Жили по соседству

      А что снегу много - хорошо: к урожаю.
      Пусть короток зимний день. Спокойно и равномерно идет работа в залитых электричеством цехах завода. Как ни в чем не бывало, нежась в тепле и свете, растут Наташины пальмы.
      К Новому году вырастила Наташа в теплице подснежники. В апреле по тавровским заповедным дубравам от них вся земля синяя, но в разгар зимы кто ни взглянет на подснежник, обязательно улыбнется.
      Увидел Ляликов на столе у Лилиан стакан с несколькими подснежниками, не утерпел и понюхал, хотя, разумеется, прекрасно знал, что подснежники не пахнут. Поймал себя на том, что каким-то цветочкам обрадовался, и улыбнулся.
      Улыбнулся Наташиным подснежникам и Федор Иванович.
      - Весну торопишь, птица-синица? - спросил он дочь.
      - Тороплю! - задорно ответила она. - Ты знаешь, в этом году сколько праздников будет? В апреле Леньке исполняется двадцать четыре года, потом сразу Первое мая, День Победы и двадцатипятилетие завода, потом твоя и мамина серебряная свадьба, потом фестиваль, потом - сорокалетие Великой Октябрьской революции, потом мамин день рождения, потом мой...
      Много праздников насчитала Наташа. Над смыслом каждого стоило задуматься.
      По вечерам Федор Иванович подолгу пишет. Как ни живы его воспоминания о монтаже, о пусковых днях, о первых годах работы завода, но кое-какие имена и даты успели вылететь из памяти, приходится обращаться к другим ветеранам производства: что запамятовал один, обязательно вспомнит другой. Так в складчину создастся "История тавровского завода "Сельмаш". Очень хочется Федору Ивановичу иной раз оживить воспоминания, написать о ком-нибудь, о чем-нибудь посердечнее, покрасивее, но не удается... Утешает себя мудрой мыслью, что от литературных красот один шаг до вымысла, в историческом же повествовании ему не место. Таков принцип истории, а Федор Иванович всегда и во всем принципиален.
      Так принципиален, что, говоря по правде, иной раз сам не рад! Из-за одной только принципиальности и запутал отношения с сыном.
      На днях довелось ему слушать доклад начальника бюро новой техники. Больше всего говорилось в нем об освоении новых станков в токарно-механическом цехе, и не мудрено: освоив новые мощности, токари начали наступать на хвост другим цехам. Доклад был обстоятельный, речь шла о многих хороших делах. Стоило бы и Федору Ивановичу выступить и похвалить токарей, но уж больно часто упоминалось в докладе в качестве примера имя однофамильца! Только поэтому Федор Иванович и промолчал. Когда же секретарь заводской парторганизации прямо спросил его, какое решение следует принять по докладу, он сухо посоветовал: "принять к сведению". Секретарь удивленно поглядел на Федора
      Ивановича и сказал:
      - Неправильно, товарищ Карасев! Когда о плохом слышим, мы так и оцениваем: "плохо" или "неудовлетворительно". Значит, и хорошее имеет право на оценку. Тем более, что токари нам "узкое место" пробили.
      Возвращаясь домой, Федор Иванович даже не заметил бесновавшейся метели, так был занят своими мыслями. Разобрался и понял: если бы он и Леонид впрямь были однофамильцами, ничто не помешало бы ему его похвалить, но Леонид вопреки всяким договорам был и оставался родным его сыном. Порицать его было можно, хвалить - нельзя. Нежелание быть объективным и привело Федора Ивановича к несправедливой оценке работы всех токарей.
      Как бы все обстояло просто, если бы он выступил и, как это не раз бывало раньше, вначале полушутя оговорился:
      - Токаря Леонида Карасева я ни хвалить, ни ругать не могу, а о работе других скажу...
      Не до добра довела игра в принципиальность! И что нелепее всего, одной из причин создавшегося положения было подлое и глупое выступление Куликовского. Федор Иванович прекрасно помнил, что именно после него он решил рассердиться (не рассердился, а "решил рассердиться") на сына.
