Жили по соседству

      - Я бы протестовала!
      - Я никогда не протестую... Разговаривать с финансистами бесполезно! Я соглашаюсь с ними, а потом вожу их за нос... В данном случае мы с вами, Мария Игнатьевна, очень ловко проведем всех за нос...
      - Я... проведу за нос? - ужаснулась Мария Игнатьевна.
      - Ну, не вы, а я... В этом квартале вы получите на детскую литературу не 450, а целых 1450 рублей.
      - Тысячу четыреста пятьдесят! - воскликнула Мария Игнатьевна. - Вы не шутите, Валентин Осипович? Повторите, пожалуйста!
      - И не думаю шутить. Если не удалось в одном месте, нужно наверстывать в другом. Когда завком обсуждал вопрос о пионерских лагерях, я настоял, чтобы там была организована библиотека-полупередвижка.
      - Но ведь то лагери!.. - разочарованно протянула Мария Игнатьевна. - И что такое библиотека-полупередвижка? Я даже не представляю себе, что это такое.
      - Новая форма библиотечной работы! Я ее там же, на заседании завкома, изобрел. Делается это так: мы получаем от завкома тысячу рублей на ее организацию, покупаем детскую литературу, классифицируем по десятичной системе и таблицам Кеттера и инвентаризируем: ставим свои номера. После этого вы, по примеру прежних лет, подбираете для лагерей библиотеку - все, что для ребят нужно: литературу по биологии, по минералогии, по следопытству, путешествия...
      - Это я сумею! - твердо сказала Мария Игнатьевна. - Я поручу передвижку надежной пионервожатой и даже буду выезжать туда сама.
      - Прекрасно! Тогда и ребята будут сыты - я подразумеваю духовную пищу, - и книги целы!
      Из кабинета директора Мария Игнатьевна ушла, улыбаясь, но на полпути к библиотеке ею овладели сомнения. Она вернулась и, приоткрыв дверь, осведомилась:
      - А нам не попадет, Валентин Осипович?
      - За что?
      - За то, что мы... водим за нос?
      - Ни в коем разе! Не родился еще человек, который обвинил бы детскую библиотеку в присвоении детских книг.
      - Ну, а в будущем году... тоже проведем? - разохотилась Мария Игнатьевна.
      - Всенепременнейше! Идите в завком и получайте тысячу рублей.
      Осчастливив Марию Игнатьевну, товарищ Шустров, пригласив завхоза и декоратора, занялся отмериванием розового и белого шелка для портьер на парадные окна фасада. Он отмеривал сам, орудуя метром со сноровкой заправского продавца.
      - Отпускаю с запасом, - говорил он. - Портьеры должны опускаться крупными тяжелыми складками, а не раздуваться, как паруса на старорежимном бриге. Понятно?
      В результате отмера остался излишек белого шелка в шесть метров, Шустров заботливо завернул его в бумагу.
      - А это куда? - спросил завхоз, видя, что директор откладывает сверток в сторону.
      - Вы получили семьдесят два метра? Пишите расписку. Готовые портьеры проведите по инвентарю. Понятно?
      Через несколько минут перед товарищем Шусгровым стояла вызванная с репетиции хореографического кружка молоденькая инструментальщица Зоя Федорова.
      - Твердо решено, что Джульетту будете исполнять вы! - говорил ей товарищ Шустров. - По классу исполнения равняйтесь на Уланову. Если заткнете Уланову за пояс, будете молодцом. Естественно, для этого нужно платье не из марли. Джульетта особенной кокеткой не была, но... одеваться умела. Она ходила в платьях.. Здесь я, правда, плохо разбираюсь: имена итальянские, пьеса английская, трактовка наша, но... нужно платье простое и красивое в стиле... этакого скромного Ренессанса! А в общем, посмотрите журналы и выясните, в чем выступала Уланова. В кружке кройки и шитья состоите? Вот и хорошо!.. Джульетта тоже... была скромная девушка. Пишите расписку: шесть метров белого шелка для пошива платья получила... Исполняющая роль Джульетты З.Федорова... Число, месяц, год... Так! И подтяните как следует Ромео, чтобы он не безобразничал. Я договорился, чтобы его в дневную смену перевели, а он вчера снова на репетицию опоздал.
