенником, то, чорт возьми, я смею считать вас таковым!
      Эту остроту он сопроводил громовым самодовольным смехом, к несчастью, не заразившим присутствующих, но заставившим умолкнуть противника, который не раскрывал рта и только откашлялся три раза, что, однако, ни к чему не привело.
      ГЛАВА LIV
      На рассвете я имею удовольствие лицезреть мисс Снэппер, которой до сей поры еще не видел. - Воин острит на мой счет. - Он оскорблен. Разглагольствует о своей доблести. - Чопорная леди делает ему выговор. - Мы встревожены появлением разбойников. - Я выхожу из кареты и занимаю оборонительную позицию. - Они удаляются, не пытаясь напасть на нас. - Я преследую их. - Один из них выброшен из седла и захвачен нами. - Я возвращаюсь к карете. - Меня хвалит мисс Снэппер. - Поведение капитана. Чопорная особа, не обращаясь ко мне, попрекает меня. - Я распекаю ее, прибегая к тому же способу. - Обижен обхождением со мной миссис Снэппер за завтраком. - Законник подшучивает над офицером, который прибегает к угрозе.
      Тем временем рассвело, каждый из нас разглядел лица своих спутников, и я имел счастье обнаружить, что моя дама не так безобразна и не такая уж калека, какой мне ее изобразили. Правда, ее голова имела некоторое сходство с топориком, острием коего служила ее физиономия, но у нее был довольно нежный цвет лица и очень живые глаза, большие и черные, и хотя выпяченная грудь - если рассматривать ее отдельно - казалось, и влекла ее к земле, но можно было без труда заметить соответствующую выпуклость на спине, удерживавшую ее тело в равновесии. В общем я нашел, что у меня есть основания поздравить себя, если мне суждено стать обладателем двадцати тысяч фунтов с такой женой в придачу.
      Поэтому я начал измышлять самый надежный способ одержать победу и был так поглощен этими мыслями, что почти не замечал пассажиров кареты и молча обдумывал свой план. А тем временем разговор по-прежнему поддерживали предмет моих упований, сын Марса и адвокат, который успел оправиться и снова изъяснялся на языке юриспруденции.
      Наконец завязался спор, закончившийся предложением биться об заклад и переданный мне на суд, но я был так глубоко погружен в размышления, что не слыхал ни этого обращения, ни вопросов, какие задавали мне все по очереди. Оскорбленный моим кажущимся презрением, воин зычным голосом изрек, что я либо глух, либо нем, а может быть, глухонемой, и вид у меня такой, словно я и гусю не сумею сказать "пш-ш-ш!" Пробужденный этим замечанием, я посмотрел на него и очень выразительно произнес: "пш-ш-ш!" Тут он грозно заломил набекрень шляпу и воскликнул:
      - Чорт побери, сэр, что вы хотите этим сказать?
      Ежели бы я собирался ему ответить - впрочем, такого намерения у меня не было, - меня опередила мисс, которая пояснила, что я только доказываю свою способность сказать гусю "пш-ш-ш!", и от души посмеялась моему лаконическому ответу. Ее объяснение и смех отнюдь не утишили гнева воина, и он разразился воинственными возгласами вроде: "Мне непонятна такая дерзость, будь я проклят! Будь проклята моя кровь! Я джентльмен и имею чин! Тысяча чертей! Есть люди, которые своею наглостью заслужили того, чтобы их дернули за нос!" Я полагал, стоит мне нахмуриться, и я положу конец сей ругани, ибо он столько говорил о своей доблести, что я давно уже причислил его к разряду ослов в львиной шкуре; но этот прием не оправдал моих ожиданий: он оскорбился, увидав мои сдвинутые брови, поклялся, что ему никакого дела нет до моего мрачного вида, и заявил, что не боится никого на свете. Мисс Снэппер выразила удовольствие по поводу того, что находится в обществе такого храбреца, который - в чем она не сомневается - защитил бы нас в пути от нападения разбойников.
      - Будьте совершенно спокойны, мадам, - ответствовал офицер, - у меня есть пара пистолетов (вот они), я отнял их у кавалерийского офицера в битве при Деттингене, в них двойной заряд... Если какой бы то ни было разбойник в Англии вздумает ограбить вас - хотя бы отобрать одну булавку - то, пока я имею честь находиться вместе с вами... будь проклято мое сердце!
      Покуда он выражал таким образом свои чувства, чопорная леди, до сей поры хранившая молчанье, раскрыла рот и сказала, что ее удивляет, как может мужчина проявлять такую грубость и доставать в присутствии леди подобное оружие.
      - Проклятье, мадам! - вскричал вояка. - Если вас пугает один вид пистолета, то как же выдержите вы стрельбу, буде она начнется?
      Если бы ей пришла в голову мысль, отвечала она ему, что он может оказаться таким неблаговоспитанным и прибегнуть в ее присутствии к огнестрельному оружию, то она немедленно вышла бы из кареты и отправилась пешком в ближайшую деревню, где позаботилась бы отыскать какое-нибудь средство передвижения. Не успел он ей ответить, как вмешалась моя дульцинея, заявившая, что отнюдь не была бы оскорблена, если бы джентльмен прибег для защиты к оружию, наоборот, она почитала бы себя счастливой, находясь в обществе мужчины, чья доблесть могла бы спасти ее от ограбления. Чопорная особа бросила презрительный взгляд на мисс и сказала, что люди, которым почти нечего терять, иной раз весьма заботятся о сохранении ничтожной суммы денег. Пожилая леди была обижена этим намеком и заметила, что человек должен быть хорошо осведомлен, прежде чем говорить пренебрежительно о благосостоянии других людей, иначе он обнаружит свою зависть и сделает себя посмешищем. Дочь заявила, что, раз речь идет о богатстве, то она ни с кем не намерена соперничать, и если леди, настаивающая на несопротивлении, обещает возместить нам все убытки, она первая будет убеждать капитана покориться в том случае, если на нас нападут. На это предложение, сколь ни было оно разумно, необщительная леди ответила только презрительным взглядом и мотнула головой.
      Мне очень понравился смелый дух моей дамы, и я даже пожелал, чтобы представился случай доказать на ее глазах свою храбрость, полагая, что не премину расположить ее в свою пользу, как вдруг к дверце кареты подъехал Стрэп и в страхе сообщил нам, что какие-то два всадника пересекают поросшую вереском степь (к тому времени мы миновали Хаунслоу) и направляются прямо в нашу сторону.
      Как только мы услышали эту весть, миссис Снэппер завизжала, ее дочь побледнела, другая леди вытащила свой кошелек, чтобы держать его наготове, а законник, у которого зуб на зуб не попадал, проговорил:
      - Не беда... мы воз... будим дело про... тив графства и добьем.. ся возмеще.. .ния убытков. ..
      Капитан обнаружил явные признаки замешательства, а я, приказав кучеру остановиться, открыл дверцу, выскочил из кареты и предложил воину следовать за мной. Но, видя, что он медлит и растерялся, я взял его пистолеты, передал их Стрэпу, уже спешившемуся и дрожавшему всем телом, вскочил на его лошадь и, достав из кобур мои собственные пистолеты, на которые мог больше полагаться, взвел курки и повернулся лицом к разбойникам, успевшим за это время приблизиться к нам. Увидав меня в седле, готовым оказать сопротивление, и стоящего подле меня другого человека с оружием в руках, они приостановились для рекогносцировки, а затем, дважды объехав вокруг нас, - я поворачивался к ним лицом - ускакали галопом в ту сторону, откуда появились.
      В это время к нам подошел с лошадью слуга какого-то джентльмена, и я предложил ему крону, если он вместе со мной примет участие в погоне. Как только он согласился, я вооружил его пистолетами офицера, и мы поскакали вслед за разбойниками; полагаясь на быстроту своих коней, они подождали, пока мы не оказались на расстоянии выстрела, пальнули в нас, и помчались во весь опор. Мы последовали за ними, поспевая, насколько хватало сил у наших лошадей, но так как они у нас были хуже, чем у них, наши усилия не привели бы ни к чему, если бы лошадь одного из разбойников не споткнулась и не выбросила его из седла; он перелетел через ее голову и, когда мы к нему подъехали, лежал без сознания и был захвачен нами, не оказав никакого сопротивления, тогда как его товарищ, помышляя о собственной безопасности, обратился в бегство, покинув друга в беде.
      Мы едва успели завладеть его оружием и связать ему руки, как он очнулся и, увидав, в каком положении находится, прикинулся удивленным, пожелал узнать, по какому праву мы позволили себе такое обхождение с джентльменом, и имел наглость пригрозить нам судом за грабеж. В это время мы заметили Стрэпа, приближавшегося с толпой народа, вооруженного всевозможными видами оружия; в толпе находился фермер, который, увидав связанного нами грабителя, закричал вне себя от волнения:
      - Вот он, этот разбойник, отобравший у меня час назад двадцать фунтов в парусиновом мешочке!
      Его немедленно обыскали и в самом деле нашли упомянутый мешок с деньгами. Тогда мы сдали грабителя под охрану фермера, который повел его в город Хаунслоу, жителей которого он уже поднял на ноги. Наградив лакея, как было обещано, за труды, я вернулся со Стрэпом к карете, где капитан и законник с флаконами нюхательной соли и возбуждающих лекарств суетились около чопорной леди, которая, заслышав стрельбу, упала в обморок.
      Когда я занял свое место, мисс Снэппер, следившая из окна кареты за всем происходящим, поздравила меня и выразила удовольствие, видя меня невредимым; ее мать также принесла благодарность за мои решительные действия, а юрист сказал, что парламентский акт дает мне право получить сорок фунтов вознаграждения за поимку разбойника. Воин, чья физиономия выражала некоторую растерянность, вызванную борьбой между наглостью и стыдом, заметил, что если бы я так чертовски не поторопился выскочить из кареты, он преспокойно задержал бы негодяев, не теряя времени зря и не поднимая такой суматохи, ибо у него был план, осуществлению которого помешали моя горячность и стремительность.
      - Что до меня, - продолжал он, - то я в таких случаях всегда бываю совершенно хладнокровен.
      - Это видно по тому, как вы дрожали, - сказала молодая леди.
      - Смерть и проклятье! - вскричал он. - Мадам, защитой вам служит ваш пол! Если бы какой-нибудь мужчина осмелился сказать мне такие слова, я отправил бы его в преисподнюю, будь проклято мое сердце! Отправил бы сию же минуту!
      При этом он устремил взгляд на меня и спросил, видел ли я, что он дрожал. Я, не колеблясь, ответил: - Да.
      - Проклятье, сэр! - воскликнул он. - Вы сомневаетесь в моей храбрости?
      Я отвечал:
      - Весьма сомневаюсь.
      Такое заявление привело его в полное замешательство. Он смущенно посмотрел на меня и, заикаясь, проговорил:
      - О, прекрасно!.. Будь проклята моя кровь!.. Я выберу время...
      Я подпер щеку языком, выражая ему свое презрение, и он почувствовал себя столь посрамленным, что до конца пути, кажется, не изрыгнул ни одного проклятья.
      Чопорная леди, оправившись с помощью какого-то крепкого напитка, начала, ни к кому не обращаясь, монолог, в коем выражала свое недоумение, как это может человек, притязающий именоваться джентльменом, ставить в затруднительное положение почтенных особ и из-за каких-то жалких денег подвергать опасности их жизнь. Она удивлялась, как женщины не стыдятся восхвалять такую грубость, и поклялась, что отныне ноги ее не будет в почтовой карете, если есть возможность за любую цену нанять отдельную карету.
      Уязвленный ее замечаниями, я прибег к тому же способу излагать свои мысли и в свою очередь выразил недоумение, как может здравомыслящая женщина быть столь неразумной и ждать, что люди, с ней не знакомые и ничем не связанные, покорно согласятся подвергнуться ограблению и оскорблениям только из желания потакать ее капризному нраву. Затем я подивился дерзости и неблагодарности, с какими она обвиняет в грубости человека, заслужившего ее одобрение и признательность, и поклялся, что, если ей когда-нибудь снова будет угрожать нападение, я оставлю ее на милость грабителя, чтобы она узнала цену моему заступничеству.
      Эта почтенная особа не нашла нужным продолжать пререкания и вместе с оробевшим капитаном, казалось, переваривала нанесенную ей обиду, тогда как я вступил в разговор с моей прелестной дамой, которой угодил своими речами еще и потому, что она, судя по прежней моей молчаливости, составила себе совсем другое мнение о моем уме. У меня было бы не меньше оснований восхищаться живостью ее ума, будь она способна подчинять свое воображение рассудку, но она страдала такой словоохотливостью, что я устрашился ее непокорного языка и предчувствовал все ужасы неумолкаемой болтовни. Однако, подумав о радостях, сопутствующих обладанию двадцатью тысячами фунтов, я забыл о ее несовершенствах, не мешкая воспользовался благоприятным случаем и постарался завоевать ее расположение.
      Заботливая мать строго надзирала за нею, и хотя не могла обойтись со мной неучтиво, однако то и дело ставила препоны нашей беседе, выговаривая дочери за то, что она так бойка с незнакомыми людьми, и советуя ей поменьше говорить и побольше думать. Лишенные возможности дать волю языку, мы изъяснялись взглядами; я убедился, что юная леди весьма красноречиво ведет такой разговор. Коротко говоря, у меня были основания полагать, что ей надоели поучения старой леди и мне без особого труда удастся лишить ее мать власти и утвердить свою.
      Когда мы прибыли к придорожной таверне, где собирались завтракать, я вышел и помог выйти из кареты моей даме, а также ее матери, которая потребовала отдельную комнату, куда они удалились, чтобы откушать вдвоем. Когда они удалялись, я заметил, что мисс искривлена от природы сильней, чем я подозревал ранее, ибо она была изогнута на манер буквы S и ее походка весьма напоминала передвижение краба. Чопорная леди избрала своим сотрапезником капитана и также приказала подать завтрак на двоих в отдельную комнату, а законник и я, покинутые остальными спутниками, поневоле должны были довольствоваться обществом друг друга.
      Я был очень опечален величавой холодностью миссис Снэппер, которая, по моему разумению, не отнеслась ко мне с благоволением, мною заслуженным, а мой сотрапезник заявил, что разъезжает вот уже двадцать лет и никогда еще не видел такого нарушения правил, установленных пассажирами почтовых карет. Что касается до почтенной леди, то мне оставалось непонятно ее внимание к капитану, и я осведомился у законника, знает ли он, какие качества воина вызвали ее восхищение. Юрист шутливо ответил:
      - Должно быть, он известен этой леди как способный нотариус, составляющий передаточные записи, и она хочет, чтобы он определил бы для нее субституцию *.
      Я невольно посмеялся лукавому ответу законника, который развлекал меня за завтраком многочисленными шуточками такого же рода насчет наших дорожных спутников и между прочим выразил сожаление, что имущество молодой леди обременено такими закладными.
      Покончив с едой и уплатив по счету, мы влезли в карету, заняли свои места и подкупили кучера, дав ему шесть пенсов, чтобы он отомстил за нас остальным пассажирам и заставил их поторопиться и прервать завтрак. Это поручение он выполнил к полному нашему удовлетворению, помешав их приятной трапезе своими назойливыми криками. Мать и дочь повиновались призыву первые и, подойдя к карете, должны были прибегнуть к помощи кучера, чтобы влезть в нее, ибо законник и я сговорились своим пренебрежительным отношением выразить наше неудовольствие.
      Не успели они усесться, как прибежал капитан столь разгоряченный, словно его на протяжении десятка миль преследовал неприятель, а немедленно вслед за ним появилась и леди в несколько растрепанном виде. Он помог ей сесть в карету, после чего влез сам, бормоча проклятья, обращенные к кучеру, имевшему дерзость помешать им, а юрист в утешение ему сказал, что если он понес ущерб вследствие упрямства ответчицы, то на следующей остановке может представиться случай приступить к тяжбе. Это выражение оскорбило благородную леди, которая заявила, что, будь она мужчиной, она заставила бы его раскаяться в подобном бесстыдстве, и возблагодарила бога, что доселе ей еще не доводилось бывать в такой компании. При сих словах капитан счел необходимым оказать поддержку леди и пригрозил отрезать законнику уши, если он и впредь будет позволять себе такие вольности. Бедняга принес извинения, и воцарилось всеобщее молчание.
      ГЛАВА LV
      Я решаю снискать расположение матери, и случай мне благоприятствует Чопорная леди находит своего супруга и покидает карету - Капитан обманут в своих надеждах на обед - Мы приезжаем в Бат - Я сопровождаю мисс Снэппер в Большой зал, где над ней пытается подшутить щеголь Нэш, но его насмешки обращаются против него - Я изъясняюсь ей в любви и встречаю отпор. Провожаю ее на ассамблею, где имею счастье лицезреть мою дорогую Нарциссу, и прихожу в такое смятение, что мисс Снэппер, заметив мою растерянность, старательно доискивается причины ее - Она чувствует себя задетой и на обратном пути делает саркастические замечания - Меня встречает мисс Уильямс, ставшая горничной и наперсницей Нарциссы - Она сообщает о благоволении ко мне ее госпожи в ту пору, когда я находился на положении слуги, и описывает радость Нарциссы, увидевшей меня на ассамблее в обличье джентльмена - Я изумлен известием о замужестве ее тетки, уговариваюсь встретиться с мисс Уильямс на следующий день.
      Покуда это молчание длилось, гордыня моя и корысть вели жестокий спор из-за мисс Снэппер, причем первая изображала ее недостойной внимания, а вторая предлагала сосредоточить на ней все помыслы. Мое воображение противопоставляло все выгоды, сопутствующие такому браку, всем его невыгодам, и в конце концов я вынес решение в пользу первых и вознамерился со всею ловкостью, на какую был способен, привести мой план в исполнение. Мне показалось, что лицо ее выражает беспокойство, вызванное моим молчанием, которое она, несомненно, приписала моей досаде, возбужденной поведением ее матери; полагая, что старуха не преминет дать такое же объяснение моей немоте, я порешил держать себя с ней по-прежнему угрюмо и избрать какой-нибудь иной способ для выражения моих почтительных чувств к дочери.
      Мне нетрудно было передать их взглядами, которые говорили о покорности и нежности, а она отвечала на них со всем сочувствием и одобрением, каких я только мог пожелать. Но затем я рассудил, что если не представится больше благоприятных случаев, содействующих моему успеху, все, до сей поры мною достигнутое, немногого стоит, а благоприятными случаями нельзя воспользоваться без разрешения матери. Посему я счел необходимым победить холодность и подозрительность старой леди своею почтительностью и услугами в пути, а тогда она, по всей вероятности, пригласит меня посетить ее в Бате, где, в чем я не сомневался, мне удастся поддерживать знакомство с нею в той мере, в какой это было необходимо для достижения моей цели. И счастливый случай помог мне услужить ей, так что она уже не могла, не нарушая правил вежливости, мешать моим замыслам.
      Когда мы прибыли в гостиницу, где нам предстояло обедать, оказалось, что все имевшиеся там съестные припасы уже закуплены и предназначены для обеда некоего нобльмена, опередившего нас, и, вероятно, моей даме с ее матерью пришлось бы отобедать с герцогом Хамфри {То есть голодать *.}, если бы я не похлопотал ради них и не угостил хозяина гостиницы стаканом вина, дабы урезать пиршество его лордства на две курицы и кусок копченой грудинки, которые я и послал с приветом обеим леди. Они приняли мое угощение с величайшей признательностью, попросив, чтобы я удостоил их чести отобедать вместе с ними, и я столь успешно увеселял старую леди, соблюдая учтивость и сохраняя независимый и непринужденный вид, что она пожелала ближе познакомиться со мной и выразила надежду видеть меня в Бате, ежели я буду так любезен инавещу ее.
      Пока я таким манером развлекался, чопорной леди посчастливилось встретиться с ее супругом, который оказался не кем иным, как джентльменом, или, иначе говоря, камердинером при том самом нобльмене, чья карета стояла у двери. Гордясь своим положением в знатном доме, она пожелала похвастать своим влиянием и представила мужу капитана как человека, весьма любезно обходившегося с ней в дороге, после чего тот был приглашен разделить с ними обед, а бедный законник, видя себя всеми покинутым, воззвал ко мне и, благодаря моему ходатайству, был допущен в нашу компанию. Когда мы утолили голод и посмеялись над благородной леди, учтивым капитаном и угодливым супругом, я доставил себе удовольствие уплатить незаметно по счету, после чего мои гости рассыпались в извинениях и выражениях благодарности, и мы по первому зову снова уселись в карету. Воину пришлось в конце концов удовлетвориться хлебом, сыром и пинтой бренди, чем он и подкрепился в карете, проклиная отсутствие аппетита у его лордства, приказавшего перенести обед на целый час позже.
      Ничего примечательного не произошло до конца нашего путешествия, завершившегося на следующий день, после чего я проводил обеих леди в дом их родственницы, где они намеревались поселиться, а сам переночевал в гостинице и поутру снял для себя помещение.
      Первую половину дня я провел, осматривая все достопримечательности Бата в обществе джентльмена, к которому Бентер дал мне рекомендательное письмо, а позднее навестил обеих леди и узнал, что мисс Снэппер слегка захворала после утомительного путешествия. Они предвидели, что им нужен будет знакомый мужчина, который эскортировал бы их во все общественные места, а потому я был принят весьма сердечно, и мать дала мне поручение проводить их на следующий день в Большой зал.
      Едва мы вошли туда, как взоры всех присутствующих устремились в нашу сторону, и пока мы, чувствуя обращенные на нас взгляды, претерпевали пытку, началось перешептывание, сопровождавшееся, к величайшему моему стыду и смущению, презрительными улыбками и хихиканьем. Я не столько вел мою даму, сколько следовал за ней к тому месту, где она усадила свою мать и уселась сама, сохраняя изумительное спокойствие, несмотря на неприличное поведение всего общества, вызванное, казалось, желанием привести ее в замешательство.
      Знаменитый Нэш *, который обычно находится здесь в качестве церемониймейстера, подметил расположение духа собравшихся и почел своим долгом потворствовать их недоброжелательству и сделать мою даму мишенью своих острот. С этой целью, кланяясь со всяческими ужимками, он приблизился к нам, приветствовал мисс Снэппер в Бате и спросил ее во всеуслышание, не может ли она сказать ему, как звали собаку Товия *. Я был столь взбешен его дерзостью, что, конечно, угостил бы его без всяких церемоний пинком, но молодая леди предупредила взрыв моего негодования, ответив с большою живостью:
      - Ее кличка Нэш, и это был наглый пес.
      Сия реплика, столь неожиданная и уместная, вызвала всеобщий хохот, и зачинщику нехватило всей присущей ему самоуверенности, чтобы устоять против насмешек: стараясь сохранить присутствие духа, он взял понюшку табаку, попробовал улыбнуться и, очутившись в самом нелепом положении, был принужден потихоньку удалиться. Между тем мою дульцинею превозносили до небес за острый ее ум, и самые блестящие представители обоего пола тотчас же начали добиваться знакомства с нею.
      Это событие, чрезвычайно обрадовавшее меня сначала, не преминуло пробудить во мне тревогу, когда я, подумав, рассудил, что чем больше будут ее ласкать знатные особы, тем больше она возомнит о себе, а стало быть, препятствия на пути к моему успеху умножатся и возрастут.
      Опасения мои оказались справедливыми. В тот же вечер я заметил, что она слегка опьянена воскуряемым ей фимиамом; хотя она по-прежнему оказывала мне особое внимание, я предвидел, что, как только станет известно о ее приданом, она будет окружена роем поклонников, и кто-нибудь из них, располагающий большими средствами, чем я, или более изощренный в искусстве лести и сплетен, может занять мое место, завоевав ее уважение, и найдет способ привлечь на свою сторону мать.
      Поэтому я решил не терять времени и, получив приглашение провести с ними вечер, улучил минуту, невзирая на бдительность старой леди, чтобы объяснить мисс значение моих взглядов, обращенных на нее в карете, воздать должное ее уму и открыться ей в любви. Она зарделась, выслушав мое признание, и с благосклонной миной попрекнула меня за вольность, какую я себе позволил, напомнила, что мы не знаем друг друга, и выразила желание, чтобы наше знакомство не оборвалось вследствие моих несвоевременных галантных выходок. Пыл мой был значительно охлажден этим выговором, сделанным, однако, столь ласково, что я не видел причины обижаться, а появление матери вывело меня из затруднительного положения, которое становилось уже весьма тягостным. Не мог я также сохранять тот непринужденный вид, с каким пришел сюда. Моя дама вела себя сдержанно, разговор то и дело обрывался, и старая леди, познакомив со мной свою родственницу, хозяйку дома, предложила партию в вист.
      Пока мы развлекались этой игрой, я узнал от старой леди, что завтра вечером состоится ассамблея, и попросил мисс удостоить меня чести танцовать с ней. Мисс Снэппер поблагодарила меня за любезное приглашение, сказала, что никогда не танцует, но выразила желание посмотреть общество, после чего я предложил свои услуги и получил согласие, очень довольный тем, что избавлен от необходимости с ней танцовать, ибо, вопреки моей просьбе, это было бы мне отнюдь не приятно.
      После ужина мы продолжали игру, пока зевки матери, следовавшие один за другим, не предупредили меня, что пора удалиться; я распрощался, вернулся домой и очень порадовал Стрэпа рассказом о моих успехах.
      На следующий день я нарядился в лучшее свое платье и, как было условлено, пошел пить чай к миссис Снэппер, где, к несказанному моему удовольствию, узнал, что зубная боль заставила ее улечься в постель, а мисс будет поручена моим заботам. Вечером мы отправились пораньше в бальный зал, где заняли удобные места, и не прошло четверти часа, как вошел джентльмен в зеленом кафтане, ведущий молодую леди, в которой я тотчас же признал очаровательную Нарциссу!
      Силы небесные! Какой трепет охватил в это мгновение мою душу! Неизъяснимое волненье помрачило мой рассудок. Сердце колотилось с невероятной силой. Дымка заволокла мне глаза. В уши мои ворвался оглушительный шум. Задыхаясь, я замер и, короче говоря, в течение нескольких секунд пребывал в столбняке.
      Когда улеглось первое смятенье, на меня хлынул рой сладких мечтаний. На память мне пришло все, что было нежного, чувствительного, привлекательного в натуре этого милого создания, а все мои достоинства представились мне в самом преувеличенном виде, чему способствовало мое самомнение, разжигая мои надежды.
      Но этот порыв восторга длился недолго! Меня охватил страх, что судьба ее уже сложилась по-иному, и прельстительные мои мечты затуманились. Под влиянием грозных предчувствий я уже видел ее в объятиях какого-нибудь счастливого соперника и, следовательно, утраченной мною навеки. Я был уязвлен такой мыслью, и, полагая, что кавалер, который вел эту прелестную юную леди, был ее мужем, я воспылал к нему гневом и встал, уже намечая его жертвой моего мщения, но тут, к невыразимой моей радости, узнал в ее спутнике брата ее, охотника на лисиц. Благодетельно выведенный из заблуждения, я в упоении созерцал неотразимые прелести его сестры, которая увидела меня в толпе, и ее явное смущение послужило счастливым предзнаменованием для моей страстной любви.
      Узнав меня, она вздрогнула, румянец мгновенно сбежал с ее атласных щек, а через секунду запылал еще ярче, заливая ее восхитительную шейку, в то время как прекрасная ее грудь вздымалась от волнения. Я ликовал, видя эти благоприятные признаки, ловил ее взоры и взглядом засвидетельствовал ей свое почтенье. Судя по благосклонному выражению лица, она отнеслась одобрительно к моему приветствию, а я был в таком восторге, что не раз готов был подойти и открыть ей трепет моего сердца, если бы глубочайшее уважение, какое я всегда испытывал в ее присутствии, не сдержало моего несвоевременного порыва.
      Я весь был поглощен ею, а потому можно легко себе представить, как плохо развлекал мисс Снэппер, на которую не мог теперь смотреть, не делая сравнений, отнюдь для нее нелестных. И не в моей власти было хотя бы давать вразумительные ответы на вопросы, которые она мне время от времени задавала, так что она не могла не заметить моей рассеянности и, отличаясь наблюдательностью, проследила за моими взглядами и, увидав божественное создание, обнаружила причину моего смятения. Желая, однако, убедиться в правильности своих предположений, она начала расспрашивать меня о Нарциссе и, несмотря на все мои усилия скрыть свои чувства, угадала их по моему смущению. Тогда она приняла величественный вид и до самого конца бала хранила молчание. Во всякое другое время ее подозрения встревожили бы меня, но теперь любовь вознесла меня над всеми прочими соображениями.
      Когда владычица моей души удалилась со своим братом, я проявил такое замешательство, что мисс Снэппер выразила желание вернуться домой; когда же я проводил ее до портшеза, она заявила, что питает ко мне слишком большое уважение, чтобы длить мою пытку. Я притворился, будто не понял намека, и, благополучно доставив ее до дому, откланялся, отправился восвояси в полном восторге и поведал обо всем происшедшем моему наперснику и верному слуге Стрэпу, который, однако, обрадовался гораздо меньше, чем я ожидал, и заметил, что птица в руках стоит двух в кустах.
      - Но, впрочем, - добавил он, - вам лучше знать... вам лучше знать.
      На следующий день, когда я направлялся в Галлерею минеральных вод в надежде увидеть мою прелестную поработительницу или услышать весть о ней, мне повстречалась какая-то леди, которая, пристально посмотрев на меня, вскричала:
      - О боже! Мистер Рэндом!
      Удивленный ее восклицанием, я вгляделся в лицо этой особы и тотчас же узнал бывшую мою возлюбленную и товарища по несчастью, мисс Уильямс.
      Я был очень доволен, встретив эту бедную женщину в таком пристойном наряде, выразил радость, что вижу ее благоденствующей, и пожелал узнать, где я могу иметь удовольствие побеседовать с ней. Она так же искренно порадовалась явной перемене моей фортуны и поведала мне, что покуда еще не имеет жилища, которое могла бы по праву назвать своим, но готова ждать меня в любом месте, какое я пожелаю назначить. Узнав, что сейчас у нее есть свободное время, я проводил ее в свои комнаты, где после нежных приветствий она поведала мне о том, как ей посчастливилось поступить в услужение к молодой леди, которой ее порекомендовала бывшая ее хозяйка, ныне умершая, в чью семью она сама себя порекомендовала, прибегнув к простительному обману, задуманному ею в ту пору, когда она жила со мной на чердаке в Лондоне. Затем она выразила горячее желание ознакомиться с превратностями моей жизни и объяснила свое любопытство заботой о моей судьбе.
      Я немедленно удовлетворил ее просьбу и, описывая мое положение в Сассексе, заметил, с какою жадностью она внимает моим словам. Она прервала меня, когда я покончил с этим периодом моей жизни, и воскликнула: "Боже милостивый! Может ли это быть!" - а потом стала умолять, чтобы я продолжал рассказ. По возможности я сократил мое повествование, ибо мне не терпелось узнать причину ее изумления, относительно которой у меня уже мелькнули любопытные догадки. Когда я закончил рассказ о своих приключениях, она казалась весьма растроганной перипетиями моей судьбы, с улыбкой высказала уверенность в том, что всем моим бедам пришел конец, и сообщила, что леди, у коей она находится в услужении, не кто иная, как прелестная Нарцисса, которая удостоила ее своего доверия и вследствие этого часто рассказывала с восторгом и уважением историю Джона Брауна, любила описывать его достоинства и не постеснялась признаться в нежном отклике на его пылкую страсть.
      Я обезумел при этом известии, заключил в объятия мисс Уильямс, называл ее ангелом, принесшим мне счастье, и позволил себе такие сумасбродства, что, если бы ранее она не была убеждена в моей честности, то теперь уверилась бы в моей искренности.
      Как только я обрел способность слушать со вниманием, она описала, каково теперь направление мыслей ее хозяйки, которая, вернувшись накануне вечером домой, тотчас же уединилась с ней и с упоением рассказала о том, как увидела меня на балу на положении джентльмена, которое, по ее разумению, я всегда должен был по праву занимать, и нашла меня столь изменившимся к выгоде моей, что, если бы мой образ не был запечатлен в ее сердце, она не признала бы во мне того, кто носил ливрею ее тетки. По ее мнению, сказала она, мой взор, устремленный на нее, убедил ее в постоянстве моих чувств к ней и, следовательно, в том, что я располагаю свободой; хотя она не сомневалась, что я быстро найду способ быть представленным, но ей не терпелось услышать обо мне, и сегодня утром она послала ее (мисс Уильямс) разузнать, под каким именем я теперь живу и какое положение занимаю.
      Сердце мое доселе еще не ведало такой волны восторга. Все мои умственные и душевные силы потонули в этом потоке, Не сразу я мог раскрыть рот, и прошло еще некоторое время, прежде чем мне удалось выговорить связную фразу. Наконец я с жаром потребовал, чтобы она немедленно повела меня к предмету моего обожания. Но она воспрепятствовала моему порыву и объяснила, сколь опасен такой преждевременный шаг.
      - Как бы благосклонно ни была расположена к вам моя леди, - сказала она, - можете быть уверены, она не допустит ни малейшей погрешности противблагопристойности, открываясь вам в своих чувствах или выслушивая ваши признания. И хотя только глубокое уважение побудило меня поведать вам то, что она мне поверяла, я слишком хорошо знаю строгие ее правила касательно поведения особ женского пола, и если бы она узнала о малейшем их нарушении, то не только прогнала бы меня, как жалкое существо, недостойное ее милостей, но и навсегда бежала бы вашей любви.
      Я признал справедливость ее рассуждений и просил ее всячески помогать мне советом и указаниями. Затем мы пришли к такому соглашению: в настоящее время я удовлетворюсь ее сообщением Нарциссе, что после всех расспросов ей удалось только узнать мое имя; через день-два, если я не найду иного способа быть представленным ее госпоже, она, якобы заботясь о счастье моей властительницы, передаст ей письмо от меня и скажет, что я встретил ее, мисс Уильямс, на улице и подкупил, чтобы она оказала мне эту услугу.
      Уладив таким образом дело, я угостил мою старую знакомую завтраком и из беседы с нею узнал, что мой соперник сэр Тимоти допился до апоплексического удара, от которого и умер пять месяцев назад; что брат Нарциссы все еще не женат, а тетка уступила неожиданной для него причуде и избрала супругом и повелителем школьного учителя своего прихода; но супружеская жизнь повредила ее здоровью, у нее началась лихорадка и водянка, и в настоящее время она находится в Бате, чтобы пить воды для восстановления сил; племянница сопровождает ее по ее просьбе и ухаживает за нею так же преданно, как и раньше, невзирая на промах, совершенный теткой; однако племянник, который, лишившись ее богатства, пришел в ярость, приехал сюда отнюдь не по доброте своей, но исключительно с целью присматривать за сестрой, чтобы она в свою очередь не вышла замуж без его согласия и одобрения.
      Усладив себя такой беседой и условившись встретиться на следующий день в назначенном месте, мы с мисс Уильямс расстались, и, видя вопросительные взгляды Стрэпа, любопытствовавшего о предмете нашего разговора, я поведал ему обо всем случившемся, к величайшему его изумлению и удовольствию.
      ГЛАВА LVI
      Я знакомлюсь с братом Нарциссы, приглашающим меня к себе, где меня представляют этому восхитительному созданию. - После обеда сквайр уходит вздремнуть. - Фримен, догадываясь о направлении моих мыслей, также покидает нас, сославшись на дела. - Я открываюсь Нарциссе в своей страстной любви. Встречаю благосклонный прием. - Очарован ее разговором - Сквайр оставляет нас ужинать. - Я разрушаю его умысел, прибегая к стратагеме, и ухожу домой трезвый.
      Днем я пил чай у мистера Фримена, к которому Бентер дал мне рекомендательное письмо; я не пробыл у него и пяти минут, как вошел охотник на лисиц, и по его обращению с Фрименом я заключил о том, что они находятся в коротких отношениях. Поначалу я боялся, как бы он не вспомнил моей физиономии, но когда меня познакомили с ним, представив как джентльмена из Лондона, я благословил случай, благодаря которому с ним встретился, надеясь со временем получить приглашение к нему в дом.
      Я не обманулся в своих надеждах, так как, проведя со мной вечер, он выражал восхищение моими рассказами, задавал много детских вопросов о Франции и других заграничных странах и столь забавлялся моими ответами, что, подвыпив, тряс меня за руку, называл "славным парнем" и выразил желание увидеть нас на следующий день за своим обеденным столом.
