- Передо мной на столе стоит красивая игрушка слоник, модель № 14. Игрушка дорогая, но спрос на нее оказался так велик, что фабрика не смогла удовлетворить заказчиков. Эта игрушка хранит в себе большую уголовную тайну: экспертиза твердо установила, что на этом вот слонике было сэкономлено четыре сантиметра бархата. Выпуск тысячи слоников означает экономию в сорок метров бархата, а выпуск десяти тысяч - экономию четырехсот метров дорогой ткани. 400 метров! Скольких ребят могла бы осчастливить фабрика, превратив эти метры в такие же игрушки. Сколько десятков тысяч рублей дохода получило бы производство!
      За эти же деньги фабрика, на которой занято шестьсот работниц, могла построить ясли, детский сад и хорошо оборудованные пионерские лагеря... Это уже не игрушки, граждане судьи!
      По залу пробежал шум негодования.
      Лилиан казалось, что голос обвинителя звучит тише, удаляется... Неужели ей становится дурно? Огромным напряжением воли она заставляет себя сосредоточить внимание.
      - Куда же шли украденные деньги? Морально разложившиеся сами, тыкмаревцы разлагали, заражали общество. Художник Витютин то и дело брал отпуска без сохранения содержания (их ему устраивал Тыкмарев) и разъезжал по благословенному югу. Из двух домов отдыха и одного санатория поступили в фабричный комитет профсоюза жалобы на его бытовое разложение. Сын кладовщика Лаврентьева, развращенный папашиным богатством, стал хулиганом и вором, участником орудовавшей в поселке группы. Закройщик Шопенгауэр оказался наиболее таинственный и по-своему интересной фигурой: он обращал деньги в золото. При обыске у него было найдено золота на четверть миллиона рублей... Продавцы маленьких базарных ларьков Сироткин и Виноградов, к соблазну соседей, обзавелись на свою четырехсотрублевую зарплату славными домиками. Что касается самого Тыкмарева, то он жил ни в чем себе не отказывая... Он поднял слоника и потряс им в воздухе.
      - Вот тайна этой красивой игрушки...
      Здесь произошло нечто такое, чего Лилиан не забудет никогда, что было во много раз страшнее ножа хулигана: она заметила, что слоник сделан из того же бархата, что и отделка надетого на ней платья. Материал был подарен ей отцом. И хотя платье было скрыто под пальто, ей показалось, что глаза всех устремлены на нее. Бархатный воротник душил ее, бархатные обшлага кандалами сковали руки...
      Широко открытые испуганные глаза Лилиан на долю секунды встретились со взглядом Сергея Семеновича. Он... улыбался.
      Лилиан резко поднялась. Со сбившимся назад платком, уронив на пол зонтик, она быстро пошла к выходу.
      - Вам дурно? - спросил кто-то.
      - Нет. Не могу здесь быть.
      Доротея Георгиевна догнала ее в подъезде.
      - Лилиан, ты уронила зонтик.
      - Все равно.
      - Накройся как следует платком, ты простудишься!
      - Тетя, неужели ты не понимаешь, что мне все равно?
      - Подожди, Лилиан, куда ты торопишься?
      - Не знаю, тетя. Мне все равно.
      - Что ты говоришь? А твой отец?
      - У меня нет отца, тетя.
      - Боже мой, ты с ума сошла!
      2.
      Сказав, что у нее нет отца, Лилиан ненамного опередила события. Через час, во время речи защитника, Сергею Семеновичу стало плохо. Судебное заседание было прервано.
      Ночью сердечный припадок возобновился. В 4 часа холодного осеннего утра 14 октября 1956 года сделав в жизни мало хорошего и много плохого, Сергей Семенович Тыкмарев умер на койке тюремной больницы.
      3.
      Уже три недели Лилиан живет у Доротеи Георгиевны. После смерти отца она стала замкнута и молчалива. Нет, она не сошла с ума, как думала Доротея Георгиевна, а просто не хотела говорить. Только раз сказала зашедшей Анне Степановне:
      - Я совсем здорова, но мне тяжело.
      И молча заплакала. И, чтобы скрыть слезы, отвернулась к окну.