      В эту минуту в кабинет вошел товарищ Парусный.
      - А, Андрей Данилович!.. Узнаю вас: появляется как часы!
      Пунктуальность товарища Парусного была одним из многих его положительных качеств. Другими положительными качествами были: искренняя любовь к лекционному делу, отзывчивость на любые темы (он считал себя специалистом по вопросам этики) и бескорыстие. В минуты откровенности Шустров говаривал:
      - Не человек, а клад! Скучноват, но удобен! Скучноватость лекций товарища Парусного проистекала отнюдь не от недостатка эрудиции, а скорее от ее избытка, от его тесного знакомства с литературой и периодической печатью. Побывав у него на квартире, мы могли бы увидеть огромный стеллаж, уставленный небольшими фанерными ящиками для хранения цитат и вырезок на такие, например, темы: "Любовь. Какой она должна и какой не должна быть", "Социалистическая вежливость", "Быть честным в любом положении", "Красота внешняя и внутренняя" и т. д. Содержимым этих ящиков он щедро делился со своей аудиторией.
      2.
      Но пока товарищ Парусный в ожидании девятнадцати часов прохаживается по директорскому кабинету и, покашливая, прочищает голос, мы успеем побывать еще кое-где и увидеть вещи, также имеющие кое-какое отношение к великой теме дружбы.
      Прибежав из парикмахерской, чтобы переодеться, Семен Голованов застал в своей комнате Ивана Татарчука. Сидя на кровати, Татарчук пытался натянуть на ноги новые туфли приятеля. Туфли трещали по всем швам, но огромные пятки богатыря упрямо не хотели влезать в жесткие задники. Татарчук даже покраснел от натуги. Модный галстук (он также был заимствован из гардероба Голованова), туго затянутый на его шее, придавал ему вид удавленника.
      Вдосталь полюбовавшись на это зрелище, Голованов сказал:
      - Нет, Ванька, ты окончательно обалдел. Ведь ты носишь сорок третий номер, а у меня сороковой.
      - То-то и смотрю, что не лезут! - с грустью проговорил Татарчук. Придется, видно, в своих идти.
      И он со вздохом поглядел на огромные, довольно-таки поношенные "скороходы" на резиновом ходу.
      - Опять объясняться идешь?
      - Обязательно! Сегодня уж непременно. Достань, Сенька, где-нибудь рублей двадцать!.. На представительство: на всякое там мороженое, пирожное, ситро...
      - Где же я возьму?
      - Достань! Я и так тебе сто двадцать должен... Довод был силен, но Голованов покачал головой.
      - Сам в долгу, как в шелку... У Сережки не просил?
      - Просил. Пусто. Ведь перед зарплатой.
      - Понятно! А у Славки?
      - И у него ни бум-бум. У Куликовского просил: показал трешку, говорит последняя.
      - Врет. Напрасно у него просил!
      - Понятно, напрасно.
      - Знаешь, у кого всегда деньги есть? У Анны Степановны Карасевой.
      - Неловко просить, я ей уже полсотни должен. Слушай, а у твоей квартирной хозяйки?
      - Я сам у нее вчера последние взял.
      - Все равно достань где-нибудь!
      - Беда с тобой, Ванька! Придется мне к Анне Степановне идти.
      - Только не говори, что для меня берешь! Голованов исчез. Вернулся неожиданно быстро с двадцатипятирублевкой в кулаке.
      - На, жених!
      - Уф! - с облегчением вздохнул Татарчук. - У кого взял?
      - Какое тебе дело?
      - Все-таки?
      - Только вышел на улицу - идет знакомая девушка из нашего цеха. Я у нее и попросил.
      - Какая девушка?
      - Говорю, знакомая...
      - Кто?
      - Ну, Люба... Татарчук ужаснулся.
      - Стой! Какая Люба?
      - Ты что, Любу не знаешь?
      - Она?! И ты... ты у нее занял?!