      Мое воображение столь предвкушало удовольствие, предстоявшее мне на следующий день, что в эту ночь я спал очень мало и, встав рано утром, отправился в назначенное место, где встретил мою приятельницу и поведал ей о своем успехе у сквайра. Она была весьма рада этому счастливому случаю, который, по ее словам, придется по душе Нарциссе, хотя и влюбленной в меня, но тем не менее выражавшей сомнение касательно моего подлинного положения, сомнения, порожденного деликатностью ее чувств ко мне, которые я мог бы рассеять, как, она полагала, не ведая, однако, каким образом я могу это сделать.
      Я был очень встревожен таким сообщением, ибо предвидел трудности, с которыми столкнусь, добиваясь одной только справедливости; хотя я никогда не намеревался обманывать женщину, и тем более Нарциссу, выдавая себя за богача, а возлагал надежды на свое происхождение, воспитание и образ жизни, но (такая несчастная мне выпала судьба) я понял, что будет трудно опираться даже на эти обстоятельства, в особенности последнее, которое являлось самым существенным. Мисс Уильямс, так же как и я, понимала мои затруднения, но утешала меня, говоря, что, когда женщина одарит мужчину любовью, она не может удержаться, чтобы не судить о нем во всех отношениях пристрастно, легко склоняясь в его пользу. Далее она заметила, что хотя мне пришлось иногда влачить жалкое существование, но я никогда не совершил ничего недостойного, что виновником моей бедности был не я, а фортуна, и несчастья, выпавшие мне на долю, укрепив мой ум и тело, еще больше воспитали меня для занятия достойного положения и могли бы внушить любой разумной женщине расположение ко мне; затем она посоветовала мне быть всегда откровенным в ответ на расспросы моего предмета страсти, не утаивая от нее, без нужды, самых невыгодных для меня обстоятельств, а в остальном положиться на силу ее любви и рассудительность.
      Мнение этой разумной молодой женщины о сем предмете, равно как и почти обо всем, полностью совпало с моим мнением. Я поблагодарил ее за попечение о моей выгоде и, пообещав вести себя соответственно ее указаниям, расстался с ней после того, как она уверила меня, что я могу полагаться на ее предстательство перед Нарциссой и что время от времени она будет доставлять мне сведения, имеющие касательство к моей любви, которые ей удастся добыть.
      Облачившись в костюм, выставлявший меня в выгодном свете, я с великой опаской и нетерпением ждал обеденного часа. Когда этот час приблизился, мое сердце так заколотилось, и я пришел в такое смятение, что испугался своей решимости и мне захотелось даже отказаться от посещения. Но мистер Фримен зашел за мной по пути, и я отправился с ним в дом, где обреталось все мое счастье.
      Мы были любезно приняты сквайром, сидевшим с трубкой в гостиной и предложившим нам выпить чего-нибудь перед обедом; хотя я никогда еще так не нуждался в возбуждающем напитке, мне было неловко принять это предложение, которое мой приятель также отвергнул.
      Мы уселись и завязали беседу, длившуюся с полчаса, благодаря чему я смог притти в себя и (настолько мои мысли были прихотливы) стал даже надеяться на то, что Нарцисса совсем не появится; но вдруг вошел слуга, объявил, что обед подан, и тут я пришел в такое замешательство, что едва-едва мог это скрывать от окружающих, пока мы поднимались по лестнице.
      Когда мы вошли в столовую, первое, что бросилось мне в глаза, была божественная Нарцисса, зарумянившаяся, как Аврора, украшенная всеми дарами, какие только могли предложить красота, невинность и кротость. У меня закружилась голова, колени мои задрожали, я едва обрел в себе силы, чтобы выдержать церемонию представления, когда ее брат, хлопнув меня по плечу, воскликнул:
      - Мистер Рэндан, вот моя сестра!
      Я подошел к ней в волнении и страхе, но в тот момент, когда наши руки соединились в пожатии, моя душа затрепетала от упоения!
      Нам повезло, что хозяин не был наделен излишней проницательностью, ибо наше смущение было столь явно, что мистер Фримен заметил его и позднее, когда мы шли домой, поздравил меня с большой удачей. Но сквайр был далек от малейших подозрений и даже предложил мне заговорить с моей очаровательницей на языке, ему неведомом, сказав сестре, что добыл джентльмена, который сможет поболтать с ней по-французски и на других языках, а ко мне обратился со следующими словами:
      - Чорт возьми! Мне хочется, чтобы вы поболтали с ней на вашем французском или итальянском, и вы мне скажете, понимает ли она так, как думается ей. Она с теткой трещит на них день-денской, а я ни единого английского словечка не слышу.
      Я поймал взгляд моей владычицы и понял, что ей не по душе такое предложение, которое она отвергла с обычной для нее мягкостью, ибо это было бы неуважительно по отношению к тем, кто не знает этих языков. Мне посчастливилось сидеть против нее, и я куда больше услаждал свои взоры, чем думал об аппетите, который она тщетно старалась разжечь, настойчиво предлагая мне самые лакомые кусочки, нарезанные ее очаровательной ручкой; все мои чувства были поглощены моей необъятной любовью, которой я был охвачен, созерцая восхитительное создание.
      Как только окончился обед, сквайр стал клевать носом и, зевнув во весь рот, встал, потянулся, прошелся раза два по комнате, а засим, попросив у нас разрешения вздремнуть, наказал строго-настрого сестре не отпускать нас домой до его пробуждения и удалился без дальнейших церемоний на покой. Не прошло и нескольких минут после его ухода, как Фримен, догадавшись о моих сердечных делах и полагая, что может мне больше всего удружить, оставив меня наедине с Нарциссой, сделал вид, будто о чем-то вспомнил, и, поднявшись, попросил у нее позволения уйти на полчасика, ибо он, к несчастью, совсем позабыл о весьма неотложном свидании; с этими словами он покинул нас, обещав вернуться к чаю и оставив меня и мою владычицу в большом смущении.
      Теперь, когда я получил возможность открыть ей трепет моей души, я не мог это сделать. Я обдумал раньше немало чувствительных деклараций, но когда попытался их произнести, мой язык отказался повиноваться, а она сидела молча, в тревоге потупив взор, и грудь ее вздымалась, словно в ожидании какого-то великого события.
      Наконец я попытался положить конец этому торжественному молчанию и произнес:
      - Это просто удивительно, мадам...
      Звуки замерли, и я умолк, а Нарцисса, зарумянившись, посмотрела на меня и робко спросила:
      - Что, сэр?
      Смущенный этим замечанием в форме вопроса, я с глупой застенчивостью вымолвил:
      - Мадам?
      На это она ответила:
      - Прошу прощения, мне показалось, что вы обратились ко мне...
      Снова наступило молчание. Я снова попытался заговорить и, хотя поначалу очень запинался, но все же кое-как сказал следующее:
      - Я хотел сказать, мадам... это просто удивительно... что любовь так несовершенна... что тех, кто дал ей обет, лишает возможности пользоваться своими способностями, когда они особенно нужны. Когда представился мне счастливый случай побыть с вами наедине, я несколько раз понапрасну пытался выразить мою страстную любовь к самой прекрасной представительнице ее пола любовь, овладевшую моей душой тогда, когда жестокая судьба заставила меня предстать в обличье раба, несвойственном моему происхождению, чувствам и, смею сказать, достоинствам... но судьба благосклонна в одном отношении, так как она позволяла мне видеть и наблюдать ваши совершенства. Да, мадам! Это именно тогда ваш дорогой образ проник в мое сердце, где он и обитает неизменным, среди бесчисленных забот вдохновляя меня на борьбу с тысячью затруднений и опасностей!
      Покуда я говорил это, она прикрывала лицо веером, а когда я кончил, оправилась от пленительного смущения и сказала, что весьма мне обязана за лестное о ней мнение и ей очень жаль слышать о моих прежних несчастьях. Приободренный этим милым замечанием, я сказал, что почитаю себя вознагражденным за все мои испытания ее нежным сочувствием, и заявил, что мое будущее счастье всецело зависит от нее.
      - Сэр! - сказала она. - Я была бы крайне неблагодарной, если бы после вашего замечательного поступка, когда вы однажды пришли мне на помощь, я не захотела бы позаботиться о вашем счастье и отказалась бы вам угодить.
      Взволнованный этими словами, я бросился к ее ногам и умолял ее взглянуть благосклонно на мою страстную любовь. Она перепугалась и уговаривала меня встать, ибо ее брат может застать меня в этой позе, и просила пощадить ее сейчас и не касаться предмета, к обсуждению которого она не приготовлена. В ответ на это я поднялся, сказав, что скорее готов умереть, чем ослушаться ее, но просил понять, сколь драгоценны были для меня эти минуты и как я должен обуздать свое влечение, чтобы принести его в жертву ее желанию. Она улыбнулась с несказанной нежностью и ответила, что в таких минутах не будет недостатка, если я сумею завоевать доброе мнение ее брата, а я, очарованный ее прелестью, схватил ее руку и жадно стал покрывать поцелуями.
      Но она, нахмурившись, пресекла мою вольность и сказала, что я не должен забываться, если не хочу потерять ее уважение; она напомнила, что мы почти друг друга не знаем и что ей надо узнать меня лучше, прежде чем она сможет дать благоприятный для меня ответ; короче говоря, она, хотя и упрекала меня, но с такой мягкостью и проявляя такую рассудительность, что я прельстился ее умом не меньше, чем раньше красотой, и почтительно просил простить мою самонадеянность.
      С обычной своей приветливостью она простила обиду, которую я нанес ей, и закрепила дарованное прощение взглядом, исполненным такой чарующей нежности, что на несколько мгновений я от восторга почти лишился чувств Засим, стараясь вести себя согласно ее желаниям, я направил беседу на предметы более для меня безразличные, но ее присутствие являлось неодолимым препятствием для моих намерений: видя столь полное совершенство, я не мог оторваться от созерцания его! Я взирал на нее с невыразимой любовью. Я терял голову от восхищения.
      - Мое положение невыносимо! - вскричал я. - Я схожу с ума! Отчего вы так несказанно прекрасны?! Отчего вы так восхитительно добры?! Отчего природа наделила вас очарованием превыше всех женщин?! Я жалкий человек, как осмеливаюсь я, недостойный, стремиться завладеть таким совершенством?!
      Мое безумство испугало ее; с непреклонной убедительностью она подчинила мою страсть рассудку и ниспослала мир в мою душу, погрузив ее в блаженство, а из опасения, как бы я снова не впал в безумство, ловко перевела разговор на другие предметы, чтобы отвлечь мое воображение. Она пожурила меня за то, что я не осведомился о ее тетке, которая, по ее словам, несмотря на ее рассеянность и отрешенность от повседневной жизни, частенько говорила обо мне с необычной теплотой. Я выразил свое уважение доброй леди, извинился за мое упущение, приписав его великой силе моей любви, которая завладела моей душой целиком, и осведомился, как она поживает,
      В ответ на это милая Нарцисса сообщила то, что я уже слышал о браке ее тетки, и, с любовью оберегая ее доброе имя, насколько это было возможно, сказала, что та живет здесь по соседству со своим мужем и так страдает от водянки и изнурена чахоткой, что сейчас мало надежды на ее выздоровление. Выразив огорчение болезнью тетки, я спросил о своей милой приятельнице, миссис Сэджли, которая, к моей вящей радости, пребывала в добром здравии и, после того как я исчез, укрепила, восхваляя меня, то выгодное впечатление, какое мое поведение произвело при расставании на сердце Нарциссы.
      Это обстоятельство повлекло за собой мой вопрос о сэре Тимоти Тикете, который, по словам Нарциссы, столь преуспел, возбуждая ее брата против меня, что невозможно было вывести брата из заблуждения, и ее собственное доброе имя пострадало от недостойной клеветы сэра Тимоти; она сообщила также, что весь приход был поднят на ноги и охотился за мной, и она невыразимо боялась за меня, хорошо зная, как мало будут значить моя невиновность и ее свидетельства для невежественных, предубежденных, жестоких людей, которые судили бы меня в случае моей поимки; рассказала она также, что сэр Тимоти, пораженный апоплексическим ударом, начал поправляться с большим трудом и, страшась смерти, стал к ней готовиться, почему и послал за ее братом и с великим сокрушением сознался в своем зверском покушении на нее и снял с меня возведенные им обвинения в нападении, грабеже и сношениях с ней; после этого признания он прожил еще месяц в весьма плачевном состоянии и умер от второго удара.
      Каждое слово, сказанное сим дорогим существом, укрепляло узы, которыми я был к ней привязан. Мое злонамеренное воображение начало работать, и бурная моя страсть вновь пробудилась, когда возвращение Фримена помешало искушению и помогло укротить возникшее волнение.
      Скоро и сквайр ввалился в комнату, протирая глаза, и потребовал чаю, который он пил из маленькой чаши, предназначенной для бренди, тогда как мы пили его, как обычно. Нарцисса покинула нас, чтобы навестить тетку, и когда мы с Фрименом собрались уйти, охотник на лисиц так упорно уговаривал нас провести вечер у него в доме, что мы вынуждены были согласиться.
      Что до меня, то я был рад такому приглашению, благодаря которому я мог бы побыть дольше в обществе его сестры, но я очень боялся рисковать потерей ее уважения, участвуя с ним в попойке, которую, судя по его нраву, он должен был затеять. Но этого избежать было невозможно; я надеялся только на свою сильную конституцию, которая будет сопротивляться опьянению дольше, чем конституция сквайра, а в остальном решил положиться на доброту и рассудительность моей властительницы.
      Наш хозяин приказал немедленно после чая подать на стол напитки и стаканы, собираясь пить тотчас же, но мы решительно отказались приступить к выпивке так рано и предложили провести часок-другой за вистом, коим и занялись, как только вернулась Нарцисса. Поначалу мне выпало иметь партнером сквайра, и, поскольку мои мысли целиком были поглощены более интересной игрой, я играл столь плохо, что он потерял терпение, стал нещадно ругаться и угрожать, что потребует вина, если не получит другого партнера. Это желание было удовлетворено, я перешел партнером к Нарциссе, и он выиграл по той же самой причине, по какой раньше проигрывал; я был счастлив, моя очаровательная партнерша не выражала недовольства, время текло очень приятно пока нам не сказали, что в соседней комнате приготовлен ужин.
      Сквайр был взбешен тем, что вечер проходит без пользы для него, обрушил свою месть на карты, которые разорвал и с проклятиями швырнул в камин, пригрозив, что мы возместим потерю, ибо будем пить быстрее и большими стаканами; действительно, едва только ужин кончился и моя очаровательница удалилась, он стал приводить свою угрозу в исполнение.
      Перед нами поставлены были три бутылки портвейна (он не пил другого вина) и столько же больших стаканов, и каждый из нас немедленно наполнил стакан до краев из своей бутылки, а затем осушил залпом.
      Хотя я выпил этот стакан, а вслед за ним и другой, не колеблясь и не обнаруживая не охоты, с такой же быстротой, с какой их наполнили, но понял, что моя голова не выдержит большого количества таких стаканов. Устрашенный настойчивостью сквайра, приступившего к выпивке с таким пылом, я решил возместить недостаток сил стратагемой, которую тотчас же и применил, как только он потребовал новые бутылки. Вино было крепкое и бросалось в голову, я уже захмелел от выпитого, Фримен осоловел, а сам сквайр оживился до того, что загорланил песню.
      Когда я увидел новые бутылки, я прикинулся весельчаком, позабавил его французской песенкой о кутеже, и хотя он ее не понял, но пришел в восторг; а затем я заявил ему, что лучшие и умнейшие люди в Париже никогда не возятся со стаканами и спросил, найдется ли у него в доме кубок или чаша вместимостью в кварту вина.
      - Тысяча чертей! - воскликнул он. - У меня есть серебряная миска, в нее войдет как раз кварта! А ну, болван, давай ее сюда!
      Сосуд принесли, я попросил его вылить бутылку в миску, что он и сделал, затем я подмигнул ему весьма развязно и сказал:
      - Ваше здоровье! Он уставился на меня и вскричал:
      - Как? Одним духом, мистер Рэндан?!
      - Одним духом, сэр! Вы не мокрая курица! Мы от вас не отстанем!
      - Не отстанете? - спросил он, пожимая мне руку. - Чорт с ней! Я выпью ее, хотя бы до дна была целая миля. За лучшее знакомство с вами, мистер Рэндан!
      Тут он поднес миску к губам и осушил ее залпом. Я знал, что последствия скажутся почти немедленно; взяв у него миску, я стал опоражнивать в нее свою бутылку и сказал, что теперь он может пить хоть с самим татарским ханом...
      Только я это произнес, как он обиделся и после тщетных попыток плюнуть удовольствовался тем, что выговорил заикаясь:
      - К дья... волу ваших та... та... тарских ха-анов! Я своб... своб... одный англи... ча... нин, имею три... три .. ты... сячи в год, мне пле... в... в... ать на всех! Ч-чорт!
      Челюсть его отвисла, глаза остановились, он громко икнул и упал на пол немой, как камбала. Мистер Фримен был от души рад его поражению, помог мне отнести его на кровать, где он остался на попечении слуг, а мы отправились по домам, поздравив друг друга с нашей удачей.
      ГЛАВА LVII
      Мисс Уильямс сообщает мне о благосклонном отношении Нарциссы к моей страстной любви. - Я умиротворяю сквайра. - Пишу моей властительнице. Осчастливлен ее ответом. - Прошу у ее брата разрешения танцовать с ней на балу. - Получаю его согласие, а также и ее. - Наслаждаюсь беседой с ней. Размышляю и прихожу в замешательство. - Имею честь быть ее кавалером на балу . - Мы заслуживаем похвалу известного нобльмена. - Он обнаруживает свою влюбленность в Нарциссу. - Я терзаюсь ревностью. - Я замечаю среди гостей Мелинду. - Сквайр пленен ее красотой. - Нарцисса в тревоге покидает бал.
      На следующее утро я встретился в обычном месте с мисс Уильямс, которая, к моей радости, сообщив о благодетельном для меня развитии любви ее госпожи, сделала меня счастливым, рассказав о разговоре с ней после того, как та вернулась вечером домой. Я едва мог поверить сему сообщению, когда она передала выражения, в каких Нарцисса отзывалась обо мне, настолько они были проникнуты чувством и превосходили самые пылкие мои надежды; мне приятно было также слышать, что Нарциссе пришлось по душе мое обращение с ее братцем после ее ухода.
      Я пришел в восторг от таких волнующих известий и презентовал вестнице кольцо в знак моей благодарности, но мисс Уильямс была выше корыстных соображений и отказалась принять подарок, выразив свое недовольство и сказав, что она немало огорчена, видя, насколько я низкого о ней мнения. Я оправдывался, объясняя свой поступок, и заверил ее в моем уважении, обещав следовать ее указаниям во всем этом деле, которое так было мне дорого, что покой моей жизни зависел от его исхода.
      Поскольку я пылко желал второго свидания, когда я смог бы изливаться в любви, не опасаясь помехи, а быть может, и получить какой-нибудь нежный залог ответной любви от королевы моих желаний, я упрашивал мисс Уильямс помочь мне в устройстве этого свидания; но она сказала, что Нарцисса не склонна к слишком поспешной уступчивости и я поступлю правильно, если стану поддерживать знакомство с ее братом, которое даст мне немало возможностей преодолеть сдержанность, каковую моя владычица полагает необходимым проявлять в раннюю пору нашей любви. Тут же она обещала, что сообщит своей госпоже, как я, суля подарки, убеждал ее (мисс Уильямс) передать ей мое письмо, от чего она отказалась, пока не получит разрешения Нарциссы; она прибавила, что не сомневается таким путем открыть между нами переписку, которая может послужить вступлением к более близким отношениям.
      Я одобрил ее совет и, назначив встречу на следующий день, ушел озабоченный размышлениями о том, как найти способ помириться со сквайром, который, должно быть, почел себя обиженным моей уловкой. Я посоветовался об этом с Фрименом, и тот, зная нрав охотника на лисиц, сказал, что нет другого способа его утихомирить, кроме как пожертвовать одну ночь для состязания с ним в выпивке. Ради моей страстной любви я вынужден был согласиться на такой способ и решил устроить попойку у себя, чтобы избежать опасности попасть на глаза Нарциссы в состоянии скотского опьянения.
      Мистер Фримен, который должен был принять участие в попойке, отправился, по моей просьбе, к сквайру пригласить его, а я остался дома, чтобы приготовить все для приема гостей. Мое приглашение было принято, вечером пришли мои гости, и сквайр заявил мне, что на своем веку он выпил бочки вина, но никто никогда так над ним не подшучивал, как подшутил я вчера вечером. Я обещал искупить грех и, приказав подать каждому бутылку, начал состязание с тоста за здоровье Нарциссы. Тост был поддержан с большой охотой, вино начало производить свое действие, веселье наше становилось все шумнее и шумнее, и когда у меня с Фрименом, привыкшим к слабому французскому кларету, чувства были еще в полном порядке, сквайр был уже укрощен и доставлен домой мертвецки пьяным.
      На следующее утро, как обычно, меня посетила моя милая и заботливая наперсница, сообщившая мне, что она получила разрешение своей госпожи передать ей мое письмо; я незамедлительно взял перо и, подчиняясь велениям моей страсти, написал так:
      "Дорогая мадам,
      Если бы язык был властен раскрыть нежные чувства моей души, - глубокое волнение, ослепительные надежды, леденящие опасения, по очереди управляющие моим сердцем, - я не нуждался бы в другом свидетеле, кроме сей бумаги, чтобы доказать чистоту и жар пламени, возженного вашими чарами в моем сердце. Но увы! Слова искажают мою любовь! Меня вдохновляют такие мечтания, которых язык не может передать! Ваша красота исполняет меня удивления, ваш ум восхищения, а ваша доброта - обожания! Я в исступлении от желания, я схожу с ума от страхов, я испытываю муки нетерпения! Разрешите же мне, очаровательная властительница моей судьбы, приблизиться к вам, шептать о моей нежной страсти вам на ушко, принести в жертву сердце, преисполненное самой искренней и бескорыстной любовью, взирать с восторгом на божественный предмет моих желаний, слушать музыку ваших восхитительных речей, и в ваших улыбках ловить одобрение, которое избавит от невыносимых мук неизвестности сердце
      навеки вами плененного Р. Р.".
      Закончив сие излияние, я препоручил письмо попечению моего верного друга с наказом поддержать мою просьбу всем своим красноречием; затем я пошел переодеться с намерением навестить миссис Снэппер и ее дочь, которыми я совсем пренебрег, даже почти забыл о них с той поры, как моя дорогая Нарцисса вновь завладела всей моей душой.
      Пожилая леди приняла меня очень любезно, а мисс Снэппер казалась прямодушной и веселой, хотя я мог легко заметить, что она притворялась; между прочим она попыталась подтрунить над моей страстью к Нарциссе, не являвшейся, по ее словам, тайной, и спросила меня, собираюсь ли я танцовать с Нарциссой на ближайшей ассамблее. Я встревожился, узнав, что обо мне, в связи с этим предметом, уже идет по городу молва, так как боялся, как бы сквайр, узнав о моих намерениях, не отнесся к ним плохо и, порвав со мной, не лишил меня возможностей, которыми я ныне располагал. Но я решил извлечь выгоду из хороших с ним отношений, пока они длятся, и в тот же вечер, случайно встретив его, попросил разрешения сопровождать Нарциссу на бал, на что он охотно согласился к моей невыразимой радости.
      Большую часть ночи я провел без сна, предаваясь мечтаниям, овладевшим моим воображением, и, встав спозаранку, помчался к месту свидания, где скоро имел удовольствие увидеть приближавшуюся мисс Уильямс, которая улыбалась, что я счел благоприятным предзнаменованием. Предчувствие меня не обмануло. Она протянула мне письмо от кумира моей души, которое я благоговейно поцеловал, открыл стремительно и был вознагражден согласием Нарциссы, выраженным в таких словах:
      "Сэр,
      Сказать, что я взираю на вас с безразличием, было бы притворством, которое, мне кажется, не требуется приличиями и не может оправдать обычай. Поскольку мое сердце никогда не чувствовало того, о чем я стыдилась бы объявить, я не колеблюсь сознаться, что мне приятна ваша страстная любовь. Доверяя вашей честности и столь же будучи уверена в своем благоразумии, я бы не колебалась подарить вам свидание, к которому вы стремитесь, если бы меня не пугало надоедливое любопытство злонамеренных людей, чья хула может пагубно отразиться на добром имени
      вашей Нарциссы".
      Ни один отшельник в исступлении благочестия не поклонялся святыне с большим жаром, чем тот, с каким я целовал сие несравненное доказательство прямоты, благородства и расположения моей очаровательницы! И перечитал его сотни раз, восхищался признанием в начале письма, а ее подпись "ваша Нарцисса" доставляла мне такое наслаждение, которого я никогда не испытывал. Мое счастье еще больше возросло, когда мисс Уильямc повторила нежные и благожелательные слова моей властительницы, сказанные во время чтения моего письма. Коротко говоря, у меня были все основания думать, что сердце этого милого создания объято такой же горячей любовью ко мне, как моя, быть может только не столь бурной.
      Я сообщил моей приятельнице о разрешении сквайра танцовать на балу с Нарциссой и попросил ее передать госпоже, что я почту за честь навестить ее днем, как она позволила, и что я надеюсь встретить ее столь же милостивой, сколь был ее брат со мной любезен. Мисс Уильямс выразила большое удовольствие, услышав о расположении ко мне охотника на лисиц, и уверила, что мое посещение будет очень приятно моей владычице; к тому же сквайр сегодня должен был обедать вне дома. Это обстоятельство, как легко можно догадаться, пришлось мне весьма по душе.
      Я тотчас же пошел в Большой зал, где нашел его и, притворившись, будто не знаю о том, что его не будет дома, сообщил о своем намерении навестить его и преподнести Нарциссе билет на бал. Он потряс мне руку, сказал, что сегодня не обедает дома, но, несмотря на это, не возражает, если я приду выпить чаю с Нарциссой, которую он предупредит о моем посещении.
      Все споспешествовало моему желанию; с невероятным нетерпением я ждал назначенного часа и, как только он наступил, помчался к месту действия, которое задолго до этого рисовалось моему воображению.
      Меня провели к моей обворожительнице, находившейся в обществе мисс Уильямс, которая, под предлогом распорядиться о чае, вышла при моем появлении. Эго благоприятное обстоятельство, потрясшее всю мою душу, привело в замешательство и Нарциссу. Побуждаемый неодолимым порывом, я приблизился к ней стремительно и с благоговением; воспользовавшись овладевшим ею смущением, я заключил ангела в объятия и запечатлел пламенный поцелуй на ее устах, более нежных и благоуханных, чем окропленный росой бутон розы, распускающийся на стебле. Мгновенно ее лицо покрылось румянцем, глаза заблистали от негодования. Я бросился к ее ногам и умолял о прощении.
      Ее любовь стала моим заступником; взгляд смягчился, суля прощение. Она подняла меня с колен и побранила с таким милым огорчением, что я готов был снова нанести ей оскорбление, если бы появление слуги с чайным подносом не помешало моему намерению. Пока нам могли помешать, мы говорили о приближающемся бале, на котором она обещала оказать мне честь и быть моей дамой, но когда чай был убран, а мы остались вдвоем, я перешел к более занимательному предмету и так бурно проявил свои чувства, что она, боясь, как бы я не совершил каких-нибудь сумасбродств, позвонила в колокольчик, призвав свою горничную, и задержала ее в комнате, чтобы помешать моей несдержанности. Я не был опечален этой мерой предосторожности, так как мог невозбранно изъясняться в своих чувствах в присутствии мисс Уильямс, наперсницы нас обоих.
      Поэтому я дал волю страстной влюбленности, которая возымела такое действие на нежные чувства Нарциссы, что она преодолела прежнюю сдержанность и удостоила меня самого умилительного признания в ответной любви.
      Но тут я не мог себя сдержать, получив столь милые заверения. И теперь она уступила моим ласкам, а я, сжимая в объятиях самое для меня дорогое существо, предвкушал райское блаженство, которое надеялся вскоре испытать. Остаток дня мы провели, предаваясь всем восторгам надежды, которую может внушить пламенная любовь, обмениваясь взаимными клятвами; а мисс Уильямс так была растрогана нашими целомудренными ласками, вызвавшими у нее печальное воспоминание о том, кем она была раньше, что глаза ее наполнились слезами.
      Было уже довольно поздно, и я, вынужденный оторваться от моей возлюбленной, заключившей меня на прощанье в нежные объятия, поспешил к себе домой и подробно рассказал моему другу Стрэпу о своем счастье, доставив ему этим такое удовольствие, что слезы брызнули у него из глаз; от всего сердца он вознес к небесам молитвы, чтобы никакой завистливый дьявол не отвел благословенный кубок от моих уст, как это бывало раньше.
      Когда я стал размышлять о происшедшем и в особенности об открытом признании Нарциссы в любви ко мне, я не мог не удивиться тому, что она не попыталась осведомиться о положении и денежных средствах того, кого почтила любовью; вместе с этим я стал немного беспокоиться о ее средствах, хорошо зная, что нанесу непоправимый вред существу, почитаемому моей душой самым дорогим, ежели, сочетавшись браком с Нарциссой, не смогу обеспечить для нее подобающее ей место в обществе. Правда, я слышал, когда служил у ее тетки, что отец оставил ей значительную сумму, и говорили также, что она должна унаследовать большую часть приданого ее тетки, но я не знал, насколько она была ограничена завещанием отца в праве распорядиться наследством, и слишком хорошо знал о неожиданном поступке ученой леди, чтобы полагать, будто моя властительница может чего-нибудь ждать от нее. Однако я верил в благоразумие и осторожность моей очаровательницы, которая не согласилась бы соединить свою судьбу с моей, прежде чем не обдумала и не предусмотрела последствий.
      Наступил вечер бала, я облачился в костюм, предназначенный мной для самых торжественных случаев, и, выпив чаю вместе с Нарциссой и ее братом, сопровождал моего ангела на бал, где она, во мгновение ока, победила своих соперниц по красоте и вызвала восхищение всех собравшихся. Мое сердце исполнилось гордости по сему случаю, и торжество мое было беспредельно, когда некий нобльмен, весьма известный по своему положению и влиянию в светском обществе, подошел к нам, во всеуслышание удостоил нас высокой похвалы, одобрив нашу грацию в танцах и нашу внешность.
      Но эта радость скоро испарилась, когда я заметил, что его лордство настойчиво начал ухаживать за Нарциссой и сказал ей несколько любезностей, которые, на мой взгляд, говорили о его любовном увлечении. Вот когда я начал чувствовать муки ревности! Я боялся могущественности и ловкости моего соперника, его речи меня терзали; когда она раскрывала уста, чтобы ответить, мое сердце замирало; когда она улыбалась, я мучился, как грешник в аду. Я был взбешен его самоуверенностью, я проклинал ее вежливость! Наконец он. отошел от нас и удалился в другой конец зала.
      Нарцисса, не подозревая о моей ярости, задала мне несколько вопросов, как только он отошел, но я не ответил, сохраняя мрачный вид, что свидетельствовало о волнении моей души и немало ее удивило. Заметив мое возбуждение, она изменилась в лице и спросила, что меня тревожит, но прежде чем я успел дать ответ, ее брат потянул меня за рукав и посоветовал обратить внимание на сидевшую против нас леди, в которой я тотчас же, к моему удивлению, признал Мелинду в компании с ее матерью и пожилым, джентльменом, мне неизвестным.
      - Чорт побери! - воскликнул сквайр. - Мистер Рэндан! Соблазнительная особа! Я бы непрочь... если она не замужем...
      Несмотря на свое замешательство, я все же сохранил способность размышлять, достаточную для того, чтобы предвидеть, что моей страстной любви весьма повредит присутствие этой леди, которая, по всем вероятиям, за то унижение, коему я ее подверг, отомстит мне, распуская вредоносные для меня слухи. Потому-то меня и встревожило восхищение сквайра, и некоторое время я не знал, что ответить, когда он спросил, какого я мнения о ее красоте; наконец я принял решение и сказал, что зовут ее Мелинда, что у нее есть десять тысяч фунтов приданого и говорят, будто она выходит замуж за некоего лорда, который отложил свадьбу на несколько месяцев, пока не достигнет совершеннолетия. Мне казалось, что это обстоятельство, мной измышленное, заставит его забыть о ней.
      Но я жестоко ошибся. Охотник на лисиц был слишком самонадеян, чтобы отчаиваться в успехе, соревнуясь с любым соперником в мире. Он обратил мало внимания на ее помолвку и сказал с самодовольной усмешкой:
      - А может быть, она изменит свое решение! Что с того, что он лорд? Я не хуже любого лорда в христианском мире! И мы еще посмотрим, не подойдет ли ей простой член Палаты общин, имеющий три тысячи годового дохода!
      Такое решение весьма меня напугало; разумеется, он скоро должен был обнаружить мои измышления, и, уверенный в благосклонном приеме его искательств, я не сомневался, что в моей любви мне придется столкнуться со всеми препятствиями, которые злонамеренность Мелинды может изобрести, а влияние ее воздвигнуть на моем пути. Эти размышления еще усилили мою скорбь - мое волнение нельзя было скрыть.
      Нарцисса настояла на том, чтобы немедленно итти домой, и в то время, как я вел ее к дверям, ее сановный поклонник, провожая ее взглядом, исполненным томления, отвесил ей глубокий поклон, уязвивший меня до глубины души. Прежде чем сесть в портшез, она спросила с огорчением, что со мной такое. А я только и мог ответить:
      - Клянусь небом, я сошел с ума!
      ГЛАВА LVIII
      Мучимый ревностью, я иду домой и оскорбляю Стрэпа. - Получаю весть от Нарциссы, после которой спешу к ней, и ее нежные уверения изгоняют все мои сомнения и страхи. - Покинув ее дом, замечаю в темноте какого-то человека и, заподозрив в нем шпиона, собираюсь его заколоть, но к своему великому изумлению обнаруживаю не кого иного, как Стрэпа. - Мелинда поносит меня. - Я знакомлюсь с лордом Куивервит, пытающимся выведать у меня сведения о Нарциссе. - Сквайра представляют его лордству; его холодность ко мне. - Я узнаю от моей наперсницы, что его лордство объявляет о своей любви к моей владычице, остающейся верной мне, несмотря на дошедшие до нее слухи, позорящие меня. - Я вне себя от огорчения, узнав, что ее приданое целиком зависит от милости ее брата. - Мистер Фримен сокрушается об ущербе, нанесенном моему доброму имени, которое я столь успешно и к полному его удовлетворению отстаиваю, что он берется ради меня сразиться с молвой.
      Издав сие восклицание, в ответ на что она вздохнула, я отправился домой в состоянии буйного помешательства и, найдя у себя в комнате догорающий камин, обрушил ярость на беднягу Стрэпа, которого столь сильно ущипнул за ухо, что он взвыл от боли, а когда я отпустил ухо, на лице его выразился такой безумный ужас, что посторонний наблюдатель мог бы лопнуть от смеха.
      Правду сказать, я скоро почувствовал, как я обидел его, и попросил прощения за содеянное, в ответ на что мой верный лакей покачал головой и сказал:
      - Я прощаю вам, и пусть вам господь простит!
      Но он не мог удержаться, чтобы не пролить слез из-за моей грубости.
      Я чувствовал невыразимое раскаяние, проклял мою неблагодарность и счел его слезы за упрек, который моя душа, находившаяся теперь в полном смятении, не могла вынести. Этот упрек привел все мои страсти в брожение. Я изрыгал страшные проклятия без всякого смысла, пена выступила у меня на губах, я крушил кресла и так безумствовал, что напугал моего друга почти до потери сознания. В конце концов мое исступление утихло, я впал в меланхолию и стал проливать слезы.
      Пребывая в таком унынии, я был удивлен появлением мисс Уильямс, которую, не предупредив меня, ввел Стрэп, не перестававший хныкать. Она пришла в сильное волнение, узнав от Стрэпа о моем состоянии, просила меня умерить мои страсти, отринуть мои догадки и пойти с ней к Нарциссе, пожелавшей видеть меня немедленно.
      Это дорогое имя воздействовало на меня, как талисман!
      Я пустился в путь и не открывал рта, пока меня не ввели в ее комнаты через сад, куда мы вошли потайной дверью. Обожаемое создание я нашел в слезах. При виде их я растрогался, некоторое время мы молчали, мое сердце было слишком переполнено, чтобы я мог заговорить; ее белоснежная грудь трепетала от глубоких вздохов; наконец она воскликнула всхлипывая:
      - Чем я досадила вам?
      Мое сердце умилилось от этого нежного вопроса. Я приблизился к ней с благоговением, упал на колени и, целуя ее руку, вскричал:
      - О, ты - воплощение доброты и совершенства! Меня убивает мое ничтожество! Я недостоин обладать твоими прелестями, которые небеса предназначили для существа, более счастливого!
