Жили по соседству

      - Не могу я спокойно про него слышать! - оправдался Татарчук. - И мы же договорились Леньке всю правду сказать.
      - И сказали, не пожалели...
      Все нужное действительно было сказано. Леонид долго лежал на койке, улыбаясь. Теперь после разговора с друзьями, он твердо знал, что будет делать.
      Его размышления прервал приход старушки-няни. Подойдя вплотную к койке, она тихонько сказала:
      - Больной, к вам еще пришли. В палату теперь доступ запрещен, но дежурный врач исключение сделал, говорит: "Больной Карасев ходячий, пусть вниз для свидания спустится".
      "Отец пришел!" - пронеслось в голове Леонида. Он торопливо вскочил с койки.
      Но это был не Федор Иванович. Да, пожалуй, ради отца дежурный хирург и не допустил бы беззаконного нарушения суровых правил. По дороге старая няня не выдержала и пояснила:
      - Такая к вам гостья пришла, что сам Валентин Константинович как ее увидел, не смог отказать!.. Уж очень из себя интересная и с цветами.
      Леонид остановился, как вкопанный: это пришла Зина! Зачем, что ей от него нужно?
      - Что же вы, больной? - поторопила его няня.
      - Я не пойду... Скажите ей, няня, что я...
      Что сказать Зине? Леонид ищет в своем сердце хотя бы маленький остаток большого прежнего чувства - и не находит. Нет в нем и ненависти. Одна холодная темная пустота безразличия и рассудочная мысль: "Что привело ее сюда, жалость или любопытство?"
      - Вам плохо, больной? - беспокоится няня и подхватывает Леонида под здоровую руку.
      Нет, он твердо стоит на ногах. И отвечает также твердо:
      - Скажите ей, няня, что я не хочу ее видеть...
      - Как же так?.. Даже Валентин Константинович разрешили..
      - Я не хочу.
      - Может, поссорились, так помириться недолго... Уж только я ей как-нибудь помягче скажу.
      Леонид решительно поднимается по лестнице, идет в палату и снова ложится.
      Мелькает мысль, что из окна он может увидеть выходящую из подъезда Зину, но он сейчас же ее отгоняет. Зачем? Все кончено!
      2.
      Памятная всей молодежи завода лекция Парусного, закончившаяся неожиданным выступлением Куликовского, была не таким событием, которое можно было оставить без последствий. Партийное бюро завода в срочном порядке проверило, как ведется воспитательная работа среди молодежи, и на этот раз директору Дворца культуры Шустрову не могло помочь никакое красноречие Он по-честному повинился и получил нагоняй за попустительство халтуре.
      Но это было полдела. Можно было по-всякому относиться к Куликовскому, ухитрившемуся выступить с позиции поборника нравственности, но он обвинял не только неведомого "товарища К", а и всю комсомольскую организацию токарномеханического цеха. Предстоял серьезный разговор на цеховом комсомольском собрании.
      Что касается судьбы самого Леонида Карасева, то она была предрешена: он числился третьим кандидатом на получение нового станка. И если автор списка, начальник цеха, поставил около его фамилии вопросительный знак, то этому никто особенно значения не придавал. Возник вопросительный знак при таких обстоятельствах.
      Конструктор Назаров заявил о своем желании проинструктировать токарей, встающих к новым станкам. И начальник заводского бюро новой техники, и начальник цеха могли это только приветствовать. Тут-то и выяснилось, что одного из лучших станочников налицо нет.
      - Нужно выяснить, когда выздоровеет Карасев, - сказал начальник цеха и поставил крючок около его фамилии.
      Федор Иванович ко всем этим делам, кроме проработки Шустрова, касательства не имел. О сыне же на заводе ни с кем не говорил, на вопросы о его здоровье отвечал коротко, нехотя и неопределенно, хотя сам терпеть не мог неопределенности в чужих речах. Не сделал он в этом случае исключения и для директора завода. При очередном посещении штамповочного цеха тот долго беседовал с ним о делах, но под конец вспомнил:
      - Как, Федор Иванович, ваш сын? Поправляется?