      И как теперь поправить дело? Затеяв игру в принципиальность, он втянул в нее Леонида, который сам оказался самолюбивым упрямцем. Коса с размаху налетела на камень: если "теорию однофамильца" выдумал отец, то "теорию квартиранта" изобрел сын.
      На другой день Федор Иванович проснулся от яркого солнечного света. Вспомнив, что нынче воскресенье, он решил заняться расчисткой двора. Вышел на крыльцо и увидел, что дело без него сделано: не только дорожки по двору, но и проход к калитке и тротуар расчищены.
      Кругом высились навалы снега, такого белого, что на солнце глаза резало.
      Самого Леонида из-за угла дома Федор Иванович видеть не мог, но что это его работа - сомнений быть не могло: огромные снежные глыбы так и отлетали на середину улицы. Разумеется, снегоочистка - не бог весть какое мудреное дело, но любовь к работе распознается во всем.
      "Что мастер, то мастер!" - одобрительно подумал Федор Иванович и, взяв метлу, принялся начисто обрабатывать крыльцо и дорожки. Сворачивая к калитке, заметил: снег с проезда был отброшен так, что наглухо загородил путь стоявшей взаперти машине. Можно было подумать, что Леонид потерял к ней всякий интерес.
      "Это уж, пожалуй, и зря... А впрочем - дело хозяйское", - надвое решил Федор Иванович.
      Пройдя калитку, лицом к лицу столкнулся с сыном, заботливо обравнивавшим снежные навалы. Раскрасневшийся от мороза и работы Леонид вежливо отступил в сторону и поклонился отцу. В поклоне этом чувствовалось уважение и приветливость, но и только! Федор Иванович ответил на поклон и вдруг неожиданно для самого себя сказал:
      - Добрый квартирант попался!
      - Плохого квартиранта хозяин удерживать не стал бы! - быстро и в тон ответил Леонид.
      Обе шутливые реплики прозвучали веселой насмешкой над разговором после больницы, но и отец и сын поняли это не сразу. Леониду показалось, что отец подтрунил над ним, Федор Иванович был слегка уязвлен неожиданной находчивостью сына.
      Настоящий безоблачный мир восстановился в доме Карасевых только недели через две.
      Если Федор Иванович, завладев Наташиным учебным столиком, целыми вечерами просиживал над историей завода, то и Леонид сумел найти для себя дело не легче. Обосновавшись за кухонным столом, он разложил исчерченные листки бумаги и засел за. расчеты, занявшие не один вечер.
      - Промакадемия за работой! - съязвила по его адресу Наташа.
      Но Леонид даже не расслышал шутки.
      - Отстань, Натка! - сказал он. - Дай мне свою готовальню и угольник и... не гладь, пожалуйста, Хапа: он так мурлычет, что потолок обвалиться может.
      - Вот еще! - фыркнула Наташа, но готовальню принесла, а сама уткнулась в толстенный курс "Декоративного садоводства".
      Бедной Анне Степановне не оставалось ничего другого, как достать клубок шерсти и взяться за спицы.
      И все-таки в один из таких вечеров безмолвия Наташа взбунтовалась.
      - Нет, я больше так не могу! - решительно заявила она. - Пойду во дворец и просижу там подряд два сеанса на одной и той же картине. И ты, мама, со мной!.. Пусть папа, Ленька и Хап молчат наперегонки втроем, а я не могу... Идем, мама!
      И она так решительно укутала пуховым платком голову Анны Степановны, что та подчинилась.
      Напряженная рабочая тишина, прерываемая одним только шелестом бумаги, продолжалась довольно долго, до тех пор, пока Федор Иванович не почувствовал необходимости передохнуть. Поднявшись, бесшумно (он был в валенках) прошел к кухонной двери и несколько минут молча смотрел на сына, орудовавшего линейкой и циркулем.