      Она догадалась о причине моей тревоги, ласково укорила меня за подозрительность и дала мне столь обнадеживающие заверения своей вечной верности, что все мои сомнения и страхи покинули меня и мир и благоволение воцарились в сердце моем.
      В полночь я оставил прекрасную деву, удалившуюся почивать, мисс Уильямс проводила меня до садовой калитки, я направился в темноте домой, как вдруг услышал у себя за спиной шум, весьма схожий с лопотаньем и повизгиванием павиана. Я повернулся и, увидев нечто черное, решил, что это шпион, нанятый, чтобы меня подстеречь. Возбужденный этой догадкой, которая угрожала добродетельной Нарциссе потерей доброго имени, я выхватил шпагу и принес бы шпиона в жертву ее чести, если бы мою руку не остановил голос Стрэпа.
      С большим трудом он мог произнести:
      - Уб.. .б.. .б.. .ивайте, е.. .жели хот.. .т.. .тите!
      От холода ему так свело челюсти, что его зубы стучали, как кастаньеты. Обрадованный тем, что мои опасения не подтвердились, я расхохотался, видя его испуг, и спросил, что его сюда принесло. На это он ответил, что, боясь за меня, он пришел сюда, где и ждал до сего часа; он откровенно признался, что, хотя и уважает мисс Уильямс, но был очень неспокоен, зная, в каком душевном расположении я вышел из дому, и, если бы я не появился еще некоторое время, он позвал бы соседей мне на помощь.
      Намерение это меня взволновало. Я объяснил ему плачевные последствия столь безрассудного поступка и, строго наказав на будущее так не поступать, закончил увещания угрозой предать его смерти, если он когда-нибудь поступит столь сумасбродно.
      - Потерпите немножко! Ваш гнев и без того меня прикончит и незачем вам совершать убийства! - воскликнул он жалостным тоном.
      Я был растроган этим упреком; и как только мы вернулись домой, счел долгом успокоить его, объяснив причину моего гнева, который привел к тому, что я обращался с ним так недостойно.
      На следующий день, когда я вошел в Большой зал, я услышал, как вокруг меня начали перешептываться, и не сомневался, что виновница этих пересудов Мелинда; но я утешил себя тем, что Нарцисса питает ко мне любовь, на которую я могу положиться с полным доверием. Подойдя к столу "роли-поли" *, я выиграл несколько монет у моего предполагаемого соперника, который крайне любезно завел со мной разговор и предложил отправиться в кофейню, где угостил чаем и шоколадом. Я вспомнил Стратуела и не весьма доверял его вкрадчивой обходительности; мои подозрения не оказались пустыми: он ловко перевел беседу на Нарциссу и, упомянув, как бы невзначай, будто он уже занят какой-то другой любовной интригой, старался узнать, в каких я нахожусь отношениях с Нарциссой. Но его хитрость ни к чему не привела; я был убежден в его притворстве и давал столь общие ответы на его вопросы, что он заговорил о чем-то другом.
      Покуда мы беседовали, вошел сквайр с каким-то джентльменом,познакомившим его с милордом, который отнесся к нему с особой любезностью, убедившей меня, что его лордству он нужен для какой-то цели; это я счел дурным предзнаменованием.
      Но у меня было больше оснований испугаться на следующий день, когда я увидел сквайра в обществе Meлинды и ее матери, наградивших меня взглядами, полными презрения, а когда повстречался после этого со сквайром, то он, вместо того чтобы сердечно пожать мне руку, холодно ответил на мое приветствие, повторив дважды "здравствуйте" с таким безразличием и, я сказал бы даже, с таким пренебрежением, что, не будь он братом Нарциссы, я посчитался бы с ним на глазах у всех.
      Эти происшествия немало меня встревожили. Я предвидел приближение бури и вооружился смелостью; ставкой была Нарцисса, и я не собирался уступать. Я мог бы отказаться с большим или меньшим мужеством от любой другой радости жизни, но угроза потерять ее обрекала на бессилие мою философию и доводила меня до сумасшествия. На следующее утро мисс Уильямс нашла меня в тревоге и волнении, отнюдь не утихнувших от ее сообщений о том, что милорд Куивервит выразил лестное желание быть представленным моей дорогой владычице ее братом, который со слов Мелинды начал говорить, будто я безродный и нищий ирландский охотник за приданым, добывающий шулерством и другими неблаговидными способами деньги, чтобы казаться джентльменом, и к тому же столь темного происхождения, что даже не знаю, кто мои предки.
      Хотя я и ожидал всех этих злых козней, но не мог спокойно слышать о них, в особенности потому, что истина и ложь так были перемешаны в этом утверждении, что их почти невозможно было отделить друг от друга и оправдаться. Но об этом я ничего не сказал, нетерпеливо ожидая узнать, как Нарцисса отнеслась к такому открытию.
      Это благородное создание не поверило ни одному из обвинений и, уединившись со своей наперсницей, она тотчас же обрушилась с большим жаром на зложелательство света, коему целиком приписала все, сказанное мне в поношение; и, подробно рассказав наперснице о моем поведении, она признала его обходительным, достойным и бескорыстным, и ни в какой мере не усомнилась в том, что я в самом деле джентльмен, а не только выдаю себя за такового. "Я воздержалась с умыслом, - говорила Нарцисса, - от расспросов о подробностях его жизни, боясь, как бы рассказ о несчастьях, которые он перенес, не доставил ему мучения, а что касается до его денежных средств, то я также опасалась о них говорить и поведать о своих собственных, чтобы разговор о них не поверг нас в уныние... ибо, увы, мое состояние принадлежит мне не безусловно, но целиком зависит от согласия брата на мой брак".
      Меня как громом поразило это сообщение; у меня потемнело в глазах, я побледнел, и все мое существо затрепетало!
      Моя приятельница, заметив мое волнение, пыталась вдохнуть в меня мужество уверениями в постоянстве Нарциссы и надеждой на какую-нибудь случайность, благодетельную для нашей любви; в виде утешения она сказала, что вкратце познакомила мою властительницу с историей моей жизни и та, узнав о плачевном состоянии моих финансов, не только не стала любить меня меньше, но, наоборот, ее любовь и уважение ко мне возросли. Эти заверения меня весьма успокоили и спасли от множества тревог и волнений, так как когда-нибудь я все равно должен был бы рассказать Нарциссе о своем положении, а эту трудную обязанность я не смог бы выполнить, не испытывая смущений и стыда.
      Я не сомневался, что скандальная клевета Мелинды уже распространилась по городу, и решил собрать все силы, чтобы с надменным видом встретить последствия ее злокозненности, а также в отместку поведать о ее приключении с офранцуженным цырюльником.
      Пообещав ждать меня в полночь у садовой калитки, мисс Уильямc ушла, прося меня положиться на нерушимую любовь моей дорогой Нарциссы.
      Прежде чем я вышел из дому, меня посетил Фримен, пришедший рассказать о злой молве на мой счет. Я слушал с полным спокойствием и в свою очередь рассказал о том, что произошло между Мелиндой и мною, и позабавил его историей с цырюльником, в которой принимал участие его друг Бентер. Он понял, какой ущерб был нанесен моему доброму имени, и, нисколько не сомневаясь, откуда излился на меня поток клеветы, решил защитить меня и разубедить общество, направив сей поток назад к его источнику; однако он посоветовал мне не появляться в свете, пока все так предубеждены против меня, ибо я рискую встретить такой прием, который может иметь дурные последствия.
      ГЛАВА LIX
      Я получаю необычную записку у дверей Большого зала, куда я, однако, вхожу и оскорбляю сквайра, угрожающего мне судебным преследованием. - Укоряю Мелинду за ее зложелательство. - Она плачет от досады. - Лорд Куивервит недоброжелателен ко мне. - Отвечаю ему сарказмом. - Нарцисса встречает меня с большой нежностью и хочет услышать историю моей жизни. - Мы клянемся друг другу в вечной верности. - Я покидаю ее. - Меня будит посланец, принесший вызов на поединок от Куивервита. - Я встречаюсь с ним, сражаюсь и побеждаю его.
      Я поблагодарил его за совет, которому, однако, моя гордость и досада не позволяли следовать, и, как только он ушел, чтобы защищать перед друзьями и знакомыми мое доброе имя, я покинул дом и направился прямо в Большой зал.
      У дверей меня встретил слуга, который подал мне записку без подписи, оповещавшую, что мое присутствие нежелательно посетителям и я волен, во избежание недоразумений, развлекаться в будущем где угодно в другом месте. Такое решительное послание привело меня в ярость. Я нагнал слугу, вручившего его, и, схватив за шиворот в присутствии всех, пригрозил, что убью его, если он не скажет, какой негодяй дал ему такое позорящее меня поручение, дабы я мог расправиться с ним так, как он того заслуживает.
      Посланец, перепугавшись моих угроз и бешеных взглядов, упал на колени и сказал, что джентльмен, приказавший ему передать мне записку, был не кто иной, как брат Нарциссы, который в это время стоял в другом конце зала и разговаривал с Мелиндой.
      Я немедленно к нему подошел и в присутствии его дамы сказал так:
      - Зарубите себе на носу, сквайр: если бы не было причины, которая защищает вас от моего негодования, то я отколотил бы вас палкой там, где вы стоите, за самонадеянность, с которой вы послали эту грязную записку!
      При этом я разорвал записку, швырнул ему в лицо и, устремив на его даму гневный взор, заявил, что, к сожалению, я могу поздравить ее с изобретательностью только в ущерб ее добропорядочности и правдивости.
      Ее поклонник, храбрость которого возрастала лишь в соответствии с количеством выпитого им вина, вместо того чтобы ответить мне достойным образом, ограничился угрозой привлечь меня к суду за нападение и призвал в свидетели присутствующих, а она, раздраженная его малодушием и взбешенная моим сарказмом, громко заплакала от досады и огорчения, оповещая общество об оскорблении, ей нанесенном.
      Слезы леди привлекли внимание сочувствующих зрителей, которым она с большой злобой стала жаловаться на мою грубость, заявив, что, будь она мужчиной, я не посмел бы так с ней обращаться.
      Большинство джентльменов, предубежденных против, меня ранее, возмутились моим вольным обращением с ней, что видно было по их взглядам; но все они, выражая свои чувства, этим и ограничились, за исключением милорда Куивервита, сказавшего с усмешкой, что теперь моя вольная воля показать себя в истинном свете, ибо моя личность больше не вызывает у него никаких сомнений.
      Уязвленный этим обидным двусмысленным замечанием, возбудившим смех, я пылко ответил:
      - Горжусь, что в этом случае опередил ваше лордство!
      Он не ответил на мой выпад и с презрительной улыбкой удалился, оставив меня в незавидном положении.
      Тщетно я увивался вокруг некоторых знакомых, чья беседа могла бы рассеять мое замешательство; все бежали меня, как зачумленного, и я не смог бы вынести свое бесчестье, если бы мысль о верной и любящей Нарциссе не пришла мне на помощь.
      Я покинул арену моего унижения и, бродя по городу, очнулся от своей задумчивости, очутившись перед ювелирной лавкой, куда я вошел и купил кольцо с рубином в виде сердечка в оправе из бриллиантовых розочек, за которое заплатил десять гиней, намереваясь преподнести его моей очаровательнице.
      В назначенный, час меня ввели к моей божественной возлюбленной, встретившей меня, невзирая на все позорящие мое имя слухи, с великим доверием и нежностью; от мисс Уильямc она узнала вкратце историю моей жизни и пожелала услышать о ней более подробно, что я и исполнил с великой откровенностью, опустив, однако, некоторые памятные читателю события, которые ей, по моему мнению, не подобало слышать.
      Поскольку рассказ о моей жизни был только повествованием о несчастиях, слезы сочувствия струились из ее волшебных глаз все время, пока я рассказывал, а когда я кончил, она вознаградила меня самыми нежными уверениями в вечной любви. Она оплакивала свое зависимое положение, которое отдаляет мое счастье, рассказала, что в этот самый день, с разрешения брата, лорд Куивервит пил у нее чай и сделал предложение выйти за него замуж, и, увидев, как я был ошеломлен этим сообщением, выразила желание дать доказательства своей любви, сочетавшись со мной браком тайно, а в остальном положиться на судьбу.
      Я был потрясен таким доверием, но, не желая быть превзойденным в великодушии, восстал против прельстительного искушения ради нее и ее чести; тут же я преподнес кольцо, как поруку моей нерушимой привязанности, и, преклонив колени, призвал небеса обрушить проклятья на мою голову, если когда-нибудь мое сердце будет повинно хотя бы в одной мысли, недостойной любви, в которой я клянусь Она приняла мой залог любви и в свою очередь дала мне миниатюру со своим портретом, оправленную в золото, и также призвала небеса в свидетели и судьи ее любви.
      Когда мы обменялись взаимными клятвами, нас осенила надежда, и мы предались ласкам, какие только могла позволить ее невинность, я не замечал, как летело время и наступило уже утро, прежде чем я смог оторваться от моей возлюбленной. Мой добрый ангел предвидел то, что должно было произойти, и позволил мне насладиться своим присутствием в виду роковой разлуки, на которую я был обречен.
      Вернувшись домой, я немедленно лег спать и часа через два был разбужен Стрэпом, сообщившим мне с беспокойством, что внизу ждет лакей с письмом, которое он хочет вручить только в мои собственные руки. Встревоженный таким сообщением, я поручил моему другу провести его ко мне в спальню и получил от него следующее письмо, на которое, по его словам, надлежало дать немедленный ответ.
      "Сэр,
      Когда кто-нибудь оскорбляет мою честь, то, невзирая на слишком большое различие в нашем положении, я готов отказаться от привилегий моего сана и искать удовлетворения на равных основаниях. Я мог бы не обратить внимания на грубое замечание, сделанное вами вчера в Большом зале, если бы ваше самонадеянное соперничество со мной в более важном деле и сведения, полученные мною сегодня утром, не вызвали у меня решимости проучить вас шпагой за наглость. Итак, если у вас хватит духу поддержать то звание, на каковое вы претендуете, то вы не откажетесь последовать незамедлительно за подателем сего в укромное место, где вас будет ждать
      Куивервит".
      То ли любовь и ласки Нарциссы лишили меня смелости, то ли я проникся почтением к высокому сану моего противника, - не могу сказать, но никогда я не был столь мало расположен драться на дуэли, как теперь. Тем не менее, понимая, что мне нужно защищать доброе имя моей возлюбленной так же, как и свою честь, я тотчас же поднялся, поспешно оделся, прицепил шпагу, приказал Стрэпу сопровождать меня и отправился с посланцем, проклиная всю дорогу злую фортуну за то, что меня выследили, когда я возвращался от моего ангела, ибоименно так я мог истолковать полученные его лордством сведения.
      Когда я увидел моего соперника, лакей остановился, сказав, что ему приказано дальше не итти, я также приказал Стрэпу остановиться и пошел вперед, решив, если возможно, объясниться с противником, прежде чем начать поединок. Повод не замедлил представиться, ибо, как только я приблизился, он нахмурился и сурово спросил, что я делал сегодня рано утром в саду мистера Топхолла.
      - Не знаю, милорд, как отвечать на вопрос, заданный столь высокомерно и спесиво. Ежели ваше лордство будет рассуждать спокойно, вы не пожалеете о такой снисходительности, в противном случае меня нельзя принудить к какому бы то ни было признанию.
      - Отрицать бесполезно: я сам видел, как вы выходили из сада, - сказал он.
      - А кто еще видел меня?
      - Не знаю, да и знать не хочу, - заявил он. - Мне не нужны никакие свидетели, раз я сам видел.
      Обрадованный тем, что подозревает меня только он один, я попробовал утишить его ревность, признавшись в интриге с горничной, но он был проницателен, его нелегко было обмануть, и он заявил, что есть только один путь убедить его в истинности моего утверждения, а именно клятвенно отречься от всяких притязаний на Нарциссу и обещать, под честным словом, никогда не говорить с ней в будущем.
      Раздраженный таким требованием, я выхватил шпагу и воскликнул:
      - О, небо! Какое право имеете вы или кто-либо на земле ставить мне такие условия!
      Он также выхватил шпагу и, грозно нахмурившись, сказал, что я негодяй и обесчестил Нарциссу.
      - Негодяй тот, кто позорит меня таким обвинением! - в бешенстве вскричал я. - Она в тысячу раз более целомудренна, чем мать, вас породившая! И я буду защищать ее честь всей кровью моего сердца!
      Я бросился на него с жаром, но не скажу, чтобы с ловкостью, и получил ранение в шею, удвоившее мое бешенство. Он превосходил меня в хладнокровии и в искусстве владеть шпагой, благодаря чему парировал мои удары с большим спокойствием, пока я не израсходовал свои силы, а когда он заметил мою усталость, бешено меня атаковал. Но, убедившись, что я защищаюсь лучше, чем он ждал, он решил, при выпаде, схватиться со мной; его шпага вонзилась мне в камзол на уровне грудной кости и, пройдя между телом и рубашкой, вышла над моим левым плечом. Мне показалось, что его шпага пронзила легкое и, стало быть, рана смертельна; решив не умереть неотмщенным, я ухватился за гарду, бывшую вплотную у моей груди, прежде чем он успел высвободить острие шпаги, и, крепко держа ее левой рукой, нанес ему удар, целясь в сердце; но удар пришелся в плечо и острие вонзилось в лопатку. Разочарованный в моей надежде и боясь, что смерть помешает мне отомстить, я схватился с ним и, будучи гораздо сильнее, бросил его наземь, вырвал у него шпагу из рук, и так велико было мое волнение, что, вместо того чтобы вонзить ее, выбил ему эфесом три передних зуба.
      В этот момент наши слуги, увидев, как мы упали, бросились к нам на помощь, чтобы нас разнять, но, прежде чем они добежали, я уже вскочил на ноги и обнаружил, что моя рана, которую я считал смертельной, не больше, чем пустая царапина. Сознание собственной своей безопасности утишило мою злобу, и я осведомился о состоянии моего противника, который лежал неподвижно, а кровь текла у него изо рта и из плеча. Я помог лакею поднять его и, перевязав рану моим носовым платком, сказал, что она неопасна; затем я вернул ему шпагу и предложил отвести его домой. Он мрачно меня поблагодарил и, прошептав, что я скоро услышу о нем, удалился, опираясь на плечо слуги.
      Меня удивило это обещание, которое я истолковал как угрозу, и решил, что если он снова вызовет меня на поединок, я воспользуюсь благоприятной фортуной уже по-иному.
      Теперь только я имел возможность обратить внимание на Стрэпа, который от ужаса совсем обалдел. По дороге домой я успокоил его, уверив, что не понес никакого вреда, и объяснил, в чем было дело.
      Вернувшись к себе, я почувствовал, что рана в шею весьма болезненна и немало крови запеклось на рубашке; я снял кафтан и камзол, расстегнул воротник рубашки, чтобы легче было перевязать рану. Мой друг, увидев залитую кровью рубашку, решил, что я получил по крайней мере двадцать тысяч ран, вскричал; "О Иисус!" - и грохнулся наземь.
      Я остановил кровотечение корпией, наложил пластырь, счистил запекшуюся кровь, переменил белье и оделся, пока Стрэп лежал без чувств у моих ног; поэтому, когда он пришел в себя и увидел меня в полном здравии, он не поверил глазам.
      Теперь, когда опасность миновала, я был очень рад случившемуся, полагая, что все скоро станет известно и, стало быть, немало прославит меня в этом городе. Я был также горд тем, что некоторым образом оказался достоин любви Нарциссы, которая, полагал я, не осудит меня за содеянное.
      ГЛАВА LX
      Меня посещает Фримен, с которым я появляюсь в обществе и встречаю радушный прием. - За мной посылает лорд Куивервит, которого я покидаю в гневе. - Нарциссу увозит ее брат, - Я хочу пуститься за ним в погоню, но меня отговаривает приятель. - Играю в карты и проигрываю все свои деньги. Отправляюсь в Лондон. - Испытываю фортуну у карточного стола без всякого успеха. - Получаю письмо от Нарциссы. - Надуваю своего портного.
      Покуда я предавался этим размышлениям, слухи о дуэли каким-то неведомым путем распространились по всему городу. Ко мне пришел Фримен, выразивший удивление, что застал меня дома, так как ему сообщили, что лорд Куивервит умер от ран, а я скрылся из страха перед законом. Я спросил его, какова, согласно молве, причина нашего столкновения, и Фримен сообщил, будто ее приписывают возмущению лорда Куивервита моим ответом в Большом зале, каковую причину я и подтвердил, очень довольный, что на Нарциссу не падает подозрения. Фримен, узнав от меня о том, что мой противник вне опасности, поздравил меня, ибо, по его словам, такой исход лучше, чем что бы то ни было, мог подкрепить его мнение о моей личности, которое он старательно распространяет среди своих друзей, защищая меня.
      Вследствие этой его уверенности я пошел с ним в кофейню, где меня приветствовали многие из тех, кто избегал еще день назад; всех их очень позабавила дошедшая до их сведения история о французском кавалере Мелинды. В то время как я находился в кофейне, мне передали приглашение лорда Куивервита зайти к нему домой, если я свободен.
      Я незамедлительно отправился туда, и меня провели к его лордству, который лежал в постели. Когда мы остались одни, он поблагодарил меня в весьма любезных выражениях за то, что я столь умеренно воспользовался преимуществами, дарованными мне фортуной; вместе с этим он просил простить ему поступки, которые могли быть вызваны его досадой.
      - Мне очень хотелось бы, чтобы вы стали моим другом, - сказал он. - Но раз для меня невозможно отказаться от моей страсти к Нарциссе, я слишком уверен в ваших чувствах и знаю, что согласия у нас быть не может; поэтому я взял на себя смелость послать за вами, признать со всей искренностью, что я буду противодействовать вашему успеху у сей молодой леди, хотя обещаю подчинить это противодействие велениям чести и справедливости. Я считаю прежде всего необходимым заявить вам, что у нее нет независимого состояния, и, если вы даже добьетесь успеха в ваших искательствах, вас ждет немалое огорчение видеть ее доведенной до нищеты, когда у вас не будет средств ее содержать, а мне из достоверных источников известно об отсутствии у вас средств... Кроме сего, я должен сознаться, что, побуждаемый этими мыслями, я поделился в письме к ее брату моими подозрениями о том, что она питает к вам нежные чувства, и посоветовал ему принять соответственные меры.
      Крайне встревоженный и раздраженный этим сообщением, я сказал его лордству, что не понимаю, каким образом он может примирить этот поступок с заявлением о своем чистосердечии, и затем покинул его, охваченный смятением.
      На пути домой, где я надеялся, как обычно, получить вести от моей властительницы через мисс Уильямc, я был удивлен, заметив, что кто-то машет мне платком из окна мчавшейся мимо кареты, запряженной шестериком; приглядевшись, я увидел ехавшего верхом вслед за каретой слугу, в котором узнал по ливрее лакея сквайра. Я был как громом поражен при этом открытии и понял мгновенно что сие может означать. Я догадался, что этот сигнал был подан мне драгоценной ручкой Нарциссы, поспешно увозимой из города вследствие письма лорда Куивервита ее братцу и не имевшей иной возможности сообщить о своей беде и воззвать к моей помощи.
      Потеряв голову, я побежал домой, схватил пистолеты и в таком замешательстве, заикаясь, приказал Стрэпу достать почтовых лошадей, что мой бедный лакей, опасаясь новой дуэли, не подчинился моему приказанию, но побежал к Фримену, который, узнав о моих намерениях, тотчас же явился и трогательно заклинал меня рассказать ему о причине моей тревоги, вследствие чего я не мог ему отказать и заявил, что мое счастье улетело вместе с Нарциссой и я должен либо воротить ее, либо погибнуть. Он стал доказывать безумие такого шага и пытался отвратить меня от него всеми доводами, подсказанными дружелюбием и рассудительностью. Но все его аргументы не достигли бы цели, если бы он не заставил меня подумать, что я должен положиться на любовь Нарциссы и преданность ее горничной, которые найдут способ оповестить меня о своем положении; вместе с этим он напомнил мне о вреде, какой причинит доброму имени Нарциссы мой внезапный отъезд.
      Эти доводы убедили меня и утихомирили. Я появился на людях со спокойным видом и был принят в лучшем обществе; весть о моем несчастье распространилась, и мне выражали сочувствие; в то же время я имел удовольствие наблюдать всеобщее нерасположение к Мелинде, вынужденной поспешить с возвращением в Лондон, чтобы избежать пересудов и насмешек всех леди Бата.
      Хотя надежда получить весточку от моей возлюбленной поддерживала мой дух, но через несколько недель я стал очень тревожиться, когда ожидания мои не сбылись. Короче говоря, меланхолия и уныние овладели моей душой; и вот, сетуя на провидение, бывшее для меня злой мачехой и всегда мешавшее исполнению моих желаний, я в припадке отчаяния принял решение бросить все, что у меня было, на карточный стол с целью либо выиграть состояние, достаточное для независимой жизни, либо низвергнуться в нищету, которая заставила бы меня проститься с любыми надеждами, тешащими мое тщеславие и ныне причиняющими мне мучения.
      Побуждаемый этим роковым решением, я принял участие в игре и после нескольких поворотов фортуны выиграл к концу третьего дня тысячу фунтов. Но в мои намерения не входило останавливаться на этом, почему я и держал Стрэпа в неведении относительно моей удачи, и, продолжая играть, закончил свою карьеру, оставшись только с пятью гинеями, которые я также поставил бы на карту, если бы не постыдился спуститься от ставки в двести фунтов до такой мизерной суммы.
      После выполнения своего плана я пошел домой, удивляясь сам своему спокойствию, и сказал моему другу о несчастье с такой легкостью, что он подумал, будто я шучу, и отнесся к новости весьма хладнокровно. Но вскоре обнаружилось, что мы оба ошиблись. Я неправильно истолковал мою тупость как мудрую покорность, а он понял, что все это не шутка, увидев меня на следующее утро в страшном отчаяньи, которое он пытался хоть как-нибудь облегчить, утешая меня всеми средствами, находившимися в его распоряжении.
      Однако в одну из более спокойных минут я послал его заказать место в лондонской почтовой карете и тем временем уплатил свои долги в Бате, которые достигали только тридцати шиллингов.
      Не попрощавшись с приятелями, я отбыл в Лондон; Стрэпу повезло найти верховую лошадь, и мы прибыли в столицу, не встретив по пути ничего примечательного. Когда мы пересекали Бегшотхит, у меня возникло желание вернуть назад свои деньги, наложив в каком-нибудь столь же удобном местечке контрибуцию на пассажиров. Таково было в это время расположение моего духа, что я пошел бы на грабеж, настолько старательно я обдумал этот план, и рискнул бы головой, если бы меня не удержала мысль о позоре, сопутствующем поимке.
      Помещение, раньше мною занимаемое, было свободно, я снова снял его, и на следующий день пошел разыскивать Бентера, встретившего меня с распростертыми объятиями в чаянии получить свою долю по нашему условию. Но когда он узнал, что произошло, его лицо сразу изменилось, и он заявил с присущей ему язвительностью и досадой, что, будь он на моем месте, он не позволил бы фортуне вторично устраивать с ним такую же проделку и сразу же разделался бы с собой за свою неосторожность.
      Когда я попросил его объяснить смысл сего совета, он показал на свою шею, привстал на цыпочки и без дальнейших церемоний собрался удалиться, когда я напомнил ему о моей нужде и попросил вернуть взятые им взаймы пять гиней.
      - Пять гиней! - воскликнул он. - Ч-чорт! Если бы вы поступали благоразумно, вы имели бы теперь двадцать тысяч в кармане. Я уповал получить от вас пятьсот фунтов с такой же уверенностью, словно уже имел на них банковский чек, и по всей справедливости вы должны мне эту сумму!
      Такие вычисления мне не понравились и нисколько не убедили, и я настаивал на своем праве так упорно, что он переменил тон и заставил меня утихнуть, заявив, что не имеет и пяти шиллингов. Общая беда обычно создает доброе взаимопонимание; я был докучливым заимодавцем, а теперь опустился до положения клиента и попросил у Бентера совета, как возместить мои потери.
      Он посоветовал мне снова прибегнуть к карточному столу, где раньше мне так везло, и продать для этого мои часы. Я последовал его указанию и, вручив ему несколько монет, отправился в игорный дом, где проиграл все до последнего шиллинга.
      После сего я вернулся домой с отчаянным решением и, сообщив Стрэпу о моей участи, приказал ему заложить мою шпагу, чтобы я мог сделать еще одну попытку. Это верное создание, узнав о моем намерении, предалось жестокой скорби в предвидении нищеты, разразилось слезами и спросило, что я собираюсь делать после того, как истрачу ту небольшую сумму, которую он сможет получить, заложив шпагу.
      - За себя я не боюсь, - сказал он. - Пока господь сохранит мне здоровье и вот эти десять пальцев, я сумею заработать где угодно себе на жизнь. Но что станется с вами, у кого слишком мало смирения, чтобы унижаться, и слишком много требований, чтобы быть довольным...
      Тут я прервал его, мрачно сказав, что мне уж больше не понадобятся деньги, пока у меня есть заряженный пистолет. Остолбенев от ужаса при этом страшном намеке, Стрэп онемел на некоторое время, а затем разразился такими словами:
      - Да поможет вам господь в своей неизреченной милости отбросить это дьявольское искушение! Подумайте о вашей бессмертной душе... В могиле нельзя покаяться! О господи! Подумать только, до чего мы дошли! Разве нам не велено отдать себя на волю небес! Где же ваше терпение? Durum patientia frango... {Трудности преодолеваются терпением (лат.}.} Вы еще так молоды... Для вас есть еще столько хороших вещей в запасе... Accidit in ipuncto quid non speratur in anno... {В момент случается то, чего ждешь целый год (лат.).} Вспомните вашего дядю, мистера Баулинга! Может быть, он теперь плывет домой и тешит себя надеждой отыскать вас и оказать вам вспоможение? Да что там! Не приехал ли он уже? Ведь корабль вот-вот должен притти...
      Луч надежды осветил мою душу при мысли об этом. Я поблагодарил моего друга за своевременное напоминание и, пообещав ему не принимать решения до его возвращения, послал его в Уэппинг за сведениями.
      В его отсутствие меня посетил Бентер, который уже знал о моем проигрыше и сказал, что настанет день, когда фортуне надоест преследовать меня.
      - А вот кстати письмо для вас, - продолжал он. - Я получил его только сейчас, оно вложено в письмо от Фримена.
      Я схватил письмо и, увидев почерк Нарциссы, горячо поцеловал, вскрыл и прочел:
      "С большим трудом, тайком от окружающих меня соглядатаев, мне удалось улучить возможность и сообщить вам, что меня из Бата внезапно увез брат, извещенный о наших встречах лордом Куивервитом, которого вы ранили на дуэли из-за меня. Так как я совершенно убеждена в вашей чести и любви, то надеюсь, что о столь безумных доказательствах сего мне никогда не придется в будущем услышать. Меня так строго стерегут, что вам нет никакой возможности меня увидеть, пока подозрения брата не рассеются или по воле небес не произойдут какие-либо непредвиденные и благоприятные для нас события. А пока их нет вы можете положиться на постоянство и любовь
      вашей Нарциссы.
      P. S. Мисс Уильямc, которая заточена вместе со мной, шлет вам привет. Мы обе здоровы и тревожимся за вас в особенности потому, что вы не сможете передать нам в наше заключение ни письма, ни записки; по этой причине прошу вас воздержаться от такой попытки, которая ни к чему не приведет кроме того, что продлит наше пленение.
      Н."
      Это милое письмо принесло мне великое утешение. Я сообщил его содержание Бентеру и показал ему портрет Нарциссы. Он похвалил ее красоту и рассудительность и не мог не признать, что мне можно простить пренебрежительное отношение к мисс Снэппер, если мое внимание привлекло столь очаровательное создание.
      Я начал примиряться со своей судьбой и вообразил, что, если я смогу раздобыть средства на жизнь до приезда моего дяди, который, быть может, уже вернулся, то он поможет мне совершить нечто весьма споспешествующее моей любви и фортуне. Я посоветовался с Бентером о том, как добыть эти средства, и когда тот узнал, что у меня есть кредит у портного, он посоветовал мне взять у него два-три дорогих костюма и продать их за полцены торговцу на Монмут-стрит. Такое предложение меня напугало, ибо оно слегка походило на мошенничество. Но Бентер рассеял мои страхи, заметив, что через несколько месяцев я смогу поступить со всеми по справедливости, а пока моим оправданием является честность моих намерений. Я дал себя убедить такой уверткой, с которой согласилась скорее моя нужда, чем совесть, и когда оказалось, что о корабле, на коем отплыл мой дядя, нет никаких сведений, я привел в действие план Бентера и раздобыл двадцать пять гиней, если не считать тех пяти гиней, которые заплатил ему за совет.
      ГЛАВА LXI
      Я арестован. - Доставлен в Маршелси. - Встречаю в тюрьме моего старого знакомого, щеголя Джексона. - Он рассказывает о своих приключениях. Приходит Стрэп, которого с трудом удается утешить. - Джексон знакошт меня с поэтом. - Я восхищаюсь его беседой и талантом. - Глубоко скорблю о своей беде. - Стрэп находит место цырюльника.
      Но этот способ повлек через несколько недель последствия, мною не предвиденные.
      Какой-то актер, купив один из костюмов, выставленных на продажу, появился в нем как-то вечером на сцене, и, к несчастью, мой портной был в это время в театре. Он тотчас же узнал костюм и, подробно расследовав это дело, раскрыл всю затею, после чего явился ко мне, заявил, что очень нуждается в деньгах, и предъявил мне счет, доходивший до пятидесяти фунтов. Удивленный таким неожиданным обращением, я обошелся с ним нагло, выругался, спросил, неужели он сомневается в моей честности, заявил, что впредь буду более осторожен в выборе тех, - с кем имею дело, и предложил ему притти черезтри дня.
      Он повиновался и, придя снова, потребовал свои деньги, но, убедившись, что я вожу его за нос пустыми обещаниями, в тот же день арестовал меня на улице.
      Это событие не очень меня ошеломило, ибо оно положило конец тягостному ожиданию; но я отказался отправиться в дом предварительного заключения для должников, где, по слухам, было одно плутовство, и в наемной карете меня отвезли в Маршелси, сопровождаемого бейлифом и его помощником, которые были очень разочарованы и опечалены моим решением *.
      Тюремщик, заключив по моему внешнему виду о наличии у меня денег, встретил меня, повторяя по-латыни depone {Пожалуйте деньги! (буквально: внесите!)., и сообщил, что я должен уплатить вперед за комнату, в которой намерен проживать. Я пожелал взглянуть на помещение и за крону в неделю снял маленькую, жалкую комнатушку, которую в другом месте мог бы снять за половину этой суммы.
      Поселившись в этом мрачном жилище, я послал за Стрэпом и предался размышлениям о том, какими доводами я стану утешать моего верного оруженосца, как вдруг в мою дверь постучали и, когда я открыл ее, в комнату вошел молодой человек в обтрепанном костюме, надетом на удивительно грязное белье.
      Отвесив низкий поклон, он назвал меня по имени и спросил, не забыл ли я его. Голос его помог мне вспомнить, кто это такой, и я узнал в нем моего знакомого Джексона, упоминаемого в первой части моих мемуаров. Я сердечно его приветствовал, выразил радость, что он жив, а также соболезнование по поводу его теперешнего положения, которое, однако, не весьма его огорчало, так как он весело расхохотался по случаю неожиданной нашей встречи в этом месте. Когда взаимные наши приветствия кончились, я осведомился о его любовных интригах с богатой леди, каковые, кажется, были близки к благополучному завершению, когда я имел удовольствие видеть его в последний раз. После неудержимого приступа смеха он сказал, что в этом деле потерпел отменное поражение.
      - Так знайте же, - сказал он, - что через несколько дней после приключения с этой сводней и ее девками я нашел способ жениться на сей прекрасной леди, о которой вы говорите, и, проведя с ней ночь у нее дома, пришелся ей по вкусу, а рано утром, похныкав и поплакав, моя леди призналась, что она отнюдь не богатая наследница, а самая обыкновенная уличная девка, которая заманила меня в брачные сети, чтобы пользоваться привилегией femme couverte {Защищенная женщина (франц.)}, и что если я немедленно не скроюсь, меня арестует за ее долги бейлиф, который уже получил приказ. Я остолбенел от такого признания, затем вскочил и, от всей души выругав свою супругу, покинул ее и благополучно приютился в укромном месте, пока не получил назначения помощником лекаря на военный корабль в Портсмут. Я отправился туда в воскресенье, явился на корабль, который отплывал в Пролив, где мне повезло, и я получил назначение лекарем на шлюп, вернувшийся домой через несколько месяцев, после чего меня списали с корабля. Затем я прибыл в Лондон, полагая, будто обо мне позабыли и я свободен от своей супруги и ее кредиторов; но не прошло и недели, как я был арестован за ее долги, достигавшие двадцати фунтов, и попал сюда, где застрял еще из-за новых долгов. Однако вы знаете мой нрав. Я презираю тревоги и беспокойства, а на свое половинное жалованье ухитряюсь здесь жить весьма сносно!
