Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Весной Семнадцатого

ModernLib.Net / История / Смирнов Василий / Весной Семнадцатого - Чтение (стр. 7)
Автор: Смирнов Василий
Жанр: История

 

 


      Этим вторым хоромам Быкова определенно не хватало резных наличников, под стать окнам, железного петуха на трубе. И светелка была заколочена по-прежнему горбылями. Зато саженный флаг на коньке крыши, немного выцветший на солнце и потрепанный ветрами за весну, но все еще хоть куда, розовато-огневой, тугой, как бабий фартук, теперь развевался не зря. Видно за версту, что это не заколоченная, недостроенная казенка, не вовремя задуманная предприимчивым Олеговым отцом перед войной (он, говорят, хотел и в лавке у себя барыши огребать, и в казенке, сидельцем, получать жалованье, да, на его грех, водку запретили); нет, теперь это не сруб, что попусту гниет под дождем, не торговое заведение и не жилой частный дом, а помещение общественное - библиотека. Поди догадайся, кто ее выдумал, находится же она под гостеприимной крышей Устина Павлыча.
      - Это надо понимать, знай наших! - посмеивались в селе.
      Пашкин отец, Таракан-большой в Крутове, прослышав новость, вызвался бесплатно сладить из лишнего школьного теса настоящий книжный шкаф с передвижными полками (это еще что такое?), лучше покупного, не зря он столярничал в Питере, на Фонтанке, хоть и не краснодеревщик, а все умеет, здорово живешь. Он обещал заодно сколотить пару скамей, стол и еще там чего из обстановки.
      - Нате вам, не одни лавочники нонче сознательные граждане! - говорил, трещал он.
      Пока все это кипело и делалось, учитель, радостно-растревоженный, непоседливый, не хуже пастуха Сморчка, и с такими же постоянно светлыми глазами, успел сбегать не раз в уезд и съездить в губернию. Из уезда он на себе перетаскал и на попутных подводах переправил порядочные кипы книг, стянутые натуго веревками. И со станции скоро привезли на хромом Аладьином мерине, в телеге два больших ящика, мало что заколоченных, еще обитых по бокам железками - для сохранности, чтобы ничего не пропало. Григорий Евгеньевич уделил часть из своих сокровищ в тисненных золотом переплетах, приволок из квартиры, не пожалел, и Татьяна Петровна позволила - смотрите, что делается на свете. Вот вам всамделишная, какой не видывали, библиотека, целый ворох книг, даже, пожалуй, в новый шкафище не влезут, не хватит передвижных, не совсем понятных полок. И все это немыслимое, невозможное богатство - для мамок, батек, для девок, подростков-парней, берите, пожалуйста, сколько и чего хотите, на здоровье читайте!
      Над крыльцом прибили крашеную доску-вывеску. Фанера от старого ящика, не то из-под конфет, не то пряников, красная, буквы синие, как бы печатные, рисовал сам Григорий Евгеньевич. Но и без вывески мужики и бабы давно все знали, однако отнеслись к затее учителя как-то странно безучастно. Прямо удивительно и непонятно: не обрадовались, не побежали поскорей к глазастой второй избе Быкова за книгами, не стали, толкаясь, шумя, в очередь около соснового, чуть ли не в половину стены шкафа, набитого сокровищами, не ждали нетерпеливо, когда откроют дверцы и станут выдавать книжки. Зато ребятня сельская и из соседних деревень, можно сказать, вся школа, - обрадовалась за всех: и за взрослых и за себя. Конечно, и за себя, а то как же!
