- Пожалуйста, без насмешек! С завтрашнего дня я штатная работница завода. Конечно, ты недоволен, что я буду работать в "зеленом цехе", а не на самом производстве, но и наш цех - часть завода... и не смей больше считать меня девчонкой!
      Сделав серьезное лицо (улыбались одни глаза), Федор Иванович погладил Наташу по голове и не без торжественности произнес:
      - Хорошо, Наташа. А что мать скажет? Анна Степановна только вздохнула;
      - Хорошо хоть не в горячий цех, ее и на это хватило бы.
      2.
      Леонид читал, лежа на раскладушке, установленной под тенью яблонь, когда Федор Иванович, как бы невзначай, подошел к нему.
      - Душно! - сказал он, присаживаясь на край раскладушки.
      - Душно! - подтвердил Леонид, не отрываясь от книги. Это был изрядно потрепанный том "Графа Монте-Кристо".
      - И охота тебе этакое чтиво пережевывать, - заметил Федор Иванович, помнивший, как лет десять назад из-за романтического графа Леонид схватил вовсе не романтическую двойку по алгебре.
      - Занятно, папа...
      - По первому разу, может, занятно, а перечитывать стоит ли? Ума от того не прибудет... Отдохнуть хочешь, - так на машине покатался бы, все интереснее.
      Отложив книгу, Леонид зевнул.
      - Зачем?
      - Да посмотрел бы хоть, что вокруг делается. Сейчас в городе строительство идет: новых домов столько, что иных улиц, не узнать. И на то интересно глянуть.
      - Не хочется.
      Федор Иванович только головой покачал.
      - В клуб пошел бы.
      - Скучно.
      "Парню двадцать три года - самый цвет жизни, а он, как старик, ничем не интересуется", - подумал Федор Иванович и вслух спросил:
      - Что у тебя с корреспондентом случилось? Зачем человека обидел?
      О неприятном инциденте в токарно-механическом цехе Федор Иванович знал во всех подробностях, но хотел услышать, что скажет о нем сам Леонид.
      - Обижать его я не думал, а если обидно для него вышло, так сам виноват...
      - Ты по порядку расскажи.
      - Подводит к станку наш мастер Дмитрий Федотович Ордынцев товарища и объясняет, что он из газеты и хочет беседовать со мной о новаторстве. Я напрямик сказал, что беседовать мне не о чем, вот и все...
      - А кого ты к чертовой матери послал?
      - Не его, а свой станок и плавного инженера.
      - Час от часу не легче!
      - Да ты выслушай, папа!.. Я ему вежливо объяснил, что мое новаторство давно седой бородой обросло, что о нем уже писано-переписано. Другой бы на его месте ушел, а он пристал: "Вы, - говорит, - проявили себя как новатор, и не может быть, чтобы у вас сейчас каких-нибудь новых творческих замыслов и идей не зрело". Отвечаю, что нет у меня никаких ни идей, ни замыслов. Все ясно? Так нет, он опять свое: "Тогда расскажите, о чем вы мечтаете". Тут уж я рассердился и на вопрос вопросом: "Что ж, - говорю, - нет дела, так вы о мечтах писать будете?" - "Буду", - говорит.
      Федор Иванович усмехнулся.
      - Тогда, говорю, записывайте... Видите мой станок? Вот на нем немецкая марка стоит, а на ней год обозначен:
      "1928". Этот станок на пять лет меня старше и, значит, не для меня делан. Понятно? И сейчас я мечтаю о том, чтобы это старье вместе с маркой к чертовой матери в мартен послать... Записали?.. Пока этот разговор шел, я деталь крепил и, чего никогда не было, оплошку сделал. Пустил станок и запорол заготовку. Заготовке - грош цена, дело в факте: не было б разговора и брака не было бы. Я и сказал: "Уйди от рабочего места, товарищ!" - "У меня, - говорит, - на посещение цеха и беседу со скоростниками разрешение главного инженера есть". А я отвечаю: "Прошу мне не мешать. Если ко мне сейчас сам главный инженер с глупостями приставать станет, то и он к чертовой матери полетит".