      Я поздравил его с такой философией и, вспомнив, что когда-то взял у него взаймы деньги, расплатился с ним, что пришлось ему как раз кстати. Затем я расспросил о здешних порядках, которые он мне разъяснил; мы договорились о том, чтобы столоваться вместе, и как только он ушел распорядиться об обеде, прибыл Стрэп.
      Никогда в жизни я не видел, чтобы печаль выражалась на физиономии так необычно, как у моего честного друга, чье лицо было и в самом деле приуготовлено природой для подобных впечатлений.
      Когда мы остались одни, я поведал ему о моем злосчастном роке и приложил усилия, чтобы утешить его теми же самыми доводами, какие он употреблял раньше, успокаивая меня, а именно: я доказывал, что, по всем вероятиям, меня очень скоро освободит мистер Баулинг. Но его скорбь была невыразима, он казался внимательным, но ничего не слышал и молча ломал руки, так что вот-вот я готов был заразиться его отчаянием, если бы не появился Джексон и, заметив уважение, какое я питаю к Стрэпу, хотя тот и был одет, как лакей, не стал уделять и ему крохи утешения с такой веселостью и беспечностью, что печальное лицо моего оруженосца постепенно прояснялось, он обрел дар речи и мало-помалу обнаружил признаки примирения с горестным событием.
      Мы вместе пообедали вареным мясом и овощами, принесенными из съестной лавки по соседству; хотя эта трапеза мало походила на те, к каким я привык в последнее время, но я претворил необходимость в добродетель, ел с завидным аппетитом и угостил друзей бутылкой вина, возымевшего желанный эффект, еще более развеселив моего сотоварища по заключению и подняв дух Стрэпа, который начал говорить о моем несчастье с некоторым легкомыслием.
      После обеда Джексон оставил нас поговорить о наших делах; я предложил Стрэпу уложить все наши вещи и перевезти их в какую-нибудь дешевую комнатку, которую ему надлежит снять для себя поблизости от Маршелси после того, как он расплатится за мое помещение, для чего я дал ему денег. Я советовал ему также держать в тайне мою беду и говорить моему квартирохозяину и всем, кто будет его расспрашивать, что я уехал на несколько недель в деревню; я приказал ему заходить через день к Бентеру, дабы узнать, нет ли письма от Нарциссы, переданного через Фримена, и во что бы то ни стало оставить указание о своем местожительстве для моего дяди в Уэппинге, чтобы тот по прибытии своем мог меня найти.
      Когда Стрэп удалился исполнять эти поручения (которые, кстати сказать, он выполнил точно в тот же вечер), я почувствовал, что мое новое положение не по мне, и, боясь своих мыслей, искал прибежища у Джексона, который, посулив угостить лекцией о вкусе, повел меня в "общее" отделение, где я увидел сборище оборванных, жалких существ. Мы пробыли там несколько минут, как вдруг появилась фигура, завернутая в грязное одеяло, перепоясанное двумя связанными вместе тесемками разного цвета; у вошедшего была черная борода, а на голове огромный лохматый коричневый парик, который, казалось, стащили с головы какого-нибудь вороньего пугала. Это привидение, весьма торжественно выступая, отвесило глубокий поклон присутствующим, выразившим ему свое удовольствие общим приветствием:
      - Добро пожаловать, доктор!
      Тогда он повернулся к нам и приветствовал Джексона особо, после чего мой приятель представил его мне как мистера Мелопойна. По окончании этой церемонии он вступил в круг заключенных, обступивших его, и трижды откашлялся, прочищая горло, а затем, к моему крайнему изумлению, произнес выразительным голосом очень изящную и искусную речь о разнице между талантом и вкусом, уснащая ее жестами и украшая цитатами из сочинений лучших писателей, древних и современных.
      Окончив свою речь, длившуюся добрый час, он снова отвесил поклон слушателям, из коих ни один (как мне сказали) не понял ни одной фразы из того, что он говорил. Однако они выразили ему свое уважение и почтение добровольными взносами, которые достигали, по словам Джексона каждую неделю восемнадцати пенсов. Это небольшое вспомоществование, а также скромные подарки, получаемые им за разрешение спорных дел между заключенными, позволяли ему не умереть с голоду и разгуливать в вышеописанном фантастическом наряде.
      Я узнал также, что он превосходный поэт и сочинил трагедию, которая, по отзывам тех, кто ее знал, имела большие достоинства; узнал я также, что его ученость безгранична, его нравственные правила безукоризненны, а скромность непобедима. Такая личность не могла не привлечь моего внимания; я с нетерпением ждал знакомства с ним и просил Джексона пригласить его ко мне, чтобы провести с ним вечер.
      Мое желание исполнилось; он почтил нас своим присутствием и, заметив в разговоре мое горячее пристрастие к belles lettres, показал себя с самой лучшей стороны, рассуждая об этом предмете, после чего я выразил сильнейшее желание видеть его произведения. Он и в этом отношении пошел мне навстречу, обещая на следующий день принести свою трагедию, а покуда познакомил меня с отдельными произведениями, которые внушили мне весьма благоприятное мнение о его поэтическом таланте. Среди его сочинений особенно мне понравились элегии, написанные в подражание Тибуллу *, одну из которых я прошу разрешения предложить вниманию читателя как образец его философии и дарования:
      Где вы теперь, надежды и мечты?
      О, дай, Монимия, душе уснуть!
      Давно мой взор приворожила ты,
      Но с той поры тоска изгрызла грудь
      Любовник трепетный, туда лети,
      Где наслажденья час тебя зовет,
      И торопись красотку привести
      На бал иль в розами увитый грот.
      А мне уж не скитаться по лугам,
      Где пастушки играют сонму дев,
      И не блуждать по рощам и лесам,
      Куда влечет меня под сень дерев!
      Найду часовню или мрачный дом,
      Где свечи в залах синий свет прольют,
      Где плющ на стенах, плесень над окном
      И призраки росу ночную пьют.
      Вот там в союзе с горестной судьбой
      Влачить один я буду дни в слезах,
      Пока, простясь с любовью, на покой
      Я не уйду, рассыпавшись во прах.
      А ты, Монимия, ужели ты
      Не окропишь мой верный прах слезой?
      И не возложишь на него цветы,
      Чтоб легче стал мне камень гробовой?
      Меня удивительно растрогала эта патетическая жалоба, которая так соответствовала моим собственным любовным страданиям, что я связывал имя Нарциссы с именем Монимии, и вызвала во мне такие меланхолические предчувствия, что я не мог успокоиться и прибег к бутылке, даровавшей мне глубокий сон, которым я не смог бы насладиться иным путем. То ли эти впечатления вызвали другие меланхолические мысли, то ли моя стойкость была вся истрачена в борьбе с унынием в первый день пребывания в тюрьме - я не могу решить, но я в ужасе пробудился от столь страшных видений, что пришел в отчаяние; и, правду говоря, читатель должен признать, что у меня не было оснований поздравлять себя, когда я обдумывал свое положение.
      Эти мрачные опасения прервал приход Стрэпа, вернувшего мне спокойствие своим сообщением о том, что он поступил на службу цырюльником с поденной платой, благодаря чему он сможет не только освободить меня от лишних издержек, но и отложить некоторую сумму мне на жизнь, когда мои деньги придут к концу, если, конечно, я не буду освобожден из тюрьмы раньше.
      ГЛАВА LXII
      Я читаю трагедию Мелопойна и составляю себе высокое мнение о его дарованиях. - Он повествует о своих приключениях.
      Пока мы завтракали вместе, я рассказал ему о личности и положении поэта, который в эту минуту вошел со своей трагедией и, полагая, будто мы заняты делами, не согласился остаться с нами и, вручив мне свое произведение, удалился. Мягкое сердце моего друга растаяло при виде джентльмена и христианина (эти два слова внушали ему глубокое уважение) в такой нищете, и он с охотой согласился на мое предложение приодеть его из наших излишков; это дело он взял на себя и немедленно отправился приводить его в исполнение.
      Как только он ушел, я запер дверь, приступил к чтению трагедии и дочитал ее до конца с великим удовольствием, немало дивясь поведению отвергших ее директоров. Фабула, по моему разумению, была умело придумана и непринужденно развивалась; происшествия были интересны, действующие лица хорошо друг другу противостояли, изображались натурально и с присущими им чертами, слог был поэтический, живой и правильный; драматические единства соблюдались весьма тщательно; завязка была последовательна и увлекательна, перипетии неожиданны, а развязка трогательна. Коротко говоря, я судил произведение по законам Аристотеля и Горация и не нашел в нем ничего противоречивого, если не считать кое-каких лишних прикрас, но это возражение было устранено, к полному моему удовлетворению, цитатой из "Поэтики" Аристотеля, оповещающей о том, что наименее занимательные части поэмы должны быть приподняты и возвеличены прелестями и выразительностью слога.
      Я был восхищен дарованием автора и охвачен неудержимым любопытством узнать все повороты фортуны, столь не соответствующие его достоинствам. В эту минуту вернулся Стрэп с увязанной в узел одеждой, которую я и отправил Мелопойну в знак моего уважения, и просил его почтить меня и отобедать вместе. Он принял и мой подарок и мое приглашение, и не прошло получаса, как появился в пристойном костюме, который изменил его облик весьма в его пользу. По лицу его я заметил, что его сердце преисполнилось благодарностью, и постарался предупредить его излияния, попросив прощения за вольность, мною допущенную; он ничего не сказал в ответ, но с видом, выражающим глубочайшее почтение и уважение, поклонился до земли, и слезы брызнули у него из глаз. Растроганный таким проявлением душевного благородства, я перевел разговор на другой предмет и расхвалил его произведение, которое, по моим уверениям, доставило мне превеликое удовольствие. Мое одобрение осчастливило его; подали обед и, когда пришел Джексон, я попросил разрешения, чтобы Стрэп обедал вместе с нами, предварительно сообщив им, что этому человеку я бесконечно обязан. С большой готовностью они отозвались на мою просьбу, и мы пообедали все вместе, в полном согласии и ко всеобщему удовольствию.
      По окончании обеда я высказал свое удивление по поводу того, что на трагедию мистера Мелопойна не обратили внимания, и пожелал узнать, как обошлись с ним директора театров, коим, как было мне известно от Джексона, он предлагал свою трагедию без всякого успеха.
      - Мало занимательны события моей жизни, - сказал он, - и я не сомневаюсь, что рассказ не вознаградит вас за ваше внимание, но раз вы имеете охоту послушать, я почитаю своим долгом исполнить ваше желание.
      Мой отец, помощник приходского священника в провинции, был лишен возможности, вследствие скудости своих средств, содержать меня в университете, а потому взял на себя заботу о моем образовании и занимался им так усердно и старательно, что я не имел оснований сожалеть об отсутствии университетских учителей. Стремясь определить мои природные наклонности, он рано открыл у меня вкус к поэзии и посоветовал близко ознакомиться с классиками, при изучении которых помогал мне с отеческим рвением и обнаруживал незаурядные познания. Когда он нашел, что я достаточно изучил древних, он обратил мое внимание на лучших современных авторов, не только английских, но французских и итальянских, и в особенности настаивал на том, чтобы я в совершенстве овладел родным языком.
      Примерно в восемнадцать лет у меня возник честолюбивый замысел сочинить какое-нибудь значительное произведение, и, с одобрения моего отца, я задумал писать трагедию, которую вы теперь прочли. Но, прежде чем я сочинил четыре акта, мой добрый родитель умер и оставил мою мать и меня в крайней нужде. Один близкий родственник, сочувствуя нашему бедственному положению, принял нас в свою семью, где я и закончил свою трагедию, а вскоре после этого моя мать покинула сей мир. Когда улеглась скорбь, вызванная этим горестным событием, я сказал родственнику - он был фермером, - что теперь я отдал последний долг родительнице и ничто не привязывает меня больше к провинции, а потому я решил отправиться в Лондон и предложить мою пьесу театру, где я завоюю славу и богатство, в чем я не сомневался, а буде это случится, не забуду о своих друзьях и благодетелях. Родственник пришел в восторг при мысли об ожидавшей меня фортуне и охотно дал денег, чтобы снарядить меня в путь.
      И вот я занял место в фургоне и прибыл в столицу, где снял комнату на чердаке, собираясь жить по возможности очень скромно, покуда не узнаю, чего мне ждать от директора, которому намеревался предложить мою пьесу; хотя я отнюдь не сомневался в хорошем приеме, полагая, что владелец театра * возьмет трагедию с такою же охотой, с какой я ее готов отдать, но мне неизвестно было, не связан ли он уже обещанием, данным какому-нибудь другому автору, а это обстоятельство, разумеется, отсрочило бы мой успех. Вот почему я решил не медлить с моим предложением и в тот же день посетить одного из директоров. С этой целью я осведомился у моего квартирного хозяина, не знает ли он, где живет один из директоров театров или же они оба *. Он полюбопытствовал узнать о моем деле и, так как показался мне очень честным, благожелательным человеком (он торговал сальными свечами), я сообщил ему о своем намерении. В ответ он сказал, что мне надлежит приступить к делу совсем по-иному, что получить доступ к директору не так легко, как я воображаю, и что если я передам мое произведение без подобающей рекомендации, тысяча шансов против одного, что на него не обратят никакого внимания.
      - Послушайтесь моего совета, - продолжал он, - и все уладится. Один из владельцев такой же добрый католик, как и я, и ходит к тому же патеру, который исповедует меня. Я вас познакомлю с этим добрым священником, ученейшим человеком, и если он одобрит вашу пьесу, его рекомендация весьма повлияет на мистера Саппла и склонит его поставить ее на сцене.
      Мне пришелся по вкусу придуманный им способ, и я был представлен патеру, который, прочитав трагедию, соизволил выразить свое одобрение и в особенности похвалил меня за то, что я избегаю в ней всяких рассуждений о религии. Он обещал воздействовать в мою пользу на своего духовного сына Саппла и в тот же день узнать, когда мне следует явиться к нему с пьесой. Взятое на себя обязательство он выполнил и на следующее утро известил меня, что рассказал о моем деле директору, и теперь мне остается только отправиться к нему утром и назвать имя патера, после чего я буду немедленно принят. Я последовал этому совету и, получив нужные указания, тотчас же пошел к дому мистера Саппла и постучал в ворота, в которых была посредине калитка с железной решеткой. Слуга сначала обозрел меня сквозь эту решетку, а затем осведомился, что мне нужно. Я сказал ему, что имею дело к мистеру Сапплу, а пришел я от мистера О'Варниша. Он снова окинул меня взглядом, потом удалился и, вернувшись через несколько минут, объявил, что его хозяин занят и видеть его нельзя.
      Я был огорчен неудачей, но пришел к убеждению, что мистер Саппл не знал о цели моего посещения, чем и объясняется такой прием. Желая избежать новых подобных же препятствий, я попросил мистера О'Варниша в следующий раз сопутствовать мне. Он исполнил мою просьбу, и я был немедленно допущен к директору, принявшему меня весьма учтиво и обещавшему прочесть мою пьесу при первом удобном случае. Я снова зашел к нему через две недели, как он мне назначил, но его не оказалось дома; я вернулся неделю спустя, но бедный джентльмен был тяжко болен; я снова явился через две недели, но он, по его уверениям, был столь отягощен делами, что еще не имел возможности дочитать пьесу до конца, однако не преминет это сделать при первом удобном случае. В то же время он заметил, что прочитанное им было весьма занимательно. Этими словами я утешался еще две-три недели, по прошествии которых вновь предстал перед его калиткой, был допущен к нему и застал его прикованным к постели подагрой. Когда я вошел в спальню, он поднял на меня усталый взор и сказал:
      - Мистер Мелопойн, я искренно сокрушаюсь о печальном случае, происшедшем во время моей болезни. Мой старший сын, найдя вашу рукопись на столе в столовой, где я обычно ее читал, отнес ее в кухню и там оставил, а нерадивая стряпуха, полагая, что она никому не нужна, сожгла все, кроме нескольких листов, опаливая кур на вертеле. Но, я надеюсь, беда поправима, так как, несомненно, у вас есть несколько копий.
      Уверяю вас, добрый мой друг, мистер Рэндом, я был глубоко потрясен этим известием, но добродушный джентльмен казался крайне опечаленным моей бедой, а потому я скрыл свое огорчение и сказал ему, что хотя у меня нет ни одной копии, но я могу вернуть утраченное, восстановив всю трагедию по памяти, которая была у меня превосходной. Вы и вообразить не можете, как обрадовался мистер Саппл, услыхав такие слова! Он просил меня, не мешкая, приняться за работу и старательно обдумать и припомнить каждую фразу, прежде чем занести ее на бумагу, чтобы в точности воспроизвести читанную им трагедию.
      Поощренный таким наказом, явно свидетельствующим о том, сколь велик егоинтерес к этому делу, я напрягал память, не щадил сил и за три недели восстановил точно всю пьесу в первоначальном ее виде, и она была вручена ему добрым моим другом, отцом О'Варнишем, который сообщил мне на следующий день, что мистер Саппл бегло ознакомится с ней, чтобы убедиться, сходна ли она с первой, и затем даст окончательный ответ. Для просмотра я предоставил ему неделю, а по прошествии этого срока попросил аудиенции у директора в чаянии увидеть в ближайшее время мою трагедию поставленной на сцене. Но увы! Сезон театральных представлений незаметно пришел к концу; директор объяснил мне, что, если мою пьесу станут сейчас репетировать, она не будет готова к постановке раньше конца марта, когда начнутся вечера бенефисов, а, стало быть, это может повредить интересам актеров, с которыми мне не следует поступать неучтиво.
      Я поневоле должен был согласиться с такими доводами, разумеется, вполне правильными, и отложить исполнение моей пьесы до следующего сезона, когда фортуна, как он надеялся, будет более благосклонна ко мне. Однако для меня это было жестоким разочарованием: к тому времени я начал нуждаться и в деньгах и в самых необходимых вещах, так как, возлагая упования на театр, стал расточительным и мои расходы поглотили почти всю сумму, привезенную мною в Лондон. Право же, мне следовало бы устыдиться таких поступков, так как при разумной бережливости моих средств хватило бы на приличное существование в течение целого года. Может быть, вы удивитесь, если я вам скажу, что истратил за полгода десять гиней и ни на фартинг меньше; но как подумаешь о соблазнах этого огромного города для молодого человека, склонного к утехам, как склонен был я, то изумление рассеется или, по крайней мере, будет не столь сильным.
      Причиной огорчения было не только мое собственное положение. Я написал об оказанном мне радушном приеме своему родственнику, фермеру, и заверил его, что деньги, которыми он по доброте своей снабдил меня, будут ему возвращены примерно в конце февраля, а теперь я не имею возможности выполнить обещание. Однако иного средства, кроме терпенья, не оставалось. Я обратился к моему квартирному хозяину, весьма добросердечному человеку, откровенно рассказал ему о своей беде и попросил совета, какой план мне измыслить для своего пропитания. Он охотно согласился потолковать об этом со своим духовником и предложил мне жить и столоваться у него, пока фортуна не поможет мне расплатиться с ним.
      Узнав о моей нужде, мистер О'Варниш предложил представить меня редактору еженедельной газеты, который (в чем он не сомневался) даст мне работу, если найдет меня в достаточной мере подготовленным; но после расспросов я узнал, что цель этой газеты - сеять разногласия в государстве, и потому принес извинения и отказался от участия в ней. Тогда он посоветовал мне написать какое-нибудь поэтическое произведение, которое я мог бы предложить книгопродавцам за приличное вознаграждение, и вдобавок создать себе имя, что не преминуло бы завоевать мне друзей, и в будущем сезоне моя трагедия появилась бы при самых благоприятных условиях, благодаря своей занимательности и поддержке влиятельных особ.
      Я пришел в восхищение от таких видов на будущее и, наслышавшись о том, каких друзей приобрел мистер Поп своими пасторалями *, принялся за такого же рода работу и меньше чем через полтора месяца сочинил столько же буколических стихотворений, которые тотчас понес известному книготорговцу, предложившему оставить их для прочтения и обещавшему дать ответ через два дня. На третий день я явился, и он вернул мне мои стихи, сказав, что они не подходят, и подсластил свой отказ упоминанием о нескольких прекрасных, умных строчках.
      Удрученный неудачей, объяснявшейся, как узнал я от мистера О'Варниша, отзывом какого-то автора, постоянного советчика этого торговца, я обратился к другому книгопродавцу, который сказал мне, что город переполнен пасторалями, и посоветовал, если я намерен извлечь пользу из своих талантов, писать что-нибудь сатирическое или непристойное вроде "Петля", "Протекающий сосуд" и т. п. А ведь это был человек уже в летах, носил солидный парик, походил на сенатора и аккуратно посещал церковь. Как бы там ни было, но я с презрением отказался стать продажным писакой и понес свои сочинения к третьему книгопродавцу, который заявил, что поэзия ему вовсе не нужна, и осведомился, нет ли у меня сочинения в эпистолярной форме о какой-нибудь исторической тайне, или тома приключений вроде приключений Робинзона Крузо и полковника Джека, или сборника загадок, предназначенного для увеселения колоний. Не имея для него ровно ничего подходящего, я обратился еще к одному торговцу, но столь же безуспешно; в конце концов, мне кажется, я был отвергнут всеми книгопродавцами.
      Затем меня уговорили предложить свои услуги в качестве переводчика, и я явился к некоему лицу, у которого, как было мне сказано, состояло на жалованье немало переводчиков. Он заявил мне, что у него уже есть на руках великое множество переводных сочинений, с которыми он не знает, что делать, после сего он заметил, что переводы ровно ничего не стоят и в этой отрасли литературы подвизается огромное количество шотландцев, и спросил, сколько я желаю получить за лист перевода латинских классиков на английский язык. Опасаясь продать себя слишком дешево, я решил назначить высокую цену и потребовал полгинеи за каждый лист.
      - Полгинеи! - возопил он, вытаращил на меня глаза, потом помолчал и сказал, что в настоящее время у него нет надобности в моих услугах.
      Я догадался о своем промахе, решил загладить его и уменьшил цену наполовину, после чего он снова вытаращил глаза и заявил, что у него на руках уйма готовых переводов. Я предложил свои услуги другим, нигде не нашел работы и оказался в очень плачевном положении, когда меня осенила мысль одарить плодами моего таланта издателей баллад ценой в полпенни, равно как и других, выпускающих подобные произведения, которыми торгуют в разнос на улице.
      С этой целью я обратился к одному из самых известных и горластых представителей этого племени, который направил меня к особе, угощавшей в то время джином и хлебом с сыром толпу продавцов баллад; он пригласил меня в заднюю комнатку, чистенько прибранную, где я выразил желание вступить в ряды его писателей, а он спросил, в какой отрасли литературы я подвизаюсь.
      Узнав о моей склонности к поэзии, он выразил удовлетворение и сообщил, что один из его поэтов сошел с ума и попал в Бедлам, а другой одурел от пьянства и потому уже несколько недель он не мог издать ничего путного. Когда я предложил заключить договор, он ответил, что покупает всегда с условием платить авторам в зависимости от того как идет продажа их произведений.
      Он установил мне плату, смею уверить, не очень выгодную для меня, дал мне сюжет для баллады, которую я должен был написать за два часа, и я удалился к себе на чердак выполнять его распоряжение Случайно тема пришлась мне по душе, я в назначенный срок закончил красивую оду и понес ему, крепко надеясь на одобрение и на доход.
      Он прочел во мгновение ока и, к моему крайнему изумлению, сказал, что баллада не подойдет; правда, он признал, что почерк у меня хорош, грамматических ошибок нет, но язык слишком выспренний и совсем непригоден для вкуса и понимания покупателей. Я обещал исправить эту ошибку и в полчаса переделал мой слог, чтобы угодить вкусу простонародья; он одобрил исправления и внушил мне надежду на преуспеяние в будущем, хотя и заметил, что моему произведению очень недостает замысловатых словечек, которые нравятся толпе. Однако, чтобы подбодрить меня, он покрыл расходы на бумагу и печать, и, если память мне не изменяет, мое произведение принесло мне дохода четыре с половиной пенса.
      С того дня я стал старательно изучать нравы Граб-стрит * и приобрел такой опыт, что на мои сочинения был большой спрос среди наиболее просвещенных носильщиков портшезов, ломовых извозчиков, кучеров наемных карет, лакеев и горничных. Да, я имел удовольствие видеть мои произведения выгравированными и наклеенными как украшения на стенах пивных погребков и сапожных лавок, и не раз слышал я, как распевали их в клубах зажиточных торговцев, но, как вам известно, мой милый друг, одним успехом сыт не будешь.
      На вершине славы я погибал с голоду, ибо из десяти написанных мной песенок хорошо если приходились по вкусу две.
      Вот поэтому я обратился к прозе и как-то, в пасмурную погоду, выпустил сочинение с участием призрака, которое очень неплохо кормило меня целый месяц.
      Немало сытных обедов приносил мне какой-нибудь изверг, похищения тоже вполне меня удовлетворяли, но убийство, умело использованное убийство, было для меня таким средством, которое никогда не подводило.
      Что я могу сказать еще? Я был несчастным рабом у хозяев, которые, предупредив за минуту, требовали снабжать их стихами или прозой, в зависимости от того, что, по их мнению, требовалось в данный момент, и отнюдь не справлялись о моем желании. Верьте моей искренности, мистер Рэндом, мне так досадили и так были ненавистны эти крикуны, что жить стало невмочь.
      ГЛАВА LXIII
      Продолжение и конец истории мистера Мелопойна
      Все же мне удалось как-то протянуть до начала зимы, когда я снова обратился к моему приятелю мистеру Сапплу и встретил весьма любезный прием.
      - Я размышлял о вашем деле, мистер Мелопойн, - сказал он, - и вот вам доказательство того, что я близко принимаю его к сердцу: я представлю вас молодому нобльмену, моему знакомому, человеку, знающему толк в драматических произведениях; к тому же он столь влиятельное лицо, что если уж он одобрит вашу пьесу, его покровительство поможет вам преодолеть зависть и невежество, ибо, уверяю вас, одни только достоинства пьесы не принесут ей успеха. Я уже говорил о вашем произведении с лордом Рэттлом, заходите на этих днях ко мне, и я вам дам рекомендательное письмо к его лордству.
      Я был чувствительно тронут этим знаком дружеского расположения мистера Саппла, решил, что мое дело улажено и, вернувшись домой, рассказал о моей удаче хозяину квартиры, который достал для меня в кредит новый костюм, чтобы мой внешний вид понравился моему покровителю,
      Не стану докучать вам подробностями; я понес мою трагедию его лордству, передал вместе с письмом мистера Саопла через лакея, который по приказу своего господина просил меня зайти через неделю. Я так и сделал и был допущен к его лордству, который принял меня очень любезно, сказал, что пьесу прочитал, что в общем она является самым лучшим coup d'essai {Первый опыт (франц).}, какой он когда-либо читал, и на полях он отметил некоторые места, какие, по его мнению, следовало бы изменить.
      Я был в восторге от такого приема и обещал (всячески восхваляя великодушие его лордства) всецело следовать его советам и указаниям.
      - Прекрасно, - сказал он, - внесите исправления, какие я предлагаю, перепишите получше и принесите ее как можно скорей, так как я решил, что ее надо поставить на сцене этой зимой.
      Могу вас уверить, что я взялся за дело с увлечением, и хотя заметок его лордства было больше, чем я предполагал, и все они не имели особого значения, но спорить о пустяках с моим покровителем было мне невыгодно, и потому не прошло и месяца, как я, по его желанию, исправил пьесу.
      Я снова пришел с рукописью и застал одного из актеров, завтракавшего с его лордством, который тотчас же нас познакомил и попросил его прочесть одну из сцен. Актер исполнил эту просьбу и прочел весьма внятно и выразительно, доставив этим мне большое удовольствие, но ему очень не понравились чуть ли не на каждой странице отдельные слова, которые я попытался защитить, но лорд Рэттл решительно заявил, что актер играет в театре уже двадцать лет и знает требования сцены, как никто другой. Я вынужден был уступить, и его лордство предложил этому же актеру прочесть всю пьесу вечером перед джентльменами, которых он пригласит для этой цели.
      На этом чтении я присутствовал, и можете мне поверить, мой друг, мне никогда во всю мою жизнь не доводилось переносить такую жестокую пытку. Может быть, чтец и был человек честный и опытный актер, но он отличался невежеством и спесью и делал тысячи нелепых возражений, на которые мне не дано было ответить. Тем не менее, пьесу в общем очень одобрили, и присутствовавшие на чтении джентльмены - насколько я понял, люди состоятельные, - пообещали мне свое заступничество и поддержку, а лорд Рэттл, уверив меня, что берет на себя роль заботливой няньки, посоветовал взять пьесу и внести сделанные ими поправки. Я поневоле должен был согласиться и выполнил его предписания как можно старательней, но прежде чем успел переписать все заново, мой добрый приятель мистер Саппл уступил свой патент на театр мистеру Брейеру, так что пришлось иметь дело с новым директором. Лорд Рэттл был немного с ним знаком, взял на себя хлопоты и столь настойчиво рекомендовал мою трагедию, что она была принята.
      Теперь я полагал, что вот-вот начну пожинать плоды моих трудов. Несколько дней я провел в ожидании репетиций и, не ведая, почему их нет, обратился к моему достойному покровителю, который стал оправдывать мистера Брейера тем, что на него обрушилась куча дел, и посоветовал мне не раздражать своей надоедливостью того, кто обладает исключительным правом на постановку пьес. Я строго следовал сему предостережению и испытывал свое терпение еще три недели, по истечении которых лорд Рэттл сообщил мне, что мистер Брейер прочел мою пьесу, признал ее несомненные достоинства, но, обязавшись ранее перед другим автором, не сможет поставить ее на сцене в этот сезон; посему, если я отложу ее на следующий, а тем временем внесу в нее некоторые поправки, указанные мистером Брейером на полях рукописи, я могу положиться на его доброжелательность.
      Я был как громом поражен, услышав это неприятное известие, и некоторое время не мог вымолвить ни слова. Затем горько пожаловался на неискренность директора, так долго водившего меня за нос, хотя он знал с самого начала, что не может исполнить мое желание. Но его лордство побранил меня за эту вольность, отозвался о мистере Брейере как о человеке достойном и приписал его обхождение со мной забывчивости. Пожалуй, с того времени у меня появились основания убедиться в его плохой памяти, ибо, несмотря на все доводы против такого предположения, я не позволю себе объяснить его поведение иначе.
      Лорд Рэттл увидел, как я потрясен этой неудачей. Он предложил помочь мне передать пьесу в другой театр, на что я охотно согласился, и тогда он написал рекомендательное письмо мистеру Белловеру, актеру и премьеру мистера Вэндаля, владельца театра, и посоветовал мне вручить ему трагедию без проволочек. Разумеется, я поспешил в этот театр, где мистер Белловер заставил меня прождать в коридоре целый час, пока допустил к себе, и затем с величественным видом принял от меня пьесу. Он сказал, что крайне занят в настоящее время и прочтет ее как только будет возможно, а меня попросил наведаться через неделю.
      Я ушел, немало удивленный надменностью и спесью этого лицедея, который обошелся со мной весьма невежливо; мне пришло на ум, что со времени Софокла и Еврипида достоинство поэта очень пострадало. Но это был пустяк в сравнении с тем, что мне еще довелось увидеть. Итак, мистер Рэндом, я наведался в назначенный срок, и мне сказали, будто мистер Белловер занят и не может меня принять. Через несколько дней я снова пришел, прождал немало и удостоился, наконец, аудиенции только для того, чтобы услышать, что он еще не прочитал пьесу. Рассердившись, я не мог больше сдерживаться, сказал, что, мне кажется, рекомендация лорда Рэттла заслуживает большего уважения, и раздраженно потребовал рукопись назад.
      - О! С большим удовольствием! - сказал он театральным тоном.
      Он выдвинул ящик бюро, за которым сидел, выхватил какой-то сверток, бросил на стоявший рядом стул и презрительно вымолвил:
      - Вот!
      Я взял сверток, с удивлением увидел какую-то комедию и сказал, что это не моя рукопись; в ответ на это он предложил мне другую, которая также была не моя! Он подал мне третью, отвергнутую мной по той же причине. Тогда он вытащил целый ворох рукописей, положил их передо мной и заявил:
      - Вот здесь их семь... Берите любую. А можете взять все...
      Я нашел свою и удалился, пораженный не столько его грубостью, сколько количеством новых пьес, которые, как я заключил, ежегодно предлагаются театру. Конечно, я пожаловался моему покровителю, который отнесся ко всему отнюдь не с тем негодованием, какого я ожидал, попрекнул меня в излишней торопливости и заявил, что я должен считаться с расположением духа актеров, если хочу писать для театра.
      - Теперь остается только одно... - сказал он. - Придержите пьесу до следующего сезона у мистера Брейера и летом на досуге переделайте ее по его указаниям.
      Передо мной была ужасная альтернатива: либо проститься с надеждами, связанными с трагедией, которая должна создать мне положение и принести деньги, либо печально ждать восемь долгих месяцев в чаянии ее постановки. Как бы ни тяжело было это последнее испытание, но оно показалось тогда предпочтительным, и я вынужден был на него пойти,
      Зачем я стану утомлять вас не очень важными подробностями? Я терпел нищету вплоть до того дня, когда кончился мой искус, а тогда я явился к лорду Рэттлу, чтобы напомнить о моем деле, и к великому моему огорчению узнал, что он уже собрался ехать за границу, а - что еще хуже для меня мистер Брейер уехал в провинцию и, стало быть, мой великодушный покровитель не имеет возможности лично познакомить нас, как предполагал раньше; ему оставалось только написать директору весьма решительное письмо и напомнить о его обещании касательно моей пьесы.
      Как только я узнал о возвращении Брейера, я отправился к нему с письмом, но мне сказали, что его нет дома. На следующий день, рано утром, я снова пришел, получил тот же ответ, и мне предложили назвать свое имя и сказать о цели посещения. Я так и сделал, вновь пришел на следующий день, и слуга мне сообщил, что его господина нет дома, хотя я видел, как он разглядывал меня из окна, когда я уходил.
      Возмущенный этим открытием, я отправился в ближайшую кофейню и написал ему письмо с требованием окончательного ответа, а письмецо его лордства присовокупил к моему; это послание я отправил ему домой с привратником, который возвратился через несколько минут и сообщил, что мистер Брейер будет рад видеть меня незамедлительно. Я повиновался, и он принял меня, осыпая таким градом похвал и извинений, что мое возмущение тотчас же погасло и мне даже стало не по себе, когда сей достойный человек так огорчился из-за ошибки своего слуги, которому, по его словам, он приказал отказывать в приеме всем, кроме меня. Он заверил меня в самом искреннем почтении к своему доброму и благородному другу лорду Рэттлу, которому он всегда готов служить, обещал прочитать пьесу как можно скорей и затем встретиться со мной, и тут же отдал распоряжение пропускать меня в любое помещение театра как доказательство своего уважения ко мне.
      Я был очень рад этому, так как театральные представления были моим любимейшим развлечением, и можно не сомневаться, что я часто пользовался своей привилегией. Поскольку мне дана была возможность бывать за кулисами, я часто говорил с мистером Брейером о моей пьесе и спрашивал, когда он приступит к репетициям, но он был очень занят, долго не мог прочесть ее, и я стал уже беспокоиться, что сезон проходит, когда мне попалось на глаза объявление в газете о постановке на сцене другой новой пьесы, которая была написана, предложена театру, принята и приготовлена в течение трех месяцев.
      Вы легко можете вообразить, как я был огорчен! Признаюсь вам, в порыве гнева я заподозрил мистера Брейера в вероломстве и очень был рад его разочарованию в успехе пьесы, дожившей только до третьего представления, а затем, к прискорбию, скончавшейся. Но теперь я придерживаюсь другого мнения и склонен приписать его поведение забывчивости или неразумию, - недостаткам, как вы знаете, прирожденным, вызывающим скорее сострадание, чем осуждение.