      - Вроде поправляется, - хмуро буркнул Федор Иванович.
      Такой ответ удивил директора.
      - Когда вы у него были, как он себя чувствовал? На этот вопрос, обязывавший к точности, последовал еще более хмурый ответ:
      - Я у него не был. А как он себя чувствует, про то ему знать.
      - Сердиты на него, что ли, Федор Иванович?
      - Сердит, не сердит, а полагаю, что он не маленький, сам о себе подумать может.
      Можно было отмалчиваться от расспросов на производстве, но Федор Иванович прекрасно знал, что при выходе Леонида из больницы разговора с ним не миновать, и к этому готовился. Но произошло все не совсем так, как рассчитывал Федор Иванович. Леонид выписался из больницы на полторы недели раньше предсказанного врачами срока и вернулся домой, когда ни Анны Степановны, ни Наташи дома не было. Последнее обстоятельство не могло не придать разговору более острый характер.
      - Здравствуйте, Леонид Федорович! - проговорил Федор Иванович, настежь открывая перед сыном входную дверь и оставляя для него излишне широкий проход.
      - Здравствуй, папа! - ответил Леонид, не успевший сразу оценить иронии, вложенной в приветствие отца.
      Он прошел в свою маленькую комнату (она была тщательно прибрана, но уже успела пропахнуть запахом долго закрытого помещения), положил на стул сумку с нехитрыми больничными пожитками и вернулся обратно в довольно просторную кухню.
      - Мамы и Наташи нет?
      - Как видишь,
      Отец и сын, оба одинакового роста, стояли поодаль, разглядывая друг друга. Походило на то, что и тот и другой искали и, к своему удивлению, находили в знакомых чертах что-то или новое, или ранее не узнанное.
      "Отец становится стар", - с жалостью и любовью подумал Леонид.
      Переживания Федора Ивановича были куда сложнее. Его поразила происшедшая в сыне перемена: он похудел и не то чтобы постарел (для двадцатитрехлетнего парня такое выражение не подходило), а посерьезнел. В довершение всего (здесь играли роль поворот и наклон головы) он необычайно походил на самого Федора Ивановича, каким изображала его фотография двадцать седьмого года.
      Чтобы не сбиться с намеченного плана разговора, а главное, избавиться от гипноза родственности, Федор Иванович резко спросил:
      - Ну-с, Леонид Федорович, что дальше делать думаете?
      Леонид и Наташа давно привыкли к шутливой манере отца именовать их по имени-отчеству, но на этот раз он не шутил, а иронизировал зло и беспощадно. Походило на то, что Федор Иванович продолжал разговор почти восьмилетней давности, предшествовавший поступлению Леонида на завод.
      - Работать думаю, - отчетливо проговорил Леонид. Обычно, говоря с отцом, младшие Карасевы прибавляли обращение "папа". Будь Федор Иванович внимательнее, он заметил бы исчезновение родственного обращения.
      - Где же бы вам хорошую работу пополам с пьянством найти? Разве шофером у Тыкмарева? Федор Иванович явно перегибал палку.
      - Нет, токарем на тавровском заводе "Сельмаш"! Две пары одинаковых серых глаз впились друг в Друга.
      - Что ж, и на нем есть плохие токари...
      - Я не из их числа.
      - Слова наполеоновские, а дела Антошки-сопляка
      - Посмотрим! Со своего завода я не уйду. Федор Иванович перестал понимать, в какой степени был прав он, а в какой Леонид. Против воли он любовался сыном.
      - Помнишь договор: на заводе мы однофамильцы?
      - Помню. Но завода я не брошу. Уйти из дома могу. Этого Федор Иванович не ждал и не хотел. Леонид прочитал в его глазах растерянность.
      - Уходи... если тебе не жаль мать и... сестру... "И отца"... Этого Федор Иванович не сказал, но Леонид отчетливо услышал его мысль.