      - Вот, выходит, и нагрубил, - оценил рассказ сына Федор Иванович.
      - Сам знаю, что нехорошо вышло, но и он виноват.
      - И его не оправдываю: не очень умно подошел. Столкновение Леонида с корреспондентом газеты, по мнению всех, начиная с косвенного его виновника, главного инженера, было пустяком: помешали человеку работать, он и вспылил. Сам Федор Иванович не придавал этому большого значения. Затевая разговор, он хотел узнать другое, о чем заговорить сразу считал невозможным. Теперь почва была подготовлена.
      - Я, как знаешь, не журналист, в газетах не пишу - со мной можно толковать откровенно, - сказал он. - Скажи мне по честной совести - неужто у тебя в самом деле никаких мечтаний и желаний не стало?
      - О чем мне мечтать, папа?
      - Выходит, всем доволен, ничего не желаешь, ничто тебя не мучает?
      Леонид пожал плечами. Раньше такого жеста у него не было.
      - Не хуже других живу. Нечестных поступков не делаю, работаю - сам знаешь как, комсомольские поручения выполняю.
      - И только?
      - Чего же еще?
      Слова сына поставили Федора Ивановича в тупик. Хуже всего, что он не мог понять, с чем имеет дело, - с душевной ленью или со скрытностью. Разрешить этот вопрос помог ему сам Леонид. Избегая продолжения разговора, он взялся за книгу.
      "Скрывает, говорить не хочет", - решил Федор Иванович, поднимаясь с раскладушки. Хотел уйти, но раздумал и неожиданно для самого себя спросил:
      - Неужто все о том... о ней думаешь? Леонид резко поднялся, книга полетела чуть не через весь сад в кусты смородины.
      - Не смей говорить о ней, папа!.. С этим все кончено! О Зине Пилипенко Карасевы вслух не вспоминали никогда. Федор Иванович разбередил глубокую, еще не зажившую рану.
      - Прости, Леня, не думал, что ты этак переживаешь... Я понимаю, что обидел тебя... Леонид сейчас же остыл.
      - Я, папа, сам не знаю, что со мной делается...
      - Понять можно: горе - вроде болезни, им переболеть надо...
      Уходил Федор Иванович со смешанным чувством, И досадовал на свою мелочность ("Экое дело - к графу Монте-Кристо придрался!"), и был доволен, что тяжелое настроение сына объяснилось так просто и естественно. Думал: "Встряхнуть бы сейчас парня. Но чем и как?"
      До чего не мог додуматься Федор Иванович, до того додумалась тароватая на злые проделки жизнь.
      3
      Старожилы не помнили такого знойного и грозового лета. Повешенный Федором Ивановичем на веранде барометр ровно ничего не мог предсказать: его синяя стрелка растерянно металась вокруг "переменно", не зная, радоваться ли ей яркому солнцу или тосковать по случаю приближения бури. В один особенно знойный вечер Леонид домоседовал один, лежа на полу веранды. Книга давно вывалилась у него из рук. Репродуктор беспрерывно трещал грозовыми разрядами, но встать и выключить его Леониду было лень.
      На поселок наползали душные сумерки, когда хлопнула калитка. Приподняв взлохмаченную и отяжелевшую от духоты голову, Леонид увидел Сергея Семеновича Тыкмарева. Что бывало с ним редко, Сергей Семенович торопился и, видимо, был озабочен.
      - Один дома, Леня?
      - Один.
      - Хорошо, тебя застал: ты мне и нужен. Большая к тебе просьба: наша машина на ремонт стала, а в город поехать до зарезу требуется, чемодан одному человеку отвезти. Тебе дела на полчаса, дом за это время не убежит.
      - Нездоровится мне, Сергей Семенович.
      - От жары морит. И мне тяжело.
      И впрямь - от жары или после недавней тревожной ночи - выглядел Сергей Семенович неважно, был отечен и желт.
      Очень не хотелось Леониду ехать, но и отказать в просьбе было невозможно. Правда, Леонид слышал, что последние ливни попортили дамбу, но препятствием для новой легковой машины это быть не могло.