      Даже в обществе близких людей человек не бывает вполне самим собой. Леонид был наедине со своими мыслями, и Федор Иванович увидел его таким, каким он был на самом деле. На возмужавшем лице сына Федор Иванович прочел выражение большой мысли, творческого усилия и, что в человеке всего прекраснее и дороже, одухотворенности.
      - Что, брат, снова научился мечтать? - негромко спросил Федор Иванович.
      Леонид быстро повернулся к отцу. Взгляды их встретились, и лица обоих озарились улыбкой.
      - Должно быть, папа... Хочешь, я тебе расскажу? Как не хотел! Федор Иванович сел на табуретку напротив Леонида.
      - Помнишь, к нам на завод приезжал конструктор Петр Борисович Назаров?
      - Еще бы: такого не забудешь, всех взбудоражил! - Он нас просил писать ему в институт о всех неполадках в работе станков, о дефектах в конструкции и, если есть, вносить предложения. Станок у меня хороший.
      Пока я его осваивал и к нему привыкал, никаких замечаний у меня, конечно, не было. А сейчас есть. И предложения есть. Очень досадно, что станок некоторых деталей не принимает, а может принять, если... Тут все главным образом от системы крепления зависит. Вот посмотри...
      Федор Иванович никогда не стоял за токарным станком, но не мог не знать всех способов обработки металла. Понял: Леонид предлагал реконструкцию системы крепления деталей и частично аппарата подачи.
      - Ну, брат! - удивился Федор Иванович. - Ты никак новый станок модернизировать собрался.
      - Мой станок пусть так остается, а над следующими образцами пусть они в институте подумают, учтут мое предложение. Может быть, я кое в чем и ошибаюсь, пусть Назаров мне объяснит... Только вот плохо: понимать-то я все понимаю и на словах объяснить умею, а вот на чертеже изобразить... Недоучился маленько!
      Тень набежала на лицо Федора Ивановича. Помолчав, он сказал:
      - Да... поторопились мы тогда с тобой!.. Кто же ее знал, что техника так шагать начнет?
      - Буду учиться, не отстану, папа.
      - Время идет, Леня...
      На этой загадочной полуфразе Федор Иванович запнулся. Леонид удивленно посмотрел на отца.
      - Я вот воспоминания взялся писать, и ох как труд. но мне! Есть, конечно, о чем написать, но вижу теперь, что мог больше сделать. А время идет, быстро идет... Ты и не оглянешься, а вот этак же за стол сядешь и будешь думать, что сделал, что мимо себя пропустил.
      Так просто и задушевно никогда еще не говорил с сыном Федор Иванович.
      - Знаю, Леня, что крепко тебя обидел, когда к Тыкмареву наниматься послал. Знал, конечно, что мой сын ни у кого холуем не будет, а сказал так, нарочно себя рассердил... Если разобраться, смалодушничал... Уж очень мне обидно было, когда такая дрянь, как Куликовский, в тебе...
      - Довольно об этом, папа! Было и прошло. Ведь и я напрасно пригрозил, что от тебя уйду. Говорить говорил, а сам знал, что никуда не уйду.
      - Ты только то учти, что не могу я о тебе или Наталье не беспокоиться. Время идет - мне под горку, вам
      на горку. Не Петру, не Ивану, не Сидору, а тебе на мое место заступать! Поднимаешься ты на горку - душа радуется, оступился маленько - так и кажется, что назад покатился.
      - Не покачусь, папа!.. А тебе под горку еще рано.
      - Оно и мне самому не охота, да только против факта не попрешь: шестую десятку разменял.
      Отец с сыном сидели рядом, когда вернулись Наташа и Анна Степановна. О том, что произошло в их отсутствие, первой догадалась Наташа.
      - Мамочка, папа и Ленька помирились! - захлопав в ладоши, воскликнула она и, ухватив Хапа, несколько раз с ним провальсировала.
      - Да мы, собственно, и не ссорились... - попробовал, улыбаясь, оправдаться Федор Иванович.
      - Как тебе только не стыдно, папа! Ты всегда учил нас не врать... а сам... Я прекрасно видела, как ты и Ленька почти четыре месяца друг на друга дулись. Мама из-за этого сколько раз плакала... Чтобы так больше никогда не было! Слышите!