      За окном скрипнула калитка: возвращалась домой
      Анна Степановна. До окончания неприятного разговора остались считанные секунды.
      - Мама и Натка - мои, так же как и твои! - торопливо сказал Леонид. - А для тебя... если хочешь.. я стану... квартирантом!
      - Так оно и будет!
      Как ни была обрадована Анна Степановна возвращению сына, она сразу догадалась, что между ним И отцом произошел какой-то разговор. Но какой, о чем?.. Хорошо было уже то, что ни рассерженными, ни очень опечаленными они не выглядели.
      Федор Иванович был задумчив: из спора с сыном он не вышел ни победителем, ни побежденным. Он был строг - это правильно. Но правильно ли, что он хотел быть строже всего заводского коллектива?
      3.
      На повестке закрытого комсомольского собрания цеха два вопроса, оба неприятные: о поведении комсомольца Леонида Карасева; о поведении комсомольца Игоря Куликовского.
      Леонид спокоен. Каждое слово, которое он слышит, отчетливо доходит до сознания.
      - Карасев проявил грубость, оскорбив приехавшего на завод корреспондента газеты... Поступил материал из милиции о том, что Карасев вел машину, находясь в нетрезвом состоянии... В результате выпивки получил увечье и на три недели выбыл с производства...
      На Леонида обращены десятки взоров: ободряющих, любопытствующих, вопрошающих, соболезнующих, доброжелательных, доброжелательно-насмешливых и даже (таких, правда, мало) злорадных. Леониду кажется, что он слышит:
      "Как это тебя угораздило?"
      "Эх, Ленька!"
      "Держись, Карасище, со мной хуже было!"
      "Ничего, как-нибудь..."
      "И зададут же тебе сейчас перцу!"
      "Что, голубчик, докатался на собственной шине?"
      Сколько взглядов, столько реплик...
      - Думаю, будет хорошо, чтобы Карасев сам рассказал, как все это получилось. Сначала об одном, потом о другом.
      - Правильно!
      - Говори, Карасев!
      - Пусть и о том расскажет, куда резцы забельшил. Из-за его халатности новый станок полдня простоял!..
      Это голос комсомольца Голышева. В цехе он работает всего полгода, но уже стяжал нелестную известность склочника и "дружка" Куликовского. Однако история с пропажей резцов интересует многих.
      - Пусть и о резцах заодно расскажет! Председатель поднимается и дает справку, от которой темная история с резцами становится еще темнее.
      - Пропажа резцов к Карасеву прямого отношения не имеет. О ней поговорим потом... Предоставляю слово товарищу Карасеву.
      Леонид проходит к столу и поворачивается лицом к собранию.
      - И то и другое обвинение признаю правильным: и руку поранил, потому что перед тем выпил, и корреспондента обидел.
      Такая краткость никого не устраивает.
      - Да ты по порядку расскажи, как было... Карасев рассказывает обо всем самыми простыми словами с честной откровенностью.
      - Молодец! - шепчет Голованов Татарчуку. - Так рассказывает, что и вопросов не будет.
      И верно. Вопрос находится у одного Веревкина.
      - Сколько ты выпил-то? - деловито интересуется он.
      Раздается смех. Веревкина два раза обсуждали за -пьянку. С него еще не снят последний строгий выговор с предупреждением.
      - Граммов полтораста водки и две бутылки пива, - добросовестно отвечает Леонид.
      - Подходяще! - тоном специалиста оценивает Веревкин. По его тону нельзя понять, хвалит он или порицает. Снова смех, реплики:
      - Завидно, Веревкин?
      - Тебе бы мало было!
      Председатель стучит карандашом по стакану.
      - Есть еще вопросы?.. Вопросов больше нет. Кто просит слова?
      Полуминутное молчание, которое кажется очень долгим. Потом движение.