      - Что ж, поедем...
      Как лежал на разостланном коврике, так и сел за руль: растрепанный, в смятой расстегнутой рубахе, в чувяках на босу ногу. Торопясь обогнать надвигавшуюся тучу, повел машину с предельной скоростью. Большой чемодан Сергея Семеновича так и прыгал по заднему отделению кабины.
      Происшествия начались сразу после моста, в километре от поселка. По дамбе прокладывался газопровод, и с нее сняли асфальтовое покрытие, временно закрыв проезд. Леонид развернул машину и, спустившись с дамбы, поехал в объезд по испорченной дождями грунтовой дороге. Незадолго до его "Москвича" здесь пробивался тяжелый грузовик. По глубоким отпечаткам двойных покрышек было видно, с каким трудом вылезал он из последней колдобины, забросанной множеством жердей. Зная, что придется возвращаться в потемках, Леонид постарался запомнить опасное место. Дальше шли благоустроенные улицы города. Путь "Москвича" закончился на противоположной окраине Таврова, около новенького частновладельческого домика. Сумерки еще не совсем сгустились, и Леонид сумел разобрать на номерном знаке фамилию хозяина: Сироткин.
      - До дождя успели! - сказал, вылезая, Сергей Семенович. - Зайдем на пять минут.
      - Я здесь подожду.
      - Экий дикарь, боишься с добрыми людьми познакомиться!
      В кабине стоявшей машины было невыносимо душ-до, и это заставило Леонида вылезти.
      Не в пример Карасевым "добрые люди" Сироткины жили замкнуто. За высоким забором с протянутой над ним колючей проволокой остервенело бесновалась овчарка. Калитку открыли не скоро: брали на цепь пса, потом ходили за ключом.
      Впрочем, хозяин, маленький плешивый человек в чрезмерно пестрой пижаме, встретил гостей с хлопотливой до подобострастия приветливостью и настоял, чтобы они прошли в дом.
      Как ни безразлично относился Леонид к окружающему, обстановка в доме Сироткиных не могла не поразить его своей необычайностью. В основном она состояла из шкафов. Шкафы загромождали прихожую, толпились в столовой, выглядывали из спальни. Шкафы - дубовые и отделанные под красное дерево, двойные, тройные и одинарные, глухие, зеркальные и остекленные - полновластно завладели жилплощадью, вытеснив из дома все, что не могло служить целям скопидомства и стяжательства. В их царстве не было места ни для картин, ни для цветов, ни для книг. Единственный предмет культурного обихода - отрывной календарь висел на дверном косяке, и вид у него был такой взъерошенный и испуганный, точно он был готов в любую минуту сорваться с гвоздя и бежать без оглядки. От шкафов исходил удушливый запах нафталина.
      "И могут же люди так жить, - удивился про себя Леонид. - А ведь живут, и довольны!"
      И верно: лицо хозяйки, дебелой блондинки, куда более солидной, чем ее щуплый муж, так и светилось самодовольством. Распахнув дверцы буфета, она звенела посудой.
      - Нам ехать нужно, - сказал Сергей Семенович, заметив хозяйственные приготовления Сироткиных.
      - Успеете доехать, не пешком пойдете. Без угощения гостей отпустить - не мой обычай, - говорил хозяин, хлопотливо помогая жене. - Да и погоду лучше переждать.
      Заглянув в окно, Леонид увидел, что начинается очередная гроза.
      - Трудно будет назад добираться, - сказал он Сергею Семеновичу.
      Сироткин словно обрадовался:
      - Ночевать останетесь! Не в обиде будете - жестко не положу. Дождь, по всему видно, долго лить будет.
      Точно в подтверждение его слов, по стеклам окон забарабанили крупные капли.
      Тем временем хозяйка накрывала на стол. Сироткин разлил из графина настоенную на лимонной корке водку.
      - Прошу, гостечки... Едет чижик в лодочке в генеральском чине. Не выпить ли водочки по такой причине?
      Сергей Семенович и Сироткин выпили. Леонид пить не стал.