      Как-то у нее возник разговор с Доротеей Георгиевной.
      - Тетя, мне все время кажется, что я тебя стесняю.
      - Вот глупенькая! Ты и представить себе не можешь, как я рада, что ты у меня живешь. Я все время была так одинока, и как мне хотелось иметь близкую подругу или дочь!
      - Дочь?
      - Ну да! Чего ты удивляешься: мне сорок четыре года, и ты могла бы быть моей дочерью.
      Невзначай раскрыв тайну своего возраста, Доротея Георгиевна даже не заметила этого.
      - Это так естественно, что две молодые одинокие женщины живут одними интересами! У меня давно была потребность в дружбе. Если тебе что-нибудь не нравится, то скажи.
      - Меня... душат ваши невозможные духи, тетя.
      - Давно бы сказала! Я их сейчас во дворе вылью.
      - И еще, тетя... Дайте слово, что для меня вы сделаете еще одно...
      - Клянусь всем на свете, что для тебя, Лилиан, сделаю все, что угодно.
      Дав столь щедрое обещание, Доротея Георгиевна получила такое трудное поручение, что вынуждена была побежать за советом к Карасевым.
      - Как Лиля? - первым делом спросила ее Анна Степановна.
      Доротея Георгиевна сокрушенно покрутила пальцами около лба: можно было догадываться, что Лилиан либо завивается, либо сходит с ума. Последнее было вероятнее, и Анна Степановна ужаснулась:
      - Что случилось, Доротея Георгиевна?
      - И не говорите! Такое выдумала, что сверх всякого воображения. Есть такая душевная болезнь, когда больной становится необычайно хитрым, вот и с ней так. Сначала выманила у меня честное слово, что я все, что угодно, сделаю, а потом...
      - Что такое, Доротея Георгиевна?
      - Совершенно невероятно! Экстраординально!.. Вынимает золотые часы с браслетом, отдает мне и требует:
      "Отнесите, - говорит, - их судисполнителю, который имущество отца описывал, и скажите, что это тоже имущество отца и должно идти в погашение иска..." Я объясняю ей, что часы - ее полная собственность, а она, как невменяемая: "Мне, - говорит, - их носить стыдно". А ведь за эти самые часы покойник Сергей Семенович в Москве, в Ювелирторге, две тысячи платил, да и ее едва за эти часы не зарезали. Никаких резонов не понимает:
      "Вы, тетя, слово дали и должны выполнить".
      Федор Иванович, читавший газету, с шелестом опустил ее и быстро спросил:
      - Так и сказала: "Стыдно носить"?
      - Собственные ее слова.
      - Я не юрист. Не знаю, как к ее решению отнесутся в суде, но она, по-моему, права.
      Решение Лилиан, сбившее с толку Доротею Георгиевну и понравившееся Федору Ивановичу, поставило в тупик многоопытных судебных работников (которым, увы, все еще приходится иметь дело чаще с человеческим корыстолюбием, нежели с честностью!). Судья заявил Доротее Георгиевне, что без документов, удостоверяющих, что часы принадлежали самому Тыкмареву, он их не примет. И здесь Лилиан доказала, что ум ее цел и невредим: она представила в суд заявление, в котором удостоверяла, что Сергей Семенович дал ей часы во временное пользование.
      - Необходимо указать дату, когда вы получили эти часы, - попробовал упрямиться судебный исполнитель.
      Лилиан хладнокровно вставила в заявление дату. Она почти совпала с датой покупки часов. И как Лилиан было ее не помнить: это был день получения ею диплома!
      Почти целую неделю не заходила к Карасевым Доротея Георгиевна, зато пришла с целым ворохом ужасных, на ее взгляд, новостей: Лилиан-таки заболела душевной болезнью!
      - Есть кошмарная форма умопомрачения, когда человек делает не то, что нужно, а самое диа-мет-ральное... Я даже читала про такую болезнь фрошизению, - сообщила она.
      На этот раз некоторые поступки Лилиан выглядели действительно странно.