      Как раз в это время я познакомился с одной почтенной женщиной, которая, прослышав о моей трагедии, сказала, что она знакома с женой некоего джентльмена, хорошо известного некоей леди, пользующейся расположением некоей особы, близкого друга графа Ширвита, и что она могла бы воспользоваться своим влиянием в мою пользу, если я этого пожелаю.
      Этот нобльмен, признанный в стране меценатом, одной своей поддержкой и одобрением мог бы заставить всех высоко оценить любое произведение, и я принял с великой готовностью предложение этой доброй женщины в полной уверенности, что вскоре мое положение станет прочным и мои желания исполнятся, если, конечно, мне удастся понравиться его лордству
      Я взял рукопись у мистера Брейера и вручил этой женщине, которая действовала успешно, и меньше чем через месяц трагедия попала к графу, а спустя несколько недель я с радостью узнал, что он прочел ее и весьма одобрил. Взволнованный этим сообщением, я тешил себя надеждой на его помощь,но, не имея об этом никаких известий в течение трех месяцев, усомнился (да простит мне господь!) в правдивости той, кто принесла мне добрые вести. Ибо мне казалось невозможным, чтобы человек столь высокого сана, знающий, сколь трудно написать хорошую трагедию, и высоко ее оценивший, прочтя ее и одобрив, не захотел бы подружиться с автором, которого он мог бы сделать независимым только одним своим покровительством. Но вскоре я убедился, что обидел понапрасну мою приятельницу.
      Надо вам сказать, что вежливое обхождение со мной лорда Рэггла и желание его содействовать успеху моей пьесы побудили меня написать о моей неудаче его лордству; он соблаговолил обратиться с письмом к своему близкому знакомому, молодому, богатому сквайру, с просьбой оказать мне поддержку и, в частности, познакомить со знаменитым актером, мистером Мармозетом, недавно появившимся на сцене с удивительным eclat {Блеск (франц).} и возымевшим такую власть в театре, где он играл, что директора не могли отказать ему ни в чем, что бы он ни предлагал.
      Молодой джентльмен, к которому обратился для этого лорд Рэттл, не доверяя своему влиянию на мистера Мармозета, прибегнул к знакомому нобльмену, который, по его просьбе, представил меня мистеру Мармозету.
      Когда речь зашла о трагедии, я с радостью и удивлением узнал, что граф Ширвит весьма хвалил ее и даже послал рукопись мистеру Мармозету, выражая в письме желание видеть пьесу на сцене театра в будущем сезоне. Этот любимый актер не поскупился на похвалы и говорил о пьесе в таких выражениях, что я стесняюсь их повторять, и обещал мне, если только будет вообще играть в будущем сезоне, взять роль в моей пьесе. Вместе с этим он попросил меня о разрешении прочитать пьесу в деревне, куда он собирался на следующий день ехать, чтобы подумать на досуге о поправках, какие, быть может, понадобятся для постановки ее на сцене, и спросил, куда мне сообщить письменно о своих замечаниях.
      Я поверил его словам и благорасположению ко мне и поздравил себя с тем, что пьеса не только будет принята, но и поставлена с большой для меня выгодой, а это с лихвой вознаградит меня за волнения и страдания, которые я претерпел. Но прошло полтора месяца, и я не понимал, как примирить молчание мистера Мармозета с его обещанием написать мне через десять дней после его отъезда в деревню.
      Наконец письмо от него было получено. Он писал, что у него есть некоторые замечания к трагедии, которые он сообщит при встрече, и советовал, не теряя времени, передать ее тому директору театра, который располагает самыми лучшими актерами, так как он совсем не уверен, будет ли играть этой зимой.
      Я был несказанно встревожен последними строками его письма и посоветовался с приятелем, по мнению которого мистер Мармозет явно желает отречься от своего обещания, а его неуверенность в том, будет ли он играть зимой, есть не что иное, как бесчестная увертка, ибо он уже приглашен мистером Вэндалем или, во всяком случае, ведет с ним переговоры, обманул же он меня потому, что купил у некоего автора новую комедию, которую и хочет поставить на сцене ради своей выгоды.
      Короче говоря, дорогой мой сэр, этот мой приятель, человек сангвинического нрава, отозвался о моральной личности мистера Мармозета так сурово, что я заподозрил его в особом пристрастии и не очень поверил его обвинениям. Простите, что я рассказываю вам об этих скучных подробностях, которые имеют значение только для меня и могут показаться лишними каждому, кто не принимал участия в этом деле. Но я угадал ваш ответ по вашему взгляду и буду продолжать.
      Итак, сэр, мистер Мармозет, вернувшись в город, был со мной необычайно любезен и пригласил к себе, где предложил сообщить свои замечания, которые, должен сознаться, оказались более неблагоприятны, чем я ждал. Но я ответил на все его возражения и, мне казалось, переубедил его, так как он весьма высоко оценил мою пьесу в целом. Во время нашего диспута я крайне удивился слабой памяти этого джентльмена, благодаря которой он забыл о том, что сообщил мне до отъезда об отзыве графа Ширвита касательно моей пьесы, отговорившись полным неведением мнения его лордства. И я был совершенно убит, услышав из собственных его уст, что влияние его на мистера Вэндаля весьма невелико и отнюдь недостаточно для постановки пьесы в театре.
      Тогда я попросил его совета, и он посоветовал мне добиться письма у графа Ширвита на имя директора, который не решится отказать такой знаменитой особе, а сам пообещал поддерживать всеми силами ходатайство графа.
      Я тотчас же обратился к упомянутой почтенной женщине, столь быстро открывшей каналы своего посредничества, что через несколько дней граф посулил мне написать мистеру Вэндалю, если только тот не обязался перед каким-нибудь автором, ибо его лордство соглашался писать только в том случае, если есть хотя бы надежда на успешность его ходатайства.
      Но одновременно с этой приятной вестью я получил тем же путем известие, которое меня ошеломило: мистер Мармозет, прежде чем дать мне свой совет, известил графа о том, что он прочитал мою пьесу и считает ее неподходящей для постановки в театре!
      Хотя я не мог сомневаться в достоверности этого известия, но полагал, что произошло какое-то недоразумение; не обращая на это внимания, я рассказал мистеру Мармозету об ответе графа, и он обещал задать мистеру Вэндалю предложенный его лордством вопрос. Через день-два мистер Мармозет сказал мне, что мистер Вэндаль свободен от обязательств и потому он вручил ему мою пьесу, на которую предлагает обратить особое внимание граф Ширвит, письмо коего мистер Вэндаль скоро должен получить. И тут же мистер Мармозет посоветовал мне притти за ответом к мистеру Вэндалю дня через три.
      Я так и поступил; директор был знаком с моим делом, получив мою рукопись от мистера Мармозета, но отрицал, что тот упоминал имя графа Ширвита. Когда я познакомил его с делом более подробно, он заявил, что ни одному автору еще не дал обязательств, прочтет мою пьесу немедленно и, по всей вероятности, не отвергнет ее, но согласится с графом, к которому питает глубочайшее уважение, и, не теряя зря времени, приступит к репетициям.
      Я так был упоен этими словами, что не обратил внимания на загадочное поведение мистера Мармозета и явился в назначенный срок к директору, который ошарашил меня, объявив о непригодности пьесы для сцены и об отказе от ее постановки.
      Как только я пришел в себя от потрясения, вызванного этим неожиданным отказом, я попросил его сообщить основания, которые оказались настолько неясными, беспричинными и невразумительными, что я убедился в его полном незнании пьесы, оценку которой ему кто-то внушил, а он плохо заучил свой урок. Впоследствии я узнал, что голова бедняги, бывшая от природы не очень ясной, окончательно пришла в расстройство из-за его суеверий и что он пребывает в постоянном страхе перед неограниченным тиранством своей жены и ужасными муками ада
      Низвергнутый таким образом с вершины надежды в самую бездну отчаяния, я чуть не подломился под тяжестью горя и в припадке уныния не мог не усомниться в прямоте мистера Мармозета, когда вспоминал о его поведении в отношении меня. В этом подозрении меня укрепило известие, что лорд Ширвит отозвался о его личности с большим презрением и в особенности возмутился его наглостью, когда тот не согласился с отзывом его лордства о моей трагедии.
      Пока я находился в нерешительности, не ведая, чем и как объяснить всю эту историю, меня посетил мой приятель, горячая голова (как я уже упоминал), который, узнав обо всем этом деле, не мог сдержать негодования и без всяких церемоний заявил, что Мармозет был единственным виновником моей неудачи и что он с начала до-конца предательски обманывал меня, подольщаясь ко мне своими вкрадчивыми любезностями, а за спиной употребил все свое искусство и влияние, чтобы вооружить невежественного директора против моей пьесы; по утверждению моего приятеля, с лицемерием мистера Мармозета может соперничать только его корыстолюбие, которое так овладело всей его душой, что он не остановится перед любой низостью, чтобы насытить свою презренную жадность, и что он продал свою честь, предавая меня с моей неопытностью и подкапываясь под другого небезызвестного автора, также предложившего в театр трагедию, которая, по мнению мистера Мармозета, может помешать успеху купленной им комедии, предназначенной им во что бы то ни стало к постановке в театре.
      Я был поражен описанием такого чудовища, которое, мне казалось, не может существовать в нашем мире, и возражал против утверждений приятеля; я доказывал плохие последствия такого поведения, навлекающего бесчестие на виновника, и говорил, что человек столь известный, как мистер Мармозет, должен был бы принять в соображение, выгодно ли ему действовать так подло, ибо это может вызвать лишь презрение и отвращение его покровителей и лишить благоволения их и поддержки, которыми ныне он в такой мере пользуется.
      Приятель посмеялся над моим простодушием и задал вопрос, знаю ли я, за какие добродетели светское общество так ласкает мистера Мармозета.
      - Этого ничтожного паразита, - сказал мой приятель, - отнюдь не за добродетели его сердца приглашают за стол герцоги и лорды, которые нанимают особых поваров, чтобы его угощать. Его корыстолюбия они не замечают, его неблагодарности не чувствуют, а его лицемерие приспособляется к их нраву и потому льстит. Но, главным образом, его ценят как шута и допускают в лучшее общество за его талант в подражании Панчу и его жене Джоан *, тогда как самый одаренный поэт не может привлечь ни малейшего их внимания.
      Боже упаси, мистер Рэндом, чтобы я поверил этим утверждениям, которые так унижают достоинство высших мира сего и рисуют этого жалкого человека как самое презренное существо! Нет! Я усмотрел в этом преувеличение. И, хотя комедия, о которой он говорил, в самом деле появилась на сцене, но я не смею сомневаться в невинности мистера Мармозета, которого, по моим сведениям, по-прежнему любит граф. А ведь это было бы невозможно, если бы он не оправдался перед его лордством! Простите мне это длинное отступление и послушайте еще немного. Благодарение небесам, конец уже близок!
      Итак, все рухнуло, я потерял всякую надежду увидеть на сцене мою пьесу и стал думать о каком-нибудь занятии, которое могло бы принести мне хотя бы самые скудные средства, необходимые для существования. Но хозяин моей квартиры, коему я уже немало задолжал, откладывавший расчеты со мной до того дня, когда он сможет получить все деньги сразу из выручки за третье представление *, не мог примириться с неудачей и сделал еще одну попытку, добыв от одной светской леди письмо к почитавшему ее мистеру Брейеру о том, чтобы тот немедленно поставил мою пьесу, которую поддержат она сама и еедрузья. Она склонила также на мою сторону лучших его актеров и действовала так настойчиво, что пьеса снова была принята и снова мои надежды начали возрождаться.
      Но мистер Брейер, человек достойный, так был занят важными делами, хотя, казалось, ему совсем нечего было делать, - что не мог улучить время для прочтения пьесы до середины сезона, а прочесть ее он должен был, ибо, хотя и читал раньше, но ровно ничего не помнил.
      Наконец он удостоил пьесу внимания и, предложив некоторые изменения в ней, засвидетельствовал почтение леди, которая покровительствовала моей трагедии, и обещал под честным словом поставить ее на сцене будущей зимой, если будут сделаны эти исправления и рукопись доставлена ему до конца апреля. С разбитым сердцем я согласился на такие условия и выполнил их, но судьба приуготовила мне непредвиденный удар. Мистер Мармозет стал в течение лета совладельцем театра вместе с мистером Брейером, так что когда я начал настаивать на исполнении условий, мистер Брейер сказал, что он ничего не может сделать без согласия компаньона, который уже раньше дал обещание другому автору.
      Мое положение стало отчаянным, когда умер мой друг, хозяин моей квартиры, душеприказчики которого обратили взыскание на мои пожитки, завладели ими, а меня выбросили на улицу нагого, одинокого, беспомощного. Тут я был арестован по иску портного и брошен в тюрьму, где эти пять недель ухитряюсь жить на даяния моих товарищей по заключению, а они, надеюсь, мало теряют благодаря моим поучительным беседам и услугам, которыми я выражаю свою благодарность. Но, невзирая на все их благодеяния, я не вынес бы такой жизни, если бы ваше необычное милосердие не облегчило моего существования.
      ГЛАВА LXIV
      Я предаюсь глубокой меланхолии и становлюсь оборванцем. - Мне на выручку приходит дядя. - Он советует мне поступить на службу к его хозяевам и занять место лекаря на судне, которым он командует. - Он щедро меня одаривает. - Берет на службу Стрэпа своим стюардом. - Я прощаюсь с приятелями и отправляюсь на корабль. - Корабль приходит в Даунc.
      Я не стану размышлять об этой истории, которая позволила читателю, по мере того как он знакомился с нею, убедиться в том, сколь отменно этого достойного человека водила за нос и обманывала шайка негодяев, настолько привыкших лгать и плутовать, что им трудно было бы сказать хоть одно правдивое слово, если бы даже их жизнь целиком зависела от их правдивости. Несмотря на то, что я пострадал от себялюбия и плутовства людского, я был потрясен и взбешен тем подлым безразличием, с каким люди позволили ему с необычными его достоинствами прозябать в неизвестности и бороться с лишениями этой отвратительной тюрьмы. Я готов был благословить случай, который позволил бы мне отгородиться от этого вероломного мира, если бы память о любезной Нарциссе не сохранила мою привязанность к тому обществу, к которому она принадлежала. Портрет этого прелестного создания не покидал меня в моем уединении.
      Как часто я созерцал очаровательные черты лица, пленившего мое сердце! Как часто я проливал слезы, вызванные нежными воспоминаниями! И как часто я проклинал вероломную судьбу, силой отторгнувшую меня от прекрасного оригинала! Тщетно мое воображение обольщало меня чаянием грядущего счастья; тотчас же вмешивался трезвый рассудок и опрокидывал шаткое строение, обуздывая безрассудство надежды и рисуя без прикрас жалкое мое положение.
      Тщетно я прибегал к развлечениям, доступным в тюрьме, играл с Джексоном в карты, играл на бильярде, в кегли или "файвс" *; вереница печальных мыслей овладевала моей душой, и даже беседа с Мелопойном не могла меня развлечь. Я наказал Стрэпу наведываться к Бентеру ежедневно в надежде получить вновь весточку от моей возлюбленной, и разочарование усугубляло мою печаль.
      Мой преданный лакей заразился моей скорбью и часто сидел со мной целыми часами, не говоря ни слова, испуская вздохи и проливая слезы. Эта дружба еще больше способствовала дурному расположению духа; он стал неспособным к работе, и хозяин уволил его, а я, видя, как мои деньги тают, освобождения все еще нет и, коротко говоря, все надежды мои рушатся, стал равнодушен к жизни, потерял аппетит и дошел до такой неряшливости, что в течение двух месяцев не мылся, не менял платья, не брился. Лицо мое, исхудавшее от поста, покрылось грязью, заросло щетиной, весь мой внешний вид стал отвратителен, даже ужасен.
      И вот в один прекрасный день Стрэп сообщил мне, что какой-то посетитель ждет внизу и хочет меня видеть.
      Взволнованный этим известием, в чаянии получить письмо от дорогой моей возлюбленной, я стремительно сбежал вниз и увидел, к безграничному моему изумлению, моего великодушного дядю, мистера Баулинга.
      Вне себя от восторга я бросился его обнимать. Но он отскочил, выхватил тесак и, заняв оборонительную позицию, воскликнул:
      - Стоп, братец, стоп! Отвали от борта! Эй, тюремщик! Вам бы надо получше смотреть! Сумасшедший арестант оборвал канат!
      Я не мог удержаться от смеха, вызванного его заблуждением, которое тотчас же рассеялось, когда он услышал мой голос; он от всей души и с любовью пожал мне руку и выразил свое крайнее огорчение, видя меня в таком жалком состоянии.
      Я повел его в мою комнату, где, в присутствии Стрэпа, которого я представил как лучшего моего друга, он рассказал, что только-только прибыл от берегов Гвинеи после весьма успешного плавания, в течение коего служил первым помощником капитана, пока корабль не подвергся нападению французского приватира *. Капитан погиб в бою, он принял командование, и ему посчастливилось потопить врага, после чего он встретил торговое судно с Мартиника, груженное сахаром, индиго и серебром, захватил его, располагая каперским свидетельством *, и благополучно привел в ирландский порт Кинсейл, где оно было присуждено ему, как законный приз; благодаря сему он не только получил значительную сумму денег, но завоевал расположение владельцев корабля, назначивших его капитаном большого судна, вооруженного двадцатью девятифунтовыми пушками и готового к отплытию в очень выгодное плаванье, цели которого он не вправе открыть. Затем он сказал, что нашел меня с превеликим трудом, согласно указаниям, оставленным для него в Уэппинге.
      Счастливая его фортуна несказанно меня обрадовала; и по его просьбе я поведал ему о всех моих приключениях с того дня, когда мы расстались. Когда он узнал о замечательной преданности мне Стрэпа, он от всего сердца пожал ему руку и обещал сделать его "человеком"; затем дал мне десять гиней на неотложные нужды, узнал, где проживает засадивший меня в тюрьму портной, и удалился, чтобы расплатиться с ним, сказав мне на прощанье, что скоро снимет меня с мели.
      Такой поворот событий привел меня в крайнее замешательство и поразил меня больше, чем любое несчастье, выпадавшее прежде на мою долю; мною овладели тысячи столь несвязных мыслей, что я не мог их распутать или связать воедино. А что до Стрэпа, то у него радость проявилась в тысяче дурачеств. Он вошел ко мне в комнату со своими бритвенными принадлежностями и без всяких околичностей стал намыливать мне бороду, посвистывая при этом с превеликим волнением.
      Я очнулся от грез и, слишком хорошо зная Стрэпа, чтобы довериться ему, когда он пребывает в таком волнении, извинился перед ним, послал за другим цырюльником и побрился. Проделав церемонию омовения, я переоделся в самый нарядный костюм и принялся ждать дядю, который был приятно удивлен моим внезапным превращением.
      Мой добрый родственник уплатил моему кредитору и получил приказ о моем освобождении, так что теперь я уже не был заключенным. Но я не хотел расставаться с моими друзьями и сотоварищами в том бедственном положении, в каком еще недавно пребывал, попросил мистера Баулинга разделить с нами компанию и пригласил мистера Мелопойна и Джексона провести у меня вечер; я угостил их ужином, добрым вином и известием о моем освобождении, с которым они поздравили меня от всего сердца, несмотря на то, что им предстояло расстаться со мной, а такая разлука, по их словам, будет для них весьма чувствительна.
      Что до Джексона, то его несчастье оказало на него столь слабое влияние, и он был так боек, беспечен, развязен и болтлив, что не вызывал к себе жалости, но я чувствовал глубокое уважение к поэту, бывшему во всех отношениях более достойным сострадания. Когда наши гости ушли и удалился мой дядя, обещав зайти ко мне поутру, я отобрал белье и другие необходимые вещи и попросил Стрэпа отнести сверток мистеру Мелопойну, а затем пошел к нему и вынудил его принять от меня пять гиней, от которых он долго отказывался, убеждая меня, что никогда не сможет со мной расплатиться. Потом я спросил его, могу ли я еще как-нибудь быть ему полезен, на что он ответил:
      - Вы и без того сделали для меня слишком много!
      Тут он не мог больше сдержать свои чувства и разразился слезами. Растроганный этим зрелищем, я ушел, чтобы дать ему успокоиться; когда же мой дядя вернулся утром, я изобразил мистера Мелопойна в таком выгодном для него свете, что великодушный моряк был огорчен его бедой и решил последовать моему примеру, презентовав ему еще пять гиней, которые, во избежание неловкости, я посоветовал мистеру Баулингу вложить в письмо и передать через Стрэпа, когда мы уже уйдем.
      Это было сделано, я простился со всеми моими тюремными знакомыми и собрался сесть в наемную карету, стоявшую у ворот, как вдруг Джексон окликнул меня, а когда я подошел к нему, он попросил шопотом дать взаймы шиллинг. Его просьба была столь скромной и, должно быть, последней, какую мне приходилось от него слышать, что я сунул ему в руку гинею, после чего он вскричал:
      - О Иисус! Целая гинея!
      Уцепившись за пуговицу на моем кафтане, он разразился хохотом, а когда приступ прошел, сказал, что я славный парень, и больше меня не задерживал.
      Я приказал кучеру ехать на квартиру мистера Баулинга, где, после нашего прихода, мой дядя повел со мной серьезную речь о моем положении и предложил мне пойти с ним в плаванье в качестве лекаря; если я поеду, он научит меня, как приобрести в течение нескольких лет состояние, полагаясь только на свое искусство; тут же он сказал, что, ежели я переживу его, он оставит мне все свое имущество.
      Хотя я оценил его великодушие, но даже вздрогнул, когда он предложил мне побороть мою страсть; я сказал ему о своих чувствах по сему поводу, каковые ему не понравились; он назвал любовь "плодом безделья" и сказал, что, когда я займусь делом и разум мой будет поглощен заботами о том, как добыть себе состояние, я не стану огорчаться из-за глупостей, на которые никто не обращает внимания кроме ненадежных парней, только и помышляющих о своих утехах.
      Меня уязвил этот намек, в котором я усмотрел упрек, и без дальнейших размышлений я принял его предложение.
      Он был очень рад моей уступчивости, потащил меня к главному владельцу корабля, с которым и заключено было соглашение, так что я уже не мог от него отказаться, как бы ни претил мне этот договор. Чтобы я не успел остыть, дядя попросил меня достать список лекарств на пятьсот человек применительно к полуторагодовому плаванью в жарком климате и отнести его к одному аптекарю, торгующему оптом, который должен был также подыскать мне двух опытных помощников.
      Когда я занимался всеми этими делами, появился Стрэп и, догадавшись о моем решении, растерялся, однако, помолчав несколько минут, попросил взять его с собой; по моему совету он принят был стюардом на корабль, а капитан Баулинг обещал снабдить его всем необходимым и вдобавок ссудить двести фунтов для покупки товаров, которые он может перевезти на свой риск.
      Когда я дал список лекарств, выбрал двух своих соотечественников помощниками и заказал набор хирургических инструментов, дядя сказал мне, что из последнего плаванья он привез почти три тысячи фунтов, третью часть коих незамедлительно дает мне и открывает мне кредит на такую же сумму, чтобы вложить их в товары, которые можно с наибольшей выгодой продать там, куда мы отправляемся; сказал он мне также, что хотя не делает различия между своей выгодой и моей, но сохранит остальные свои деньги, чтобы обеспечить себе независимость и возможность наказать меня в случае, если мне не пойдет на пользу его подарок.
      Не стану докучать читателю отчетом о чувствах, которые пробудило во мне такое необычное великодушие, скажу только, что его обещания тотчас же были выполнены и накладные вручены мне, чтобы я мог купить товары и немедленно их погрузить. В этой спешке я часто вспоминал о моей очаровательной Нарциссе и становился самым несчастным из смертных. Я сходил с ума при мысли о том, что меня отрывают от нее, быть может навсегда, и, хотя надежда видеть ее снова могла, поддержать меня в мучительной разлуке, я без глубокого огорчения не мог размышлять о том горе, какое она должна испытать, расставаясь со мной, и непрерывной скорби, которой должно предаваться ее нежное сердце во время моего отсутствия.
      Мое воображение денно и нощно терзалось в попытках найти какие-нибудь средства для смягчения сего жестокого удара или хотя бы снова заверить это нежное создание в своей любви, и, наконец, мой выбор пал на способ, о котором читатель скоро узнает; приняв решение, я стал меньше мучиться и немного успокоился.
      Когда деловые хлопоты окончились и корабль был готов к отплытию, я решил в последний раз появиться среди моих знакомых в другом конце города, где я не бывал со дня моего заключения в тюрьму. По совету дяди, я приобрел для продажи несколько дорогих костюмов; в самый нарядный из них я облачился и отправился в портшезе в хорошо знакомую кофейню, где мой приятель Бентер, завидев меня, был столь изумлен роскошью моего наряда, что несколько минут взирал на меня, не открывая рта от потрясения; затем, потянув меня за рукав и пристально глядя на меня, обратился ко мне так:
      - Рэндом, где вы, чорт возьми, были? Что значит эта роскошь? Ого! Понимаю. Только что приехали из провинции. Каковы там дороги? Ну, Рэндом, вы смелый парень, удачливый парень! Но будьте осторожны, часто ходит кувшин к колодцу, да вдруг - в черепки!
      Тут он провел пальцем по своей шее, и по этому движению и отрывистым намекам я понял, что он подозревает меня в грабежах на большой дороге, и от всей души рассмеялся. Не объясняя более подробно, я сказал только, что он ошибается в своих догадках и что последнее время я провел с моим родственником, о котором он от меня часто слышал, а завтра отправляюсь в плаванье, заглянул сюда попрощаться с приятелями и получить с него данные ему взаймы деньги, которые мне теперь пригодятся перед отъездом за границу.
      Он пришел в некоторое замешательство от этого напоминания, но тотчас же встрепенулся и с жаром поклялся, что я плохо с ним обошелся и он никогда мне не простит, что я не предупредил его заранее и тем лишил возможности расплатиться со мной. Я не мог удержаться от улыбки в ответ на такую деликатную уловку, о которой отозвался с похвалой, и сказал ему, что он может об этом не беспокоиться, ибо я сообщу ему местожительство столичного купца, которому оставлю расписку на эту сумму, и Бентер ее получит по уплате долга. Он выразил живейшую радость, с величайшей серьезностью спросил имя и местожительство купца, которые тут же занес в свою записную книжку, и заверил меня, что с уплатой своего долга не позволит себе никаких проволочек. Когда это дело, о котором Бентер, как я знал, конечно, никогда и не вспомнит, было улажено, я разослал приглашения всем моим приятелям явиться вечером в таверну, куда они и пришли, а я поставил им самые изысканные угощения, вызвавшие их полное одобрение. Мы провели так время до полуночи, я простился с ними, напутствуемый всяческими любезными пожеланиями; на следующий день я поехал вместе со Стрэпом в Гревсенд, где мы перешли на корабль и при попутном ветре, меньше чем через двенадцать часов, подняли якорь.
      Без всяких происшествий мы достигли Даунса, где вынуждены были бросить якорь и ждать восточного ветра, который вывел бы нас из Пролива.
      ГЛАВА LXV
      Я отправляюсь в Сассекс. - Советуюсь с миссис Сэджли - Добиваюсь встречи с Нарциссой - Возвращаюсь на корабль - Мы покидаем Канал - Я узнаю о цели нашего плавания - Нас преследует крупный корабль - Команда трусит, но речь капитана приободряет ее - Наш преследователь оказывается английским военным судном - Мы достигаем берега Гвинеи, закупаем четыреста негров, идем к Парагваю, благополучно входим в устье реки Плата и продаем наш груз с большой выгодой.
      Вот теперь я решил привести в исполнение план, задуманный мной в Лондоне; я попросил капитана отпустить меня и Стрэпа на берег, покуда нет попутного ветра, и моя просьба была удовлетворена, так как у него был приказ оставаться в Даунсе, пока он не получит каких-то писем из Лондона, которых нельзя было ждать раньше, чем через неделю.
      Сообщив о своем решении моему верному лакею, который (хотя и пытался отговорить меня от столь смелого замысла) не покинул бы меня в этом предприятии, я нанял лошадей и тотчас же отправился в ту часть Сассекса, где находилась в заточении моя властительница, милях в тридцати от Диля, откуда мы выехали верхом. Мне хорошо были известны влияние сквайра и размеры его поместья, и я остановился в пяти милях от его усадьбы, где мы и оставались до сумерек, а затем двинулись дальше и под покровом темноты достигли рощицы в полумиле от деревни, в которой проживала миссис Сэджли.
      Здесь мы привязали к дереву лошадей и пошли напрямик к домику моей старой благодетельницы, причем Стрэп дрожал всю дорогу и воссылал усердные молитвы к небесам о нашем спасении. Домик миссис Сэджли стоял на отлете, мы подошли к нему незамеченные, и я приказал моему другу войти одному, в случае если кто-нибудь у нее будет, вручить письмо, написанное мною для этой цели, и сказать, что ее лондонский друг, узнав о его намерении ехать этой дорогой, поручил ему передать письмо.
      Он постучал в дверь, добрая старая матрона подошла к ней и сказала, что она живет одна, почему он должен ее извинить, если она не откроет двери, пока он не объявит своего имени и по какому делу пришел. Он ответил, что его имя ей неизвестно и он должен только передать письмо, которое (чтобы она не боялась) можно просунуть в щель под дверью. Так он и поступил, а прочтя письмо, где я писал, что нахожусь здесь, она вскричала:
      - Если тот, кто писал письмо, находится здесь, пусть он отзовется, чтобы по голосу я могла решить, впускать его или нет!
      Я немедленно приник устами к замочной скважине и сказал:
      - Не пугайтесь! Это я, который столь многим вам обязан... Я прошу впустить меня!
      Она узнала мой голос, тотчас же открыла дверь и встретила меня с подлинной материнской любовью, а слезы, показавшиеся у нее на глазах, свидетельствовали о ее беспокойстве, как бы меня кто-нибудь не увидел, ибо из уст самой Нарциссы она знала обо всем, что произошло между нею и мною.
      Когда я объяснил цель моего приезда, а именно желание видеть предмет моей любви, прежде чем я покину родину, чтобы лично убедить Нарциссу в необходимости отъезда, примирить с этим обстоятельством, рассказав о пользе, какую должно принести путешествие, повторить клятвы в вечной верности и насладиться печальной радостью, обнимая ее на прощание, - когда, говорю я, я объяснил свое намерение, миссис Сэджли сказала мне, что Нарцисса, по возвращении из Бата, находилась в строжайшем заключении и поначалу к ней допускали только двух-трех слуг, преданных ее брату. Затем ей дана была поблажка и разрешено видеть людей, вследствие чего она была несколько раз в домике миссис Сэджли, но недавно ее предал слуга, донесший сквайру, что однажды отнес в почтовую контору письмо на мое имя. И теперь она подвергается еще более строгому заключению, чем вначале, а потому у меня нет никакой надежды ее увидеть, разве что я рискну пробраться в сад, где она ежедневно прогуливается с горничной, чтобы дышать свежим воздухом, а там, в саду, где-нибудь притаюсь, пока не получу возможность с ней заговорить приключение, столь чреватое опасностью, что ни один человек в здравом рассудке не отважится на него.
      Я решил предпринять эту попытку, как бы она ни была рискованна, невзирая на все доводы миссис Сэджли, которая урезонивала, журила и, наконец, умоляла, несмотря на слезы и мольбы Стрэпа, на коленях заклинавшего меня подумать о себе и о нем и не обрекать себя на гибель столь опрометчиво. Я был глух ко всему кроме велений любви и приказал ему немедленно вернуться с лошадьми в гостиницу, откуда мы пустились в путь, и ждать там моего возвращения; сначала он решительно отказался покинуть меня, пока я не напомнил, что, если наши лошади останутся до наступления дня там, где мы привязали их, они будут непременно обнаружены и вся округа придет в волнение. Подумав, он стал горестно прощаться со мной, поцеловал мне руку и, плача, вскричал:
      -Бог знает, увижу ли я вас когда-нибудь!
      Моя милая миссис Сэджли, убедившись в моем упорстве, дала мне лучший совет, как приступить к выполнению моего плана, и, убедив меня немного отдохнуть, приготовила мне постель и удалилась.
      Рано утром я встал; захватив два заряженных пистолета, а также тесак я пробрался к задней стене сада сквайра, перелез через нее и, по совету миссис Сэджли, спрятался в густом кустарнике неподалеку от грота, замыкающего на большом расстоянии от дома аллею, по которой (мне было сказано) Нарцисса чаще всего гуляла. Здесь я укрывался с пяти часов утра до шести вечера, не заметив ни одного живого существа, но вот я увидел две приближающиеся женские фигуры, и трепещущее сердце подсказало мне, что это обожаемая Нарцисса и мисс Уильямc. При виде их мою душу охватило сильнейшее волнение и, предполагая, что они захотят отдохнуть в гроте, я незаметно вошел в него и положил на каменный стол мой портрет-миниатюру, которую заказал в Лондоне, чтобы оставить Нарциссе перед моим отъездом за границу. Я поместил на столе миниатюру как вступление к моему появлению, которое, без предупреждения, могло бы оказать губительное влияние на чувствительные нервы моей прекрасной затворницы; затем я отступил в чащу кустарника, где мог слышать их голоса, и стал ждать.
      Когда они приблизились, я заметил печаль на лице Нарциссы в сочетании с такой невыразимой прелестью, что я едва не бросился ей в объятия, чтобы осушить поцелуем жемчужные слезы, увлажнившие ее чарующие глаза. Как я и ожидал, она вошла в грот и, заметив что-то на столе, взяла миниатюру в руки. Взглянув на портрет, она была поражена сходством и вскричала:
      - Боже правый!
      На щеках ее сразу исчез румянец. Ее наперсница, испуганная этим восклицанием, бросила взор на портрет и, также удивленная сходством, воскликнула:
      - О Иисус! Да ведь это вылитый мистер Рэндом!
      Нарцисса, немного оправившись, сказала:
      - Какой бы ангел ни принес его сюда, чтобы утешить меня в моем горе, яблагодарна за такой дорогой подарок и тщательно его сберегу!
      С этими словами она горячо поцеловала портрет, разразилась слезами, а затем спрятала его на своей прекрасной груди... Потеряв голову при виде такой неизменной любви, я готов был уже броситься к ее ногам, когда мисс Уильямc, растерявшаяся меньше, чем ее госпожа, заметила, что портрет сам собой не мог появиться здесь и, стало быть, я нахожусь поблизости. Милая Нарцисса вздрогнула при таком предположении и сказала:
      - Боже избавь! Хотя ничто в мире не обрадовало бы меня так, как встреча с ним, даже на момент, в каком-нибудь подходящем месте, но я предпочту лишиться его общества навсегда, чем видеть здесь, где его жизни угрожает такая опасность!
      Но тут я уже не мог справиться с порывом моей страсти и, выскочив из прикрытия, предстал перед ней, а она испустила вопль и упала без чувств на руки наперсницы. Я бросился к сокровищу моей души, обнял ее и горячими поцелуями вернул ее к жизни. О, если бы я обладал выразительностью искусства Рафаэля, изяществом Гвидо, волшебным мазком Тициана, чтобы изобразить глубокую тревогу, целомудренное восхищение, нежный румянец, запечатленные на этом прекрасном лице, когда она открыла глаза и произнесла:
      - О, небеса! Это вы?
      Боюсь, я уже злоупотребил терпением читателя, сообщая подробности этой любви, о которой (должен признаться) повествую с чрезмерной обстоятельностью. Стало быть, я опущу менее важные отрывки сей беседы, в продолжение которой я взывал к ее рассудительности, хотя не мог побороть грустных предчувствий, связанных с долгим моим плаванием и грозящими мне опасностями.
      Мы провели целый час (дольше она не могла обманывать жестокую бдительность брата) в жалобах на нашу злую судьбу и во взаимных клятвах, когда мисс Уильямc напомнила нам о необходимости немедленно расстаться; я уверен, никогда любовники не расставались с такой грустью и терзаниями, как расставались мы. Но мои слова неспособны правдиво описать это волнующее прощание, и я вынужден опустить занавес и только сообщить о своем возвращении в темноте к домику миссис Сэджли, несказанно обрадовавшейся моей удаче и противопоставившей взрывам моей печали такие доводы рассудка, что моя душа в какой-то мере вновь обрела спокойствие. И в тот же вечер, заставив эту добрую, благородную женщину принять от меня кошелек с двадцатью гинеями, как знак моего почитания и благодарности, я покинул ее и отправился пешком в гостиницу, где мое возвращение избавило славного Стрэпа от невыносимого страха.