      Хоть библиотека для больших, но не расхватают же они, матери и отцы, всех книжек, может, и им, ребятам, чего достанется. Непременно! Останется и достанется! Особенно тем, кто одолел давным-давно прорву книг, всю школьную библиотеку, и перечитывает от скуки, по привычке который раз одних и тех же понравившихся знакомцев в рваных, замусоленных обложках. Правда, таким любителям, мученикам, перепадало нечто и из учительского, со стеклом шкафа из красного дерева, что стоит в школьной квартире, как в раю. Но надобно было стать ангелом, спасти не одну грешную душу, позабывшую сделать уроки дома, самому отличиться по письму или арифметике, по чтению, чтобы попасть туда, в этот рай. И все равно там выдавали книжки без твоего выбора, не то, что хотелось, на что давно нацелился через стекло острый, всевидящий глаз, а что вздумается Григорию Евгеньевичу. А ему всегда почему-то вздумывалось давать не самую толстую, с заманчивым прозванием на корешке "Собрание сочинений", нет, непременно что-нибудь тонюсенькое-претонюсенькое, как на смех, одни корки и заглавие. Вот теперь-то ребята попользуются кое-чем настоящим, о чем тоскует давно душа. Ведь не грех и в тятькину-мамкину книжку заглянуть, присоветовав взять в библиотеке кирпичища поувесистее, чтобы надольше хватило читать.
      Все это касалось (и, разумеется, прежде всех) того человечишка, который по субботам старательно сам выдавал приятелям и приятельницам книжечки из известного разлюбезного, не дай бог как поцарапанного шкафа и, как учитель, спрашивал строго у каждого, кто являлся менять книжки, содержание прочитанного. Попробуй не расскажи ему, сбейся, соври чего, - он, этот человечище, знает в шкафе полки наизусть - получишь вместо новой книжки кукиш, а то и порядочного тумака в загорбок - иди и читай, что прежде взял, сюда и не заглядывай, пока не сумеешь рассказать старой книги.
      Эх, доведется, непременно доведется настоящим читарям-расчитарям, книгоедам понюхать, поглотать книжек из соснового высоченного шкафа! Может, и даже наверное, привалит такое счастье, что сжалятся, расщедрятся хозяева народной библиотеки и дадут взрослую книгу, из тех самых таинственных "романов", которые любит почитывать дяденька Никита Аладьин. Что в них там написано, в романах?
      Хоть и любо-дорого торчать возле мужиков, открывать тайну пастуха Сморчка, слушать занятные - сразу и не раскусишь - насмешливые побывальщины дяди Оси Тюкина, руготню проходящих солдат; хоть и приятно глохнуть от споров и смерть как хочется, чтобы люди загорелись звездами, исполнились мужичьи желанья-требования и в селе, нет, по всему русскому царству-государству, ну просто-напросто на всем белом свете люди зажили по-доброму, по-хорошему, красиво и богато, как складно толкует сейчас пастух Сморчок; пусть без царя (о царе как-то уже не думается, и парнишку-наследника в коротких штанах и матроске навыпуск не жалко), да, без царя пускай, но разбить, победить немцев, воротить солдат по домам; хотя все это самое дорогое, главное, от чего замирает, падает и, подскочив к горлу, стучит Шуркино сердце, без чего он не может, кажется, теперь жить, что постоянно его наполняет, волнует, радует, огорчает, но при всем том нельзя вовсе забыть о книжках. Может быть, именно по всему этому они и вспоминаются.
      Вот зачнут мужики сердито читать газетку, которую им оставил "на память" раненый солдат, отдыхавший на бревнах, под липами, и примутся вырывать подарок из рук друг у дружки, такое загорится у них неизвестно почему нетерпение. Дай каждому взглянуть, так ли написано, может, там, в листке, еще чего есть, надобно все увидеть собственными глазами, они не обманут. Сердито коверкая слова, матюгаясь потихоньку от труда и смеясь, вспотев, но таки прочитает про себя и вслух, громогласно, торжествующе Косоуров или кто другой, грамотный: нет, не врет раненый служивый, и Егор Михайлович, спасибо, не обманывает, вычитывая, - эвон что стали пописывать правильное. Надо, слышь, чтобы все земли помещиков отошли к народу в собственные руки. Как это сварганить? Да очень просто: самим немедленно брать землю и распорядиться правильно. Надо, чу, солдатам помочь мужику.
      - Смотрите-ка, наш Косоурыч скорехонько заучил газетку, чисто молитву!
      - По душе пришлась, справедливая. Я эту молитву согласен день-ночь долбить, не вставая с колен.
      - Кто же это пишет, молодцы какие?! Большаки?
      - Ну, ребята, не зевай, слушайся "Солдатской правды"!