      - Слово предоставляется комсомолке Пономаревой. Черноокая Любочка не очень строга. Первый проступок Карасева она склонна оправдать почти целиком.
      - Он с самого начала сказал корреспонденту, что не хочет, чтобы о нем писали. Это дело его совести. Я считаю даже, что он проявил скромность... Ну, а тот продолжал приставать с вопросами и помешал ему работать. Тут всякому досадно станет. Конечно, Карасев зря погорячился, но ничего страшного нет.
      Ко второй провинности Леонида Люба подходит много строже, расценивая ее как проявление большего общественного зла.
      - Многие наши ребята считают пьянство чуть ли не подвигом. Вот Веревкин... Вышел на работу пьяным, получил строгий выговор, а сейчас сказал так, будто одобрил Карасева. Должно быть, мы подошли к нему слишком мягко...
      - Мы сейчас не Веревкина обсуждаем.
      - Я на его выходку отвечаю. Да и про Карасева скажу. Он хороший производственник и общественник, пользуется у товарищей авторитетом. Если он станет выпивать систематически, то и его друзья могут последовать такому примеру. - Строгий взгляд в сторону Татарчука. - Я этого вовсе не хочу. Поэтому предлагаю осудить пьянство и на производстве, и везде...
      - Что ты предлагаешь в отношении Карасева?
      - Ничего. Я только говорю, чтобы пьянки больше не было!
      Нанеся удар зеленому змию, Люба Пономарева садится. Но дело она сделала: собрание оживилось. Некоторые находят, что к грубости Леонида в отношении корреспондента она отнеслась слишком снисходительно. В выступлениях комсомольцев все чаще и чаще звучит слово "выговор". Из участников собрания девяносто процентов - друзья и приятели Леонида, но вот что удивительно: те, кто лучше всех его знает, самые близкие друзья, молчат!
      - Поступило предложение вынести Карасеву выговор. Будут ли другие предложения?.. Ты хочешь что-то сказать, Голованов?
      Весельчак Голованов в нужные минуты умеет быть серьезным. Он пользуется немалым авторитетом, с его мнением считаются все. Что-то он скажет? Его речь очень коротка.
      - Карасев виноват, этого он не отрицает и сам, но мы с самого начала сделали ошибку, смешав в одну кучу два его проступка. Грубость в отношении представителя печати, по-моему, заслуживает, чтобы мы поставили Карасеву на вид недопустимость таких выходок. Это будет правильно! А насчет выпивки и аварии, я думаю, мы вообще не можем налагать на Карасева никакого взыскания. Два раза наказывать нельзя, а Карасев на три месяца лишен прав водителя. Да и хворать ему три недели было не сладко...
      Вопрос о взыскании сразу принимает другой оборот. Сам председатель улыбается.
      - Но подожди, Голованов, мы же уже обсудили и, следовательно, должны принять решение?
      - И примем: за грубость поставить на вид, а по второму пункту запишем так: "Принимая во внимание, что на Карасева наложено соответствующее взыскание административными органами, ограничиться предупреждением".
      Леонид уже смирился с мыслью о выговоре (он скоро сумел бы добиться его снятия!), но в эту минуту он готов расцеловать Голованова. И не одного Голованова, потому что все, почти все довольны внесенным предложением! Даже присутствующий на собрании начальник цеха,
      - Кто за предложение Голованова? Лес рук
      - Кто против?
      Трое. Куликовский, его дружок Голышев и... Татарчук?
      - Ванька, ты чего руку поднял? За что голосуешь?
      - Понятно, за Голованова.
      - Тогда опусти!
      Татарчук так засмотрелся на Любочку Пономареву, что, проголосовав за предложение Голованова, забыл опустить руку.
      - Перекур!..
      - Есть предложение сделать перерыв на десять минут.
      4.
      - Переходим к вопросу о поведении комсомольца Куликовского. Куликовский, ты слушаешь?
      Вопрос председателя не лишен основания. Куликовский разговаривает с Голышевым, делая вид, что все происходящее на собрании его мало интересует.