      Мы немедленно вскочили на коней и рано утром прибыли в Диль, где я нашел дядю в большой тревоге из-за моего отсутствия, так как он получил свои письма и с первым попутным ветром должен был поднять якорь, невзирая на то, вернусь ли я на судно или нет. Днем подул легкий восточный бриз, мы поставили паруса и через сорок восемь часов покинули Канал.
      Когда мы отошли лиг на двести к западу от Конца Земли *, капитан позвал меня к себе в каюту и сказал, что теперь, согласно инструкциям, он может раскрыть цель и назначение нашего плавания.
      - На снаряжение судна, - сказал он, - истрачено много денег, назначение его - берег Гвинеи, где мы обменяем часть груза на рабов и золотой песок. Оттуда мы переправим наших негров в Буэнос-Айрес, в Новой Испании, где (по судовому паспорту, полученному у нашего двора, так же как и в Мадриде) мы обменяем их и оставшиеся товары на серебро через нашего суперкарго *, прекрасно знакомого с побережьем, языком и жителями.
      Посвященный теперь в тайну нашей экспедиции, я попросил у суперкарго испанскую грамматику, лексикон и несколько испанских книг, которые я изучал с таким прилежанием, что еще до прибытия в Новую Испанию мог изъясняться с ним на этом языке.
      Когда мы достигли жарких широт, я приказал, с разрешения капитана, пустить кровь и дать очистительное всей садовой команде, да и сам проделал то же для того, чтобы предупредить появление гибельных лихорадок, которым подвержена в жарком климате конституция жителей севера; и у меня есть основания утверждать, что эта предосторожность была необходима, ибо за все плаванье к берегам Гвинеи мы потеряли только одного матроса.
      В один прекрасный день, на исходе пятой недели нашего пребывания в море, мы заметили с подветренной стороны большое судно, идущее на всех парусах прямо на нас.
      Мой дядя приказал поднять лиселя и приготовить корабль к бою; но, решив (как говорят моряки), что мы оскорблены кораблем, который нас преследовал и к тому времени поднял французский флаг, мой дядя отдал приказ убрать лиселя, забрать паруса на гитовы, обстенить грот, вытащить из пушек дульные пробки и каждому занять свое место.
      Все были заняты выполнением приказа, когда на шканцах появился Стрэп, бледный и трепещущий и, запинаясь от страха, спросил, будем ли мы сражаться с кораблем, который нас преследует. Видя, как он перепугался, я сказал:
      - Что такое? Ты боишься, Стрэп?
      - Боюсь? - переспросил он. - Н.. .н.. .ет. Чего я должен бояться? Слава богу, совесть у меня чиста. Но... кажется, бой будет кровавый и, может быть, вам... понадобится еще кто-нибудь ... в кубрике.
      Я тотчас же понял его намерение и, рассказав об этом капитану, попросил поместить Стрэпа внизу вместе со мной и моими помощниками. Мой дядя рассердился на его малодушие и приказал немедленно послать его вниз, чтобы он не заразил своим страхом команду, после чего я сказал бедняге стюарду, что я прошу его помочь мне и что он должен итти вниз и вместе с моими помощниками приготовить инструменты и все необходимое для перевязок. Несмотря на радость, какую он должен был почувствовать при этом известии, он как бы неохотно покидал верхнюю палубу и выразил надежду, что я не считаю, будто он боится выполнять свой долг на палубе, тогда как он - не в обиду будет сказано мне или капитану, - не хуже любого человека на корабле готов умереть.
      Меня рассердило такое притворство и, желая наказать его за лицемерие, я ему сказал, что он волен выбирать, итти ли ему со мной в кубрик, или оставаться на палубе во время битвы. Встревоженный таким безразличием, он сказал.
      - Ладно, чтобы вам угодить, я пойду вниз, но помните: это больше из-за вас, чем ради меня.
      Сказав это, он исчез во мгновение ока, не дожидаясь ответа.
      Теперь уже можно было видеть два ряда пушек на преследующем нас корабле, находившемся за кормой милях в двух. Это обстоятельство оказало очевидное влияние на матросов, которые не преминули заговорить о том, что они будут разорваны на куски и взлетят над водой, а если лишатся своих драгоценных членов, то должны будут всю жизнь нищенствовать, ибо купцы не обеспечивают тех бедняков, которые становятся калеками у них на службе.
      Капитан, узнав о таком малодушии, вызвал команду на корму и обратился к ней со следующей речью:
      - Ребята, мне сказали, будто вы носы повесили! Плаваю я тридцать лет, пошел в море еще мальчишкой и никогда не видел, чтобы английский моряк трусил! Может, вы думаете, что я, ради выгоды, подставлю вас под удар? Кто так думает, к чортовой матери! Мой товар застрахован, значит, если его захватят, моя потеря невелика. Положим, враг сильней нас. Но что из того! Разве мы не сможем сбить у него мачту и удрать? Если и придется нам трудновато, наплевать, будем драться. А если кто в бою будет ранен, заверяю честным словом моряка - воздам ему за его потери. А теперь все те, кто струсил и ленив, с глаз долой, собаки! Прячьтесь в трюме и у хлеборезов! А вы, весельчаки, ко мне, и будем драться за честь Старой Англии!
      Это красноречивое обращение пришлось по душе слушателям. Они сорвали с себя шапки, взмахнули ими над головой и трижды прокричали "ура". Он тотчас же послал юнгу за двумя бутылями бренди, и, получив по рюмочке, все заняли свои места и с нетерпением стали ждать команды. Я должен воздать справедливость моему дяде: он действовал неустрашимо, непреклонно и разумно.
      Враг был уже совсем близко, дядя послал меня вниз и только собрался отдать приказ поднять флаг и открыть огонь, как предполагаемый француз спустил свой белый вымпел, гюйс и флаг, поднял английские и выстрелил из пушки по носу.
      Это было радостным событием для капитана Баулинга, который немедленно поднял свои флаги и дал выстрел под ветер, а другой корабль пошел борт о борт с нами, окликнул нас, объявил, что корабль английский, военный, сорокапушечный, и приказал нашему капитану спустить шлюпку и явиться к нему на борт. Мой дядя подчинился сей команде с большой охотой, ибо ему сообщили, что кораблем командует его старый однокашник, который был весьма рад увидеть его, оставил обедать, послал свой катер за суперкарго и мною и очень ласково с нами обошелся. Поскольку его судно назначено было крейсировать в поисках французов на широте Мартиника, его форштевень и корма были украшены белыми лилиями и весь остов так был замаскирован для обмана врага, что неудивительно, ежели мой дядя не узнал корабль, на котором плавал много лет. Наши корабли шли вместе четыре дня, и капитаны все это время не расставались, но, наконец, мы простились, и каждый лег на свой курс.
      Недели через две после этого мы достигли Гвинеи около устья реки Гамбия; торгуя вдоль берега вплоть до Анголы и Бенгулы на юге, мы распродали меньше чем в полгода большую часть нашего груза и купили четыреста негров, а я вложил принадлежащие мне товары в золотой песок.
      После этого мы отплыли от мыса Негро и через шесть недель достигли Рио де-ла-Платы, не встретив по пути ничего примечательного, если не считать эпидемической лихорадки, похожей на ту, какая бывает в тюрьмах, разразившейся среди наших негров и унесшей немало матросов; я потерял одного из моих помощников, а бедняга Стрэп сам едва не испустил дух.
      Когда мы предъявили наши судовые паспорта испанскому губернатору, нам был оказан крайне любезный прием, и мы в короткий срок продали наших рабов; мы могли бы продать их в пять раз больше и за любую цену, но вынуждены были заняться контрабандой, чтобы распродать оставшиеся европейские товары, что нам и удалось сделать с большой выгодой.
      ГЛАВА LXVI
      Я получаю приглашение посетить виллу испанского дона, где мы встречаемся с английским джентльменом и делаем удивительное открытие. - Мы покидаем Буэнос-Айрес и прибываем на Ямайку,
      Когда наш корабль избавился от своего неприятного груза - негров, за которыми, с той поры как мы покинули берег Гвинеи, я ходил, как жалкий раб, я начал радоваться жизни и с наслаждением вдыхал чистый воздух Парагвая; эта часть страны почитается Монпелье * Южной Америки и благодаря своему климату носит название Буэнос-Айрес {Здоровый воздух (исп.).}. В этом восхитительном месте я всей душой отдался мыслям о моей дорогой Нарциссе, чей образ по-прежнему владел моим сердцем и чьи чары рисовались мне в разлуке, пожалуй, еще более пленительными, чем когда бы то ни было! Я подсчитал прибыль, полученную мной в это плаванье, и она даже превысила мои ожидания; по прибытии в Англию я решил купить хорошую синекуру и, ежели сквайр сохранит свою неприязнь ко мне, жениться на его сестре тайком, а в случае увеличения семейства, положиться на щедрость дяди, который был теперь человек состоятельный.
      Покуда я тешил себя этими приятными видами на будущее и упивался надеждой на обладание Нарциссой, испанские джентльмены обходились с нами крайне любезно, часто затевали прогулки для нашего развлечения и экскурсии в глубь страны. Среди тех, кто отличался своей учтивостью, был некий дон Антонио де Рибейра, весьма вежливый молодой джентльмен, с которым у меня завязались самые дружеские отношения; однажды он пригласил нас в свой загородный дом и, дабы склонить нас к согласию, пообещал устроить нам встречу с английским дворянином, обосновавшимся здесь много лет назад и заслужившим любовь и уважение всей округи благодаря своей приветливости, рассудительности и достойному поведению.
      Мы приняли его приглашение и отправились к нему на виллу, где провели не больше часа, когда появилась особа, в чью пользу я заранее был столь расположен. Это был человек лет за сорок, высокого роста, превосходного сложения, с красивым лицом и внушающей уважение осанкой. Замкнутость и суровость, которые в других странах почли бы последствиями меланхолии, омрачали лицо его, но в здешних краях казалось, будто это выражение передалось ему от примечательных своим строгим видом испанцев, с которыми он имел общение.
      Узнав от дона Антонио, что мы его соотечественники, он очень любезно приветствовал нас всех и, устремив на меня пристальный взгляд, испустил глубокий вздох. Как только он вошел в комнату, я проникся беспредельным уважением к нему и, едва услыхав этот вздох, вызванный, казалось, глубокой печалью, явно обращенной ко мне, всем сердцем посочувствовал его горю. Я невольно исполнился сострадания и также вздохнул. Испросив разрешения у хозяина дома, он заговорил с нами по-английски, выразил удовольствие видеть стольких своих соотечественников в этом далеком краю и осведомился у капитана, именовавшегося здесь "синьор Тома", из какой части Британии пошел он в плаванье и куда держит путь. Мой дядя ответил, что мы отплыли из устья Темзы, возвращаемся туда же и на обратном пути намереваемся зайти на Ямайку, чтобы принять груз сахара.
      Узнав эти обстоятельства, а также расспросив о ходе войны, он сообщил нам, что его томит желание вновь посетить родину и он уже отправил большую часть своего имущества в Европу на нейтральных торговых судах, а теперь охотно погрузил бы все остальное на наше судно и отплыл бы сам с нами, если капитан согласится принять на борт пассажира. Дядя рассудительно ответил, что был бы рад его обществу, если тот получит разрешение губернатора, без чего дядя не сможет взять его на борт, как бы ни желал оказать ему эту услугу. Джентльмен похвалил его за благоразумие, сказал, что без труда получит согласие губернатора, своего доброго друга, и перевел разговор на другой предмет.
      Я очень обрадовался, услыхав о его намерении, и чувствовал к нему такое расположение, что крайне был бы огорчен, если бы его постигла неудача. Покуда шла беседа, он посматривал на меня с необычным вниманием, я же чувствовал к нему странное влечение; когда он говорил, я внимал чутко и почтительно; благородная его осанка внушала мне любовь и благоговение; короче говоря, мое душевное волнение в присутствии этого незнакомца было глубоко и безотчетно.
      Проведя большую часть дня с нами, он распрощался, сказав капитану Тома, что скоро даст ему о себе знать. Как только он ушел, я закидал вопросами о нем дона Антонио, который мог лишь сообщить мне, что зовут его дон Родриго, что он живет в этих краях пятнадцать-шестнадцать лет, слывет богатым человеком и, очевидно, претерпел в более молодых годах какое-то несчастье, ибо с той поры, как здесь поселился, погружен в раздумье и меланхолию; однако никто не осмеливался осведомиться о причине его печали, уважая его покой, который мог быть нарушен воспоминанием о перенесенных бедствиях.
      Меня охватило непреодолимое желание узнать об обстоятельствах его жизни, и всю ночь я провел без сна, волнуемый догадками о его судьбе, которую я решил узнать, если представится удобный случай. На следующее утро, когда мы завтракали, прибыли три мула в богатых чепраках с посланием от дона Родриго, приглашавшего нас, а также дона Антонио к себе в дом, находившийся на расстоянии десяти миль отсюда, в глубине страны. Я был обрадован этим приглашением, мы сели на мулов, которых он нам предоставил, и приехали к нему до полудня. Здесь мы были превосходно приняты этим великодушным джентльменом, который по-прежнему обращал на меня особое внимание, а после обеда презентовал мне кольцо с прекрасным аметистом - изделие этой страны, и сказал, что некогда судьба благословила его сыном и тот, останься он в живых, был бы моим ровесником. При этих словах, произнесенных с глубоким вздохом, у меня неистово забилось сердце; в голове помутилось от роя неясных мыслей, которые я тщетно пытался привести в порядок.
      Эту растерянность заметил дядя, хлопнул меня по плечу и окликнул:
      - Что с тобой? Ты спишь, Рори?
      Не успел я ответить, как дон Родриго с загоревшимся взором и необычайным оживлением спросил:
      - Простите, капитан, как зовут этого молодого джентльмена?
      - Его зовут Родрик Рэндом, - сказал мой дядя.
      - Силы небесные! - вздрогнув, вскричал джентльмен - А как звали его мать?
      - Его мать была урожденная Шарлотт Баулинг, - с удивлением отвечал капитан.
      - О милосердное небо! - воскликнул дон Родриго, вскакивая из-за стола и заключая меня в свои объятия. - Сын мой! Сын мой! Неужели я вновь обрел тебя? Неужели тебя держу я в своих объятиях, тебя, которого я потерял и давно уже отчаялся увидеть?
      Он прижал меня к своей груди и громко зарыдал от счастья. Сыновние чувства переполняли мое сердце, слезы мои ручьями хлынули ему на грудь. Он долго не мог говорить, задыхаясь от волнения. Наконец у него вырвались такие слова:
      - Пути провидения неисповедимы!.. О дорогая моя Шарлотт!.. Ты оставила мне залог нашей любви... и какой залог!.. И как обретенный!.. О бесконечное милосердие! Позволь мне благоговейно преклониться пред твоими премудрыми велениями!
      Излив свои чувства, он опустился на колени, возвел глаза и воздел руки к небу, в течение нескольких минут пребывая в экстазе благоговения. Я также преклонил колени и мысленно вознес благодарственную молитву всеблагому вершителю судеб, а по окончании славословия принес дань уважения моему отцу, испрашивая родительское благословение. Он снова с бесконечной нежностью обнял меня и, призывая небеса ниспослать мне свое покровительство, поднял меня с колен и представил как своего сына всем присутствующим, которые плакали при виде этого трогательного зрелища. Среди остальных и дядя не преминул обнаружить свою доброту и сердечную радость. Хотя он и не имел привычки проливать слезы, но теперь плакал навзрыд от умиления и, пожимая руку моему отцу, вскричал:
      - Брат Рэндом, я счастлив вас видеть! Восхвалим господа за эту радостную встречу!
      Дон Родриго, признав в нем своего шурина, ласково обнял его и сказал:
      - Вы брат моей Шарлотт? Увы, бедная Шарлотт! Но не буду роптать. Мы еще встретимся, чтобы никогда больше не расставаться! .. Брат, приветствую вас! Дорогой сын, сердце мое исполнено блаженства. Сегодня у нас праздник - пусть друзья мои и слуги разделят со мною мою радость.
      Он разослал посланцев к джентльменам, жившим по соседству, чтобы известить их о случившемся, и отдал приказ готовиться к торжественному празднеству, а тем временем бурное волнение, овладевшее мною при этом великом, неожиданном и внезапном событии, столь подействовало на меня, что я почувствовал себя дурно, началась лихорадка, и не прошло и трех часов, как я уже лежал в беспамятстве, так что все приготовления были отменены и семейная радость уступила место печали и отчаянию. Были немедленно призваны лекари;мне сделали обильное кровопускание из ноги, приготовили ножную ванну из настоя целебных трав; через десять часов после начала заболевания выступил благодетельный пот, и на следующий день я не ощущал никаких последствий болезни, кроме приятной усталости, не помешавшей мне встать с постели. Пока длилась лихорадка, именуемая - вследствие ее непродолжительности - ephemera {Однодневная (греч.).}, отец не отходил от моего ложа и с неукоснительной точностью выполнял предписания врачей, а тревога капитана Баулинга выражалась в столь же заботливом уходе.
      Едва оправившись от недуга, я вспомнил о своем верном Стрэпе и, решив немедленно обрадовать его вестью о моей счастливой фортуне, вкратце рассказал отцу о том, сколь бесконечно я обязан этому преданному другу, и просил оказать мне милость и послать за Стрэпом, не извещая его, однако, о радостном событии, чтобы он услыхал о нем из моих уст.
      Моя просьба была тотчас же исполнена, и к месту стоянки судна отправлен с запасным мулом посланец с приказом капитана своему помощнику препроводить сюда стюарда. Тем временем здоровье мое восстановилось, спокойствие духа вернулось ко мне, и я предался радости, размышляя о сей знаменательной перемене моей фортуны и о тех преимуществах, какие должны были ей сопутствовать; а так как мысль о моей прелестной Нарциссе была неразлучна со всеми моими грезами о счастье, то теперь я тешил себя надеждой на обладание ею в избранном обществе, предназначенном ей по праву рождения и по ее достоинствам. Так как в бреду я часто произносил ее имя, мой отец догадался о близких отношениях между нами и, найдя у меня на груди висевшую на ленточке миниатюру, не сомневался, что видит изображение моей очаровательной возлюбленной. В этой уверенности его поддержал дядя, сообщивший, что это портрет девушки, на которой я дал обещание жениться. Встревоженный таким известием, дон Родриго при первом удобном случае стал меня расспрашивать и, выслушав мой откровенный рассказ, отнесся одобрительно к моей любви и обещал содействовать по мере сил благополучному ее завершению. Хотя я ни минуты не сомневался в его великодушии, но тут восторг охватил меня, и, бросившись к его ногам, я воскликнул, что он осчастливил меня, ибо, не обладая Нарциссой, я пребывал бы в унынии, несмотря на все радости жизни. С ласковой отеческой улыбкой он поднял меня; ему известно, сказал он, что значит быть влюбленным, и если бы его любил отец так же нежно, как он любит меня, то, быть может, не было бы у него теперь причины... Тут вздох прервал его речь, слеза скатилась из его глаз; он преодолел свою печаль и, пользуясь благоприятным случаем, попросил меня поведать о перипетиях моей жизни, которые, как сообщил ему дядя, были многочисленны и удивительны. Я рассказал о наиболее важных поворотах моей фортуны, а он внимал с изумлением и вниманием, часто давая волю тем различным чувствам, какие должны были пробудить в родительском сердце мои разнообразные приключения. Когда же повествование мое было закончено, он возблагодарил бога за испытанные мною превратности судьбы, которые, по его словам, расширяют кругозор, облагораживают сердце, закаляют здоровье и приуготовляют молодого человека ко всем обязанностям и утехам жизни гораздо лучше, чем любое воспитание, какое может быть дано богатством.
      Удовлетворив таким образом его любопытство, я выразил желание услышать историю его жизни, на что он тотчас же согласился, начав со своей женитьбы и перейдя ко дню своего исчезновения, о чем я уже поведал в первой части моих мемуаров.
      - Равнодушный к жизни, - продолжал он, - и лишенный сил оставаться там, где каждый предмет будил воспоминание о моей дорогой Шарлотт, утраченной из-за жестокости чудовищного родителя, я покинул тебя, дитя мое, - в ту пору младенца, - отнюдь не подозревая о том, что гнев отца моего падет и на невинного сироту. В полночь я пустился в путь к ближайшему морскому порту, рано утром явился на борт судна, отплывавшего, как слышал я, во Францию, и, сговорившись со шкипером о плате за проезд, надолго сказал "прости" моей родине и с первым попутным ветром вышел в море. Местом назначения был Гранвилль *, но мы имели несчастье налететь на скалы близ острова Элдерни, называемые "Ларчики", и здесь, во время прилива, наш корабль разбился, шлюпка затонула, и находившиеся на борту погибли все до единого за исключением меня, а я, уцепившись за решетку, добрался до суши у берегов Нормандии.
      Я немедленно отправился в Кан, где мне посчастливилось встретить одного графа, с которым я свел знакомство ранее, в пору моих путешествий. С этим джентльменом я поехал в Париж, где, по рекомендации его и других друзей, стал воспитателем юного нобльмена, которого и сопровождал к испанскому двору. Здесь мы провели целый год, по истечении какового срока мой воспитанник был отозван своим отцом, а я отказался от должности и остался в Испании по совету некоего испанского гранда, назначенного впоследствии вице-королем Перу. Он настоял на том, чтобы я находился при нем, во время его управления Индией *, где, однако, по причине моих религиозных убеждений, он не имел возможности помогать моему обогащению и мог только посоветовать мне заняться торговлей; я вел ее недолго, так как мой покровитель умер, и я остался один среди чужестранцев, не имея никого, кто бы оказал мне поддержку или помощь.
      Поэтому я распродал свое имущество и удалился в эту страну, губернатор которой, ставленник вице-короля, был моим близким знакомцем. Небо благословляло мои труды на протяжении шестнадцати лет пребывания здесь, но меня терзали воспоминания о твоей матери, чью смерть я не переставал оплакивать втайне, и мысль о тебе, судьбу которого я безуспешно пытался узнать через посредство моих друзей во Франции; однако после самого тщательного расследования они могли сообщить мне только то, что ты шесть лет назад покинул страну и с тех пор никто о тебе не слышал.
      Я не мог успокоиться, получив такое неудовлетворительное известие, и хотя у меня была лишь слабая надежда найти тебя, я решил сам предпринять поиски. С этой целью я перевел в Голландию ценностей на двадцать тысяч фунтов и теперь, имея в своем распоряжении еще пятнадцать тысяч, намеревался отплыть на корабле капитана Баулинга, когда, по воле провидения, был потрясен сим изумительным открытием, которое, в чем ты можешь быть уверен, не изменит моего решения. Поведав нам эту занимательную повесть о своей жизни, мой отец удалился, чтобы сменить дона Антонио, который в его отсутствие исполнял обязанности хозяина дома, а я только что успел приодеться, собираясь выйти к гостям, как явился Стрэп, прибывший с корабля.
      Едва войдя в великолепную комнату, где я находился, и увидев мой роскошный наряд, он от изумления лишился дара речи и молча озирал окружавшие его предметы. Я взял его за руку, сказал, что послал за ним, чтобы он был свидетелем моего счастья и разделил со мной счастливую мою судьбу, и объявил, что нашел отца. При этих словах он вздрогнул и в течение нескольких минут стоял с разинутым ртом и выпученными глазами, а затем возопил:
      - Ах!.. Теперь я понимаю! Ступай своей дорогой, бедная Нарцисса, и ступай своей дорогой еще кто-то другой! .. Ну, что ж! О господи, вот что значит любовь! Помилуй бог, неужто же к этому привели нас все наши сумасшедшие выходки и клятвы!.. И вы вознамерились обосноваться в этом далеком краю?.. Да поможет вам бог! Вижу, что в конце концов мы должны расстаться... Ни за какие блага мира я не соглашусь, чтобы мой жалкий остов покоился так далеко от родного дома!
      Испуская такие вопли, он начал всхлипывать и корчить гримасы, после чего я вывел его из заблуждения как относительно Нарциссы, так и относительно моего пребывания в Парагвае, и сообщил ему в самых кратких словах о великом событии. Никогда и никто не выражал свой восторг в столь уморительном виде, как сей достойный человек, который кричал, смеялся, свистел, пел и плясал одновременно. Едва он пришел в себя после своих безумных выходок, как вошел мой отец и, узнав, что это Стрэп, взял его за руку и сказал:
      - Так, значит, это тот самый человек, который столько помогал тебе в беде? Добро пожаловать в мой дом! Скоро я предоставлю возможность моему сыну отблагодарить вас за добрые услуги, а теперь пойдемте с нами, примите участие в нашем пиршестве.
      Стрэп, хоть и был вне себя от радости, однако отказался от такой чести, воскликнув:
      - Помилуй бог! Я свое место знаю... Ваша милость должна извинить меня.
      И дон Родриго, найдя его смирение непобедимым, поручил его своему мажордому, приказав оказывать ему всяческое уважение. Затем он повел меня в большую залу, где я был представлен многочисленному обществу, встретившему меня приветствиями и ласками и поздравлявшему моего отца в таких выражениях, которые скромность не позволяет мне повторить.
      Не стану подробно описывать наше пиршество; достаточно будет сказать, что оно было изысканно и роскошно, и празднество продолжалось два дня. Затемдон Родриго покончил со всеми делами, обратил свое имущество в золото и серебро, посетил на прощанье всех своих друзей, скорбевших об его отъезде, и сделал мне ценные подарки. Прибыв на борт судна моего дяди, мы с первым попутным ветром покинули Рио де-ла-Плату и через два месяца благополучно бросили якорь в гавани Кингстон на острове Ямайка.
      ГЛАВА LXVII
      Я навещаю моего старого друга Томсона. - Мы отплываем в Европу. Чудное приключение. - Прибываем в Англию. - Я еду верхом из Портсмута в Сассекс. - Беседую с миссис Сэджли, сообщающей мне, что Нарцисса в Лондоне. - Получив эти сведения, я еду через Кентербери. - Встречаюсь со старым приятелем Морганом. - Приезжаю в Лондон. - Посещаю Нарциссу. - Знакомлю с ней моего отца - Он очарован ее рассудительностью и красотой. - Мы решаем потребовать согласия ее брата на наш брак.
      Как только я сошел на берег, я осведомился о моем благородном сотоварище мистере Томсоне. Услыхав, что он благоденствует благодаря доходам с поместья, оставленного ему умершим несколько лет назад тестем, я тотчас же, с разрешения дона Родриго, которому говорил о Томсоне с большим уважением, сел на коня и через несколько часов прибыл к нему.
      Ежели бы я только сказал, что мистер Томсон был рад меня видеть, я не воздал бы должного его чувствительности; он выразил мне свои самые глубокие чувства, какие только может выразить по данному поводу нежный и бескорыстнейший друг, представил меня жене, милой молодой леди, уже осчастливившей его двумя чудесными малютками, и, не ведая о событиях моей жизни, предложил мне помочь деньгами и своими связями. Я поблагодарил его за великодушное желание и познакомил со своим положением; он поздравил меня от всей души, и после того как я пробыл у него целые сутки, он проводил меня в Кингстон, чтобы приветствовать моего отца и пригласить его к себе. Дон Родриго удовлетворил его просьбу и в течение недели пользовался самым радушным приемом, после чего вернулся весьма довольный обхождением моего друга и его жены, которой, при прощании, подарил очень ценное бриллиантовое кольцо в знак своего уважения.
      Беседуя с мистером Томсоном, я узнал от него, что наш старый начальник капитан Оукем умер несколько месяцев назад, что немедленно после его смерти было обнаружено преступное сокрытие им значительных ценностей с захваченного приза; совершил он это с помощью доктора Макшейна, который посажен в тюрьму, покинут друзьями и живет только на средства великодушного мистера Томсона, чьей щедростью он пользуется самым низким образом, несмотря на то, что на борту "Грома" довел его до ужасного состояния, о чем было рассказано ранее. Но как бы этот негодяй ни был виновен, я приветствовал великодушие мистера Томсона, помогающего ему в беде, которая и у меня вызвала жалость, так что я послал Макшейну десять пистолей, но тайно, чтобы он никогда не узнал имя своего благодетеля.
      Покуда нас с отцом так ласково принимали на берегу, капитан Баулинг послал с почтовым судном, отошедшим через несколько дней после нашего прибытия, письмо своим хозяевам с извещением о благополучном окончании плавания и с просьбой застраховать корабль и груз на обратный рейс; после принятия этих мер предосторожности он с таким жаром, с помощью мистера Томсона, взялся за погрузку судна, что закончил ее меньше чем в шесть недель. Любезный мистер Томсон принял на себя хлопоты перевести на Лондон чеки дона Родриго на большую часть его золота и серебра, чтобы избежать риска при перевозке их через океан или в случае захвата врагом; и прежде чем мы отплыли, он снабдил нас таким количеством провианта, что не только мы, но и команда корабля прекрасно питалась во время перехода.
      Все было готово, мы простились с нашими любезными хозяевами, вошли на корабль в Порт Ройял и первого июня отплыли в Англию.
      Погода была чудесная, мы шли под ветром и как-то вечером, находясь вблизи мыса Тиберун, легли в дрейф с намерением запастись поутру в бухте водой и дровами. Покуда мы дрейфовали, один матрос, хлебнувший рома больше, чем мог выдержать, упал за борт и, несмотря на принятые меры, пошел ко дну.
      Часа через два после этого печального события я наслаждался на шканцах прохладным ветерком, как вдруг услышал голос, казалось, шедший из морской пучины:
      - Гей, корабль!
      Один из матросов крикнул с бака:
      - Будь я проклят, если это не Джек Марлинспайк, который упал за борт!
      Немало сим удивленный, я прыгнул в привязанную к судну шлюпку, и вместе со вторым помощником капитана и четырьмя матросами мы стали грести к месту, откуда, казалось, шел голос (снова окликнувший корабль), и заметили какойто предмет на воде.
      Подойдя ближе, мы различили человека, сидевшего верхом на курятнике, который, видя, как мы приближаемся, грубо заорал:
      - Эй, вы, собаки! Почему не отвечаете, когда я вас окликаю?
      Помощник капитана, истый моряк, услышав такое приветствие, сказал:
      - Клянусь, ребята, это не наш! Это сам чорт. Гребите назад!
      Матросы беспрекословно повиновались, и мы уже отошли обратно к кораблю на несколько саженей, когда я все же настоял на том, чтобы забрать этого несчастного; мы приблизились к нему вторично и оповестили его о нашем намерении, после чего услышали:
      - Стоп! Какой корабль?
      Мы ответили, и он снова крикнул:
      - К черту! Я надеялся, что это мой. Куда идете? Мы снова удовлетворили его любопытство, и когда мы его взяли в шлюпку и дали глотнуть спиртного, он сказал нам, что сам он с "Везувия", военного корабля, крейсировавшего у острова Испаньола, и что он упал за борт двадцать четыре часа назад, а так как корабль был под парусами, то решили его не забирать, но бросить ему курятник, на котором он надеялся утром добраться до мыса; во всяком случае, он был очень рад попасть к нам на борт, ибо не сомневался, что встретит свой корабль, а если бы он сошел на берег в заливе, то рисковал попасть в плен к французам.
      Рассказ о весьма беспечном поведении этого парня увеселил моего дядю и отца, а спустя два дня, как он и ждал, мы встретили "Везувий", на который, по его желанию, мы его и отослали.
      Пройдя благополучно пролив, мы пошли на север и, поймав западный ветер, через два месяца уже могли прибегнуть к промерам, а еще через два дня увидели Лизэрд.
      Неописуема была радость, какую я почувствовал, завидев Англию. Был растроган и дон Родриго, а Стрэп проливал слезы умиления. Матросам пошло на пользу наше расположение духа, башмак, прибитый к мачте, был щедро наполнен. Мой дядя решил сразу итти в Даунс, но ветер переменился, когда мы были на траверсе острова Уайт, и он должен был зайти в бухту Сент-Элен, а затем итти к Спитхед на беду матросов, из которых тридцать человек тотчас же были схвачены вербовщиками и очутились на борту военного корабля
      Мы с отцом отправились сушей в Портсмут, предоставив Стрэпу с капитаном сделать крюк и позаботиться на корабле о наших вещах; я с таким нетерпением стремился увидеть мою очаровательную Нарциссу, что отец позволил мне ехать к дому ее брата, а сам решил нанять почтовую карету до Лондона, где должен был меня ждать в условленном месте.
      Снедаемый пламенем страсти, я пустился в путь в тот же вечер и утром прибыл в гостиницу, находившуюся в трех милях от поместья сквайра; здесь я оставался до следующего утра, испытывая муки нетерпения и вместе с тем упоительную надежду узреть это божественное создание после полуторагодовой разлуки, которая не только не ослабила любовь, но, наоборот, разожгла ее несказанно. Не чужды мне были также опасения, что, несмотря на все мои надежды, она могла уступить настояниям брата и отдать руку счастливому сопернику. От опасения услышать о ее смерти я терял голову, и когда я, наконец, прибыл в темноте к домику миссис Сэджли, у меня некоторое время не хватало смелости постучать из боязни услышать зловещие новости. В конце концов я постучал, и как только добрая женщина услышала мой голос, она открыла дверь и, прослезившись, встретила меня объятиями.
      - Ради бога, дорогая матушка, скажите, что с Нарциссой? Она все та же, что была? - вскричал я.
      Она усладила мой слух:
      - Нарцисса так же красива, здорова и по-прежнему ваша!
      Я был вне себя от радости и спросил, смогу ли я увидеть ее в тот же вечер, но в ответ на это сия мудрая матрона сообщила, что моя возлюбленная в Лондоне и после моего отъезда произошли значительные перемены в доме сквайра, который год назад женился на Мелинде, в первую очередь сумевшей отвлечь его внимание от Нарциссы в такой мере, что он стал вполне безразличен к своей прелестной сестре и ему достаточно условия, включенного их отцом в свое завещание, по которому она теряет свое состояние, выйдя замуж без его согласия. Миссис Сэджли сообщила также, что моя возлюбленная, с которой невестка обходилась нелюбезно, воспользовалась обретенной свободой и несколько месяцев назад уехала в столицу, где и живет сейчас вместе с мисс Уильямc в ожидании моего приезда, и что ее осаждал домогательствами лорд Куивервит, который, узнав, что сердце ее занято другим, приложил все усилия, чтобы убедить ее в моей смерти; однако, потерпев поражение во всех своих ухищрениях, несколько недель назад он вознаградил себя за ее безразличие женитьбой на другой леди, которая уже покинула его из-за каких-то семейных неурядиц. Кроме сих новостей, узнал я также, что согласия нет и между Мелиндой и сквайром, которого привело в раздражение большое количество кавалеров, увивавшихся вокруг нее даже после его женитьбы; против ее воли он поторопился отправить ее в поместье, где их взаимная неприязнь дошла до такого предела, что они перестали стесняться знакомых и слуг и оскорбляют друг друга в самых грубых выражениях.
      Эта благородная старая женщина с добрым сердцем, в доказательство неизменной любви Нарциссы ко мне, показала последнее полученное ею письмо, в котором моя возлюбленная упоминала обо мне с таким целомудрием, нежностью и заботливостью, что моя душа запылала от нетерпения и я решил скакать верхом всю ночь, чтобы как можно скорее обрадовать ее. Миссис Сэджли, наблюдая моеволнение и питая материнскую любовь к Нарциссе и ко мне в равной мере, напомнила мне о чувствах, с которыми я ехал за границу, чтобы помешать себялюбивому желанию насладиться в ущерб этой прелестной леди, целиком зависимой от меня в том случае, если бы мы сочетались браком, и поблагодарил ее за любезное участие и вкратце рассказал ей о своем преуспеянии, что вызвало радость ее и удивление. Сказал я также, что в благодарность за все, чем обязан ей, я постараюсь доставить на склоне ее лет довольство и покой, для чего я хотел бы, чтобы она жила вместе со мной и Нарциссой. Эта благородная женщина была так чувствительно тронута моими словами, что слезы потекли по ее морщинистым щекам; она возблагодарила небеса за то, что оправдались предчувствия, возникшие у нее при первом знакомстве со мной, и в самых изящных и прочувствованных словах выразила признательность за мое, как она назвала, великодушие. Но она отклонила мое предложение, ибо была сильно привязана к милому, печальному домику, где так спокойно коротала годы своего одинокого вдовства. Натолкнувшись на ее непреклонность, я уговорил ее принять тридцать гиней и удалился, порешив выдавать ежегодно такую же сумму, чтобы ей легче было выносить тяготы преклонных лет.