      Как заметишь все это, особенно мужичьи, огромные, в опухших венах клешни, они мелко дрожат, защемив серый, крупной печати листок с ободранными краями ("И рука не отсохнет рвать такое на курево! Бумага, почитай, оберточная, а жрут..." - "Да, так было. солдат сам, должно..."), бережно передают газетку другим, тянущимся торопливо клешням; как увидишь это, так вспомянутся тебе книжки - их тоже, бывало, рвешь из рук, иначе останешься с пустом, опять бери, что завалялось на полке, читано и перечитано. Все это воскреснет в твоей голове, и сразу загорится желание потешить, усладить душу чтением в свободную минутку, захочется полистать, поласкать попавшуюся, на радость, неведомую книгу, уткнуться в нее глазами и носом...
      Весь апрель, пока не началась пашня и сев, библиотека в казенке была открыта по вторникам и четвергам вечером, а в воскресенье - с самого утра. Изба не изба, пустая, но и не сарай Кольки Сморчка и не хоромы, не горница Олега Двухголового, что-то другое, особенное, ни на что в селе не похожее воистину библиотека. Душисто пахнет здесь в новоселье сосной от бревенчатых, начавших бронзоветь стен, от нового шкафа, длинного стола, красующегося посредине зала, с грудой газет, двух придвинутых к столу скамей из свежих, чисто оструганных досок - Тараканище, питерский столяр, сдержал свое слово. Сильнее всего, кажется, пахнет хвоей намытый с дресвой и щелоком пол. И до чего ни дотронись ненароком в волнении - сладко липнут смолой пальцы, так и хочется их украдкой полизать.
      В большие недеревенские окна заглядывает с шоссейки, от станции, с неба вечерняя заря, как есть золотая-раззолотая, и все в библиотеке мягко, весело светится: и печная стена с отдушиной, широкие гулкие половицы, и толпящаяся у порога ребятня без шапок, жмурящаяся от блеска и простора, и книги в раскрытом шкафу - шесть плотных рядов книг, на каждом корешке белый, от зари ставший жестяным ярлычок, и кобеднишные жакетки двух бесов в юбках - Окси и Клавки, - пришедших за книжками. А сам господь бог Григорий Евгеньевич, ну, просто вылит из чистого золота: горит и сияет, озаренный вечерним светом. Он сидит за вторым махоньким столиком, на венском стуле (пожертвования Устина Павлыча, спасибище ему, который раз - и не сосчитаешь!), делает каталог: пишет книжные карточки, расставляет их в длинном узком ящике по алфавиту. Ему помогает Татьяна Петровна, как матерь божья, в красновато-золотистом от зари венце волос - ее высокая, корзиной, прическа просвечивается насквозь.
      Огня подолгу не зажигают, в библиотеке и так светло, заря не меркнет за окнами, только час от часу густеет, становится червоннее. Лампа-молния на подставке, с матовым абажуром, принесенная из школы, высится без дела на книжном шкафу, словно глобус в Шуркином классе. Потом приходит и ее час, лампу водружают на большой стол, зажигают, и в библиотеке с потемневшими сразу окнами, с легкими тенями, которые начинают двигаться по полу, по голым бревенчатым стенам, - во всей избе становится как бы теснее и еще милее, праздничнее. Это напоминает что-то знакомое, дорогое и оттого радует еще больше.
      Ребятня торчит в кути. Григорий Евгеньевич не прогоняет ее, будто не видит. Только бы не рассердить Татьяну Петровну, пенсне ее нет-нет да сверкнет строго на учеников и учениц, и они все стараются меньше дышать, не шевелиться в своем углу, чтобы Татьяна Петровна не вышла окончательно из себя, не приказала чего страшного, невозможного Григорию Евгеньевичу. Ребятни набилось много, полная куть, прибежали из Глебова, Карасова, из Хохловки, даже из Крутова и Починок за три версты прилетели, как в школу.
      В сенях недавно была драка. Тихони полезли в избу раньше всех, вообразили почему-то, будто и им дадут книжки, а они еще в школе не все перечитали. Катька сказала: пусть и не дожидаются, не надеются. Но они надеялись, растолкали глебовских ребят и полезли первыми в библиотеку, как только ее открыли. Пришлось братчикам втолковывать правду-матку оплеухами. Разнял Двухголовый, настращал, что никого не пустит дальше сеней, библиотека не для молокососов.