      - Почему бы нет? Она охотно одолжила. Двадцати у нее не было, дала двадцать пять.
      - И это ее деньги! - простонал Татарчук. - Как же я буду угощать ее за ее же деньги?
      - Чудак ты, Ванька! Она дала деньги мне, значит, они мои. Я отдаю тебе, и они становятся твоими.
      - А вдруг, когда я за мороженое платить стану, она свои деньги узнает?
      - Чепуха! Бумажки все одинаковы.
      - Не скажи! У девчат деньги всегда аккуратно сложены и оттого, что лежат в сумочках, духами Пахнут. И у каждой обязательно по-разному.
      Татарчук обнюхал бумажку.
      - Так и есть - "Вечерняя Москва!" Она всегда этими духами душится. Уж лучше я этот четвертной разменяю.
      - Разменяй. Мало ли по дороге киосков? Бедственное положение Татарчука, причинявшее столько хлопот его многочисленным друзьям, проистекало не от малого его заработка и не от наклонности к мотовству, а от рокового стечения обстоятельств. Он истратил уйму денег на постройку моторной лодки с мощным стационарным двигателем. Затеянное в широких масштабах судостроительство выбило его из бюджета, а тут нежданно-негаданно приспела любовь к новому электрику цеха, черноокой и чернобровой Любочке Пономаревой. Не обращавший до той поры никакого внимания на свою наружность Татарчук почувствовал потребность приобрести жениховскую внешность, которая тоже чего-нибудь да стоит.
      - Только ты, Ванька, действуй решительно! - наказывал ему Голованов. Даже смешно: пятый раз собираешься объясниться. Никогда не думал, что ты такой трус!
      - Не трушу, а обязательно всегда кто-нибудь мешает. Последний раз я совсем было решился, даже о цветах разговор завел, а тут директор дворца Шустров схватил меня за рукав и потащил. "Там, - говорит, - пьяный ворвался, нужно помочь его вывести". Только он еще хуже сказал: "Тебе, - говорит, - Татарчук, достаточно показаться, каждый испугается". Это при ней-то! Неужели я в самом деле такой страхолюда?
      - Не страхолюда, а здоров очень. Рост сто девяносто сантиметров, да в плечах восемьдесят.
      - В том-то и толк! Верзила да еще конопатый... И фамилия какая-то несуразная - Татарчук. Может быть, ей, Любе, противно Татарчуком быть?
      Глядя в настольное зеркало, Татарчук впадал все в больший пессимизм.
      - И ко всему этому еще злостный банкрот!
      - Кто?!
      - Злостный банкрот. Я в одном романе читал, что раньше таких, как я, в яму сажали.
      Схватившись за живот, Голованов расхохотался:
      - Тебя в яму?! Разве что экскаватором такую ямищу выкопаешь.
      - Вот видишь: даже ты смеешься!
      - Смеюсь, потому что чепуху мелешь. Идем!
      3
      В 19.00, с точностью службы времени, над трибуной лекционного зала поднялась очкастая, начиненная этическими проблемами голова товарища Парусного.
      В чем, в чем, а в обстоятельности отказать ему было невозможно! В самом начале товарищ Парусный сообщил, что дружба известна со времен доисторических. Этот тезис он подтвердил цитатами из "Илиады". Воспетую в ней дружбу Ахиллеса и Патрокла лектор уверенно относил к разряду фронтовой дружбы, поскольку она окрепла и закалилась в боях на Троянском направлении. Остановившись потом на дружбе Ореста и Пилада, хотя эта дружба имела менее героический характер, он с похвалой отозвался и о ней. Далее последовали примеры дружбы более поздних времен и эпох. Особенного расцвета дружба, по мнению товарища Парусного, достигла в социалистическом обществе.
      Никто из присутствующих в этом не сомневался, но лектор обвел аудиторию строгим взглядом.
      - Но, к сожалению, - сказал он, - некоторые товарищи понимают дружбу превратно, превращая ее в потакательство отвратительным пережиткам в сознании друзей. Такая дружба приносит вред и государству, и обществу, и, в конечном итоге, самим друзьям.