      - Взялась она вышивать... Сидит и вышивает, и вышивает, и вышивает, рассказывала Доротея Георгиевна. - И утром, и днем, и вечером - все время вышивала. Одну дорожку вышила, потом за другую взялась... Потом достала свое платье, совсем новое - из серого крепа с бархатом - и давай с него отделку спарывать. Весь бархат спорола и в печку бросила! Я спрашиваю: "Зачем?", а она: "Так нужно, тетя!" Потом сделала новую отделку - из белого шелка. Думаю, вот и хорошо, - если одеваться начинает, значит выздоравливает... А она, представьте, опять диаметрально сделала: позвала девушку (ту, которая немая, в токарном работает и танцует хорошо) и ей это платье подарила! Та отказываться начала, так куда! Уговорила:
      "Мне, - говорит, - не впору, а тебе как раз". А какое "не впору", если у обеих фигуры одинаковые? Ужас, ужас! Буквально все диаметрально! Мне показалось, что земля в другую сторону завертелась: я чуть-чуть не поседела!
      Справедливость требует сказать, что здесь уважаемая Доротея Георгиевна согрешила преувеличением как никогда: поседеть она не могла, ибо давно была седа и красила волосы.
      - Но все это ничего! - воскликнула Доротея Георгиевна. - А вот вчера... вчера она едва не довела меня до формального шока!
      Но о поступке Лилиан, едва не доведшем Доротею Георгиевну до шока, автор хочет рассказать сам.
      Накануне был день, когда за городом собирался небольшой толкучий рынок. Туда-то и отправилась Лилиан. Некоторое время она ходила, стыдясь развернуть привезенный сверток, но потом, произнеся про себя магическое "все равно!", развернула.
      Небывалую красавицу-торговку сейчас же окружило полдюжины торговок настоящих: крикливых, наглых и жадных. Разглядывая расшитые гладью дорожки, они вырывали их друг у друга, ругались между собой, что, впрочем, не мешало им сбивать и без того низкую цену, назначенную Лилиан. Кончилось тем, что она продала дорожки по цене, которая (будь у Лилиан дорожек побольше) заставила бы дрогнуть цены на художественные вышивки во всем мире.
      Лилиан успела вовремя спрятать под лайковую перчатку полученные кредитки: к группе торговок подходила профессорша, та самая, с которой Лилиан поссорилась в ателье мод несколько месяцев назад.
      - Какая прекрасная работа! - воскликнула профессорша, обращаясь к семенившему за ней старичку. - Я говорила тебе, Виталий, у меня было предчувствие, что мы найдем здесь что-нибудь интересное... Разумеется, это не русская работа!
      Профессорша держала в руках дорожки, за которые торговка запросила в три раза дороже, чем заплатила сама. Торговка торговалась, как торговка, профессорша - тоже: по всем правилам старинного обычая. После нескольких демонстративных "уходов" покупательницы сделка состоялась, и дорожки оказались в ее сумке. В поисках других диковин профессорша оглянулась и увидела Лилиан.
      - Это вы! - воскликнула она. - Помните, однажды мы встретились в ателье, и вы, кажется, на меня обиделись?.. Честное слово, я не хотела вас обидеть!.. И теперь сразу вас узнала... Посмотри, Виталий, это та самая девушка, о которой я тебе говорила. Уверяю тебя, что это самая красивая девушка в Таврове!
      Старичок профессор (до ухода на пенсию он преподавал одну из гуманитарных наук) сказал нечто такое витиеватое, что могло в равной мере относиться и к Лилиан, и к Венере Милосской, и к Сикстинской мадонне.
      - Больше здесь ничего интересного нет, - решила профессорша. - Едем, Виталий, домой... И вы с нами... Если желаете, мы довезем вас до дома... У нас машина, ею правит мой муж, но, по правде говоря, я не очень ему доверяю и настояла, чтобы был поставлен ограничитель... Мы ездим только с ограничителем!
      - Спасибо, - ответила Лилиан. - Я на автобусе...
      - Боже мой, переносить эту толкучку!.. Так и пришлось Лилиан в первый раз испытать езду с ограничителем. Впрочем, она сумела избавиться от нее (а заодно и от болтливой профессорши) около одной трамвайной остановки.