      С бьющимся сердцем Анна Степановна потихоньку прошла в темную комнату и там, где никто ее не мог видеть, перекрестилась, хоть неумело, зато искренне. Двадцать пять лет не крестилась, а вот пришлось!
      Должно быть, за ночь Федор Иванович успел о многом передумать. Наутро, когда они вдвоем с сыном шли на завод, он сказал:
      - Насчет крепления судить не берусь, а насчет подачи мысль у тебя правильная, только вот чего... Если у тебя в чем-нибудь умения не хватает, у другого займи - это не стыдно... Не хочешь в рацбюро или бюро новой техники идти, попроси Лилиан вычертить. Она девушка толковая и на этом деле уже поднаторела.
      4.
      - Запомните, ягодка: изо всех изобразительных средств, доступных человеку, наиболее совершенное - чертеж! Произведения живописи, графики, скульптуры могут быть прекрасны, но во всех них натура искажена произволом художника. Художники всегда лгут. Самый натуралистический натюрморт неточен, а следовательно, не конструктивен!.. Фотография? Слов нет, она объективна, но она в плену оптики и законов перспективы... Только чертеж, точный чертеж дает нам полное и исчерпывающее представление о предмете!.. Лист бумаги кажется нам безнадежной плоскостью, но, изобразив на нем предмет во всех его видах, мы получаем всестороннее о нем представление. Расставляя условные знаки, мы делаем это представление всеобъемлющим... Чертеж прикован к плоскости, но и сам чертежник, и тот, кто его читает, ни на минуту не должны забывать о трехмерности изображаемого. Понятно, ягодка?.. Кроме того, чертежник всегда должен помнить, что его работа служит точному воссозданию предмета. Чертеж не этюдик с цветочками, на который можно только любоваться, а производственный план, программа действия, облеченные в графическую форму!.. Понятно, ягодка Лилиан Сергеевна, что такое чертеж?
      В разгрузочные дни Александр Александрович Ляликов особенно разговорчив. Он либо без умолку ворчит, либо пускается в рассуждения.
      Должно быть, это притупляет чувство голода. Несомненно, высказывания Ляликова приносят немалую пользу Лилиан. От преподавателей техникума она не слышала ничего подобного.
      Выслушав панегирик в честь чертежа, Лилиан говорит:
      - В техникуме нам тоже приходилось иметь дело с тремя измерениями.
      - Не хватало только, чтобы вас в техникуме переводными картинками тешили! Кое-какие знания вам дали. В ортогональных проекциях вы разбираетесь, но мне непонятно, зачем вас портили всякими архитектурными эскизами, всякими там тенями, "лягушачьими перспективами" и прочими трюками? Не сомневаюсь, что вы знакомы с объемными формами... Такими, как кирпич или кубометр бетона... Это, ягодка, примитиф!
      Ляликов так отчетливо выговорил "ф" в конце слова, точно пренебрежительно фыркнул.
      Лекции Ляликова дают неожиданные плоды. Лилиан начинает разбираться в самой сути конструкторского дела.
      - Можно, Александр Александрович?
      - Входите, ягодка. Что скажете?
      У Лилиан в руках незаконченный черновой чертеж узла машины.
      - Посмотрите, Александр Александрович, вот эта деталь О-9 проецируется в плоскости вида справа... Правильно это?
      - А как же ее проецировать?
      - Ее можно переместить на 90 градусов в плоскость главного вида.
      - Гм... можно... Но что это вам даст?
      - Помните, вы говорили, что всегда нужно стремиться к компактности конструкции? Если переместить О-9 в плоскость главного вида, узел станет компактнее.
      - Вы, ягодка, не совсем меня поняли. Правда, я говорил, что нужно стремиться к компактности, но компактность все-таки не самоцель... Этот узел проектировал Владимир Петрович, наверно, он имел какие-либо основания. Возможно, он старался облегчить разборку узла для смены быстроизнашивающихся деталей, скажем, шестерни О-4?