      Против этого тоже никто не спорил. Товарищ Парусный посмотрел на часы.
      - Сейчас начнет про А и Б рассказывать, - зевая, сказал Голованов. - А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало - что осталось?
      - Какой должна быть настоящая дружба между молодыми людьми? - спросил товарищ Парусный и сам себе ответил: - Это лучше всего постигается на конкретном примере. И я такой пример знаю. В одном из рабочих общежитии нашего города живут два молодых человека. Одного из них мы назовем А, другого - Б. Обоим им вместе 44 года...
      Товарищ Парусный полагал, что лекцию нужно оживлять известной долей юмора. Подождав смеха или хотя бы улыбок слушателей и не дождавшись их, он остановился на характеристике А и Б. А он выдал характеристику в высшей степени положительную, Б - сомнительную. Б, по его словам, был в общем неплохим парнем, но, не обладая надлежащей сознательностью и волей, то и дело подвергался соблазнам и скатывался в бездну пороков. В школе не пренебрегал шпаргалками. Начав работать, он иногда ленился, потихоньку курил и даже изредка выпивал. К счастью, А искренно любил Б и, любя, неутомимо разоблачал, иногда вынося его грехи на обсуждение комсомольского собрания.
      Для большей доходчивости в наиболее патетических местах лекции товарищ Парусный прибегал к драматической форме, изображая диалог между А и Б, причем А говорил приятным баритоном, Б - неприятным фальцетом и заикаясь.
      А (очень приятным голосом). Саша, ты знаешь, как я тебя люблю и какие страдания причиняют мне твои заблуждения.
      Б (неприятным голосом и неискренне). Не понимаю тебя, Володя.
      Приятный голос. Я всегда предостерегал тебя от индивидуализма. Ты, наверно, читал (а если не читал, то я принесу и дам прочитать) статью, опубликованную в "Молодости на посту" от 16 февраля, в которой справедливо критикуется стиляжничество и преклонение перед всем заграничным.
      Неприятный голос. Я, кажется, не преклонялся!..
      Приятный голос. Умоляю тебя, Саша, не отмахивайся от моих слов. Твой новый костюм говорит о наклонности к стиляжничеству, этому омерзительному, глубоко индивидуалистическому, мелкобуржуазному стремлению выделиться из массы, оторваться от коллектива.
      Неприятный голос (лживо). Я купил этот костюм в советском магазине, потому что... потому что он был мне... впору!
      Приятный голос. Ты говоришь неправду, а это хуже всего! Сознайся мне как близкому другу, что ты купил его потому, что он тебе понравился.
      Неприятный голос (после паузы, тихо). Ну да... Он мне понравился.
      Приятный голос. Вот видишь? Если бы с тобой был я, я отсоветовал бы тебе делать эту покупку. Но ты... сознайся, что, надев эти узкие брюки в коричневую клетку, ты стремился подчеркнуть свое "я", стать выше коллектива. Не оправдывайся! Ты хотел привлечь к себе внимание...
      На этот раз товарищ Парусный превзошел самого себя...
      Зевнув, Голованов почти вслух сказал:
      - На месте этого самого Б не пожалел бы я мелкобуржуазных штанов и отхлестал бы ими этого остолопа А.
      Раздался смех, но товарищ Парусный истолковал его как приятное "оживление в зале" и продолжал дальше. К концу лекции А сумел-таки перевоспитать своего друга Б настолько, что Б сам оказал ему дружескую услугу, обличив А в непочтении к матери.
      Лекция по обыкновению закончилась точно в намеченный срок. Утомленная сахарино-паточной дидактикой неправдоподобного А аудитория начала оживать. Как правило, после лекции товарищ Парусный спрашивал: "Будут ли вопросы?", на что слушатели торопливым хором отвечали: "Нет, все понятно!" Но на этот раз последовало нечто неожиданное.
      - Если у кого есть вопросы, задавайте, не стесняйтесь! - сказал товарищ Парусный, укладывая в футляр очки.
      - Есть! У меня есть к вам вопрос, товарищ Парусный. Скажите, можно ли увлекаться? - Девичий голос из середины зала прозвенел так громко, что начавшийся было шум сразу стих.