      Проведя в пути ночь, я достиг утром Кентербери, где остановился, чтобы переменить лошадей, и, входя в гостиницу, заметил на другой стороне улицы аптекарскую лавку с вывеской, на которой прочел имя Моргана. У меня мелькнула мысль, не обосновался ли здесь мой прежний сотоварищ, и, расспросив, я убедился в правильности догадки и узнал также, что он недавно женился на вдове из этого города, за которой взял три тысячи приданого. Обрадовавшись такому известию, я пошел в лавку, как только она открылась, и застал моего приятеля за прилавком, занятого приготовлением клистира.
      Я приветствовал его:
      - Мое почтение, мистер Морган!
      Он поглядел на меня и, ответив "Мое почтение, сэр", - продолжал с полным безразличием растирать в ступке составные части промывательного.
      - Что это, Морган? Разве вы забыли своего старого сотоварища? - сказал я.
      При этих словах он снова взглянул на меня и, встрепенувшись, воскликнул:
      - Поже мой! Не может пыть! Это он! Если не ошипаюсь, мой дорогой друг, мистер Рэндом?
      Как только он узнал меня, он швырнул наземь пестик, опрокинул ступку, перепрыгнул через прилавок, смахнув при этом полами кафтана ее содержимое, бросался мне на шею, горячо обнял и вымазал скипидаром и яичными желтками, которые смешивал при моем приходе.
      Когда закончились наши взаимные приветствия, он сказал мне, что по возвращении из Вест-Индии овдовел, добился назначения лекарем на военный корабль, на котором прослужил несколько лет, пока не женился на вдове аптекаря, которая принесла ему значительное приданое, мир и покой, а также неплохую торговлю. Он весьма желал выслушать о моих приключениях, но я сказал, что теперь у меня нет времени, что мое положение прекрасно и я надеюсь увидаться с ним, когда не так буду спешить. Однако он настоял, чтобы я остался позавтракать, представил меня своей жене, по-видимому скромной, рассудительной и весьма немолодой женщине. Он показал мне пуговицу с рукава, данную мной в обмен на его пуговицу, когда мы расставались в Вест-Индии, и был немало горд, увидев, что и я сберег ее. Узнав о положении Макшейна, он сперва, казалось, обрадовался его беде, но затем, подумав, сказал:
      - Впрочем, он понес расплату за содеянное зло, прощаю ему, и пусть пог ему также простит.
      О душе капитана Оукема он выразил беспокойство, сказав, что теперь она несомненно скрежещет зубами, и прошло немало времени, покуда я убедил его в том, Томсон жив, чему он очень обрадовался. Обменявшись заверениями в дружбе, я, наконец, простился со славным валлийцем и его супругой и, взяв почтовых лошадей, прибыл в Лондон в тот же вечер, нашел своего отца в добром здравии и сообщил ему все, что узнал о Нарциссе.
      Мой добрый родитель укрепил мою решимость жениться на ней даже без приданого, если нельзя будет получить согласие ее брата, пообещал перевести на меня через несколько дней достаточную сумму денег, чтобы я мог содержать ее подобающим образом, и выразил желание увидеть милое создание, заполонившее мое сердце.
      Так как я не спал всю предыдущую ночь да и, кроме того, устал от поездки, я ощутил потребность в отдыхе и пошел спать.
      Утром, около десяти часов, я взял портшез и, следуя указаниям миссис Сэджли, добрался до дома моей очаровательницы и попросил вызвать мисс Уильямc. Мне не пришлось ожидать и минуты, как в комнату вошла сия молодая женщина и, увидев меня, испустила пронзительный вопль и отшатнулась. Но я встал между нею и дверью и, обняв ее, привел в себя.
      - Боже мои! - воскликнула она. - Мистер Рэндом, это вы? Моя госпожа сойдет с ума от радости!
      Я сказал, что боязнь повредить моим внезапным появлением дорогой Нарциссе явилась причиной того, что я пожелал сперва увидеть ее, чтобы обсудить, каким образом можно постепенно подготовить ее госпожу к моему появлению. Она согласилась со мной; уступая велениям своего дружеского расположения ко мне, спросила, успешно ли было мое путешествие, и, взяв на себя предупредить Нарциссу, удалилась, а я остался, сгорал от желания видеть предмет моей любви и заключить его в объятия.
      Прошло немного времени, и я услышал чьи-то поспешные шаги на лестнице и голос моего ангела, произносившего с жаром:
      - О, небеса! Возможно ли это? Где же он?
      В какое смятение пришли все мои чувства при звуке этого столь хорошо знакомого голоса! Какой восторг охватил душу, когда я увидел ее в расцвете красоты! "И грация в каждом шаге, и небеса в глазах, и в движениях величие и любовь!" * Вы, чьи души открыты для самых деликатных чувств, чьи нежные сердца чувствительны к волнующим превратностям любви, вы, оторванные на полтора года от предмета ваших упований и нашедшие умиленную красавицу такой постоянной, какой вы только могли бы желать, будьте справедливы ко мне и вообразите, какое упоение мы испытали, когда бросились друг другу в объятия! Не время было говорить; сжав друг друга в объятиях, мы застыли на несколько минут, охваченные радостью. Обнимая самое для меня дорогое, я вглядывался в мерцавшие ее глаза и каждую черту лица, светившуюся целомудренной любовью, и когда я видел ее дивную грудь, волнуемую непритворным восхищением, и знал, что виновник сего счастья я, - о, небеса! - что должен был я испытать!
      Я хотел бы сжечь мои записки и навсегда отложить перо, ибо самые пылкие слова бессильны описать волнения моей души.
      - О, обожаемая Нарцисса! - вскричал я. - О, чудо красоты, любви и искренности! Наконец-то я обнимаю тебя! Наконец-то я могу назвать тебя своей! Никакой ревнивый брат отныне не сможет помешать нашему счастью! Богатство в конце концов вознаградило меня за все мои страдания и позволило отдаться моей любви!
      Драгоценное создание улыбнулось с неизреченной сладостью и, взглянув на меня с обворожительной нежностью, произнесло:
      - И мы никогда больше не расстанемся?
      - Никогда! - ответил я. - Никогда, пока смерть не разлучит нас! Клянусь твоим сладостным поцелуем, в тысячу раз более благовонным, чем ветерок, веющий над апельсинными рощами, я никогда больше тебя не покину!
      Когда мой первый порыв утих, моя страсть стала буйной и необузданной. У меня голова закружилась у преддверия блаженства, и вся моя добродетель и философия с трудом могли сдержать мои желания. Нарцисса заметила происходившую во мне борьбу и со своим обычным благоразумием отвлекла мое воображение от этого предмета и пожелала услышать подробности моего путешествия. Я удовлетворил ее просьбу и поведал ей всю историю моего плавания. Она была бесконечно поражена тем, что я обрел отца, и слезы навернулись у нее на глазах. Она пришла в восторг, услышав, что он одобряет мою любовь, выразила страстное желание познакомиться с ним, поздравила себя и меня с доброй фортуной и заметила, что великие и неожиданные повороты судьбы происходят по воле провидения.
      Несколько часов мы провели в искренних душевных излияниях, и я получил ее согласие увенчать мое счастье, как только мой отец сочтет это возможным, и, надев на нее ожерелье из бриллиантов и аметистов, подаренное мне в Парагвае одной старой испанской леди, я удалился, пообещав вернуться днем с доном Родриго.
      Когда я возвратился домой, сей великодушный родитель заботливоосведомился о здоровье моей дорогой Нарциссы, и для благоденствия ее вручил мне акт, делающий меня обладателем пятнадцати тысяч фунтов, не считая прибыли от моих торговых дел, доставивших мне еще три тысячи. После обеда я проводил его к моей возлюбленной, которая в своем наряде, надетом для сего случая, блистала красотой. Я заметил, что он был поражен ее прекрасным обликом, равного которому, я, право же, думаю, не было под солнцем. Он нежно обнял ее и сказал, что гордится сыном, достаточно разумным и обладающим должными качествами, чтобы завоевать любовь такой красивой леди. Она зарделась, услышав такой комплимент, и, томна подняв на меня глаза, ответила, что была бы недостойна внимания мистера Рэндома, если бы оказалась слепа к его редким достоинствам. Я отвесил глубокий поклон.
      Мой отец, вздохнув, произнес:
      - Вот такая была когда-то моя Шарлотт!
      И глаза его наполнились слезами, а нежное сердце Нарциссы проявило себя двумя драгоценными слезинками, которые, если бы не присутствие отца, я осушил бы поцелуем.
      Не излагая подробно нашей беседы, я должен только заметить, что дон Родриго был очарован ее рассудительностью так же, как и внешностью, а ей он очень понравился благодаря своему уму и тонкому обхождению. Было решено, что он напишет сквайру, объявит о своем одобрении моей любви и предложит, чтобы тот выделил Нарциссе часть имущества отца, в чем сквайр не должен отказать, а если откажет, то мы без его согласия увенчаем наше общее желание.
      ГЛАВА LXVIII
      Мой отец делает подарок Нарциссе. - Ее брату отправлено письмо - Я появляюсь в кругу моих знакомых. - Поведение Бентера - Сквайр отказывает в своем согласии. - Мой дядя приезжает в Лондон. - Одобряет мой выбор. - Я женюсь. - Мы встречаем в театре сквайра и его супругу. - Знакомства с нами ищут.
      Проведя вечер, доставивший удовольствие всем присутствующим, мой отец обратился к Нарциссе с такими словами.
      - Мадам, разрешите мне почитать вас отныне моею дочерью и как дочь примите от меня это первое доказательство родительской любви и долга.
      И он вручил ей банковый чек на пятьсот фунтов, а она при виде такого подарка низко присела и ответила:
      - Дорогой сэр, хотя я не имею ни малейшей надобности в этих деньгах, но питаю к вам слишком глубокое почтение, чтобы отвергнуть этот знак вашего великодушия и уважения, и тем охотнее принимаю его, что уже считаю благополучие мистера Рэндома неразрывно связанным с моим.
      Он остался чрезвычайно доволен ее откровенным и разумным ответом; затем мы откланялись и пожелали ей спокойной ночи. По моей просьбе в Сассекс было отправлено письмо с гонцом, а тем временем дон Родриго снял к предстоящей моей свадьбе меблированный дом и завел прекрасный выезд.
      Большую часть дня я проводил с обожаемым созданием, однако же улучал иногда время появляться в кругу своих старых знакомых, изумлявшихся великолепию моего наряда. В особенности поражен был Бентер странными превратностями моей судьбы, причину коих тщетно пытался обнаружить, пока я не почел нужным открыть ему тайну, связанную с моим последним путешествием, отчасти принимая во внимание нашу былую дружбу, а отчасти из желания положить конец всяким нелестным для меня догадкам, которые и он и все остальные, несомненно, стали бы строить касательно моего положения. При этом известии он выразил большоеудовольствие, и у меня не было оснований заподозрить его в неискренности, так как я пенял, что теперь он считает себя избавленным от уплаты долга мне и тешит себя надеждой взять у меня взаймы еще денег. Я повел его домой обедать, и его речи пришлись столь по вкусу моему отцу, что, узнав о его затруднительном положении, он попросил меня оказать ему помощь и осведомиться, хочет ли он получить офицерский патент, на приобретение которого отец готов снабдить его деньгами. Я предоставил моему приятелю возможность остаться со мной наедине; и, как я ожидал, он поведал мне, что находится накануне примирения со своим богатым старым дядюшкой, чьим наследником являлся, но хотел бы получить некоторую сумму на неотложные нужды и попросил ссудить его деньгами и взять обязательство на всю сумму своего долга. Он готов был удовлетвориться десятью гинеями, а когда я вручил ему двадцать, он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, потом спрятал деньги в кошелек и сказал:
      - Ну, что ж... все равно... вы получите все сразу в кратчайший срок.
      Взяв его расписку, чтобы не тратить деньги на заверение обязательства, я не без удивления заговорил о том, может ли такой разумный человек, как Бентер, проводить время в безделии, и осведомился, почему бы ему не попытать счастья в армии.
      - Как! - воскликнул он. - Зря тратить деньги на патент субалтерна, находиться под начальством кучки негодяев, которые заняли высшие места только благодаря самым гнусным уловкам! Нет, я слишком дорожу своею независимостью и не принесу в жертву свою жизнь, здоровье и утехи столь презренным расчетам!
      Видя его отвращение к такому образу жизни, я перевел разговор на другие предметы, а затем вернулся к дону Родриго, который только что получил от сквайра такое послание:
      "Сэр, на письмо, подписанное Р. Рэндом, даю нижеследующий ответ: что касается до вас, то я ничего о вас не знаю. Вашего сына - или человека, выдаваемого вами за сына, - я видел; если он женится на моей сестре, то на свою погибель: я заявляю, что он не получит ни единого фартинга из ее приданого, каковое становится моею собственностью, буде она выберет себе супруга, не получив моего согласия. Передача вами в ее пользу части имущества - это, по моему мнению, все враки, и сами вы ничего не стоите. Но даже если бы владели вы всеми сокровищами Индии, ваш сын никогда не удостоится чести войти в нашу семью с согласия
      Орсона Топхолла".
      Мой отец не очень удивился сему учтивому письму, ибо наслышался о нраве его автора, а что до меня, то я даже обрадовался его отказу, так как получил теперь возможность доказать бескорыстие моей любви. С разрешения отца я посетил мою очаровательницу и сообщил ей содержание письма ее брата, после чего она горько заплакала, не внимая моим утешениям и ласковым словам, а через два дня было назначено наше бракосочетание.
      В течение этого времени, когда все струны моего сердца были натянуты в восторженном ожидании, Нарцисса попыталась примирить кое-кого из своих столичных родственников со вступлением ее в брак, но, убедившись, что они глухи к ее увещаниям то ли из зависти, то ли по предубеждению, сказала мне с неизъяснимой нежностью, орошая слезами прелестные щечки:
      - Да, теперь свет не усомнится в вашем благородстве, раз вы принимаете в свои объятия нищее, всеми покинутое, обездоленное существо!
      Растроганный ее печалью, я прижал бедняжку к груди и поклялся, что теперь она мне стала еще дороже и милее, ибо во имя любви ко мне пожертвовала своими друзьями и богатством.
      К тому времени прибыл в Лондон мой дядя, к которому она питала глубокое уважение, и я представил его моей невесте. Расцеловав и разглядев ее, он обратился ко мне:
      - Тысяча чертей, Рори! Это знатный приз, построен на славу и оснащен чудесно! А если он не понесет добрых матросов, когда ты примешь командование, так, значит, ты, разбойник, заслуживаешь того, чтобы пуститься в плаванье в лохани. Надеюсь, вы не в обиде на меня, племянница? Вы не обращайте внимания на мои слова, я, как говорится, простой моряк, но это не мешает мне питать к вам такое же уважение, как и всякий другой!
      Она приняла его очень почтительно, сказала, что давно жаждала увидеть человека, которому столь обязана за его великодушное отношение к мистеру Рэндому; заявила, что она почитает его своим дядей и просит у него разрешения называть его отныне этим именем, и выразила уверенность в том, что ни единое его слово не может быть для нее обидным. Славный капитан пришел в восторг от ее учтивого обхождения и выразил настоятельное желание быть посаженым отцом, клятвенно заверяя, что любит ее, как свое родное дитя, и дает две тысячи гиней первому плоду нашей любви, как только сей плод запищит.
      Все было приуготовлено к празднованию нашей свадьбы, которая должна была состояться весьма скоро в доме моего отца.
      Пробил счастливый час, дон Родриго и дядя поехали в карете за невестой и мисс Уильямc, оставив меня со священником, Бентером и Стрэпом, из которых ни один еще не видел моей очаровательной владычицы. Услыхав, что карета вернулась, мой преданный слуга, терзаемый желанием увидеть леди, о которой столько наслышался, поместился у окна, чтобы взглянуть на нее, когда она будет выходить из кареты. Увидев ее, он сжал руки, выпятил белки глаз и, разинув рот, замер в восторге, после чего изрек такие слова:
      - О Dea certe! qualis in Eurotae ripis, aut per juga Cynthi, exercet Diana chores! {"О, наверно, богиня! Так на Эврота брегах иль так на Кинфа вершинах хоры Диана ведет .." (Пер. Брюсова.)Искусственное соединение разных стихов из поэмы Вергилия "Энеида". O dea certe! - кн. 1, ст. 328, остальная часть цитаты - кн. 1, ст. 498-499.}
      Священник и Бентер удивились, услышав, как мой слуга говорит по-латыни, но они скоро обрели другой предмет для изумления, отобразившегося на их лицах, когда мой отец ввел в комнату Нарциссу. В самом деле, они были бы самыми бесчувственными смертными, если бы могли созерцать без волнения божественное создание, к ним приближавшееся! Ее облачало белое атласное платье с золотой вышивкой на груди; головку ее покрывала французская наколка, из-под коей ниспадали локонами чудесные ее волосы, ложившиеся волнами на белоснежную шейку, которая служила украшением ожерелью, мною подаренному; глаза ее сияли целомудрием и любовью, а грудь сквозь затенявшую ее вуаль сулила блаженство рая!
      Я, как подобало мне, принял сей бесценный дар провидения. Вскоре священник совершил церемонию бракосочетания, причем дядя мой по горячей его просьбе был посаженым отцом моей дорогой Нарциссы, которая дрожала всем телом и едва могла совладать с собой в торжественный момент перелома своей судьбы. Как только она стала моей по законам неба и земли, я запечатлел горячий поцелуй на ее устах, мой отец нежно поцеловал ее, дядя сжал ее в своих объятиях, и я представил ее моему другу Бентеру, весьма учтиво принесшему ей поздравления. Мисс Уильямc повисла у нее на шее и залилась слезами, а Стрэп упал на колени и попросил у своей госпожи разрешения облобызать ее руку, которую она и протянула ему с великой готовностью.
      Не смею описывать чувства, овладевшие мною при этом событии; достаточно будет сказать, что после ужина и увеселений, продолжавшихся до десяти часов, я предостерег мою Нарциссу, как бы ее здоровью не повредило сидеть с гостями до такого позднего часа, и ее уговорили удалиться вместе с ее горничной в отведенные для нас апартаменты. Когда она удалялась из комнаты, лицо ее залил румянец, от которого вся кровь закипела у меня в жилах и пульс забился с удесятеренной силой! Она была столь жестока, что заставила меня пребывать в таком состоянии добрых полчаса; я не мог обуздать свое нетерпение, покинул гостей, ворвался в ее спальню, вытолкнул вон ее наперсницу, запер дверь и обрел ее... О небо и земля!.. Наслаждение в тысячу раз более прельстительное, чем то, что могли предугадать мои самые обольстительные надежды! Но разрешите мне не осквернять целомудренных тайн Гименея. Я был счастливейшим из смертных!
      Утром меня разбудили три-четыре барабана, которые Бентер поместил под моим окном; я распахнул занавес и испытал неизъяснимое наслаждение, созерцая небесные прелести, коими я ныне обладал! <Во сне иль наяву, но красота равно являет прелести свои> *. Луч света, озаривший лицо моей Нарциссы, разбудил также и ее, и она, вспомнив обо всем, скрыла свое зардевшееся лицо на моей груди. От радости я потерял рассудок! Я не мог поверить свидетельству своих чувств, и мне казалось, будто все привиделось мне во сне.
      Тем временем дядя постучался в дверь и предложил встать с койки, которую я слишком долго занимаю. Я вышел к нему, послал мисс Уильямc к ее госпоже, а затем капитан Баулинг на самом отменном морском языке поздравил меня с успехом. Не прошло и часа, как дон Родриго повел мою жену к завтраку, и она выслушала от гостей хвалы своей красоте, которая, по их словам, стала еще более ослепительна - если это только возможно - благодаря замужеству. Так как нежного ее слуха отнюдь не касались те непристойные двусмысленности, которые слишком часто произносятся в подобных случаях, она держала себя с достоинством, непринужденно и с непритворной скромностью; а я в присутствии всех презентовал в знак моей любви и уважения дарственную запись на все мое имущество ей и ее наследникам на вечные времена. Она приняла ее, сопровождая нежнейшим благодарным взглядом, заметила, что никакой подобного рода поступок мой не может ее удивить, пожелала, чтобы отец мой потрудился сохранить эту запись, и сказала:
      - После моего мистера Рэндома вы - первый, к кому я должна питать наибольшее доверие.
      Очарованный ее разумными словами, он взял документ и заявил, что тот не потеряет ценности, находясь у него на сохранении.
      Так как нам не приходилось делать многочисленные визиты и принимать многих гостей, то недолгое время, проведенное нами в столице, мы посвятилиобщественным увеселениям, где, как подсказывало мне тщеславие, Нарциссу едва ли кто мог затмить. Однажды вечером мы послали нашего лакея оставить за нами одну из лож у сцены, и, войдя, увидели в ложе напротив сквайра и его супругу, казалось, весьма удивившихся при виде нас.
      Я немало обрадовался, встретившись с ними лицом к лицу, еще и потому, что у Мелинды отняла всех ее поклонников моя жена, которая в этот вечер превосходила свою невестку не только красотой, но и нарядом.
      Мелинда была уязвлена победой Нарциссы, вскидывала голову на тысячу манеров, играла веером, смотрела на нас с презрением, затем начала шептать что-то своему супругу и притворно захихикала; но все ее ухищрения оказались тщетными: они нисколько не огорчили миссис Рэндом, а ей самой не помогли скрыть раздражение, которое принудило ее удалиться задолго до окончания театрального представления. Благодаря этой зловредной особе весть о нашей свадьбе была распространена с неблаговидными для нас подробностями, и некие люди, падкие до скандала, принялись расследовать происхождение моего богатства; но как только узнали, что я располагаю вполне независимым состоянием, в свете начали домогаться знакомства с нами в такой же мере, в какой прежде им гнушались. Но у Нарциссы слишком много было горделивого достоинства, чтобы примириться с такой переменой в обхождении, в особенности же чтобы примириться с поведением ее родственников, с которыми она наотрез отказалась встречаться после клеветнических слухов, распускаемых ими ей во зло.
      ГЛАВА LXIX
      Мой отец решает посетить родные места. - Мы собираемся ехать с ним. Мой дядя пишет новое завещание в мою пользу и объявляет о своем намерении снова итти в море. - Мы отправляемся в Шотландию. - Прибываем в Эдинбург. Покупаем наше родовое поместье. - Направляемся туда. - Останавливаемся в городе, где я учился. - Я уплачиваю долг Крэбу. - Поведение Пошна и его жены, а также одной из моих кузин. - Нас встречают в поместье. - Стрэп женится на мисс Уильямc, и мой отец заботится о его благополучии к полному его удовольствию. - Я чувствую себя все более и более счастливым.
      Когда мой отец задумал вновь посетить свою родину и выполнить печальный долг, оросив слезами могилу моей матери, Нарцисса и я решили ему сопутствовать при исполнении этого благочестивого долга и стали готовиться к путешествию; что до моего дяди, то он не должен был принимать в нем участия, так как собирался еще раз испытать свою фортуну на море. Он написал завещание в мою пользу и в пользу моей жены и оставил его своему деверю, а я, не желая поступать себе во вред, предложил сквайру представить завещание его отца в Докторс Коммонс * и поручил поверенному вести дело в мое отсутствие.
      Все приготовления закончились, мы попрощались со своими лондонскими друзьями и отправились в Шотландию - дон Родриго, Нарцисса, мисс Уильямc и я в карете, а Стрэп и двое ливрейных слуг верхом; поскольку мы двигались медленно, моя очаровательница выносила дорожные тяготы очень хорошо вплоть до самого Эдинбурга, где мы намеревались прожить несколько недель.
      Здесь дон Родриго, узнав, что охотник на лисиц промотал свое поместье, которое было назначено итти с торгов, решил купить это поместье, где он родился, и приобрел все земли, принадлежавшие его отцу.
      Через несколько дней после совершения этой сделки мы покинули Эдинбург, чтобы вступить во владение поместьем, и по пути задержались на ночь в городе, где я получил образование. Я узнал, что мистер Крэб умер, послал за его душеприказчиком, уплатил свой долг с процентами и получил назад расписку. Мистер Пошн с женой, прослышав о нашем приезде, имели дерзость явиться в гостиницу, где мы остановились, назвали себя и просили разрешения засвидетельствовать почтение моему отцу и мне; но воспоминание об их подлои обращении со мной в дни моего сиротства слишком глубоко запало в мою душу, чтобы его могла изгладить такая корыстная угодливость. Я с презрением отказался их видеть и поручил Стрэпу им передать, что мой отец не желает иметь ничего общего с такими, как они, низкими людьми.
      Они ушли, а через полчаса внезапно какая-то женщина, без всяких церемоний открыв дверь комнаты, где находились, обратилась к моему отцу с такими словами:
      - Мое почтение, дядя! .. Как я рада вас видеть! Это была одна из моих кузин, упоминаемых в первой части настоящих мемуаров; дон Родриго отозвался:
      - А кто вы, мадам?
      - О! - воскликнула она. - Мой кузен Рори знает меня очень хорошо. Вы помните меня, Рори?
      - Да, мадам, - ответил я. - Что до меня, то я вас тогда не забуду. Сэр, это одна из молодых леди, которые, как я говорил уже вам, относились ко мне столь человечно во дни моего детства!
      При этих словах лицо отца запылало от негодования, и он так повелительно приказал ей выйти вон, что она в испуге ретировалась, бормоча проклятия, когда спускалась по лестнице. Впоследствии мы узнали, что она была замужем за прапорщиком, промотавшим все ее состояние, а ее сестра родила ребенка от лакея своей матери, который теперь женат на ней и держит жалкую пивную в провинции.
      Слава о нашем преуспеянии опередила нас, и мы узнали, что на следующий день городские власти намерены приветствовать нас как почетных граждан; отец мой, правильно оценив их любезность, приказал подать лошадей рано утром.
      Мы отправились в наше поместье, находившееся милях в двадцати от города; не доезжая полулиги до дома, мы встретили толпу бедных арендаторов мужчин, женщин и детей, - выражавших свою радость громкими восклицаниями и сопровождавших нашу карету вплоть до ворот. Поскольку нет на земле страны, в которой крестьяне были бы так привязаны к своим помещикам, как в Шотландии, они нас чуть не задушили изъявлениями своей любви. Отец мой всегда был их любимцем, и теперь, когда он появился как их господин, которого они так долго считали умершим, их радость вылилась в сумасбродствах. Когда мы вошли во двор, нас окружила такая толпа, что кое-кого чуть не задавили насмерть; те, кто был поближе к дону Родриго, упали на колени, целовали его руку или полы кафтана, громко молясь о его здравии и благополучии; другие так же поступили с Нарциссой и со мной; наконец остальные хлопали в ладоши и молили небеса ниспослать на нас свое благословение. Коротко говоря, вся сцена, хотя и грубая - была так чувствительна, что нежная моя спутница плакала, на нее глядя, и даже мой отец не мог удержаться, чтобы не прослезиться.
      Приветствуя свою дочь и меня в своем доме, он приказал зарезать нескольких телят и принести из соседней деревни несколько бочек эля, чтобы угостить этот славный народ, не ведавший такого праздника в течение многих лет.
      На следующий день нас посетили джентльмены, жившие по соседству; среди них были наши родственники, один из которых привел с собой моего кузена, охотника на лисиц, проживавшего у него в доме с той поры, как должен был покинуть свой. Мой отец был настолько великодушен, что принял его ласково и даже обещал купить патент в армию, за что тот с большой радостью благодарил.
      Моя очаровательная Нарцисса была предметом всеобщего восхищения и любви, вызванных ее красотой и рассудительностью. Ей столь понравилось поместье, а также окрестное общество, что она до сих пор не обнаруживает ни малейшего желания отсюда уехать.
      Прожив здесь несколько дней, я убедил отца посетить деревню, где учился в школе. Здесь нас встретили самые видные жители и повели в церковь, где мистер Синтаксис, школьный учитель (мой тиран уже умер), произнес речь по-латыни в честь нашей семьи. И никто так не изощрялся, приветствуя нас, как отец Стрэпа и его родственники, взиравшие на славного лакея как на первого джентльмена их рода и, соответственно сему, восхвалявшие его благодетелей.
      После воздаяния нам почестей мы уехали из этой деревни, оставив сорок фунтов для бедняков прихода. И в тот же вечер Стрэп, слегка взволнованный уважением, которое оказывали ему, а также и мне, как его благодетелю, набрался смелости и сказал, что в нем зародилось нежное чувство к мисс Уильямc, и если его госпожа и я похлопочем за него, то он не сомневается в благоприятном ее отношении к его искательствам. Удивленный его просьбой, я спросил, известна ли ему история этой несчастной леди. В ответ на это он сказал:
      - Да, да, я знаю, что вы имеете в виду.... Она была несчастна, я согласен с вами, но что из того? Она исправилась, я в этом уверен, в противном случае вы и моя дорогая госпожа не относились бы к ней столь уважительно. А что до мнения общества, то для меня оно не стоит выеденного яйца! К тому же общество ничего об этом не знает!
      Я похвалил его философию и склонил на его сторону Нарциссу, которая действовала столь успешно, что вскоре мисс Уильямc дала согласие и они поженились с одобрения дона Родриго, подарившего Стрэпу пятьсот фунтов для покупки фермы и назначившего его управляющим своим поместьем. Моя щедрая супруга дала своей горничной такую же сумму, и теперь они живут в покое и довольстве в полумиле от нас и ежедневно воссылают молитвы о нашем здравии.
      Если на земле есть подлинное счастье, то я им обладаю. Буйные взрывы страсти утихли и перешли ныне в нежную, глубокую и спокойную любовь, коренящуюся в тесном союзе сердец, который может быть порожден только добродетельной супружеской жизнью.
      Фортуна, невидимому, решила загладить свою прежнюю жестокость. Ибо мой поверенный пишет, что, несмотря на условие в завещании моего тестя, дававшее сквайру право обосновать свои притязания, я получу состояние моей жены согласно добавлению к завещанию, толкующему сие условие и ограничивающему его силу достижением моей женой девятнадцатилетнего возраста, после чего она получает право распоряжаться своим состоянием.
      Я выехал бы незамедлительно в Лондон по получении этого сообщения, но моя дорогая жена недавно почувствовала дурноту и заметно стала округляться в талии. Итак, я не могу покинуть ее в столь серьезном положении и надеюсь, что счастье мое будет теперь увенчано.
      СМОЛЛЕТ И ЕГО РОМАН "ПРИКЛЮЧЕНИЯ РОДРИКА РЭНДОМА"
      Характеризуя развитие английского буржуазного реалистического романа XVIII в., А. М. Горький ставит вопрос о своеобразии английской просветительской литературы, отмечая, наряду с ее прогрессивностью, черты присущей ей исторической ограниченности.
      Указывая на то обстоятельство, что роман английского Просвещения помогал создавать "...систему самозащиты буржуа от напора на него социальных демократических требований" {М. Горький, История русской литературы, 1939, стр. 39.}, великий пролетарский писательопределяет тем самым наличие охранительных тенденций в английском буржуазном романе XVIII в. В задачи просветительской литературы входила таким образом не только критика феодальных пережитков и борьба с аристократической реакцией, но и защита интересов нарождающегося буржуазного общества.
      Эта особенность английской просветительской литературы определялась своеобразием исторического и социально-политического развития английского буржуазного государства, обусловленного "...компромиссом между подымающейся буржуазией и бывшими феодальными землевладельцами" {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XVI, ч. II, стр. 298.}. Английская буржуазия, по выражению Энгельса, стала к этому времени ".. .признанной частью господствующих классов Англии. Вместе с ними она была заинтересована в подавлении огромных трудящихся масс народа" {Там же}.
      По мере роста и укрепления английского буржуазного общества гуманистические идеалы Просвещения входили в противоречие с основными принципами буржуазного общественного развития.
      И если лучшие представители английской буржуазной интеллигенции, из среды которой вышли английские романисты-просветители, еще и питали в начале века иллюзии о том, что новый общественный строй, пришедший на смену феодальному, принесет с собой общее благосостояние, то к середине века эти иллюзии должны были рассеяться. Обострившиеся в эпоху промышленного переворота классовые противоречия показали английским просветителям всю наивность их веры в справедливость существующего строя.
      В то время как одни представители английского реалистического романа предпочитали не замечать неприглядной правды капиталистической действительности и придерживались легенды об "общем благосостоянии", другие прямо и честно заявляли о своем разочаровании, своем недовольстве, своем возмущении.
      Конечно, даже эти по-своему честные для того времени критики буржуазного строя не призывали своих читателей к его разрушению, не были его врагами. Но в их критике, классово ограниченной своеобразием определенных исторических условий, накапливался конкретный обвинительный материал против укреплявшегося в Англии капитализма.
      Предлагаемый советскому читателю роман английского просветителя и сатирика-реалиста Смоллета "Приключения Родрика Рэндома" дает критику подобного рода.
      Роман Смоллета "Приключения Родрика Рэндома", как и предшествовавший ему роман Фильдинга "История Тома Джонса", на первый взгляд как бы несет еще на себе печать той уверенности и оптимизма, которой отмечены были более ранние произведения английской просветительской литературы. Но и Фильдинг и Смоллет ведут своих героев к "счастливому концу" через реалистически изображенную жизнь английского общества XVIII столетия, показанную в широком социальном плане; в их романах содержится критика развивающегося английского буржуазного общества, близкая по своей силе к обличительному пафосу современного им известного английского художника Хогарта, мастера реалистической социальной сатиры.
      Впоследствии Фильдинг и Смоллет отказались от многих лучших сторон своего реализма, но до этого оба они создали произведения, прочно вошедшие в список книг, обличающих буржуазную Англию в самой ее колыбели в ту эпоху, когда только основывалась цитадель своекорыстия, насилия и лицемерия, громконазванная впоследствии Великобританией. В этом списке книг "Приключения Родрика Рэндома" занимают видное место.
      Тобайас Смоллет родился в 1721 г в семье небогатого шотландского землевладельца. Окончив так называемую "грамматическую школу" в городке Думбартоне (что равнялось тогда среднему образованию), Смоллет поступил в ученики к известному в Глазго хирургу Гордону, у которого приобрел некоторые практические навыки в области хирургии.
      К этому времени относится его первое литературное произведение трагедия "Цареубийство" Эта пьеса, исполненная риторики и преувеличенного пафоса, интересна, тем не менее, своим протестом против тирании.
      Следует заметить, впрочем, что тираноборческие тенденции трагедии "Цареубийство" в значительной мере объясняются шотландским сепаратизмом молодого Смолетта, усиливавшим его неприязнь к английской монархии.
      С этой трагедией и несколькими рекомендациями в кармане восемнадцатилетний Смоллет отправляется в Лондон, надеясь преуспеть на поприще драматургли, однако, как и следовало ожидать, терпит здесь полную неудачу. После долгих мытарств и унижений Смрллет получает, наконец место помощника судового лекаря и в 1740 г. отплывает на борту военного корабля в составе особой эскадры, посланной к берегам Южной Америки для захвата испанского порта Картахены.
      Удар по Картахене, давно задуманный английским верховным командованием, должен был парализовать всю систему испанской обороны американского побережья
      Но английский флот терпит поражение. Смоллет становится свидетелем позорного провала картахенской авантюры, которая приносит Англии тяжелые потери. Он понимает, что одной из причин поражения является продажность и бездарность английского военно-морского командования.
      В 1744 г. Смоллет снова в Лондоне и еще раз пробует попытать счастья в литературе.
      Все старания Смоллета обратить на себя внимание публики остаются безуспешными в течение двух лет. Ни его памфлеты, посвященные современной театральной полемике, ни его стансы "Слезы Шотландии", в которых он оплакивает страдания родины, жестоко наказанной за поддержку последнего Стюарта (1745), не приносят автору желанной известности. Успех приходит только с "Приключениями Родрика Рэндома" (1747) и закрепляется новым романом - "Приключения Перегрина Пикля" (1751).
      После "Приключений Перегрина Пикля" Смоллет занимается самой разнообразной литературной деятельностью: он много переводит (в том числе Вольтера, Лесажа и Сервантеса), пишет журнальные статьи, издает газету, работает над большим компилятивным сочинением "История Англии".
      Смоллет становится, наконец, профессиональным писателем, прочно входит в литературную среду, принимает участие в литературной и политической борьбе своего времени.
      В этой борьбе Смоллет постепенно сближается с тори - партией английских землевладельцев, отстаивавших свои интересы от напора буржуазии, стремившейся к политическому господству в стране.
      До того времени Смоллет был ближе к вигам, с которыми его связывала также семейная традиция. Переход на сторону тори, наметившийся в начале 50-х годов, может быть объяснен тем, что близкое знакомство с английской политической жизнью и особенно впечатления от усиливающейся активности буржуазии оттолкнули Смоллета от вигов, явно поддерживавших интересы преуспевающего английского буржуа. Смоллет, все резче и насмешливее относившийся к хозяйничанью капиталистических хищников, подчинявших себе всю жизнь английского общества, ошибочно увидел в тори силу, которая может противостоять всепобеждающему натиску капитала.