      Последующее мы можем поручить рассказать Доротее Георгиевне.
      - Прихожу я домой, - повествовала она. - И, представьте, какой кошмар! На столе лежат деньги. Какие деньги, зачем деньги и откуда деньги? Лилиан отвечает:
      "Я продала дорожки, которые вышивала, и принесла деньги для хозяйства. Вы, тетя, не обязаны меня содержать". Понимаете? Я очень твердо запретила ей делать впредь что-либо подобное, я сказала: "Между нами не должно быть никаких финансов!" И она согласилась. Она сказала так: "Хорошо, тетя, но я обязательно буду работать. Я возьмусь за любую работу".
      - Так и сказала? - спросил из соседней комнаты лежавший на диване Федор Иванович.
      - В точности. И я сразу поняла, что ей скучно, и обещала найти для нее работу. Ей нужна работа красивая и легкая. Я ее устрою маникюршей, на первое время, конечно, ученицей... И окончательно успокоила ее, сказав, что, когда она будет выходить замуж, я устрою ей роскошную свадьбу.
      Тяжело скрипнув пружинами дивана, Федор Иванович поднялся, надел пальто и вышел на улицу.
      - Черт знает что такое! - сказал он насупившемуся осеннему небу.
      Из этой его реплики читатель вправе сделать вывод, что он был расстроен и рассержен. Это, однако, не помешало ему побывать по какому-то срочному делу у секретаря парткома. Побеседовав с ним часа полтора, он завернул на огонек к доброму приятелю Николаю Петровичу Синельникову. С ним разговор шел вполне дружеский. Заведующий отделом кадров, старый большевик, Николай Петрович в свое время служил механиком в Балтийском флоте и доводился, таким образам, Федору Ивановичу земляком.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      У Ляликова день разгрузки. Хозяин и квартирант. Как возникают конструктивные мысли
      1.
      Проводив на работу тетку, Лилиан взялась за очередную вышивку. Она успела закончить несколько листьев, когда в дверь постучались.
      - Войдите, - сказала она.
      Перед Лилиан, к ее удивлению, предстал длинноволосый адвокат, защищавший на суде Сергея Семеновича.
      - Разрешите?
      - В чем дело? - не очень гостеприимно осведомилась Лилиан.
      - Гм... Видите ли... Меня привел к вам долг защитника. Если помните, выступая на суде, я приложил все силы...
      - Но дело моего отца кончено? - прервала его Лилиан.
      - Формально закончено, но нравственный долг заставляет меня думать о вашей судьбе. Ваша молодость, ваше одиночество, наконец, перемена вашего общественного положения...
      - Что вам от меня нужно?
      - Я думал... Я полагал, что могу в известной мере быть вам полезен. После пережитого горя вам следовало бы немного отвлечься, может быть, даже развлечься... Разрешите, я присяду?
      Непрошеный гость шагнул в сторону свободного стула, но был остановлен Лилиан, сказавшей:
      - Нам с вами говорить совершенно не о чем. Вкрадчивая и самодовольная улыбка не сразу сбежала с лица адвоката.
      - Позвольте, почему такая немилость? Мной руководит чувство глубокой симпа...
      Отбросив в сторону вышивку, Лилиан поднялась и показала на дверь.
      - Сейчас же убирайтесь вон!
      - Но...
      - Вон!
      Лилиан схватилась за первый оказавшийся под руками тяжелый предмет. Это была внушительная по размерам бутыль из-под знаменитых духов "Букет Доротеи Уткиной". Сжавшись в комок (Лилиан показалось, что длинные его волосы поднялись дыбом), посетитель юркнул в дверь.
      Замечали ли вы, читатель, что в жизни нередко бывает так: копится и копится в душе какое-нибудь чувство, и до поры до времени - все ничего, но достаточно случиться какой-нибудь мелочи, сущей чепухе, и эта чепуха и мелочь окажется каплей, переполнившей чащу?
      Так случилось и с Лилиан.