      - На завод поступило заявление трех комсомолок, работниц фабрики "Плюшевая игрушка" Зинченко, Сысоевой и Волковой... Письмо такое, что, говоря по правде, не скоро поймешь, в чем дело... По поручению бюро с Зинченко, Сысоевой и Волковой беседовали наши комсомолки Дьякова и Пахомова. В общем речь идет о бытовом разложении: всем трем девушкам Куликовский обещал на них жениться...
      Шум, смех. Голос Веревкина.
      - Я всех их знаю... Дуры!
      Председатель так колотит карандашом по стакану, что едва его не разбивает. Один Куликовский остается спокоен. Он картинно встряхивает длинными волосами и насмешливо всех осматривает. Когда шум и смех немного стихают, он говорит:
      - Позвольте мне дать объяснение. Я понимаю, конечно, что некоторые всячески стараются выгородить Карасева, а меня за критику утопить, но это мы еще посмотрим... Почем я знаю, может, письмо нарочно написано? Может, девчат подговорили?
      Снова нарастает шум, но Куликовский продолжает улыбаться.
      - Ты оспариваешь подлинность письма?
      - Подлинность признаю, но только очень хорошо понимаю, зачем это сделано. И о чем Пахомова с Дьяковой разговаривали, мне во всех подробностях известно, но только все это ерунда. И обсуждаете вы это письмо напрасно, потому что я его в одну минуту опровергнуть могу.
      - Попробуй!
      - Очень даже просто.
      Куликовский пренебрежительно бросает на стол президиума два письма. Председатель и другие члены президиума читают, и на их лицах отражается полнейшее недоумение. Зинченко и Сысоева, каждая порознь, просят считать их прежнее письмо недействительным. Зинченко жалуется на то. что ее подбила написать Сысоева, Сысоева жалуется на Зинченко. Из писем явствует, что Куликовский им ничего не обещал. Зинченко в своем письме дает ему прекрасную, на ее взгляд, характеристику, именуя его "приятным кавалером".
      - Черт знает что такое! - говорит вполголоса председатель и объявляет: Две комсомолки, подписавшие письмо - Сысоева и Зинченко, - отказываются от своих слов. Когда они говорили правду, раньше или сейчас, понять невозможно. Действительно, какая-то ерунда...
      - Просто Куликовский пронюхал про их жалобу и каждую улестил, догадывается кто-то, Веревкин укоряет председателя:
      - И напрасно ты на меня стаканом звонил. Дуры - дуры и есть!
      Куликовский любуется общим недоумением.
      - Во всяком случае сейчас разговаривать не о чем! - сознается председатель.
      - Нет, есть о чем! - говорит Голованов. - Прошу слова.
      Собрание снова принимает деловой характер. Восстанавливается тишина.
      - Конечно, обсуждать письмо за тремя подписями по существу мы не можем, да и не наше дело заниматься разбором похождений "приятных кавалеров", но, во-первых, остается комсомолка Волкова, которая от своих слов не отказалась, во-вторых, мы не можем пройти мимо того, что две комсомолки пытались в том или другом письме обмануть комсомольскую организацию. Об этом мы должны сообщить райкому, переслав туда письма. Пусть сначала дело разберет комсомольская организация "Плюшевой игрушки".
      Предложение принимается. Может быть, Куликовского и не устраивает, что дело не замято совсем, но он-то пока выкрутился, отвечать не ему, а другим!
      - Подождите, товарищи, собрание еще не кончилось... Есть заявление Вали Тарасенко... Куликовский, не уходи!
      Немая Валя - любимица всего цеха. Участники собрания насторожились.