      - Но, но! - остановил его Шурка. - Сам невелик кулик. Дай дорогу!
      - Мой дом! - напомнил, насупился Олег, как он давно этого не делал. Проваливайте... дом мой!
      - Был, да сплыл! - показала Катька на вывеску.
      Не было поблизости Яшки Петуха, чтобы окончательно и навсегда вразумить Двухголового. Он, Яшка, мастер наставлять людей на путь истинный. Обошлось одной перебранкой.
      Вспомнив о Петухе, Шурка расстроился. Верно, совсем стало плохо тете Клавдии, если Яшка сидит дома в такой вечер, когда открывается библиотека. Два дня там, в усадьбе, не был Шурка, подумайте! Мамка сама носила по утрам молоко. Да разве так можно? Коли вызвался, идя в школу, таскать кринку в платке - держи слово, не обманывай... Ах, что они станут делать, Яшка с сестренкой, если случится нехорошее с тетей Клавдией? Нужно что-то придумать...
      Но долго горевать было некогда, все ребята, теснясь, полезли в библиотеку и вот который час таращатся в кути, замерев от счастья.
      Григорий Евгеньевич заполняет на Оксю и Клавку читательские карточки, высмотренные, облюбованные издали Шуркой, сложенные вдвое, как книжечки. Судя по вопросам, которые задает девкам учитель, тут, в карточках, все будет, как в паспорте: фамилия, имя, отчество, год рождения, место жительства... Надо бы и ему, новоиспеченному школьному библиотекарю, завести, смеха ради, такие читательские книжки-карточки.
      - Что же вам дать почитать? - спрашивает Григорий Евгеньевич, весело потирая руки. - Почин дороже всего. Нуте-с?
      Девки молчат, переглядываются и краснеют. Смотрите-ка, стесняются, робеют эти два беса в юбках! Совсем на них не похоже.
      - Когда к вам, барышни, обращаются, следует отвечать. Молчать невежливо, - учит Татьяна Петровна.
      Однако и ученье это не помогает. Девки лишь багровеют от румянца, чернеют.
      "Ага, бесы, душа уходит в пятки? Это вам не вилянье хвостами, не пляски и песенки! Тут целоваться со встречными-поперечными небось не полезете", потешается про себя Шурка, вспоминая кое-что давнее, не очень приятное. И всей ребятне в кути смешно, весело глядеть на смутившихся девок. Одной Растрепе не смешно, она даже побледнела: так переживает за длинноволосых. Она бы не прочь, наверное, пособить девкам, но не знает, чем и как. Шурка одобряет Катьку, ему нравится ее перепуганная мордаха. Но все это пустяки. В библиотеке происходит великое событие: выдача книг.
      - Так что же дать вам почитать? - переспрашивает Григорий Евгеньевич, улыбаясь. - Ну, вот вам, жаркая красавица? - обращается он к Клавке Косоуровой.
      - РОман... про любовь, - шепотом отвечает та и, прыснув резким смехом, сверкнув цыганскими серьгами, бежит вдруг вон из избы, а за ней и Окся.
      - Не пускайте их, ребятки, из библиотеки! - шутит Григорий Евгеньевич, заливаясь смехом. И у Татьяны Петровны немножко прыгают строгие губы. Держите их, держите! - кричит учитель, вскакивая со стула.
      Андрейка Сибиряк, Олег, Шурка, подоспевшие глебовские ребята волокут девок обратно к книжному шкафу. Клавка и Окся упираются слабо, больше для вида, по-настоящему поди-ка удержишь их, кобыл. Сконфуженные, счастливые, получают они какие-то толстенные, в твердых мраморных корках, с кожаными корешками книжищи, так руки и оттянуло, до чего тяжеленные. Вот они какие, книги взрослых, рОманы! Есть что почитать, надолго хватит. Ах, если бы такую книжищу да в понимающие руки!
      Шурка засмотрелся, замечтался у стола, наблюдая, как выдает книги Григорий Евгеньевич из соснового высокого шкафа. Все ему, Шурке, в диковинку, все это потрясает.