      После торопливого и бесславного исчезновения назойливого развлекателя она спокойно продолжала работу. Даже пальцы ее, вдевавшие шелковинку в крохотное ушко иголки, ничуть не дрожали. Но вот Лилиан понадобился шелк темно-зеленого оттенка, а его не оказалось. Тщетно она перебирала сотни мотков и моточков того, что ей было нужно, не нашлось: темно-зеленый шелк был израсходован!
      И здесь, склонившись лицом на неоконченную вышивку, Лилиан заплакала. Заплакала сразу обо всем. И, может быть, плакала бы долго, если бы не вспомнила, что должна к возвращению Доротеи Георгиевны приготовить обед.
      Приход нового посетителя застал ее в сенях, где она чистила картофель.
      - Не бойся, это я, Лиля! Едва тебя разыскал...
      Услышав мужской голос, Лилиан испуганно вздрогнула. Но перед ней стоял Федор Иванович.
      В свою очередь был поражен и он. Испуг вздрогнувшей от неожиданности девушки до боли отчетливо напомнил ему: точь-в-точь так же вздрогнула под ударом топора красавица груша. Тогда, после первого удара, дерево можно было вылечить, спасти... Вот и сейчас почти так...
      Эта странная мысль так взволновала Федора Ивановича, что он оговорился самым непонятным образом:
      - Я хотел поговорить с тобой, Груша... Лилиан удивленно на него взглянула. Федор Иванович спохватился:
      - Прости, оговорился, Лиля! У нас в цехе одна девушка... Груша работает... Я пришел поговорить вот о чем...
      От Лилиан не укрылось, что Федор Иванович был расстроен.
      - Проходите в комнату, садитесь, Федор Иванович.
      - Спасибо... Слушай, Лилиан: я человек пожилой, знал тебя еще крохотной девчуркой, твоим соседом был... Ты меня хорошо знаешь: веришь ты мне?
      "Не верь людям! Ни в чем, никогда, ни одному человеку не верь!" прозвучали в ушах Лилиан слова отца. И как страшно потом обманул он ее сам!.. Но Федор Иванович? Вспомнились первые для нее выборы в местные Советы, когда она, взволнованная новизной ощущений, опускала в урну листок с его именем, один из многих тысяч листков. Федору Ивановичу верили всегда, все...
      - Вам? Конечно, я верю вам, Федор Иванович, - торопливо сказала Лилиан.
      - Иди на завод!
      Три слова сказал Федор Иванович, а перед Лилиан точно стена рухнула высокая черная стена, загораживавшая от нее мир. Рухнула стена, и сразу стало светло и просторно, и - пойми человека! - Лилиан снова заплатала. Заплакала навзрыд, не сдерживаясь и не стесняясь слез.
      - Я думала о заводе, - сквозь слезы проговорила она. - Ко мне Валя, уборщица из токарного цеха, заходила, так я ей... завидовала... Она - на заводе, а я... мне... на улицу стыдно показаться, Федор Иванович!.. Уехать бы или...
      - Иди на завод, - мягко, но решительно повторил Федор Иванович.
      Перестав плакать, Лилиан подняла голову и нашла силы улыбнуться:
      - Вы советуете, Федор Иванович?
      - Да.
      - А меня, после этого... возьмут?
      - Почему же не взять?.. Я говорю тебе: иди на завод!
      И вот Лилиан входит в неуютную комнату отдела кадров.
      Странно это, но на многих предприятиях отделы кадров выглядят неуютно, казенно и мрачно. В кабинеты директора, главного инженера или даже начальника снабжения ведут веселые ковровые дорожки, в приемных при кабинетах, если не диваны, то добротные стулья, а в отделах кадров, куда приходит так много начинающей трудовую жизнь молодежи, нет ничего, кроме скучных конторских столов и железных ящиков. Отдел кадров завода "Сельмаш" не был исключением. И было удивительно, что начальник этого места уныния Николай Петрович Синельников не разучился еще улыбаться. По крайней мере, для Лилиан улыбка у него нашлась.
      - Хотите работать?.. Закономерно!.. Работы на заводе много. Специальность у вас какая-нибудь есть?
      Однако представленный Лилиан диплом техника-строителя его не обрадовал.