      - То есть, как увлекаться? - недоуменно спросил товарищ Парусный.
      - Вообще, чем-нибудь очень сильно увлекаться. Товарищ Парусный кашлянул и, склонив голову набок, произнес:
      - Можно... Только смотря по тому, кем или чем, когда, в какой степени и при каких обстоятельствах.
      - Если, например, футболом? - донесся из задних рядов неокрепший, но уже задорный басок какого-то девятиклассника.
      - Рыбалкой?
      - Танцами?
      - Фотографией?
      - Голубями?
      - Кино?
      - Платьями?
      - Позвольте, товарищи! - взмолился товарищ Парусный. - Мы отступаем от темы. Помнится, в своей лекции "Полезный, культурный и одновременно интересный отдых" я уже...
      - Это когда А составил для Б расписание отдыха на месяц вперед?
      К трибуне быстро подошел вездесущий директор дворца Шустров, отлично понявший, что репутация товарища Парусного как образцового лектора висит на волоске.
      Но тот был счастлив!
      - Лекция прошла великолепно! - сообщил он. - Вопросам и репликам нет конца. Очевидно, нужен целый цикл лекций...
      Шустров поднял руку, чтобы что-то сказать, но опоздал. Прозвучал новый вопрос:
      - Скажите, товарищ лектор, вы сами когда-нибудь чем-нибудь увлекались?
      Воцарилась тишина, насыщенная веселым любопытством. Товарищ Парусный окинул аудиторию добродушным взглядом.
      - Конечно, увлекался, - ответил он. - Могу сказать о себе, как говорил римлянин Теренций: "Хомо сум эт нихиль хумани, а ме алиенум эссе путо" - "Я человек и думаю, что ничто человеческое мне не чуждо"... В ранней молодости, вернее в юношестве, я был непомерно увлекающейся натурой... Когда мне было 13 - 16 лет, я очень увлекался собиранием почтовых марок...
      По залу пробежал смех, но, так как, в сущности, никто не хотел обижать товарища Парусного, сейчас же стих.
      - И, сознаюсь, даже сейчас у меня бывают удивительные сны: будто мне удалось достать очень большую марку. Мне снятся огромные марки - величиной со стол...
      Снова смех.
      - Еще вопрос, товарищ лектор! Вы рассказываете всегда про А и Б. Бывали ли вы когда-нибудь в рабочем общежитии?
      - Гм!.. Я очень интересуюсь стенными газетами, выходящими в общежитиях, но сам, к моему стыду, в общежитиях не бывал уже давно...
      - До Отечественной войны или после?
      Шустров вторично поднял руку с намерением вмешаться в ход событий, но это раньше сделал появившийся перед трибуной Игорь Куликовский.
      - Товарищи! - выкрикнул он. - Я считаю, что некоторые товарищи легкомысленно подходят к лекции товарища Парусного. Некоторые даже смеются, хотя нам, комсомольцам и внесоюзным молодым товарищам, есть над чем серьезно подумать. У нас, товарищи, на заводе тоже не все благополучно. Есть товарищи, которые скрывают аморальные поступки своих друзей. В частности, так делают некоторые комсомольцы из токарно-механического цеха, которые скрывают отрицательное поведение товарища К., в то время, когда им хорошо известно, что товарищ К разложился. Дошло до того, что товарищ К., купивший себе собственную машину, в пьяном виде потерпел аварию и сейчас гуляет по больничному листу...
      В аудитории нарастал грозный шум.
      - Хватит! Довольно!
      Поднявшись во весь рост, Татарчук крикнул:
      - Подлец ты после этого, Куликовский!
      - И вот, товарищи, я предлагаю благодарить товарища Парусного, который вскрыл...
      - Хватит!..
      - Верно, здесь не комсомольское собрание! Воспользовавшись шумом и замешательством, Шустров бесцеремонно оттеснил растерявшегося Парусного от трибуны и, овладев таким образом пультом управления, взмахнул руками:
      - Внимание, товарищи! Прошу в танцевальный зал. Трио аккордеонистов скучает. Саксофон плачет... В программе несколько совершенно новых старинных вальсов!