      - Вот что она пишет... "27 сентября, когда я производила уборку после ночной смены, в цехе было совсем мало народа. В это время комсомолец Куликовский подошел к новому станку, на котором работает Карасев. Он открыл ключом шкаф Карасева и взял оттуда, что - я не рассмотрела. Потом он запер шкаф и пошел по цеху туда, где старые болторезные станки. Там никого не было. Потом он вернулся на свое место, оделся и ушел совсем из цеха. Валентина Тарасенко..." Как всем известно, товарищи, 27 сентября из шкафа Карасева пропали отточенные им резцы... Куликовский, ты взял резцы?
      Теперь Куликовский стоял бледный как полотно. Этого он не ожидал.
      Прошло полминуты томительного молчания.
      - Ну, Куликовский?
      Продолжать молчание - значило сознаться. И Куликовский сказал. Худшее из того, что мог сказать!
      - Ничего ни у кого я не брал! И если вы будете слушать всяких ненормальных...
      Грозный гул не дал ему договорить. Если бы Куликовский хотел нарочно восстановить против себя весь комсомольский коллектив цеха, он не мог бы найти более верного способа, чем оскорбить Валю Тарасенко.
      Глаза Вали засверкали гневом, и страшен был гнев бессильной высказаться девушки! Губы ее зашевелились, точно она надеялась заговорить, потом она заплакала громко и горько и, закрыв лицо руками, побежала к двери. Девушки остановили и окружили ее.
      В ту же секунду перед Куликовским вырос коренастый Виктор Житков. Лицо его было искажено такой злобой, что Куликовский в страхе отшатнулся. Татарчук успел схватить и оттащить тяжело дышавшего Житкова.
      - Брось, Витька!..
      Звон стакана был не в силах восстановить порядок. Председатель забарабанил кулаком по столу.
      - Товарищи, спокойно!.. Спокойствие, товарищи!.. Слово для сообщения имеет Веретенников.
      Постепенно наступила тишина, прерываемая всхлипываниями Вали.
      - Куликовский говорит, что не крал резцов, но Валя Тарасенко была не одна в цехе. Около четвертого нового станка находился инженер Назаров, тот, что приехал из Москвы... Он ждал монтажников, а Куликовский из-за станков его не заметил. Назаров тоже видел, как Куликовский открыл ящик Карасева и что-то оттуда взял. Потом Куликовский прошел к болторезным станкам, туда, где стоит большой фикус в кадке и начал что-то закапывать в кадку. Когда Куликовский ушел, Назаров немедленно сообщил об этом мастеру смены коммунисту Ордынцеву. Они вдвоем осмотрели землю в кадке. В одном месте она оказалась взрыхленной. Они раскопали ямку и нашли... вот это.
      Веретенников положил на стол тяжело звякнувший газетный сверток.
      - Посмотри, Карасев, это твои резцы? Карасев подошел к столу. Конечно, это его резцы! Из дорогого сверхтвердого сплава, они были заточены так, как это делал один только Карасев. На них засохла земля.
      - Куликовский, зачем ты это сделал?.. В вопросе Леонида было больше горечи, чем негодования, но может быть это-то и вывело из себя Куликовского, выкрикнувшего:
      - Тебе какое дело зачем? Ты мне судья, что ли?
      - К порядку! Тише!!! Будем слушать объяснения Куликовского или довольно его признания?
      - Довольно!
      - Нечего слушать!
      - Наслушались его, хватит!
      - Выгнать!
      Бывали в многолюдном цехе неприятности и мелкие и большие, но, чтобы человек, подобрав ключи, украл из шкафа товарища заготовленный им режущий инструмент, - такого не бывало! Да и резцы были не личным карасевским имуществом, а государственным. А чего стоил простой станка? Поступок Куликовского можно было расцепить только как преступление.
      - Исключить из комсомола!
      - Судить надо!
      - Просить директора выгнать с завода и передать дело в суд!
      Говорят, и заяц иной раз кусается. Поняв, что пощады не будет, Куликовский обнаглел.
      - Чего орете? Не больно вы мне все нужны. Я и сам уйду.
      И, действительно, он пошел к двери, но его остановили.
      - Не пускайте его одного в цех! Еще какую-нибудь пакость сделает...