      - Я думала об этом.
      Острые глазки Ляликова рассматривают чертеж.
      - Да, - говорит он, - деталь О-9 вполне можно установить так, как вы предлагаете, но что это может дать?
      - Деталь О-9 принимает давление рычага переключения О-14. Может быть, с ним можно что-нибудь сделать?
      - Как "что-нибудь сделать"?.. Вот уж это, ягодка моя, никуда не годится! Вы в конструкторском бюро работаете, а в лексиконе конструкторов таких выражений, как "что-нибудь сделать", нет! Конструктор имеет задание и преследует определенную цель.
      Лилиан обижается:
      - Но ведь я же не знаю системы управления! У меня один узел О и нижняя часть рычага О-14.
      Это верно. Верно и то, что Лилиан без году неделю работает в конструкторском бюро, но уже начинает соображать.
      Ляликов еще некоторое время рассматривает чертеж и вдруг решает:
      - Пригласите сюда Владимира Петровича со всей документацией узла и Дмитрия Михайловича с системой управления.
      Начинается совещание конструкторов. При первых же словах Лилиан от удивления широко открывает глаза.
      - Наша ягодка, Лилиан Сергеевна, внесла интересное предложение. Она предлагает перенести рычаг переключения на пятнадцать сантиметров вправо... Помните, Дмитрий Михайлович, мы ломали голову над управлением?.. Ломать-то ломали, а все-таки, ягодка моя, недотянули, потому что не заглянули в узелок О. Если мы перенесем рычаг, то облегчим управление агрегатом: увеличим несколько площадь рабочего места механизатора и дадим ему большую свободу движений... Давайте, ягодки, подумаем?
      Это уже настоящая, законченная конструктивная мысль! Никогда ничего подобного Лилиан не говорила, она даже не могла дойти до такой мысли! Зачем же Ля-ликов приписывает ей свою мысль?.. Правда, она, Лилиан, подсказала, как переместить деталь, но...
      Здесь Лилиан дозревает до своей прекрасной, вполне конструктивной мысли:
      "Но... не все ли равно? Пусть это мысль Ляликова, пусть ее. Пусть Владимир Петрович и Дмитрий Михайлович добавят к ней еще что-то свое... Ведь это же так и должно быть! Самое главное то, что тысячи, десятки тысяч механизаторов получат более удобные, легче управляемые машины. Как это хорошо!"
      - Да, это прекрасно! - скажет от себя автор. И еще лучше, что люди, мыслящие так, как мыслили Ляликов и Лилиан, есть на каждом заводе, в каждом колхозе. Они не говорят громких слов о "взлете творческой мысли", о "техническом прогрессе", но неизмеримо велик их неделимый вклад в строительство человеческого счастья!
      5.
      Лилиан выходила из подъезда заводоуправления, когда к ней подошел Леонид Карасев.
      - Здравствуй, Лиля, у меня к тебе... к вам просьба! - на ходу поправившись, сказал он. Лилиан удивленно посмотрела на него.
      - Почему ты стал говорить мне "вы"?
      - Вы... ты очень переменилась, Лиля...
      - Подурнела? - с улыбкой, впрочем, без тени кокетства, спросила Лилиан.
      - Что ты! Совсем наоборот... Я даже не пойму, но... Ты... стала совсем другая.
      - Это, пожалуй, верно... Но и ты переменился, Леня... Какая у тебя ко мне просьба?
      Леонид рассказывает. Может ли Лилиан ему помочь? Да, она охотно поможет. Только она сама пойдет в цех, осмотрит станок, и пусть Леонид ей все объяснит... Потом нужно точно определить размеры и сделать первые черновые чертежи.
      С делом покончено, но, поскольку оба идут рядом, разговор продолжается.
      - Как ты живешь, Лиля?
      - Я очень довольна работой... А как ты, Леня?
      - Хорошо... Было плохо (ты, наверно, слышала об этом), но сейчас все хорошо.
      - Рука совсем зажила?