      Куликовский пробирался к выходу, когда дорогу ему преградил Татарчук.
      - Морду тебе побить следует, понял? Куликовский сжался, как хорек.
      - За что? За критику? Я правду сказал...
      - Не тебе других судить, трус!
      - Ты... ты мне за "морду" ответишь!
      - Не связывайся с ним, Ванька, - посоветовал подоспевший Голованов. - До уборной здесь далеко. Еще случится что-нибудь - отвечать придется.
      - Убить мало! - проговорил Татарчук, отходя.
      - Ничего не нужно делать. Смотри, Люба тебя ждет...
      - Пойдем вместе...
      - Нет уж, здесь мое дело сторона!
      Было два часа ночи. Голованов разделся, когда в открытое окно влетела длинная пестрая змея. Это был его галстук Подойдя к окну, увидел Татарчука.
      - Уф! - сказал тот.
      - Почему "уф"?
      - Потому что "уф"!
      - Объяснился? - Все объяснил!
      - И что?
      - Подожди... О чем мы с ней говорили?.. Сразу всего не вспомнишь... Сначала о моей лодке, потом про лекцию, потом про хулиганов, которых мы задержали, потом про электропроводку, потом я рассказал ей, что я злостный банкрот...
      - Это, пожалуй, зря!
      - Да ты слушай! Я ей откровенно рассказал, какой я банкрот, а она как расхохочется!.. Ну, думаю, теперь все!.. Она меня спрашивает: "Если вы такой банкрот, откуда же у вас деньги на мороженое?"
      - Ты что ответил?
      - Правду сказал, что у тебя занял.
      - Ну и выдал все на свете! Ты у меня занял, я - у нее, каждый поймет, в чем дело.
      - Она и поняла: "То-то, - говорит, - Голованов у меня деньги брал!" Посмеялась, а потом подумала и этак серьезно сказала: "Вы, Ваня, и представить себе не можете, какой вы хороший, честный и сильный!" Сказала тихонько, а я чуть не оглох. До сих пор в ушах звенит.
      Потом я ее провожать пошел, но о чем говорили, хоть убей, не помню... Только когда прощаться стали, то она поднялась на цыпочки да как... - я прямо света божьего не взвидел! - как поцелует меня!.. Вот сюда!
      Татарчук показал на губы.
      - Я тоже хотел ее поцеловать, но промахнулся, в нос попал.. А носик унес такой маленький-маленький и холодненький... Она медведем меня назвала... Говорит, теперь меня всегда Мишуком звать будет.. И тут я ее насчет фамилии предупредил, что фамилия у меня очень нехорошая... Как ты думаешь: спит она сейчас или нет?
      - Наверное, не спит, - ответил Голованов.
      - И мне кажется. Чувствую, что не спит
      - Не спит, и о тебе думает.
      - Тоже скажешь!.. Неужели обо мне?
      - Не обо мне же!
      - Вот бы Леньке Карасеву еще рассказать!
      - Расскажешь. В больницу поедешь со мной?
      - Обязательно даже поедем!
      - Только о том, что Куликовский после лекции говорил, ему ни полслова! Он, Ленька, больной, его расстраивать нельзя.
      - Понятно. Про приятное говорить будем. А Куликовский - сволочь!
      - Сволочь не сволочь, а комсомольское собрание не миновать проводить...
      - Куликовского обсуждать?
      - И Куликовского, и Леньку...
      - Леньку-то за что? Его пожалеть надо...
      - Вот мы его и пожалеем... на собрании!.. Ступай домой, спать хочется...
      Спит поселок. Одному Татарчуку не до сна. Два раза пройдясь под темными окнами женского общежития, он возвращается к окну Голованова.
      - Спишь, Сеня?
      - Сплю.
      - А я тебе не все сказал. Можно, доскажу?
      - Что ж с тобой делать: говори.
      - Взял я ее за руку, а ручка маленькая-маленькая, пальчики вовсе крохотные, а ноготки...