      - Плевать мне на ваш цех. Мне только свою одежду взять.
      - Татарчук, пойди проводи Куликовского да смотри за ним получше!
      Так Куликовский ушел с завода. Уходит он и со страниц повести. Признаться, автор рад, что избавился от него. И читатели едва ли останутся в претензии.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Все равно!
      1.
      Уже четвертый день слушается дело о злоупотреблениях на фабрике "Плюшевая игрушка". Зал наполовину пуст. Даже завсегдатаи суда - публика, падкая на сенсации, - разочарованы. Вместо разоблачения хитроумных многотысячных хищений и красочных описаний кутежей суд кропотливо копается в вопросах технологии. Если бы не строгое официальное обращение "гражданин" и "подсудимый", судебное заседание походило бы на широкое, непомерно затянувшееся производственное совещание. Допрос обвиняемых, а затем свидетелей сводится к подсчету метров, сантиметров, а иногда и миллиметров тканей, к технике покроя заготовок для пошива мишек, котиков, слоников, тигрят, матросиков и танцовщиц. Обвиняемые, все, как один, после каждого вопроса добавляют:
      - Все было в порядке: установленный стандарт соблюдался, со стороны контроля претензий не было. Если иногда при раскрое и получались излишки, то они были результатом рационализации...
      И снова шел скучный подсчет сантиметров плюша, бархата, шелка, фланели, бумазеи.
      Зал, несмотря на середину дня, освещен тусклыми лампами. По окнам непрерывно катятся капли студеного осеннего дождя. Холодно, сыро, неуютно.
      На одной из боковых скамей - Лилиан. Она давно уже перестала следить за ходом показаний. Для нее важно одно: там, впереди, в сиреневатом сумраке зала сидит ее отец - самый близкий для нее человек, отдававший ей весь запас любви и (как до ужаса отчетливо понимает она это теперь!) совершавший преступления ради нее... И, что страннее всего, Лилиан пробует найти, но не находит в своем сердце ответной любви к нему. Жалость - есть, но любви - нет...
      Сам Сергей Семенович не понимает ни того, что происходит сейчас в зале, ни того, что должна переживать Лилиан. Когда произносятся красивые слова "рационализация", "нововведения", "инициатива", "экономия", он улыбается. Эта улыбка предназначается для Лилиан и означает, что он еще на что-то надеется и хочет, чтобы вместе с ним надеялась она. Он не может понять, что не в словах дело, а в том, что приговор ему уже вынесен. Проходя через коридор, Лилиан слышала, как одна работница говорила:
      - Рационализация, экономия! А на проверку - воровство да мошенничество.
      Повернувшись и увидев перед собой Лилиан, работница встретилась с ней глазами и... потупилась. Почему? Ведь она была права. Лилиан догадалась: работница пожалела ее, и она, Лилиан, молча приняла эту жалость. И теперь Лилиан сидит под любопытными взглядами всех, выделяясь из массы работниц модным демисезонным пальто и никому не нужной красотой.
      Вечером за ней приходит Доротея Георгиевна и уводит к себе. Какой доброй оказалась эта Доротея Георгиевна, несмотря на всю свою безалаберность! Если бы не она, Лилиан забывала бы есть. Она, как умеет, развлекает Лилиан, рассказывая все услышанное за день (кроме того, что говорится о процессе, а о нем говорится больше всего). Правда, Лилиан почти не слушает ее. Когда же Доротея Георгиевна пристает к ней с вопросами, вроде:
      - Ты понимаешь, как это ужасно?
      Она отвечает:
      - Все равно, тетя! Теперь мне все равно.
      Пятый день суда.
      Снова дождь и дневные сумерки холодного зала.
      Только сегодня судебное заседание уже не походит на производственное совещание. Идут прения сторон.