      - Давно уже! Но горя я с ней хватил порядком.
      - Скучно было в больнице?
      - Ох, Лиля, хоть из окна прыгай! Только, когда мама, Натка и ребята приходили, оживал.
      - Больше никто к тебе не приходил?
      - Кому же еще было приходить? Один раз Зина приходила, но я ее не видел.
      - Почему?
      - Ты же знаешь, что между нами произошло... Я не захотел ее видеть... Она пришла в первое воскресенье, вечером, говорят, даже с цветами...
      Лилиан останавливается и с интересом смотрит на Леонида.
      - И тебе ничуть не жаль, что ты ее не видел?
      - Нет, Лиля! Я сам удивился этому. Ее приход был просто ненужен.
      - Тогда я скажу тебе, Леня: Зина к тебе не приходила.
      Леонид поражен.
      - Постой. Ко мне вечером приходила девушка с цветами... Кто же это мог быть, кроме Зины?
      - Я...
      - Что ты говоришь! И я... я послал няньку сказать, что не хочу видеть!.. Лиля, прости, даю тебе слово, что тебя обидеть я не хотел!.. Я был бы рад твоему приходу... Что я наделал: ведь я даже в окно не поглядел!.. Прости, Лилиан!
      - Мне нечего прощать. Я рада, что все выяснилось. Но не скрой, Леня, тогда мне было очень, очень тяжело... Я пошла к тебе потому, что мне было жаль тебя и я знала, что виною всему отец... И когда мне сказали, что ты не хочешь меня видеть, я подумала другое...
      - Лиля!
      - Ты ничего не понимаешь!.. Мне в* то время было невыносимо тяжело! Отец нервничал, потому что на фабрике шла какая-то ревизия, и я, наконец, начала догадываться... Понимаешь?.. И когда ты не вышел ко мне, мне показалось... Но не будем больше говорить об этом, Леня... Ни о моем отце, ни об этом недоразумении!
      - Хорошо. Но мы останемся друзьями. Помни, что я всегда, все, что могу, для тебя сделаю...
      Можно чувствовать себя виноватым без вины. С чего он взял, что к нему приходила Зина? И догадаться, что приходила Лилиан, было не так уж трудно. Не случайно нянька и даже дежурный хирург были поражены наружностью посетительницы.
      Конечно, и Зина была недурна, но нарушить строгий распорядок хирургической клиники могла только красота Лилиан.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Когда наступает праздник
      1.
      На добрых пять километров затопив пойменный лес, разлилась после многоснежной зимы маленькая Тавра. Славно удобрила она в этом. году низменные луга и огороды. Заодно и другое хорошее дело сделала: подняла со стапелей новую лодку Ивана Татарчука.
      Случилось это вскоре после Первого мая и сопровождалось казусом, на взгляд автора, почти таинственным.
      Возможно, из того же романа, где он вычитал ветхозаветное слово "банкрот", Татарчук узнал об обычае миллионеров называть яхты именами возлюбленных. Леди, мисс и миссис, увидев свое имя начертанным на носу белоснежного корабля, как правило, приходили в неописуемый восторг и с удвоенной силой влюблялись в щедрых женихов и мужей. Татарчук миллионером не был, но их обычай ему понравился, и он, недолго думая, вывел на носу своей лодки слово "Любовь". Надпись, сделанная черным по белому, свидетельствовала если не об искусстве Татарчука, то о силе его любви: буквы были высотой не менее тридцати сантиметров.
      Увы! Миссис Татарчук в восторг не пришла. Увидев надпись, она залилась хохотом, когда же нахохоталась вдосталь, вытерла платком слезы (они проливаются по разным поводам) и потребовала, чтобы надпись немедленно была закрашена.
      - Что ты наделал, Мишук! Закрась сейчас же, пока никто не видел!
      Нужно сказать, в известной мере Люба была права. Появление на тихой Тавре самодвижущегося судна с таким лирическим и, мы сказали бы, соблазнительным названием несомненно вызвало бы переполох.