      - Вообще говоря, диплом - вещь хорошая, но сейчас ОКС (ОКСом мы зовем отдел капитального строительства) переходит на стандартное, главным образом крупноблочное, строительство и сокращает кадры инженеров и техников.
      - Я пошла бы ученицей в какой-нибудь цех...
      - Это дело другое, это мы устроим!
      Николай Петрович просматривает какой-то длинный список.
      - Можно направить вас в малярный цех, в инструментальный, в механический!.. Стоп! Чертить умеете? Учились?.. Так вот, товарищ Тыкмарева, поднимитесь сейчас этажом выше, разыщите комнату № 23 и потолкуйте с начальником конструкторского бюро Александром Александровичем Ляликовым: он все себе чертежников ищет. Побеседуйте с ним, а потом возвращайтесь ко мне для продолжения разговора.
      2.
      По наблюдениям автора, большинство читателей не любит пространных описаний. Автор и сам не больно их жалует, но конструкторское бюро завода "Сельмаш" в двух словах не опишешь.
      Представьте себе три комнаты, вытянувшиеся по одной стороне коридора одну побольше, две поменьше. Помимо столов, чертежных досок, неизбежных шкафов и стеллажей, на всех свободных участках стен здесь было развешено бесчисленное множество чертежных принадлежностей: рейсшин, линеек, угольников и лекал самых различных форм. Остальное пространство, не занятое мебелью и орудиями чертежного труда, было заполнено деталями, частями, целыми узлами машин. Они громоздились на шкафах, выглядывали из-за стеллажей, лежали навалом в углах и на подоконниках. Одни из них сверкали щеголеватым глянцем шлифовки, другие, не видевшие иных цехов, кроме литейного, поражали взор невзрачностью шероховатых поверхностей. Были здесь также детали расплющенные, изогнутые, даже разорванные нечеловеческой силой. Эти инвалиды не были жертвами войны - они не выдержали мирных испытаний на давление, прогиб или разрыв. Тем не менее их вид наводил на невеселые мысли о бренности всего сущего. Во второй комнате у порога кабинета инженера Ляликова какое-то косолапое и рогатое стальное чудовище, неожиданно высунувшись из-за шкафа, сделало попытку схватить Лилиан за полу пальто.
      Начальник конструкторского бюро сидел за громадным письменным столом, главное убранство которого составляли машинные детали, и поразил Лилиан своей толщиной, блеском свежевыбритой головы и сипловатым голосом. В момент ее прихода он с великим аппетитом ел яблоко. Очевидно, его предупредили по телефону, потому что, увидев Лилиан, он вместо приветствия сказал:
      - Наконец-то отдел кадров раскачался! Будем знакомы... Присаживайтесь. Потолкуем.
      Окинув кабинет взглядом, Лилиан увидела висевший на стене большой чертеж машины (потом она узнала, что это была не машина, а один только небольшой ее узел) и испугалась множества кривых плоскостей, сложнейших соединений и непонятных ей обозначений.
      Оказалось, маленькие, заплывшие глазки Ляликова умели хорошо видеть.
      - Вы на этот чертеж не смотрите, - быстро сказал он. - К вам он не будет иметь никакого отношения... По крайней мере, долгое время... В каком объеме проходили вы черчение в своем техникуме?
      Лилиан коротко рассказала о пройденной программе.
      - "Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь", - продекламировал Ляликов. - Скажем прямо: в чертежники солидной строительной организации вы не годитесь, а в чертежники по машиностроению тем более. Без практической подготовки, конечно... Хорошие чертежники, ягодка моя, - не красавицы, из пены морской не возникают, а в техникумах машиностроительное черчение не в почете. Учиться нужно, а для этого нужны желание и способности. Есть ли они у вас?
      Постучав по столу какой-то маленькой, чисто отделанной деталью, инженер устремил острый взгляд своих глазок на Лилиан. Она поторопилась заявить, что желание стать чертежницей у нее есть, но что в способностях своих она не уверена.
      - Час-полтора свободного времени у вас найдется? - спросил Ляликов.
      - Конечно, есть.