      - Что ж ты?
      - Не хочется. Ехать надо, дядя.
      - Всегда ты этак: "ехать, ехать"! Поедем, когда дождь пройдет, здесь над нами не каплет.
      В висках у Леонида стучало от духоты, тесноты комнаты и противного запаха нафталина. Очень хотелось пить, но попросить хозяйку дать стакан воды он стеснялся.
      - Едет чижик под дугой, не выпить ли по другой? Веселье Сироткина, сыпавшего присказками, казалось Леониду неискренним. Что-то фальшивое и натянутое слышалось в громком смехе хозяйки. Он со злобой выпил стоявшую перед ним стопку водки. Жажды, конечно, не утолил, но заслужил похвалу Сироткина.
      - Вот дело! Да вы кушайте, не стесняйтесь.
      - Я есть не хочу, вот пить очень хочется.
      - Пить хотел, а молчал! Анечка, принеси, скорее бутылочек пять пива. Оно в холодильнике.
      Пиво оказалось такое холодное, что стакан запотел, Леонид с жадностью выпил один за другим несколько стаканов.
      - Едет чижик в карете...
      Чижик мог ехать до бесконечности.
      - Дядя, да поедем же! У нас дома никого нет.
      - Как никого нет? А Ивана Ивановна?
      - Едет чижик в мундире, те выпить ли четыре?
      - Сергей Семенович, Лилиан, наверно, беспокоится.
      При упоминании имени дочери Тыкмарев поднял голову.
      - Лилиан? Что с Лилиан?
      - Я говорю, Лилиан ждет и беспокоится. Походило на то, что Сергей Семенович сразу протрезвел. Озабоченно потерев рукой лоб, он резко поднялся, ударившись спиной о ближайший шкаф.
      - Едет чижик в халате, не выпить ли...
      - Едем, Леня! - Позвольте, гостечки, а чижик?
      - Ну тебя с чижиком!.. Так ты не забудь, половину передашь Виноградову.
      - Будьте благонадежны, Сергей Семенович, не первый год работаем... Но уж "посошок" на дорожку обязательно выпить надо!.. Ехал чижик через лог, пора вы пить посошок... Уважьте хозяина, а то пути не будет.
      Держа в руках стопки, Сироткин загораживал гостям узкий проход между шкафами, и им пришлось уступить Но хоть и выпили посошок, а пути не вышло.
      4.
      Гроза или пиво было тому виной, но проскочить опасное место под дамбой Леониду не удалось. Заехав в разлившуюся после нового ливня лужу, машина потеряла разгон и остановилась, осев на задние колеса.
      В таких случаях для водителя самое главное - не терять выдержки и терпения. Хватит выдержки и терпения - выход обязательно найдется. Но Леонид погорячился. Понимая, что Тыкмарев, которого в машине окончательно развезло, помочь ему ничем не может, он решил приподнять заднюю порожнюю часть легковой машины рычагом, благо под руками оказалась лежавшая в грязи толстая и длинная жердина. На вид она была вполне надежна. Подведя ее под задний мост, Леонид напряг все силы, стараясь приподнять и вытолкнуть машину. Такая затея была бы непосильна даже для самого Татарчука. Вдобавок жердь оказалась надломленной проехавшим по ней грузовиком! При вторичной попытке Леонида она с сухим треском разлетелась надвое, и Леонид упал вперед так неудачно, что попал ладонью левой руки "а острый и неровный торец обломка жердины. Выбираясь из лужи, он не сразу осознал, что произошло. Боль пришла через несколько минут. Прижимая раненую руку к груди. Леонид стал карабкаться на дамбу, где аварийная бригада газопроводчиков откачивала воду из залитой траншеи.
      Жители больших городов удивляются редко, и едва ли кто-нибудь из прохожих на освещенных улицах Таврова задумался о том, зачем промчалась в темноту грозовой ночи темно-синяя с красной полосой милицейская машина, а следом за ней белая машина скорой помощи.