      - Подожди еше, заберет она тебя этими маленькими ручками с крохотными ноготками...
      - Пусть забирает!.. А Леньку я теперь очень хорошо понимаю.
      - Что понимаешь?
      - Что он из-за Зины Пилипенко жердину сломал. Если бы сейчас Люба уехала, я бы телеграфный столб переломил.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      В больницу приходят гости. Однофамильцы. До перекура. После перекура
      1.
      Где полнейшая демократия, так это в больнице. Звание "больной" равняет всех: и старых и молодых, и заслуженных и незаслуженных.
      - Больной Карасев, к вам гости!
      Входят Анна Степановна и Наташа. Белые халаты и строгость больничной обстановки их стесняют. В руках у Наташи объемистая сетка, набитая домашней снедью.
      Стараясь не смотреть на огромную белую повязку на руке сына, Анна Степановна по-матерински любовно целует его в губы. На глазах у нее слезы. Обе садятся. Поговорить нужно о многом, но разговор не клеится.
      - Как, Леня, рука? - спрашивает Анна Степановна.
      - Заживает, мама, скоро на амбулаторное лечение выпишут. Доктор говорит, что я снова смогу стать к станку.
      Выпишут Леонида не так скоро, но Леонид не хочет рассказывать матери о серьезности раны и боли при частых перевязках.
      - Доктора боялись заражения, но все обошлось благополучно. Температура все время нормальная.
      - Чем лечат-то?
      - Колют, мама. Еще в скорой помощи первый укол сделали... Что дома?
      Леониду, собственно, хочется спросить не о доме, а об отце, который не пришел его навестить, но он боится это сделать. Понимает ли его Анна Степановна или не понимает, но отвечает уклончиво:
      - Дома все в порядке, все живы и здоровы.
      - Клякса еще больше растолстела, а Хап недавно синичку поймал, - сообщает Наташа. - Я его веником поколотила.
      Разговор упорно идет о мелочах: о том, сколько на какой яблоне яблок, сколько их сбило во время минувшей непогоды, о том, какие кинокартины успела посмотреть Наташа, о том, как в больнице кормят... Слова - об одном, думы - о другом... И Леониду стало легче, когда вошедшая в палату санитарка сказала:
      - К вам, больной Карасев, еще двое гостей. Внизу халатов дожидаются.
      - Это Голованов с Татарчуком, они собирались тебя навестить, - пояснила Наташа.
      - А мы пойдем, что ли, - нерешительно сказала Анна Степановна.
      Опять поцелуи, долгие, горячие, куда более красноречивые, чем ничего не значащие слова.
      Леонид пошел провожать мать и сестру по коридору.
      В последнюю минуту, когда Анна Степановна начала спускаться с лестницы, Леонид успел схватить Наташу за рукав халата и шепотом спросил:
      - Натка, папа почему не пришел? Сердится?
      - Ты же знаешь, какой он иногда строгий бывает... Он, по-моему... тоже не совсем прав, но только ты, Ленька, не вздумай сам сердиться!.. Вот посмотришь, все будет хорошо.
      - Об отце говорили? - с необычайной проницательностью спросила Анна Степановна дочь. - Ты что ему ответила?
      - Я правду сказала.
      - Может, напрасно?
      - Он комсомолец и я комсомолка. Мы обязаны говорить друг другу правду.
      Наташа, конечно, была права, но куда больше комсомольской правды услышал Леонид от приятелей. Семен Голованов начал разговор, взяв быка за рога:
      - Как это тебя черти угораздили сюда попасть? Выслушав рассказ -Леонида, Голованов явно остался недоволен.
      - И поделом тебе: не вяжись не с своей компанией.
      - Отказаться было неудобно.
      - Ну, поехал бы, а пил зачем?
      - Пил-то я вроде бы немного: две небольшие стопки да пиво...
      - Куликовский говорил... - начал было Татарчук, но был остановлен Головановым, успевшим незаметно для Леонида наградить его изрядным тумаком в бок.
      - Чего Куликовского слушать! Не в нем толк и даже не в том, сколько ты выпил, а что получилось: выпил ты немного, а руку поранил.