      Однако он отнюдь не является последовательным сторонником торийской реакции. Это явствует из его труда "История Англии", в котором он не раз высказывает отрицательные суждения относительно обреченного историей феодального строя.
      В своих романах "Приключения графа Фердинанда Фатома" (1753) и "Приключения сэра Ланселота Гривса" (1762) Смоллет разоблачает продажность и своекорыстие английского буржуа, подвергая резкой критике как вигов, так и тори, а это свидетельствует уже о его разочаровании в политике торийских кругов, с которыми он был до того близок.
      Критическое отношение Смоллета к пережиткам феодализма и монархическому строю сквозит во многих страницах его своеобразного путевого дневника, отразившего впечатления писателя от его поездки по Франции и Италии ("Travels through France and Italy", 1766).
      Картина притеснений и несправедливости, открывавшаяся перед Смоллетом в этих странах, где еще господствовал абсолютизм, видимо, убеждала писателя в ошибочности его иллюзий относительно перспективы торизма - партии, поддерживаемой в основном представителями поместной знати, реакционной аристократией.
      Но, конечно, самым убедительным доводом, заставившим Смоллета отойти от торийских политических кругов, были народные волнения конца 60-х годов, спровоцированные торийскими лидерами.
      Смоллет не только отходит от участия в торийской журналистике, в которой он подвизался в течение нескольких лет, но и выступает против недавних своих соратников. В 1769 г. он анонимно выпускает "Историю и приключения Атома" - сатиру на английский буржуазный парламентаризм, в которой высмеивает представителей обеих враждующих партий.
      Смоллет все более отчетливо начинает осознавать противоречие между просветительским идеалом "свободного" и "справедливого" буржуазного государства и реальной общественно-политической действительностью Но, убедившись в несостоятельности своих идеалов, Смоллет не находит ничего устойчивого и положительного взамен их.
      Его буржуазно-демократическое свободолюбие не только умеренно, но и отвлеченно, а его защита абстрактных "прав человека" не что иное, как защита буржуазных свобод.
      В 1771 г. выходит последний роман Смоллета "Путешествие Гемфри Клинкера", в котором не смолкает осуждение английского буржуазного общества. В этом романе Смоллет саркастически обрисовывает буржуазно-помещичью знать, правящую Англией, и сокрушенно повествует о нищете, которая становится уделом народных масс Англии.
      Первый роман Смоллета "Приключения Родрика Рэндома" несет в себе ту силу обличения и критики буржуазного строя, о которой говорил Горький в своем очерке по истории английского буржуазного романа.
      "За Фильдингом следует Смоллет - 1721-1771 годы - он с огромной силой изображал отрицательные стороны английского общества той эпохи и первый ввел в рамки романа изображение политических тенденций" {М. Горький, История русской литературы, 1939, стр. 38-39.}.
      С холодной резкостью рисует Смоллет социальные пороки своего времени.
      Он разоблачает произвол властей, продажность чиновников и судей, сатирически показывает царящие повсюду мошенничество и несправедливость. Он подвергает критике самую основу благосостояния английской морской державы британский королевский флот и дает поразительные по яркости и силе картины издевательства над английскими матросами.
      Роман охватывает большой и разнообразный материал социальной действительности. Поместное дворянство, столичная знать, подозрительная городская богема, где наследники титулованных родов смешаны с подонками общества, военная среда, флот - вот социальные круги, в которых развертывается действие романа. По жанру "Приключения Родрика Рэндома" напоминают "авантюрно-плутовской" роман композиция перегружена однообразными механическими перипетиями, слишком многие события обусловливаются вмешательством всевластного случая, приходящего на выручку к молодому романисту всякий раз, когда тому нехватает продуманной психологической или социальной мотивировки. Так, например, неправдоподобен счастливый поворот судьбы Родрика, который неожиданно находит отца, становится состоятельным человеком и получает возможность осуществить свои заветные желания.
      Но, несмотря на внешнее сходство с произведениями авантюрного жанра, "Приключения Родрика Рэндома" отмечены многими чертами романа просветительского.
      В предисловии к своей книге Смоллет говорит о том, что, в отличие от Лесажа (наиболее яркого представителя "авантюрно-плутовского" романа), он считает недостаточным только развлекать и смешить читателя, он стремится дать пищу тому благородному негодованию, которое должно воодушевить читателя против низменных и порочных склонностей света. "Я хотел, - пишет Смоллет, изобразить скромные достоинства в борьбе со всеми трудностями, которые могут стать уделом одинокого сироты как благодаря недостатку опыта, так и благодаря себялюбию, зависти, злобе и подлому равнодушию человечества".
      Но, в отличие от ранних представителей английского просветительского романа, Смоллет уже не верит в возможность исправить мир увещанием или проповедью. В горечи Смоллета сказывался тот накопленный им опыт знакомства с буржуазным обществом, которого не было еще у его литературных предшественников. Рушилась просветительская концепция человека, наивно идеализировавшая человеческую натуру, понятую абстрактно и метафизически, на смену ей шла новая скептическая точка зрения, подсказанная буржуазной действительностью и почти в одно время со Смоллетом выраженная Юмом в его "Исследованиях человеческого разума" (1743). Юм вел своих читателей из "царства разума" в царство откровенного личного интереса, утверждая примат эгоизма. Так, в области этики взгляды Юма явились оправданием буржуазных добродетелей. Скептицизм Юма - идеалистическая реакция на английский материализм XVII-XVIII вв - был явлением того начинавшегося кризиса Просвещения, в обстановке которого развертывалось творчество Смоллета. Герой романа Родрик Рэндом - это напористый, практичный деляга-эгоист. Он одиноко и отчаянно ведет борьбу с враждебным или бесчувственно-равнодушным миром за место в нем - за богатство, за возможность стать в этом мире одним из его хозяев.
      В душе Родрика нет места подлинному чувству дружбы: Стрэп для него прежде всего слуга, и его преданность Родрик принимает как нечто само собою понятное. Нет у него и настоящего чувства любви - это либо похоть, о проявлениях которой он любит рассказывать не без хвастовства, либо чувство собственника, давно облюбовавшего красивую вещь и наконец-то ставшего ее обладателем.
      Нет у него и привязанности к своей стране. Легко уступая обстоятельствам, Рэндом становится солдатом французской армии и участвует без зазрения совести в войне против Англии и ее союзов.
      Родрик живет только одним - "интересом", эгоистическим стремлением выбиться, "выйти в люди". Ему долго не удается это; но вот работорговля, которой он успешно занялся со своим дядюшкой, дает ему возможность заложить основу благосостояния, а дальнейшему помогает уже упомянутый "случай".
      Война всех против всех кипит в романе Смоллета; и если люди в этой войне оказываются иногда союзниками, то соединяет их опять-таки только "личный интерес", эгоистическая потребность, общий враг, общая корыстная цель.
      Сурово, желчно и безрадостно показал Смоллет английское общество в своем первом романе. Но особенно резко выделяются в нем страшные главы, посвященные позорной картахенской экспедиции, нравам и порядкам царившим в британском королевском флоте. Эти главы, полные отвратительных и незабываемых подробностей, являются, как и самая характеристика Родрика Рэндома, замечательным обвинительным документом против английского буржуазного общества.
      Вот каких людей воспитывало оно еще в XVIII в - говорит нам книга Смоллета, а ведь Родрик не преступник, не исключение, он типичный его представитель.
      Иногда кажется, что Смоллет как бы умышленно коллекционирует страшные и отталкивающие эпизоды, загромождает сцены своего романа натуралистически грубыми подробностями. Эти сцены запоминаются не в отдельности, а как общая правдивая картина тяжелой жизни английских моряков, как та правда, которую художники обыкновенно прятали за парадными изображениями многопарусных кораблей, окутанных живописными клубами пушечного дыма
      В буржуазной английской литературе еще в XVIII в. было развито искусство замалчивания, искусство лицемерной полуправда и слащавой лжи, искусство, целью которого было примирение с действительностью, приукрашиванье ее.
      В этом отношении Смоллет один из немногих английских писателей, дерзающих говорить самую жестокую и откровенную правду об Англии и англичанах.
      Реакционные англо-американские литературоведы, фальсифицируя историю английской литературы, изо всех сил стараются превратить Смоллета в циника и желчного человеконенавистника, смакующего гнусности и уродства на манер какого-нибудь современного декадента. Это клевета на выдающегося английского сатирика.
      Рядом с жестокими и грубыми сценами романа, отразившими подлейшие стороны английской действительности XVIII в., рядом с эпизодами, показывающими унижение и падение человека, растленного властью денег, есть в романе памятные страницы, при чтении которых мы начинаем понимать, что скептик Смоллет видел в людях не только эгоистов и своекорыстных хищников.
      Через весь роман проходит история трогательной любви Стрэпа, умного и сердечного человека, к его соученику и барину Родрику. Полуголодные и оборванные французские солдаты несут свою тяжелую службу с веселым и беззаботным мужеством. Несчастная мисс Уильямc становится, подобно Стрэпу, верным другом Родрика и его невесты и живет уже их радостями и печалями, а не своими интересами.
      Едва ли случайно то обстоятельство, что эти живые человеческие образы, обрисованные Смоллетом с явной симпатией, хотя и через восприятие Родрика, это образы людей из народа. И хотя Смоллет был далек от народа, но вместе с тем нельзя не заметить, что писатель нашел человечность именно там, где ее и следовало искать, - в социальных низах, а не в правящих классах Англии. Это еще одно свидетельство реалистичности романа Смоллета.
      Изображение судна-госпиталя, где заживо гниют больные матросы, картины зверского обращения офицеров с экипажем, рассказ о том, как мучились и гибли в пути негры - живой товар Родрика, - все эти эпизоды романа могли быть созданы только таким писателем, который остро реагировал на повседневные проявления бесчеловечности и жестокости, свойственные жизни буржуазного общества. Смоллет нашел в себе силы правдиво поведать о страданиях людей, порабощенных и загубленных правящими классами английского общества XVIII в.
      Выше уж говорилось о том, что Смоллет стремился вызвать у своего читателя "благородное негодование" и "возмущение презренными и порочными нравами общества". Испытает эти чувства и советский читатель, оценив по заслугам жестокую правдивость Смоллета и ощутив вместе с тем, как во многом ограничен этот реалист XVIII в. в сравнении с мастерами критического реализма XIX в. и особенно в сравнении с представителями русского реалистического романа.
      Эта книга, вышедшая в свет два столетия назад, ценна еще и тем, что она и сегодня вооружает "негодованием и возмущением" против общества хищников и насильников, тщетно пытающихся остановить ход истории, несущей им неминуемую гибель.
      Р. Самарин
      ПРИМЕЧАНИЯ
      "Киропедия" Ксенофонта - сочинение греческого историка Ксенофонта (445-355 до н. э.), представляющее жизнеописание основателя персидского царства Кира-старшего ("Киропе-дия" - "Воспитание Кира"); это сочинение основано на легендах о Кире, но не на исторических фактах.
      ...он не мог бы приобрести в Англии... - постановка народного просвещения в Шотландии в XVIII в. и позже была лучше и демократичнее, чем в Англии: Родрик получил в "грамматической школе" Шотландии образование по такой программе, которая была неизвестна в начальной школе Англии.
      Хайлендер - житель северной (горной) Шотландии.
      Актеон (греч. миф) - охотник, растерзанный собаками разгневанной богини Дианы за то, что случайно увидел ее купающейся в источнике.
      Аторни - юрист, подготавливающий для одной из сторон материалы к тяжбе, но не выступающий в гражданском судебном процессе; в уголовном суде аторни называется представитель государства, функции которого напоминают функции прокурора.
      Завещательный отказ - или "легат" - оговариваемая в особом пункте передача в завещании отдельных имущественных прав легаторию - человеку, в чью пользу составляется этот пункт, - без возложения на него обязанностей наследника.
      Голос Стентора. - Стентор - легендарный греческий воин, принимавший участие в осаде Трои и обладавший громоподобным голосом.
      Пошн. - Смоллет, следуя старой литературной традиции, дает нередко персонажам своего романа имена, раскрывающие характер их носителей или их профессию; так, Пошн означает "доза лекарства", что указывает на профессию аптекаря; в переводе пришлось отказаться от передачи таких "смысловых" имен.
      Испаньола - сохранившееся до XVIII в. название острова Сан-Доминго (Гаити), одного из островов Вест-Индии, расположенного между Кубой и Ямайкой у берегов Северной Америки; это название дано было острову Колумбом.
      Мыс Тиберун - мыс на берегу залива того же названия (юго-восточная часть острова Сан-Доминго).
      Сен-Луис, - испанский порт на острове Сан-Доминго, представлявший собою хорошо укрепленную крепость.
      Навал. - Родрик уподобляет своего хозяина библейскому богачу и скупцу Навалу, отказавшему, по легенде, в приюте Давиду и его спутникам.
      Призовые деньги, приз - военная добыча, захваченная у врага; вплоть до середины прошлого века корабль и имущество неприятеля переходили в собственность капитана, офицеров и команды, захвативших корабль. Для определения, является ли корабль "призом", надлежало отвести его в порт, где специальный суд решал этот вопрос и, в случае положительного решения, организовывал продажу имущества (если это был военный корабль, то государство выплачивало капитану и команде определенную сумму). Классовый характер распределения "призовых денег" вполне очевиден, если принять во внимание, что капитан получал одну десятую всей суммы, а остальные девять десятых делились на доли, из которых он дополнительно получал 45 долей, лейтенант - 30-40 долей и т. д., а рядовой матрос - 2 доли.
      Лечебник Уайзмана - руководство по хирургии знаменитого хирурга XVII в Ричарда Уайзмана "Семь Трактатов по хирургии".
      Пресвитерианин - член одной из протестантских церквей, возникшей в XVI в. в Англии.
      Ассизы - выездные сессии суда, периодически (дважды в год) происходившие в каждом графстве. На этих сессиях под руководством члена верховного суда рассматривались дела, не подсудные мировым судьям; ассизы являлись вместе с тем органом надзора над деятельностью мировых судей, нимало не устраняя при этом бездушный формализм, крючкотворство и волокиту английского суда.
      Сын Анака - то есть гигант; по библейской легенде, на юге Палестины обитали люди огромного роста и большой физической силы, принадлежавшие к племени "анаким"
      Пистоль - персонаж шекспировских пьес ("Король Генрих IV", II ч., и "Виндзорские кумушки"), приятель Фальстафа, хвастун, враль и негодяй. Знаменитый художник Хогарт, современник Смоллета, нарисовал в этой роли актера Теофиля Сиббера; портрет был популярен настолько, что актера прозвали Пистолем. Следует отметить, что в изд. Hutchinson, в серии "Classic Novels", s а., имя "Пистоль" заменено именем "Райфл" (разбойник, участник IX и X глав "Приключений Родрика Рэндома"), тогда как "Pistol" мы находим в шести других изданиях романа.
      Миссис Эбигейл. - Эбигейл - популярное прозвище служанки, часто встречающееся у классиков западно-европейской литературы; происхождение его - библейская легенда.
      Дряхлый Тарквиний. - Сластолюбивый старый ростовщик уподобляется Тарквинию Сексту, сыну римского царя Тарквиния Гордого. Согласно преданию, Тарквиний Секст пытался совершить насилие над римской матроной Лукрецией.
      Иезавель. - Продувная мисс Дженни уподобляется библейской Иезавель, олицетворяющей распутство.
      ... он окрещен был Джоном Троттером. - Троттер по-английски "рысак".
      Что это у тебя, овсянка... - Овсяная каша - излюбленное национальное блюдо шотландцев.
      ... боро, которое он представляет. - Боро - город или местечко, имевшее корпоративное устройство, то есть получившее некогда хартию от короля на право самоуправления, благодаря которой оно не было подчинено властям графства. В эпоху Смоллета в Англии существовал порядок, при котором представителей в Палату общин нередко назначал крупнейший землевладелец того или иного боро, к тому времени уже давно утратившего какое бы то ни было экономическое значение; известно, что одно прибрежное боро было поглощено морем, но продолжало посылать представителя в парламент, поскольку земля, находившаяся под водой, принадлежала лендлорду. Даже реформа 1832 г. не лишила все боро, утратившие экономическое значение, права посылать представителей в парламент в количестве, ни в какой мере не соответствовавшем численности его жителей, не говоря уже о том, что избирательным правом по-прежнему пользовались только господствующие классы.
      Член разноцветного братства - то есть слуга, одетый в цветную ливрею.
      Палата хирургов - учреждение, управлявшее объединением ("компанией") хирургов и цырюльников, основанным в 1461 г. Вплоть до 1745 г., то есть за три года до издания "Приключений Родрика Рэндома", хирурги и цырюльники были объединены в одну "компанию", но при Генрихе VIII сотоварищам Стрэпа по ремеслу цырюльника запрещено было подвизаться в "искусстве хирургии" (им разрешалось только рвать зубы), а хирургам неразрешалось брить.
      Уэппинг - небольшой поселок на северном берегу Темзы, который в ту эпоху сделался одним из восточных предместий Лондона.
      Драри-Лейн - один из двух главных театров Лондона, основанный в 1663 г. (другой театр - Ковент-Гарден); на сцене этих театров играли лучшие актеры Англии, и во времена Смоллета там ставились шекспировские пьесы.
      Канал - так в Англии называется пролив Ламанш (сокр. от "Английский канал").
      Брайдуэлл - одна из лондонских тюрем (в городах Англии было немало тюрем, называемых так же); первоначально так назывался королевский дворец, перешедший в собственность города.
      Олд Бейли - уголовный суд в Лондоне; сессии его происходили восемь раз в год; тюрьма неподалеку от суда носила то же название.
      Тайберн - место казни преступников; в описываемый период оно находилось в двух милях от Лондона по дороге на Оксфорд.
      Логово Какуса - пещера легендарного разбойника; бой между Геркулесом и Какусом описывает Вергилий в своей поэме "Энеида".
      Aqua cinnamomi - настой из листьев и цветов корицы и коричного лавра, известный еще в древности как одно из популярнейших медицинских средств против тошноты и спазм желудка.
      Парегорическое питье - настой из опиума, семян аниса и бензойной кислоты; популярное в те времена лекарство против желудочных болезней.
      ... поехали вместе на Флит-стрит... - По дороге к лондонской тюрьме Флит уже с начала XVII в. сперва в часовне, а затем в любой таверне совершались тайные браки флитскими священниками, готовыми за мзду сочетать браком кого угодно.
      Джонатан Уайльд - известный вор и скупщик краденого, повешенный в 1725 г.; его имя сохранилось в литературе благодаря сатирическому роману Фильдинга "Жизнеописание покойного мистера Джонатана Уайльда Великого".
      Шефтсбери, Тиндал, Гоббс - английские буржуазные писатели-философы, в разной мере способствовавшие борьбе "свободомыслия" XVII и XVIII вв. против официального богословия различных церквей и укреплению деизма, который в условиях господства феодально-церковного мировоззрения являлся нередко скрытой формой атеизма. Антони Ашли Купер, впоследствии граф Шефтсбери (1671-1713)наиболее значительный представитель деизма, который доказывал, что нравственность не зависима от религии, но вместе с тем отвергал зависимость нравственного сознания от социальной среды. Мэтью Тиндал (1656-1733) - автор книги "Христианство так же древне, как творение", в которой отождествлял рациональное познание божества с христианством, развивая последовательно основы деизма. Томас Гоббс (1588-1679) - английский философ-материалист, выступавший против феодальной идеологии. В своей книге "Левиафан", посвященной вопросам государства, морали и права, Гоббс резко порвал с идеей божественного происхождения государства и королевской власти и рассматривал государство как институт, основанный только на договоре людей между собой, как соглашение, кладущее предел "естественному" состоянию людей, понимаемому Гоббсом как война всех против всех. Гоббс не был первым политическим писателем, выдвинувшим идею "общественного договора", но он впервые подробно развил эту идею, вооружив против себя церковь и всех реакционеров, защищавших "богоустановленную" королевскую власть.
      Суд трехмесячной сессии - суд, членами которого являлись все мировые судьи данного графства; ему подсудны были дела о преступлениях, несколько более важных чем те, какие подсудны мировому судье; выездные сессии суда происходили в определенный срок, четыре раза в год.
      Туберун - матрос искажает слово "Тиберун" (см. прим. выше).
      Стюард - корабельный слуга.
      Квартирмейстер - младший офицер английского флота, на обязанности которого лежит наблюдение за управлением рулем, компасом, сигналами и пр.
      Валлиец - уроженец Уэльса - полуострова на западном берегу Англии; валлийцы, в отличие от англичан, являются кельтами и доныне сохраняют свой язык и свои обычаи.
      Кадваладер - Смоллет шутливо называет валлийца Моргана именем последнего короля бриттов (одна из ветвей кельтского племени).
      Даунс, Спитхед, Сент-Элен, Картахена. - Даунс - порт на восточном берегу графства Кент, обладающий удобным для стоянки судов рейдом; Спитхед порт на берегу Ламанша, между Портсмутом и островом Уайт; Сент-Элен - город близ залива Сент-Обек, на берегу Ламанша; Картахена - см. послесловие.
      Лизэрд - полуостров, заканчивающийся мысом, напоминающим по форме ящерицу (lizard - ящерица); расположен на юге Англии.
      Турникет - хирургический инструмент, употребляемый для прекращения кровотечения.
      Кук и Литтлджон - капитан, малосведущий в юриспруденции, правильно называет только первое имя; законовед XVI-XVII вв. Эдуард Кук считался одним из наиболее авторитетных юристов Англии; что же касается Литтлджона, то капитан Оукем имеет в виду Томаса Литтлтона, известного юриста XV в.
      Камбро-бритт. - Уроженцев Уэльса (валлийцев) нередко называли "камбрейцами" ("Камбрия" - искаженное кельтское "Cymru" - Уэльс); бритты одна из ветвей кельтского племени, к которому принадлежали также исконные жители Уэльса - валлийцы.
      Великий Могол - в данном случае олицетворение могущества, которое связывалось с именем мусульманского завоевателя Индии Бабура (основавшего в 1526 г. в Индии "империю Дели") и его потомков; "могул" есть искаженное "монгол", хотя мусульманские племена, вторгшиеся в Индию, не являлись монголами.
      ...времен Хенгиста... - то есть в начальную пору вторжения саксов в Британию, когда вождь одного из саксонских племен, Хенгист подчинил своей власти (середина V в. н. э.) большую область на юге.
      Новая Англия - общее название шести северных английскихколоний (позднее - штатов) на атлантическом побережье Северной Америки: (Мэн, Нью-Хемшир, Вермонт, Массачузетс, Род Айленд и Коннектикут).
      Полквартерна - около 70 граммов.
      Мастиф - порода крупных собак.
      ... назначить пресвитерианина на какую бы то ни было должность. - В эпоху Смоллета еще были в силе статуты Карла II Стюарта 1673 и 1685 гг., требовавшие от всех государственных служащих принадлежности к англиканской церкви; смысл беседы Родрика со священником заключается в том, что священник является тайным католиком и, следовательно, не имеет права служить капелланом на военном судне.
      Бамбо - ром с сахаром и мускатным орехом, разбавленный водой.
      Все воды Тэви. - Тэви - река в графстве Девоншир.
      ...устроил меня столоваться... - Классовый и кастовый принцип, лежащий в основе службы в английском военно-морскомфлоте, с особенной очевидностью обнаруживается в организации так наз. "mess" - пищевого довольствия команды. Вся команда разбита на разряды, причем матросы столуются отдельно, старшины 1-й статьи отдельно от старшин 2-й статьи, унтер-офицеры - боцман, артиллерист, плотник - имеют свой "стол" и т. д. Так же тщательно проводится и проводилось разделение по "столу" среди офицерского состава, разбитого на четыре "стола", для героя романа было отнюдь не безразлично, к какому "столу" быть приписанным, так как его положение одного из помощников лекаря закрывало ему формально доступ к офицерскому "столу" и только расположение к нему Джексона помогло преодолеть это препятствие.
      Род Айленд - одна из английских колоний Северной Америки на берегу Атлантического океана.
      Пистоль - золотая монета, бывшая раньше в обращении во многих странах Западной Европы и Латинской Америки, различного веса и ценности - от 7 до 10 рублей золотом.
      Дублон - золотая монета, бывшая раньше в обращении в Испании, равная ценности двойного пистоля.
      ...со времен короля Вильгельма... - то есть с конца XVII в.: король Вильгельм III умер в 1702 г.
      Огни Сайли - огни на группе островков Сайли у входа в Ламанш и пролив св. Георгия, отделяющий Англию от Ирландии.
      ...из-за одного Ионы. - Казначей имеет в виду библейского пророка Иону, по вине которого, согласно легенде, корабль терпел бедствие, за что Иона был брошен в море.
      Учение розенкрейцеров - бредовое мистическое учение реакционного тайного общества, возникшего в Германии в XVII в.
      Кастальские струи - воды мифологического Кастальского источника у подножья горы Парнас, в котором утонула, спадаясь от Аполлона, нимфа Касталия. Источник посвящен был музам, чем и объясняется ирония Смоллета.
      Геллеспонт, Сестос и Абидос. - Геллеспонтом в древности назывались Дарданеллы; Сестос и Абидос - укрепленные форты по обеим сторонам пролива Дарданеллы в наиболее узком его месте.
      Академия Тоттенхем Корт. - В Тоттенхем Корт, в предместье Лондона, находилась в те времена фехтовальная школа.
      Мсье д'Антэн. - По-видимому, Смоллет ошибся, читать следует не d'Antin, a d'Anville, который был адмиралом во время войны между Англией и Францией 1744-1748 гг.
      ...наплевать на папу, дьявола и претендента. - Смоллет имеет в виду претендента на английскую корону Карла (Чарльза), внука Иакова IIСтюарта, изгнанного из Англии в 1688 г.
      ...на подкрепление к маршалу герцогу де Ноайль... - Маршал герцог Адриен-Морис Ноайль (1678-1766) был главнокомандующим французскими войсками в "войне за австрийское наследство".
      ...который вел войска союзников лично... - В битве при Деттингене английский король Георг II находился в штабе союзных войск, но предположение, что он "остановил резню" безосновательно: это было последний раз, когда английские короли присутствовали на поле битвы. Смоллет описал битву при Деттингене кратко, но в основном правильно.
      ...явиться прямо с Биллингсгейт... - то есть нещадно ругаться, ибо лондонский рыбный рынок Биллингсгейт славился грубостью нравов.
      Прагматическая санкция - в данном случае так называлось провозглашение в 1713 и 1722 гг. императором Германии Карлом VI порядка престолонаследия в Австрии. Вступление на престол Австрии дочери Карла VI Марии Терезии явилось внешним поводом той войны, в которой участвовал Родрик Рэндом.
      ...со времен революции... - то есть с 1688 г., когда голландский правитель штадтгальтер Вильгельм Оранский, по призыву буржуазии и антикатолической аристократии вторгся в Англию и, подняв восстание, низложил короля Иакова II Стюарта.
      Гора Лебанон - горный кряж между Сирией и Палестиной; слова художника о греческом манускрипте, найденном у подножия этого кряжа, являются, конечно, издевательством над доверчивым доктором.
      Нужен был карандаш Хогарта... - Вильям Хогарт (1697-1764) известный рисовальщик и гравер, ставший классиком социальной сатиры в изобразительном искусстве; воинствующий идеолог буржуазии, воспевавший в своих гравюрах "добродетели" мелкого буржуа, бичевавший пороки паразитической аристократии и поставивший своей целью "исправление" морали современного ему общества.
      ...при осаде Белграда... - Речь идет об осаде Белграда турками в войне 1739 г. против Австрии; по Белградскому мирному договору столица Сербии снова перешла под власть Оттоманской империи.
      История королей Мюнстера - то есть история Ирландии той эпохи, когда в начале нашей эры она была разделена сперва на четыре, а затем на пять областей (провинций); во главе каждой провинции стоял вождь кельтских племен, именовавшийся "королем".
      ...с законниками, живущими в Темпле... - Юристы и ученики-практиканты юридических контор проживали в Лондоне главным образом в многочисленных домах вокруг Темпля - старинного храма XII в.; с XIV в. эти дома перешли к юридическим корпорациям.
      Пенни-почта - во времена Смоллета за доставку письма в пределах Лондона взималось одно пенни (4 коп.).
      Древняя Урганда - фея в средневековых романах, помогавшая кавалерам в их похождениях; нередко она принимала облик старухи.
      Петроний Арбитр. - Римский писатель Петроний, изобразивший в романе "Сатирикон" падение нравов аристократии эпохи Нерона (I в. н. э.), считался среди господствующих классов образцом хорошего вкуса и был прозван "арбитром элегантности".
      Присутственный день римлян, отмечаемый белым камешком. - В этот день в древнем Риме претор мог производить суд; день считался счастливым, чем и объясняются загадочные восклицания Стрэпа.
      ...сначала англичане были втянуты в premunire... - Расспрашивая о битве, юрист упоминает о статутах так наз. praemunire (лат.), которыми английские короли, начиная с XIV в., боролись против притязаний римского папы назначать угодных ему лиц аббатами и епископами, не считаясь с желанием короля; затем статут praermunire стали применять в судах по обвинениям в сопротивлении королю и правительству. Очевидно, что этотстатут не имеет никакого отношения к поведению англичан во время битвы; Смоллет высмеивает профессиональный жаргон юристов, прикрывавших учеными латинскими терминами пустую болтовню.
      ...определил бы для нее субституцию. "Субституция" -распоряжение завещателя о порядке наследования оставляемого им имущества; юрист намекает на мотивы, по которым пассажирка соблазняет капитана в расчете, что тот упомянет о ней в завещании.
      То есть голодать. - Смысл идиома "отобедать с герцогом Хамфри" исторического происхождения. Хамфри, герцог Глостер, младший сын английского короля Генриха IV, был лишен пищи и умер от голода Этот исторический факт широко известен благодаря Шекспиру ("Король Генрих VI").
      Знаменитый Нэш - Ричард Нэш (род. 1674), картежник, искатель приключений, щеголь, в конце концов избравший своей профессией устройство различных увеселений для так наз. "светского" общества.
      Собака Товия. - Возмущение Родрика объясняется тем, что в библейской легенде (книга Товита) собака юноши Товия не имеет никакой клички.
      Стол "роли-поли" - стол с лузами, в которые бросают мяч; в эту старинную игру можно играть и на открытом воздухе - мячом стараются попасть в ямки.
      ...были очень разочарованы и опечалены моим решением. - Отказавшись итти в дом предварительного заключения, Родрик потому разочаровал бейлифа, что тот предполагал отвезти Рэндома к себе домой. Такой порядок сохранился вплоть до первой трети XIX в; арестованный за долги (впредь до заключения в тюрьму) мог провести у бейлифа некоторое время, уплачивая ему втридорога за помещение и стол; за время пребывания там арестованный мог уладить свой спор с кредитором и избежать заключения в тюрьму.
      Тибулл - римский поэт I в. до н э.
      Владелец театра - то есть лицо, приобретшее королевский патент на право постановки пьес в определенном театральном здании; назывался также "менейджер" - директор.
      ...один из директоров театров или же они оба. - Смоллет имеет в виду владельцев (см предыд. прим.) театров Драри-Лейн и Ковент-Гарден.
      ...мистер Поп своими пасторалями... - Известный английский поэт Александр Поп (1688-1744) изданием своих "Пасторалей", в которых он подражал античным поэтам, сразу же приобрел широкую известность среди литераторов и аристократов.
      Нравы Граб-стрит - то есть нравы обитателей лондонской улицы, на которой еще в XVII в. проживали многочисленные литераторы-неудачники, добывавшие себе жалкие средства к существованию низкопробной литературой, издаваемой в виде пасквилей, песенок, баллад и пр. Плоды их творчества именовались "литературой с Граб-стрит" и свидетельствовали о полнейшей беспринципности и продажности ее авторов.
      Панч и его жена Джоан - популярные герои английского народного кукольного театра.
      Выручка за третье представление - чистый сбор с третьего спектакля, который по заведенному исстари обычаю шел в пользу автора пьесы. Если пьеса снималась после второго спектакля, то драматург не получал никакого гонорара от владельца театра.
      "Файвс" - игра в мяч; игрок в "файвс" ("файв" - пять пальцев, то есть рука) ударяет мячом в стену, заставляя его отскочить за черту, отстоящую на два метра от стены; противник должен отбить мяч так, чтобы тот ударился о стену на высоте одного метра.
      Приватир, каперское свидетельство. - Приватир (капер) - вооруженное судно, принадлежавшее частному владельцу и получившее во время войны разрешение своего правительства вести войну на море с противником; такие суда получали каперское свидетельство, и по законам буржуазного международного права их операции не почитались морским разбоем и командиры их не подлежали суду, как пираты, хотя мало чем отличались от последних, ибо нападали и на нейтральные суда; захваченные ими корабли и грузы продавались с молотка (см. прим. к "призовые деньги"). Каперство не нарушало интересов помещичьей аристократии, оно было узаконено еще в эпоху феодализма, в конце XIII в., но торговая буржуазия, вышедшая на политическую арену повела против него борьбу, ибо вред, наносимый каперством интересам буржуазии, был очень велик. Эта борьба была очень длительной, и только в середине прошлого века каперство было ликвидировано соглашением буржуазных государств.
      Конец Земли - мыс на западе Англии, в графстве Корнуолл, самая крайняя точка на западе Британии.
      Суперкарго - лицо, на чьей обязанности лежит надзор за корабельным грузом.
      ...почитается Монпелье.... - Климат Буэнос-Айреса, по мнению автора, напоминает французский город Монпелье в Лангедоке, одно из лучших климатических мест Франции. При чтении главы LXVI романа следует помнить, что Парагвай, захваченный в XVI в. испанскими завоевателями у туземных племен Южной Америки, обладавших высокой культурой, сначала был подчинен испанскому вице-королю Перу (также захваченному испанцами), затем им полновластно завладели иезуиты, грабившие природные богатства Парагвая совместно с авантюристами, истреблявшими коренное население; в XVIII в иезуиты еще оставались хозяевами страны, {в их руках была административная и церковная власть; в это время Парагваем называлась огромная страна, включавшая кроме Парагвая (в точном смысле) с главным городом Асунсьон, также и территории Рио де-ла-Плата (Серебряная река), Сайта Круц и др. Таким образом отнесение города Буэнос-Айреса (который, как известно, является главным городом нынешней Аргентины) к Парагваю не является ошибкой Смоллета, ибо Буэнос-Айрес был самым крупным городом, а затем столицей страны Рио де-ла-Плата, образовавшей самостоятельное вице-королевство захватчиков-испанцев уже после смерти Смоллета.
      Гранвилль - французский порт на берегу Ламанша.
      ... во время его управления Индией... - то есть Вест-Индией - огромным архипелагом в Атлантическом океане вблизи берегов Америки; в состав архипелага входит остров Ямайка и другие упоминаемые в романе острова Багамские, Куба, Барбадос, Тринидад, Мартиник. Этот богатейший субтропический архипелаг являлся в прошлом лакомым куском для ряда европейских государств на путях их колониальных захватов, и борьба за него не прекращается со дня его открытия (остров Сан-Сальвадор из группы Багамских островов открыт в 1492 г. Колумбом) до наших дней. Нещадно истребляя коренных жителей, главные морские державы Западной Европы: Англия, Испания, Франция, Голландия в течение столетий боролись между собой за обладание островами Вест-Индии; вначале острова захвачены были испанцами, и уже через тридцать лет после захвата архипелага испанцы ввезли из Африки негров для работы на плантациях, положив начало рабовладельчеству; на ряде островов Вест-Индии, отвоеванных у испанцев, Англия, Франция, Голландия применяли ту же политику истребления коренного населения, что и испанцы, и те же разбойничьи методы эксплуатации ввозимых из Африки негров, что и первоначальные завоеватели, выкачивая из Вест-Индии огромные ценности.
      Экспедиция к Картахене, о которой рассказал Смоллет, явилась одним из моментов борьбы за Вест-Индию, которая ведется, разумеется иными способами, чем в XVIII в., и ныне, причем в эту борьбу уже давно вступил монополистический капитал США.
      "И грация в каждом шаге..." - стих из поэмы Мильтона "Потерянный рай", кн. 8, ст. 488.
      "Во сне иль наяву, но красота..." - стих из поэмы Мильтона "Потерянный рай", кн. 5, ст. 13.
      Докторс Коммонс - коллегия юристов при судах, ведающих утверждением духовных завещаний, расторжением и заключением браков, делами адмиралтейства; эти специальные суды также именовались до середины прошлого века "Докторс Коммонс".
      А. В. Кривцова