      Люди бессонных профессий, которым всегда приходится торопиться, экономят слова. Они выработали свой язык, до предела лаконичный и точный, - язык протоколов и историй болезней. Он ничуть не смешон и не жалок - этот суровый язык прямолинейной жизненной правды! Завтра на досуге врач скорой помощи или дежуривший по отделению лейтенант милиции найдут ласковые, может быть, красивые слова для близких им людей, но сегодня они дежурят, от их точности может зависеть чья-то жизнь, и они вынуждены говорить лапидарным языком фактов.
      - Да, - отвечает телефонная трубка. - Карасев Леонид, 23 года. Поступил в 22.45. Тяжелая инфицированная рана кисти левой руки в результате аварии. Отравление алкоголем. Больной направлен в клинику госпитальной хирургии.
      Все ясно. Бережно повесив трубку, Федор Иванович выходит из будки телефона-автомата и, обдумывая, что сказать Анне Степановне, идет домой. Он расстроен и очень сердит.
      Досаднее всего, что Федор Иванович то и дело ловит себя на отцовской, требующей какого-то снисхождения мысли: "Ведь не на производстве, а на стороне, в нерабочее время... И то нужно учесть, что человек горе пережил".
      Поймав себя на родственном мягкосердечии, Федор Иванович сердится еще больше. Нет уж! Кому-кому, а сыну поблажки он не даст.
      У калитки дома Федора Ивановича дожидается Анна Степановна, Заговорил сам, не дожидаясь вопросов:
      - Узнал. Страшного ничего нет. Поранил кисть руки и попал в хирургическую клинику. Завтра съездишь туда, поговоришь с врачом, да и самого, наверно, увидишь.
      Об аварии и "отравлении алкоголем" Федор Иванович молчит, но по его слишком спокойному голосу Анна Степановна понимает, что стряслась беда. Раны бывают разные: с пустяком в больницу не положат. По лицу Анны Степановны текут слезы. Они немного смягчают Федора Ивановича, и он добавляет:
      - Руку и на производстве повредить можно.
      - Скажут еще - отрезать нужно... Сам Федор Иванович успел продумать такую возможность, но кривя совестью, отвечает:
      - Если бы нужно было, уже отрезали бы, а то в клинику отправили: значит, лечить думают.
      Маленькая хитрость немного успокаивает Анну Степановну.
      - Поди, пока ходил, ноги промочил?
      После случившегося, на взгляд Федора Ивановича, промоченные ноги - сущая чепуха, но, чтобы отвлечь Анну Степановну (пусть похлопочет о сухих носках!), он говорит:
      - Основательно промочил.
      Но как ни хитрил Федор Иванович, а ночь получилась бессонная...
      Утром молодой сержант милиции, сотрудник автоинспекции, пригнал "Москвича". Добросовестно обмытая из брандспойта, машина была в полной сохранности.
      Сержант отбыл дежурство, и разговаривать с Анной Степановной на деловом языке у него нужды не было.
      - Разве это авария! - доказывал он ей. - Настоящие аварии, знаете, какие бывают: не скоро разберешь, где колеса, где руки, где голова! А это вполне обыкновенный несчастный случай по поводу стихийной погоды, к тому же на аварийном месте. Я считаю, что и протокола составлять не стоило. И сын ваш во вполне нормальном состоянии был: сам в машину поднялся и поехал, не лежа, а сидя.
      Со своей профессиональной точки зрения сержант, может быть, был и прав, но ему не удалось до конца успокоить растревоженное материнское сердце.
      5.
      Вечерняя гроза, ставшая причиной несчастья Леонида Карасева, нимало не обеспокоила тех, кто отдыхал во Дворце культуры. Несмотря на жару, киносеансы шли при переполненном зале, а трескучие раскаты грома ничуть не влияли на исход бескровных шахматных битв. Очередная партия Ляликова с Назаровым закончилась классической гроссмейстерской ничьей, что устроило первого и не омрачило настроения второго.
      В момент, когда Назаров выходил из шахматной комнаты, из-за статуи Физкультурника вынырнул Игорь Куликовский.
      - Можно вас на минуточку, Петр Борисович? - Пожалуйста. Вы хотите мне что-то сказать?