      Он впервые видит, какая она, настоящая библиотека, какие в ней порядки, как награждают ее сокровищами, дороже которых нет ничего на свете. Забылось, вылетело из головы, чем он жил в последнее время, остались одни книги, шесть плотных рядов в шкафу. Не скоро и вынешь, до чего туго сидят, до чего их тут много, книжечек, и все им не читанные.
      Его школьная библиотека, которую он давно и страстно любил и которой в последнее время, по известной причине, особенно гордился, эта школьная библиотека перестала существовать для него. Этот рыжий, в царапках шкафишко вмиг провалился сквозь землю вместе с рваными, зачитанными книжонками. Туда ему и дорога, старью!
      Здесь, в быковской казенке, все было другое, большое, невиданное. На корешках книг - ярлыки с буковками и цифрами. Понятно, для чего: чтобы поскорей находить на полке то, что просят. Ведь в долгом ящике-каталоге, как заметил Шурка, на карточках в левом углу, в квадратной рамке, такие же знаки. Взглянув на знак, отыскал глазами такой же в шкафу, на корешке книги, и, пожалуйте, вон она, ваша облюбованная, берите, читайте. И на каждой книжке, на внутренней стороне переплета, приклеен розовый бумажный кармашек, из него форсисто выглядывает белым уголком кусок картона. Григорий Евгеньевич что-то пишет на картоне чернилами и вкладывает зачем-то эти белые прямоугольнички в читательские, сложенные вдвое карточки Клавки и Окси. Обождите, обождите, Шурка, кажется, догадывается!..
      Он ослеплен разноцветными книгами в шкафу с передвижными полками. Ей-ей, он и тут начинает соображать, для чего они, эти передвижные полки. Ведь книги всякие по размеру, и полки можно ладить по-разному, по книгам. Ну и придумщик Тараканище, столяр, питерская выучка за сто верст видна! Конечно же, на эти зубчики, что понаделаны сверху донизу во всех четырех стойках-брусках по углам шкафа, входят своими концами боковые поперечные планки-перекладинки, как в гнездышки влезают, сидят прочно - вот тебе и подпорки, на них покойно ложатся доски-полки. Вали, ставь сколько хочешь книг - полки выдержат любую тяжесть. А понадобилось для больших книг место посвободнее, повыше, передвинул по зубчикам планки вниз или наоборот, и полка опустится, поднимется, как тебе, то есть книгам, желательно. Ложитесь, миленькие, ненаглядненькие, удобно, вытягивайтесь во весь рост, отдыхайте от трудов, спите, пока вас не разбудят, не возьмут читать. И тогда, может, ночь напролет станете без устали работать: радовать, удивлять какого-нибудь беса в юбке или белобрысого книгоеда, вызывать у них слезы и смех, жалость и ненависть, открывать неведомый им мир, научите их, читарей-расчитарей, жить десятью жизнями сразу...
      Радостно ошеломленный Шурка, сам того не замечая, остался у стола один, с глазу на глаз с Григорием Евгеньевичем и Татьяной Петровной. Олег, Андрейка, глебовские ребята, помогавшие тащить девок к столу учителя, давно убрались в куть, на старое свое место, выглядывают оттуда, а он, балда долговязая, торчит столбом перед шкафом с книгами. Он хотел вернуться к приятелям и не мог.
      - А тебе что, Саша? - спросил Григорий Евгеньевич, жмурясь.
      Шурка окончательно пришел в себя. Ему смерть захотелось махнуть в сени, как это сделали девки, но его ноги решительно не слушаются, не бегут, подошвы башмаков приклеились к новому смолистому полу, не оторвешь, крепко пристали к желтой липучей половице. И щеки жжет, и зябко-то Шурке до дрожи, и голова работает шибко: гляди, кажись, валится на тебя счастье горой, не зевай, парень, пользуйся!
      - Чего тебе? - повторяет учитель, и знакомая смешинка-бесенок прыгает у него из глаза в глаз. Шурке известно по одному вечеру-празднику в школе, что это означает. Все равно он дрожит, горит, не может как следует выговорить слова, одного-единственного.
      - Кни-и... книже... чку... - тянет он задыхаясь, стыдясь почему-то учителя и учительницы, а пуще всего ребят, которые безмолвно вылупили на него из кути испуганные и обрадованные бельма. Уж хоть бы отвернулись, все легче. Нет, не отворачиваются, бесстыжие рожи.