      - Так вот, ягодка, не откладывая в долгий ящик, попробуем познакомиться поближе: вы покажете мне свое искусство в шрифтах и... этого будет достаточно!
      Дальнейшее в значительной степени предопределялось характером самой Лилиан, которой в конструкторском бюро не понравилось многое: и обстановка, и наружность начальника, я особенно его фамильярное обращение "ягодка".
      "Если он только посмеет еще раз так меня назвать, я просто повернусь и уйду... Попрошусь в малярный цех. там хоть краски есть", - решила она.
      С этой мыслью Лилиан взялась за предложенную ей Ляликовым экзаменационную работу.
      - Вот здесь, под этим чертежом, справа, нужно поместить легенду. Текст на этой бумажке. Все нужное вы найдете в том вон шкафу. В первой комнате есть два свободных стола и вешалка для пальто. Стандарты шрифтов вам должны быть известны, а размеры указаны в тексте... Не торопитесь...
      Сама обстоятельность Ляликова была неприятна предубежденной против него Лилиан. Она молча кивнула головой.
      В первой комнате - чертежной - работал седоусый старичок, помогший ей устроить рабочее место под яркой электрической лампочкой.
      Лилиан охотно и много чертившая в техникуме (сколько раз выручала она своих менее искусных и более ленивых подруг!), к тому же унаследовавшая от бабки Тыкмарихи хороший глазомер и художественный талант, без труда справилась с размещением слов и уверенно взялась за тушь. Если бы она хоть немного волновалась, она могла бы допустить ошибку, сжав или расширив, а то и пропустив какую-нибудь букву, но она была спокойна до безразличия. Мало того, после знакомства с Ляликовым работа в малярном цехе представлялась ей предпочтительнее. Однако не допускала она и небрежности, совершенно чуждой ее натуре. И эти два обстоятельства вместе с неожиданно вмешавшимся третьим решили все!
      Прошло минут сорок, когда в чертежную вошел Ля-ликов.
      "Сейчас заглянет мне через плечо и, чего доброго, снова "ягодкой" назовет", - неприязненно подумала Лилиан и... ошиблась. С неожиданной ловкостью лавируя между столами, Ляликов постарался обойти ее подальше. Он направлялся к работавшему за своим столом усатому старичку. И заговорил он с ним так тихо, будто старался не помешать Лилиан.
      - Что же это вы, ягодка мой, Иван Васильевич, наделали? Мне из кузнечного звонят, что У-53 ждут, а вы другим занялись?
      От неожиданности Лилиан чуть не выронила перо.
      Чтобы не рассмеяться, ей пришлось закусить губу: если сама она могла сойти за ягодку, то худощавый и седоусый Иван Васильевич имел с ягодкой самое отдаленное сходство.
      О чем шел разговор дальше, Лилиан прослушала. Ля-ликов исчез так же легко и бесшумно, как появился. Лилиан не выдержала:
      - Скажите, Иван Васильевич, - ведь вас, кажется, так зовут? - товарищ Ляликов всех "ягодками" называет?
      - Без всякого исключения: от рассыльной до директора! - весело отозвался Иван Васильевич и, подойдя к Лилиан поближе, поведал: - Приезжал тут к нам из Москвы конструктор, доктор технических наук, лауреат, орденоносец и прочее без двух минут академик! И возраст для этого подходящий: лет семьдесят, если не больше. Так что ж вы думаете? Александр Александрович и его в ягодки произвел, да еще на совещании! "Вы, - говорит, - ягодка моя, Евгений Викторович, того-то и того-то не учитываете". Нас на совещании человек двадцать было, смотрим друг на друга, а смеяться неудобно. Кое-как дотерпели...
      - Что же этот доктор наук?
      - Человек воспитанный, только улыбнулся. Оно и наш Александр Александрович не лыком шит, его в Москве хорошо знают. Чудак, но умница и добрейшей души человек. Вот только в дни разгрузки ворчит иногда. Как сегодня.
      - Какие дни разгрузки?
      - Ему от ожирения врачи прописали два дня в неделю одними яблоками питаться. Вот он от голода и сердится.