      - Отойдемте вон туда...
      Отозвав инженера Назарова в тихий уголок за статуей атлетки, толкающей ядро, Куликовский спросил:
      - Хотите, Петр Борисович, я вас с красивой девушкой познакомлю?
      Читатель, конечно, помнит, какой находчивостью обладал инженер Назаров, но вопрос Куликовского заставил его растеряться.
      - Вы... познакомите меня с красивой девушкой? - переспросил он. - Но позвольте...
      - С писаной красавицей!.. Посмотрите и обомлеете, - пообещал Куликовский. - Самая красивая девушка у нас в поселке.
      Назаров начал понимать, в чем дело, и его живое лицо отразило непритворное негодование.
      - Какую гадость вы говорите, Куликовский! - воскликнул он. - Как вам только не стыдно обращаться ко мне с таким предложением!
      - Что же здесь особенного? Вы - человек приезжий, почему бы вам и не...
      Самое интересное в этом разговоре было то, что Куликовский действительно не понимал гнусности своего предложения. Он судил о людях по самому себе.
      Между тем инженер Назаров полностью обрел утраченный на время дар слова.
      - Я считал вас за хорошего комсомольца и порядочного человека, а вы, Куликовский, оказались пошляком из пошляков, чтобы не сказать хуже! Нужно было иметь трусливую изворотливость и наглую хитрость Игоря Куликовского, чтобы найти выход из положения.
      - Вы, Петр Борисович, кажется, не так меня поняли и черт-те что подумали!.. Я совсем в другом смысле говорил: она очень порядочная девушка и хочет познакомиться с вами для... делового разговора по технике.
      - Причем тогда ее красота? И почему она не подошла ко мне сама?
      - Красота к слову пришлась, а подойти она по скромности стесняется...
      Куликовский заврался так, что его в пот бросило, но остановиться уже не мог. В конце концов Назаров подумал: "Может, я и в самом деле его не понял и зря назвал пошляком?"
      - Если ваша красавица хочет говорить по делу, давайте ее сюда, - решил он.
      - Тогда подождите здесь, Петр Борисович, я ее сейчас пришлю. Вы ее сразу узнаете: на ней чесучовое платье с красной отделкой.
      Самой красивой девушкой в поселке бесспорно была Лилиан Тыкмарева. Ее-то и имел в виду Куликовский. Захочет ли она познакомиться с ученым московским инженером - для него вопроса не возникало. Вращаясь в обществе десятка пошленьких стиляг с фабрики "Плюшевая игрушка", он прикладывал их моральный уровень ко всем девушкам.
      Успев выследить Лилиан, Куликовский знал, что она стоит с подругами в вестибюле, и поспешил туда.
      - Лилиан, идем наверх!
      Лилиан удивленно на него посмотрела.
      - Зачем?
      - Видишь ли, к нам на завод приехал из Москвы инженер, кандидат технических наук и прочее... Такой, что часто за границей бывает...
      - И что же?
      - Он хочет с тобой познакомиться...
      - С какой стати? И как он узнал обо мне?
      - Я сказал ему, что ты самая красивая девушка в поселке.
      - Какая глупость! Кто тебя просил?
      - Это очень долго объяснять... Я очень тебя прошу: пойди и поговори с ним.
      - Ни за что!
      Куликовский пришел в отчаяние.
      - Слушай, Лиля, выручи как старого школьного товарища! Дело в том, что он может для меня кое-что сделать... Меня в цехе затирают, а он скажет слово - и все... Хоть пять минут с ним поговори...
      Лилиан сама не знала, как была хороша в минуту гнева!
      - В школе ты был глуп, - отчетливо и громко сказала она. - Но что ты станешь таким дураком и подлецом, я никогда не думала!
      - Ну чего тебе стоит, Лилиан?.. У меня на тебя вся надежда.
      В глазах Лилиан появилось что-то такое, что заставило Куликовского вспомнить об ударе, который она нанесла вооруженному ножом налетчику. Он попятился.
      - Дурак, подлец и... трус! - отчеканила Лилиан и отвернулась.