      - Разве ты все прочитал в школе? - спрашивает Григорий Евгеньевич. Смешинка-бесенок, чем-то похожая на Клавку и Оксю, носится у него по губам, по всему лицу, слышится в голосе. - Когда успел?
      - Д-давно. По... по два и три раза... прочитал.
      - Не сочиняй!
      Шурка наконец совладал с языком, может разговаривать:
      - Честное слово, Григорий Евгеньевич, честное-пречестное! Наизусть знаю любую. Хотите, расскажу? Какую рассказать?.. Вы же мне поручили выдавать книжки ребятам в школе!
      - В самом деле? Забыл, забыл...
      Смеясь, учитель оглядывается на жену.
      - Не знаю, как тут и быть...
      - Не мучай ребенка, - сердится Татьяна Петровна. - И не приучай их сюда, не балуй!
      У Шурки грохнулось и вдребезги разбилось сердце, как это было однажды в детстве, когда Растрепа стала водиться с Двухголовым. Но то была чепуха, игра, а сейчас самое серьезное и важное в его жизни: получит он книгу в библиотеке для взрослых или не получит? Да и не одного касалось это дело - в кути затаилась ребятня, следит жалко за учителем и учительницей и не видит смешинки, что скачет беспрерывно по лицу Григория Евгеньевича. А Шурка видит, и все-таки, неизвестно почему, сердце у него разбилось на кусочки, его уж не собрать, придется жить с разбитым сердцем, пока не станешь взрослым.
      - Да он не ребенок, он у меня давно большой мужик, с бородой и усами, говорит Григорий Евгеньевич, перестав озорничать, пугать Шурку.
      И свет заливает его, ослепительный, не поймешь, то ли это светятся чистые, переполнившиеся берега, глубокие озера на лице учителя, то ли у самого счастливчика они горят радугой и проливаются слезой по щекам. Он слышит, чувствует одно: его отчаянное, воспрянувшее сердце собирается по кусочкам и начинает грохотать где-то в висках.
      В кути - невольный восторженный шепот, топот и молнии, они освещают библиотеку, помогают лампе и незакатной заре, что глядит в окна. Наконец-то смекнули, дуралеи: раз Шурка большой, следовательно, и они не маленькие, значит, и им перепадет кое-что из соснового пахучего шкафа!
      - Какую же тебе дать книгу? - спрашивает Шурку его бог.
      Наказание! Нечем дышать, опять не выговорить словечка. Шурка долго шевелит сухими губами, как Катерина Барабанова. Не выговорить - и все тут!
      - С-с... са-мму-ую... тол... толстую, - заикаясь, выдавливает он из себя с превеликим трудом. Язык тяжелый, плохо его слушается.
      Через некоторое время, отдохнув, Шурка со страшной болью и стуком выталкивает изо рта еще одно заветное словечко:
      - Р-рО... ман!
      - Извольте пожинать плоды своего воспитания и баловства! - трясет возмущенно темно-золотым венцом волос Татьяна Петровна.
      Господи, да какая же она матерь божья, если так говорит?! Хуже сестрицы Аннушки, богомольной копотуньи, право. И ведь не такая она вовсе: и на гитаре играет, песенки поет и своим первогодкам покупает переводные картинки, когда ездит в город за жалованьем. Вот она какая на самом-то деле, Татьяна Петровна, а не может, чтобы не сердиться, не покричать, не быть строгой, даже иногда несправедливой. Характер, что поделаешь. Но у Григория Евгеньевича, если он пожелает, тоже есть характер, да еще какой!
      Григорий Евгеньевич, прогнав бесенка с лица, треплет Шурку по стриженой голове.
      - Во-первых, не рОман, а ромАн. Привыкай выговаривать правильно, грамотно. Во-вторых... нуте-с, тебе, Саша, пожалуй, еще рановато читать такие книги. Не торопись. Все придет в свое время... Скоро! И романы будешь читать непременно, как свою Праведную книгу. Для тебя и написаны романы Львом Толстым, Достоевским, Тургеневым...