      - Все оттого, что машина застряла. Это и с трезвым могло быть.
      - Могло. Но зачем тебе было машину рычагом поднимать? Разве это одному человеку под силу? Вот пусть Ванька скажет.
      Татарчук подумал и решил:
      - Два таких, как я, пожалуй, осилили бы...
      - А таких, как я и Ленька, четверо попыхтели бы.
      - Мне показалось, что я осилю...
      - Показалось, потому что выпил. Не случайно закон есть: выпил - не смей за баранку браться. Ну скажи, справедливо будет, если милиция оштрафует тебя как следует или права отберет?
      - Справедливо, конечно.
      - А ты еще сам себя наказал. Валяешься в больнице в то время, когда вопрос идет - кому к новым станкам стать... Тебе бы первым кандидатом быть, а ты...
      Страшная больничная тоска за несколько дней выучила Леонида мечтать о свободе, о здоровье, о труде.
      - Ты думаешь, мне нового станка не дадут? - с волнением спросил он.
      - Я бы дал, но не от меня зависит. Кроме меня, начальник цеха, главный инженер, наконец, комсомольская организация есть... А ты что наделал? С корреспондентом поссорился и в автомобильную историю попал. О ней на завод сейчас же сообщили. Одного не успели забыть, ты другое учудил.
      - Значит, станка не дадут, - с грустью промолвил Леонид.
      Он и сам, без товарищей, понимал, что дела его складываются неважно. Болезнь, а особенно одиночество - плохие советчики. Предыдущей бессонной ночью он додумался до решения: "Не поставят к новому станку, возьму и уйду с завода, а то совсем из города уеду". Такое решение казалось ему гордым и смелым вызовом несправедливости.
      Но теперь, когда была возможность в откровенном разговоре с друзьями заявить о своем замысле вслух, он понял, что уход с завода был бы позорным бегством. И кого бы оно удивило? Пусть не дадут ему нового станка сейчас, но разве не может он завоевать лучшее рабочее место через несколько месяцев, через год, соревнуясь с лучшими из лучших? Отец не захотел его навестить? Что ж, он докажет отцу, что тот был неправ!.. Только бы поскорее выздоровела рука!
      - Задумался? - сказал Голованов. - Ничего, перемелется - мука будет. Да и ничего еще окончательно не решено.
      - Витька Житков и Горька Куликовский не собирались ко мне зайти? - после паузы спросил Леонид.
      - Горька Ку... - сердито начал Татарчук, но встретившись взглядом с Головановым, осекся. - Витька очень хотел, да у него мать тяжело больна, а Куликовский... Что ты, Горьки, что ли, не знаешь?
      - Его в выходной день от девчат не оттащишь, - обстоятельно солгал Голованов. - Ты вот лучше Ваньку поздравь: женится!
      Лицо Татарчука так и засияло счастьем. На ком женится Татарчук, называть было не нужно: уже два месяца весь цех знал о его пламенной любви к Любочке Пономаревой. Нет нужды передавать и рассказ счастливого жениха, поскольку в нем шла речь о событиях, читателю известных. Оставим от рассказа один только конец:
      - Представь себе, Ленька, я теперь дикому ни одной копейки не должен, а помнишь, каким банкротом был?! Она прямо перед получкой заставила меня полный список всех долгов сделать, взяла мои деньги, своих добавила, по кучкам рассчитала, кому сколько, и в тот же день велела мне со всеми расплатиться!
      От таких веселых новостей у Леонида даже боль в руке ослабела.
      - Со строительством лодки как же? - поинтересовался он.
      - Строительство временно законсервировано, потому что деньги на свадьбу нужны, - объяснил Татарчук. - Ты смотри, к свадьбе выздоравливай!.. А лодку, Люба говорит, к будущей весне обязательно достроим...
      Разговор затянулся до конца часа посещений, говоря точнее, до тех пор, пока палатная сестра не вытурила гостей.
      При выходе из больницы Голованов попенял Татарчуку:
      - И дался тебе этот Куликовский! Едва не брякнул чего не надо.