      Бежать из клуба? Но что тогда подумает о нем Назаров, как встретятся они в цехе? Нет, бежать невозможно!.. Но что объяснить тогда ожидающему наверху инженеру? Что он не нашел девушки, что она ушла?..
      Куликовский помчался наверх, но, поднявшись по лестнице, остолбенел от ужаса: к инженеру Назарову решительно направлялась Доротея Георгиевна Уткина. Да, не кто иной, а Доротея Георгиевна Уткина, одетая в чесучовое платье с красной отделкой! Худшего издевательства нельзя было выдумать!
      Куликовский опрометью слетел вниз и, несмотря на дождь, выскочил на улицу.
      Хотя последующий разговор озадаченного инженера Назарова с Доротеей Георгиевной Уткиной имеет самое отдаленное отношение к так называемому стержневому сюжету повести (кто только таких слов навыдумывал!), автору очень хочется рассказать и о нем.
      Прежде всего необходимо объяснить, как произошло такое, на первый взгляд, невероятное стечение обстоятельств. Уверяю тебя, товарищ читатель, что никакой натяжки (это слово тоже критики выдумали!) здесь нет. Если ты был достаточно внимателен, то, конечно, запомнил, что Доротея Георгиевна была особой на редкость общительной и почитала за добрых знакомых всех клиентов парикмахерской. Отчего же ей было не подойти к инженеру Назарову? С платьем и того проще: еще в первой главе писалось, что Доротея Георгиевна частенько копировала костюмы Лилиан...
      - Ужасно кошмарная погода! - сказала Доротея Георгиевна, грациозно обмахиваясь платком. - Определенно с климатом что-то происходит: в нем стало очень много электричества.
      - Да, электричества многовато! - согласился Назаров, на всякий случай отодвигаясь от развевающегося платка.
      - Здесь еще ничего, но в парикмахерской - кошмар! - продолжала Доротея Георгиевна. - И, представьте, какой ужас: у меня перестал вертеться вентилятор! Сижу и чувствую, что обмираю, халат под мышками совершенно мокрый... За сегодняшний день я по-теряла ведро пота.
      Инженер Назаров выразил Доротее Георгиевне соболезнование по поводу столь тяжелой потери.
      - И все-таки я чувствую, что погибну от электричества! - продолжала Доротея Георгиевна. - В меня ударит какая-нибудь молния. Я хотела бы умереть так!
      - Это редко кому удается, - усомнился Назаров
      - Красивая, моментальная смерть! Я помню, когда здесь была Церковная, однажды убило корову.
      - Гм... Это было красиво?.. Кстати, что это за запах? Вопрос Назарова прозвучал тревожно. И не без основания.
      - Запах? Это аромат духов "Букет Доротеи Уткиной", - с интригующим кокетством сообщила Доротея Георгиевна.
      - Как?
      - Меня зовут Доротеей Уткиной...
      - Тогда понятно! Могу вас поздравить, вы изобрели парфюмерный феномен.
      - Ах, как вы хорошо определили! Каждый раз, когда я делаю маникюр нашим мастерицам (я делаю его бесплатно), они отливают мне в бутылку одеколона. Одна - "сирени", другая - "гвоздики", третья - "ландыша", вот и получается феноменал!
      - Я назвал бы эти духи "Тайна Доротеи".
      - Вы ужасный шутник! Я прекрасно понимаю, на что вы намекаете...
      В эту критическую для инженера Назарова минуту громкий звонок пригласил зрителей на очередной киносеанс, и Доротея Георгиевна исчезла, оставив после себя феноменальный аромат.
      В фойе было безлюдно, когда мимо Физкультурника и Физкультурницы прошли два весьма ответственных работника. Около самых статуй они задержались для короткого, но важного разговора.
      - А с тем дело как?
      - С излишками в ларьке? К сожалению, подтверждается. Прокуратура начинает следствие... Нить ведет к "Плюшевой игрушке"...
      Вот и все интересное, что услышали в течение вечера Физкультурник и Физкультурница. Правда, им довелось кроме того, стать свидетелями четырех объяснений в любви и одной сцены ревности, но это давно уже перестало их удивлять.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Какой бывает дружба?