      Зайдя в кабинет начальника с законченной работой, Лилиан застала его с великой грустью разглядывавшим антоновское яблоко.
      "Сейчас ворчать начнет", - подумала Лилиан.
      Но ворчать было не на что. Легенда была наложена на чертеж образцово. Начертание букв не оставляло желать лучшего. Полюбовавшись работой, Ляликов сказал:
      - Вот теперь, ягодка, совершенно очевидно, что мы сходимся характерами. При вашем желании из вас может получиться хороший чертежник. Обстоятельно познакомьтесь вот с этими книжками: "Машиностроительное черчение" и "Справочник по машиностроительному черчению". Проштудируйте их добросовестно, по-студенчески... Что недопоймете, обращайтесь ко мне. И Иван Васильевич вам поможет... А теперь, ягодка, ступайте вниз, в отдел кадров, анкеты заполнять.
      В чертежной, помогая Лилиан надеть пальто, словоохотливый Иван Васильевич успел поведать, что собирается уйти с завода на пенсию. Потерять только что наладившееся с ним знакомство Лилиан было жаль, но, к счастью, тут же выяснилось, что отпустить Ивана Васильевича должна... она сама!
      - Я уже год назад все оформил, - объяснил он, - но заместителя нет, который на Александра Александровича угодил бы. Теперь на вас надеяться буду... Ну и, конечно, пока новую конструкцию не сдадим, уйти и думать нечего... а вы тем временем подучитесь.
      В отделе кадров все решилось легко и быстро: Ляликов успел позвонить.
      На улице серо, сыро, холодно. Над заводской электростанцией, мешаясь с ранними сумерками, висит тяжелая туча дыма и пара, но как легко и радостно на сердце Лилиан! Первый раз за много недель она идет по поселку с поднятой головой.
      Вечером к Карасевым по обыкновению забегает Доротея Георгиевна. Она старается говорить шепотом, но это ей не удается: Федор Иванович за две комнаты слышит все от слова до слова.
      - На нее нашло окончательное умопомрачение! - переживает Доротея Георгиевна поступок Лилиан. - Пошла нынче на завод и нанялась на самую головоломную работу, от которой ученые инженеры лысеют и с ума сходят. Книжки принесла такие, что в них решительно ничего понять невозможно. А она над ними всю ночь просидела... Ей их Ляликов дал.
      "Уж, впрямь, не перестарался ли Николай Петрович?" - соображает про себя Федор Иванович, но его успокаивает то, что не обошлось без участия инженера Ляликова, человека большого ума и опыта.
      Здесь его мнение курьезнейшим образом совпадает с мнением Доротеи Георгиевны.
      - А этот Ляликов, - во всеуслышание шепчет она, - из всех заводских самый солидный: обязательно два раза в неделю голову бреет. Очень культурный инженер!
      3.
      Чуть ли не сразу после Октябрьских праздников начались сильные снегопады. Раньше в многоснежные зимы совсем заметало деревню Церковную: так заваливало сугробами двери изб, что соседям приходилось откапывать друг друга. Рассказывают об этом старики, молодые улыбаются.
      - Отчего же сейчас так не бывает? Память о молодых годах многое приукрашивает, и кажется старичкам, что раньше и солнце грело жарче, и ветры были сильнее, и снегу выпадало больше, даже зелень деревьев и та ярче была! А все дело в том, что за многие годы успели они ко всему присмотреться и разучились удивляться.
      Спорить со стариками бесполезно. Упрутся на там, что "своими глазами видели", - их с места не сдвинешь. И невдомек им, что дверей домов снег не заваливает не потому, что его меньше выпадает, а потому, что не стало простора степным метелям.
      Только разлетится снежная буря, чтобы замести поселок, - и с размаху ударится о высокую и длинную цементную стену заводского двора, замечется, закружится. Попробует выше подняться - и сразу заблудится между корпусами завода и многоэтажных жилых домов. Пока бьется о кирпичи, устанет и обессилеет. Тут еще навстречу ей, сверкая огнями, снегоочиститель прет, снег расшвыривает... Насмешливо позванивают на улицах трамваи, шумят автобусы и машины.