      Если бы Люба потребовала разбить лодку вдребезги, Татарчук безропотно исполнил бы ее желание, но вот - поди ж ты! - закрасить надпись оказалось задачей, почти неразрешимой. Три раза накладывал на нее Татарчук слой белой краски и три раза шесть огромных букв постепенно выплывали наружу. Тогда, зачерпнув со дна банки густой сгусток белил, он попросту залепил надпись.
      Каково же было его недоумение, когда на следующий день оказалось, что надпись, хотя и не совсем отчетливо, но все же видна!
      Может быть, химики, специалисты красочного дела, смогут дать материалистическое объяснение такому явлению, но автор склонен думать, что слово "любовь" может обладать особыми, так сказать, таинственными свойствами. Очень трудно бывает его замазать или стереть, когда оно начертано рукой любящего.
      2.
      С каждым днем приближается славный праздник двадцатипятилетия тавровского завода "Сельмаш".
      Прибран и посыпан песком просторный двор завода, сверкают начисто протертые окна и стеклянные крыши цехов, обновлена и блещет золотом вывеска на заводских воротах, но еще не закончено оформление Дворца культуры. В его просторных залах развертывается выставка "За 25 лет".
      Вот где открылось обширное поле деятельности для директора дворца Валентина Осиповича Шустрова! Весь актив поднят им на ноги. Что касается Лилиан, то она попросту была мобилизована, благо конструкторское бюро закончило проектировку машины нового образца. Даже Ляликов, ревниво оберегавший своих работников от всяких посягательств со стороны, не противодействовал Шустрову, сказав:
      - Придется помочь... Уж вы, ягодка моя, там постарайтесь.
      И вот Лилиан старается.
      В просторной комнате декоратора, занимая всю стену, стоит огромная схематическая карта мира с надписью: "Где работают наши машины".
      Судя по карте, центром мира является тавровский завод "Сельмаш". От него во все стороны расходятся красные лучи. На что просторен Советский Союз, но тавровскому заводу в нем тесно. Красные лучи проникли во все восточные страны Европы. Перелетев через высочайшие в мире горы, скользят они над долинами великих рек Китая, падают на знойные плантации Индии и Вьетнама. Моря и океаны им нипочем: они добрались и до Египта и до Индонезии. Самый длинный луч красной лентой пересек голубую громаду Атлантического океана, чтобы закончить путь по ту сторону экватора, в далекой Аргентине.
      Но с картой уже покончено. У другой стены стоят десятки щитов. Один, самый большой, предназначен для портретов ветеранов производства, другие - для портретов лучших передовиков. Вокруг каждого портрета нужно сделать рамку, под каждым - подпись. Подписи проще было бы напечатать на машинке, но оформлять так оформлять! Раз в четверть века бывают такие праздники.
      Работа у Лилиан не сложная, но кропотливая: все время мысль - не попутать бы подписей. Взявшись за дело, она потребовала от Шустрова, чтобы в комнату никто не входил. Ей остается наклеить и подписать еще сотни полторы карточек, когда раздается стук в дверь.
      - Кто?
      - Отопри, Лиля!
      Влетает запыхавшаяся Наташа.
      - Едем, Лиля!
      - Куда?
      - Кататься... в лодке...
      - В какой лодке?
      - В Татарчуковой... Он третьего дня лодку спустил и приглашает. Все наши едут... Молодежь из токарного.. Его лодка двадцать пять человек поднимает.
      - Ты хоть передохни, Наташа.
      - Некогда дышать... Собирайся!
      - Я не могу. Много работы. - Потом доделаешь!
      - Ты не понимаешь...
      - Если бы ты цветы поливала, я бы поняла, а карточки не засохнут!.. Кстати, знаешь, что сегодня было?.. Мы разбивали клумбы около токарного, там, где фонтан не работает... Гляжу, идет мимо директор завода, Владислав Яковлевич... Я прямо к нему. "Посмотрите, Владислав Яковлевич, какое безобразие: фонтан не работает сто лет, и решительно никому нет дела!"