      1.
      Целую неделю перед зданием Дворца культуры красуется громадная афиша с начертанным на ней исполинскими буквами словом "Дружба". Величина, разнообразие шрифтов и красок делают ее неотразимо привлекательной: читать ее одно удовольствие.
      Внимательно ознакомившись с "ей, мы узнаем, что в 19 часов 23 августа в Малом зале дворца состоится лекция на тему "Дружба в прошлом, настоящем и будущем" и что лекцию эту прочтет действительный член Общества по распространению политических и научных знаний, кандидат педагогических наук А. Д. Парусный, личность, судя по шрифту, которым выделена его фамилия, в высшей степени почтенная.
      После этого сообщения следует значительный (мы сказали бы, даже многозначительный) интервал, нижа которого, в виде короткого извещения, доводится до всеобщего сведения, что в 20 часов в другом зале дворца (не в Малом, а в Большом) начнется вечер танцев. Так как на танцы можно было пройти по билетам, взятым на лекцию, напрашивалась мысль о том, что составитель афиши этому легкомысленному мероприятию никакого значения не придавал.
      - Ну что же, хорошая афиша! - скажет читатель. - Выполнена художественно, составлена грамотно, знаки препинания на местах.
      Все это так! Но ты, дорогой читатель, вглядись в афишу получше, обрати внимание на игру шрифтов и особенно на интервал между первой, велеречивой ее частью и второй, до предела лаконичной. Лично сам автор ничуть не удивился бы, увидев в этом интервале слова: "Потерпите часок, ребята! Зато потом..." По глубокому убеждению автора, составить такую афишу мог только сангвиник, каковых вообще и следует назначать на многотрудную должность директоров дворцов культуры и клубов.
      Валентин Осипович Шустров был, если можно так выразиться, прирожденным клубным работником. За двенадцать лет директорства никто ни разу не видел его раздраженным, расстроенным, обескураженным или просто долго над чем-либо раздумывающим. Диапазон его деятельности был необъятен: с легкостью, недоступной простому смертному, он решал все технические вопросы: от работы насоса в котельной до раскроя пачек для хореографического кружка включительно.
      В достопамятный день лекции товарищ Шустров успел устыдить нерадивого полотера, самолично продемонстрировав, как следует натирать полы; проконсультировать юных авиамоделистов; показать декоратору, как можно море превратить в горы, а горы в лес ("Фанера, товарищ, тоже денег стоит!"), сделать заказ художникам на портреты передовиков производства ("Только белил поменьше, товарищи!") и совершить множество других административно-хозяйственных дел, когда был атакован смиреннейшей в обычное время заведующей детской библиотекой Марией Игнатьевной. Застигнув Шустрова на лестнице, она вцепилась в его рукав с яростью разъяренной орлицы.
      - Что это значит? - сверкая очками и потрясая какой-то бумажкой, спросила она.
      - Что "это"?
      - Ваш поход за снижение культурного и материального уровня пионеров и школьников!
      - Поход за снижение?.. А, вы, наверное, говорите о том, что в этом квартале вместо 600 рублей на детскую литературу отпущено только 450?
      - На каком основании?!
      - Дражайшая Мария Игнатьевна, клянусь: никакого похода! Все обстоит прекрасно... Зайдемте в кабинет, я вам объясню...
      - Мне нужны не объяснения, а деньги!
      - Понимаю... Присаживайтесь и успокойтесь... Говорю с вами конфиденциально, как культработник с культработником... Дело в том, что, помимо нас, культработников, существуют бухгалтеры, финорганы и всякие контролеры. Поверьте, я (только это между нами!) ненавижу их всеми фибрами души... От одного вида конторских счетов мне становится не по себе. Но я вынужден мириться. Финорганы и бухгалтеры меня режут, кромсают, рассекают на части, а я мирюсь... Они правы: деньги нужно экономить!.. Но, с другой стороны, на работу нужны деньги, и чем больше, тем лучше... Как же быть?