      Выступает государственный обвинитель - немолодой, худощавый и, как вначале кажется Лилиан, добродушный. У него голос уставшего человека, и говорит он очень просто. Теперь ни подсудимые, ни обвинители для него не существуют: он обращается к суду. Речь идет о тех же фактах, цифрах и котиках. Можно подумать, что и дело не серьезное, а игрушечное. В довершение всего на столике прокурора стоит слоник - изящная игрушка из серого бархата.
      Покончив с перечислением фактов, прокурор делает небольшую паузу.
      - Теперь попробуем подытожить факты мелких, на первый взгляд, хищений. Некоторый свет (я говорю "некоторый", потому что следствие было вынуждено ограничиться проверкой документов за три года) на масштаб преступной деятельности подсудимых проливают показания свидетелей и экспертов: за три года было расхищено государственных ценностей на 604817 рублей.
      Обвинитель произносит это спокойно, не изменяя голоса, но по залу проносится вздох удивления, кто-то ахает.
      - Данные экспертизы охватывают три года, но с самого начала этого срока уже действовал образцово налаженный аппарат расхищения, вся работа которого свидетельствует о накопленном преступниками опыте.
      Слово "преступники" прозвучало впервые. Прокурор не сделал на нем ударения, он употребил его как самое обыденное слово, но Лилиан, чтобы не встретиться взглядом с отцом, торопливо опустила голову. И сейчас же снова подняла, потому что в следующей фразе прокурора прозвучала ее фамилия.
      - Это не мудрено, если во главе группы преступников стоял такой умный и деятельный организатор и знающий производство делец, как Сергей Семенович Тыкмарев.
      Лилиан поймала взгляд отца. Он слегка кивнул головой и... улыбнулся! Он продолжал надеяться... Должно быть, на что-то надеялся и молодой, на вид самодовольный адвокат, защитник Тыкмарева. Время от времени он встряхивал красивыми, зачесанными назад волосами и беззастенчиво разглядывал сидящих на скамьях работниц, Иногда (а это бывало часто) она чувствовала его долгий и бесстыдный взгляд на себе. Это было необъяснимо, но она ненавидела защитника отца!
      - Однако Тыкмарев шел другим путем, - продолжал между тем прокурор. Процветание фабрики и сама фабрика была ширмой, за которой скрывалось другое предприятие, призванное служить целям личною обогащения самого Тыкмарева и других пройдох: кладовщика Лаврентьева, закройщика Шопенгауэра, художника Витютина, бухгалтера Грибова, продавцов горпромторга Виноградова и Сироткина. Заметьте, товарищи судьи, что все эти люди десятилетиями работали на своих должностях и пользовались доверием администрации и товарищей.
      Подсудимые - трудоспособные и одаренные люди - превратили новаторство и рационализацию в средство личного обогащения. Мы имеем дело со своеобразным явлением "тыкмаревщины". Антигосударственную, антиобщественную сущность ее едва ли нужно доказывать. Группа преступников "работала" по такой схеме: талантливый художник Витютин предлагал новые модели игрушек. Закройщик Шопенгауэр "совершенствовал" раскрой заготовок, выгадывая сантиметры плюша, шелка, бархата и других тканей. В руках кладовщика Лаврентьева сантиметры превращались в метры, в десятки и сотни метров, которые при посредничестве Тыкмарева в качестве "остатков" уходили в базарные ларьки на окраине города, куда редко заглядывает торговая инспекция. Продавцы Сироткин и Виноградов отрезы материалов превращали в деньги, которые делились пропорционально между участниками группы. В некоторых случаях на сцене появлялся бухгалтер Грибов. Подложные документы скреплялись могущественной подписью Тыкмарева. Карандаш художника, ножницы закройщика, счеты бухгалтера, метр продавца, перо заместителя директора фабрики - вот орудия сверхквалифицированного, многолетнего, систематического расхищения государственного имущества! Заметьте, как образцово были подобраны "кадры" этой конспиративной организации. Каждый специалист своего дела, каждый на своем месте, все связаны многолетним знакомством...
      Голос обвинителя звучал все громче.