      Григорий Евгеньевич смотрит пристально на жену, говорит спокойно, раздельно, чтобы все слышали и ему не нужно было повторять:
      - Впрочем, могу, Саша, дать тебе почитать роман. Почему бы и нет? В хорошем романе не вижу ничего запретного. Напротив... Я только опасаюсь, что ты еще не все поймешь или не так поймешь, как надо. Ну что же, будем беседовать, разбираться... Да вот тебе, мужик, для начала про мужицкого царя, первый русский настоящий роман, исторический - "Капитанская дочка" Пушкина, про Пугачева. Фу-ты, как неловко сказал!.. Нуте-с, запишем!
      И на свет божий появился розовый бумажный кармашек на обороте корки книги и белый картонный квадрат, вырезанный так, как требует геометрия, в которую Шурка уже совал нос. Появилась и читательская карточка, пришлось вспоминать, в каком году он, Александр Николаевич Соколов, родился.
      Учитель подал ему не больно толстую, но и не тощую, а таки порядочную, в самый аккурат книжечку, пропахшую сосновыми стружками. Шурка живо спрятал книгу за пазуху. Было это невероятно глупо, он сознавал, но что поделаешь, руки тебя не спрашиваются, вытворяют иногда такое - один смех...
      Вот так Шурка стал постоянным читателем сельской народной библиотеки. Да и не один. Все ученики, торчавшие в тот вечер в кути, даже Тихони, получили по книжечке - любо-дорого посмотреть, полистать... Слава, слава тем, кто открывает библиотеки в недостроенных казенках и выдает книжки всем, кто их попросит!
      А мужики не хвалили и не благодарили Григория Евгеньевича за хлопоты. Они приняли библиотеку как должное, положенное им в нынешнее новое время. Книг они не брали, интересовались одними газетами, когда заглядывали первое время по вечерам в библиотеку, и не снимали картузов. Уж на что дяденька Никита Аладьин был известный книгоед, но и он не листал, как раньше, в школе, книг, когда приходил за ними к учителю, нет, он теперь их не трогал мизинцем, пошаркав его предварительно о шапку, полу шубы, не дул осторожно на склеившиеся листочки, чтобы они сами раскрывались, не удивлялся, как много написано в книгах слов - и все на добрую пользу. Он подходил к новому шкафу, выбирал молча, что ему хотелось, не заглядывая в каталог, самолично лазал по полкам, давал записать учителю и возвращался с книжкой к мужикам, к ихним постоянным разговорам. Только девки, с легкой руки Окси и Клавки, спрашивали наперебой "романы", - да некоторые мамки, насмотрясь, как подростки и ребята меняют книжки, разохотясь, брали что-нибудь почитать, просили книжечку потоньше, поменьше, уносили домой, прятали в горку, на божницу за иконы, подальше от своих баловников, и забывали читать взятое.
      Народу в библиотеке всегда толпилось множество, а деревянный ящичек для читательских карточек был почти пустой. Даже Коля Нема, попов работник, стал заглядывать, но как все - без толку: книг не брал, только мычал, шевелил пальцами, громко смеялся, чем-то довольный. Потом и сам отец Петр заглянул раз в библиотеку, все похвалил, чуточку посидел, отдыхая на стуле, мужики обратились к нему по поводу своих ожиданий и сомнений, он заторопился, ушел, не взяв тоже ничего.
      Мужики, не стесняясь, разговаривали про свои дела - соснового, набитого книгами шкафа будто не замечали. Григорий Евгеньевич торчал за своим столиком как посторонний. Словно не к нему пришли в библиотеку, а он заглянул к мужикам на минутку в кузню или присел по дороге на бревна возле Косоуровой избы, стеснительно слушает разговоры, не решаясь, как прежде, сказать слово. Шурке было очень неловко и обидно за своего бога, за библиотеку и стыдно за мужиков. Он вертелся возле них, показывая им шкаф, какой он высокий, просторный, набит доверху, хвастался, какие страсть и ужас интересные книженции тут спрятаны, можно взять, что нравится, только пожелай, попроси - любую дадут почитать. Не хочет ли кто попробовать взять книжечку? Он советует вон те, самые толстые, с нижней полки, например, романы Льва Толстого, по фамилье и книжищи, ей-богу! Есть еще романы Тургенева, Достоевского, для них, мужиков, специально написаны, честное слово!