      - Он что ответил?
      - Ничего. Сейчас фонтан чинят. Шесть слесарей работают. Завтра пустят... Да собирайся же, Лиля! - Я же сказала, что не могу!
      - Ты только посмотри, какая погода!
      Сквозь пыльное окно (за кулисами клубных зал окна всегда бывают пыльными) виден светлый вечер прекрасного, почти летнего дня. Даже сквозь два стекла слышно, как горланят грачи на деревьях заводского парка.
      - Лилечка, дорогая, я прошу!.. Я тебе потом помогу.
      - И не проси, Наташа...
      - Там внизу Ленька стоит, тебя дожидается. Он меня и прислал.
      - Почему же он... не зашел?
      - Побоялся. Он тебя боится.
      Лилиан в нерешительности осматривает комнату. Сверху, со щита ветеранов завода, на нее глядит улыбающееся лицо Федора Ивановича. Должно быть, его улыбка и решает дело. Лилиан снимает нарукавники.
      Руки у нее испачканы черной и красной тушью.
      - Не обращай на это внимания! - советует Наташа. - Я сейчас из теплицы, и посмотри, что у меня под ногтями делается. Если бы Доротея Георгиевна увидела, воскликнула бы "Какой кошмар!" и упала бы в обморок.
      - Наташа, мне еще нужно прибраться и кое-что спрятать...
      - Хорошо, только скорее выходи!.. А я дальше побегу, мне еще Валю разыскать нужно, ее Витька Житков ждет.
      По случаю уборки и предстоящей выставки Дворец культуры закрыт, и Лилиан в вестибюле одна. Ее никто не видит, и она делает то, что на ее месте, наверное, сделала бы каждая девушка: подходит к зеркалу. Зеркало добросовестно исполняет свою обязанность, отражая стройную фигуру и красивое лицо. Лилиан и без зеркала знает, что она хороша, но в эту минуту ей хочется быть еще красивее, красивее всех!.. Ее удивляет собственная жадность.
      - Какая есть! - говорит она и выходит на улицу.
      Леонид ждет давно. Он уже почти перестал надеяться, что Лилиан выйдет... И вот она вышла! Кто знает, может быть, ей в эту минуту и удалось быть прекраснейшей в мире девушкой!
      - Ты, Лиля!.. Лиля, идем, нужно торопиться...
      3.
      Вода в Тавре начала спадать, и до лодки приходится добираться через топкую грязь по наложенным камням. Леонид бережно поддерживает Лилиан, пока она не ступает на борт лодки. Огромная лодка переполнена, но для нее и Леонида оставлены два места рядом. На взгляд Лилиан, ее место - лучшее в лодке.
      Начинает рокотать мотор, но неожиданно глохнет. По берегу бежит опоздавший Веревкин.
      - Обождите, черти!
      На борту судна судьбами пассажиров полновластно управляет Любочка Татарчук.
      - Трезвый? - деловито осведомляется она.
      - Честное комсомольское, три месяца ни росинки!..
      - Пустите его. Смотри, Веревкин, если от тебя хоть немного пахнет, полетишь в воду!
      Судя по сдвинутым Любочкиным бровям, это не пустая угроза.
      Лодка отчаливает от берега.
      - Газуй, Ваня!
      Лицо Татарчука сияет. Чьи-чьи, а его мечты сбылись стопроцентно!
      В пору половодья редко выпадают такие безоблачно ясные, тихие и теплые вечера. Загустевшие от распускающихся почек деревья отражаются в воде так, что каждую веточку рассмотреть можно. Впереди открывается беспредельная ширь.
      Лодка, равномерно рокоча мотором, набирает скорость, оставляя после себя пенистую дорожку и длинные борозды высоких волн.
      - Хорошо, Лилиан? - тихо спрашивает Леонид.
      - Очень, - серьезно отвечает она.
      Но не только им одним хорошо. Перед лицом широкого весеннего простора в лодке стихают шутки, смех и разговоры. Всеми овладевает созерцательное, приподнято-торжественное настроение.