      Его, Шурку, не слушали. Мужики интересовались другим, болтали себе разное, иные уже ругали новые порядки, как раньше ругали царя, совались поминутно в газеты, нет ли там чего, не написано ли про землю, про замирение, нетерпеливо ожидали важных перемен, а их не было. И тогда мужики принимались спорить, прибирать всякие разные разности, пугать друг друга: опять, слышно, подавай мясо фронту, ходят, грят, прямо по дворам, командой, с ружьями, у кого две скотины - забирают одну: лишняя, анафема, тащи ее за хвост, потому как Черносвитову жрать нечего, отбивной каклеты захотелось. Может, враки, может, и не враки, болтай больше, как раз и накличешь, накаркаешь беду...
      Никита Аладьин не любил пустословия, но и он иногда им занимался. От нетерпения, что ли, чтобы время быстрей бежало, привалили бы поскорей желанные перемены в жизни? Наверное, от этого. Однажды Аладьин при ребятах заговорил вот так о пустяках, которые всем известны, а кончилось все таким событием, что вспоминать не хочется, страшно.
      Глава IX
      ПОЧЕМУ МОЛЧИТ БОГ?
      - К примеру, скажем, для чего человеку руки? Нешто для того, чтобы зря болтались, таскали в рот щи-кашу, хуже того - в чужой лазали карман? спрашивал дяденька Никита, пощипывая нитяную редкую бороду. - Нет, руки у меня для того, чтобы топор держать, а уж потом и ложку. Туда, в ложку, опрежде надобно положить, после разевать рот. Они, руки, я слышал, читал, и отросли от работы, ловкие, все умеют... Я так понимаю: ноги даны тебе ходить, голова - думать, руки - ломить, гнуть до десятого пота, зазноб несказанных гладить, отраду нашу, - засмеялся он, уклоняясь от кулака Ираиды, жены. - Вот еще мужей понапрасну лупить - это тоже ихнее дело, ручек некоторых, белых, пригожих... Э? Знаю, знаю - и ручищи небелые, непригожие дерутся спьяна, сдуру, бывает. Не в том суть. Не для кулаков они придуманы, наши рученьки, складно, разумно, - для труда и ласки, чтобы поздороваться... ну и рюмку держать, а то как же?! Природа, она, братухи, не зевала, давно-о все предусмотрела правильно.
      - Скажи, бог предусмотрел? - не утерпел, укорил Павел Фомичев.
      - Ну бог, все едино, - согласился Аладьин. - Природа и есть всему творец, делатель, каких поискать.
      - Не балуй! - остановил его дед Василий Апостол, страдальчески морщась.
      Он весь вечер молчал, прислонясь спиной в худом дождевике к теплой печке, бородатый, в дырах и заплатах, как огромный трухлявый, обросший мохом пень, который забыли выкорчевать. Зачем дед пришел сюда, на люди, что ему тут, в библиотеке, надобно, не скажешь. Он точно ослеп и оглох, ничего не видел и не слышал, просто грел старые больные кости. А тут, как заметили ребята, его так всего и передернуло. Но заговорил он неохотно, как бы по обязанности:
      - Бог сотворил природу твою за шесть ден: твердь небесную и твердь земную, сушу, стало, светила для ночи и дня... и нас, дураков, - все сотворил бог. А ты будто не знал? Притворяйся! От Прошки, беспутного племяша моего, покойника, научился богохульничать. А чем он кончил, забыл? Покарал его господь, убрал в одночасье! - кричал уже по привычке дед. И не светлые озера, не темные омуты стояли у него на дубовом корявом лице, в ямах под клочкастыми седыми бровями, - там зажглись костры мрачным, дымным огнем. - И увидел бог, что это хорошо, что он создал, - хорошо весьма... Вот что сказано в Священном писании, в Библии, на первой ее странице. И мы, губошлепы, были тогда хорошие, пока не грешили, слушались всевышнего. Сказано дале: и почил он в день седьмый от всех дел своих, которые сделал... А ты заладил - природа... Тошно, грешно слушать тебя, Никита Петров, умный ты человек!

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16