- А чем он тебе не угодил? Может, обидел, так скажи, у меня расправа с невежливыми слугами короткая. Холопа плетьми отходят, будет знать свое место!
      - Ничем он меня не обидел, - успокоила расходившегося мужа княгиня.
      - Тогда не понимаю. Княжескому хозяйству как быть без ключника?
      - Я буду ключником.
      - Сама княгиня - ключница?
      - Зачем ключница. Хозяйка.
      - Хозяйка? - Всеволод растерянно замолчал. - Ты хочешь быть хозяйкой над всем этим?
      Он обвел рукой княжеское подворье, так хорошо видное с высокого крыльца, на котором супруги стояли. Огромное, широко раскинувшееся, богатое даже на первый взгляд...
      - Этого нельзя сделать? - спросила Ингрид, не зная, как истолковать замешательство мужа.
      - Зачем? Разве мало у нас челяди? Только слово скажи - побегут, все исполнят...
      - Исполнят. Но ведь я могу за этим приглядывать? Разве плохо знать обо всем самой?
      "Везет мне на жен особых, на других непохожих. Одна все по полям носилась, воевать мечтала. Другая готова челядь со двора отправить, самой делами заняться".
      Так думал Всеволод, с новым интересом вглядываясь в серьезное лицо жены. А Ингрид тоже размышляла.
      "Странные люди - русские. Собственное хозяйство слугам доверяют. На что мачеха у меня знатного рода была, а не чуралась и в погреб заглянуть, и к риге пройтись. Всегда знала, что где лежит и сколько... Неужели лучше целыми днями спать да из-за стола не вылезать, чтобы подобно боярыне Сивокоз напоминать пивную бочку?"
      Всеволод знал, что есть боярыни, богатые и знатные, которые свое хозяйство ведут сами, но чтобы княгиня... Не осудят ли его бояре?
      Ингрид не стала бы настаивать, если бы накануне не познакомилась с боярыней Милонегой, женщиной умной и властной, незаметно взявшей жену князя под свое покровительство, осторожно объясняя ей то, что литовка не всегда могла знать. И на вопрос княгини, есть ли у неё ключник, расхохоталась:
      - Есть, матушка, как не быть! Только не ключник, а ключница. Она ходит со мной в кладовую или к амбару и открывает замки, какие я укажу. Они-то порой тугие бывают, что же мне свои белы руки попусту ломать. А ежели ты насчет того, чтобы догляд за хозяйством холопам в руки отдавать, так ни в жисть! Кто же станет беречь да приумножать не свое? Конечно, есть верные слуги, которые для хозяев стараются, а только лучше тебя самой никто не присмотрит!
      Ингрид успокоилась. И попросила у Милонеги разрешения походить к ней, поучиться, как хозяйство вести. Та было сперва растерялась, а потом повеселела:
      - Что ж, матушка, приходи. Может, князьям и у бояр есть чему поучиться...
      Княгиня услышала в её голосе некую недосказанность, но справедливо рассудила, что в одночасье она со всем не разберется. А пока будет присматриваться да приглядываться.
      Позже она поняла, что ничего заковыристого в словах Милонеги не было. Бояре издавна ворчали, что князь больше слушает своих дворян, забывая, что бояре всегда князю верой-правдой служили.
      Ингрид не просто с хозяйством знакомилась, а и челядь поближе узнавала. Появились у неё свои любимцы - те, с кем не чувствовала она себя более чужестранкой, но почитаемой госпожой.
      За этими её знакомствами Всеволод следил не без пристрастия.
      - Себя со слугами не теряй, - строго говорил он. - Повелевай, а не проси. Челядь не любит слабых господ. Будет тебе в глаза льстят, насторожись. Неладное чуй. Али худое задумали, али нерадивость свою хотят скрыть. Жаждут, чтобы ты до них унизилась, опростилась, тогда уже и не разберешь, кто слуга, а кто хозяин...
      Ингрид только что отпустила Глину, который когда-то был неплохим дружинником, но поскольку из всей дружины один умел считать и писать, был назначен на хозяйство.
      Поначалу слезать с коня он не хотел. Все пытался доказать князю, что в дружине есть люди, которые умеют считать не хуже его, и свои знания они просто скрывают, а у него не язык, а помело, вот и наговорил на свою голову!
      Князь его слушать не стал, и с того дня ни разу не пожалел о своем решении.
      Теперь Глину опять отправляли в дружину, и, услышав такое, он слегка растерялся. Так, наверное, чувствует себя кот, когда-то принесенный из амбара, где ловил мышей, в господский дом. Теперь же, после беззаботной жизни и дармовой еды, его вдруг опять возвращают в амбар!
      Глина от сытой беззаботной жизни погрузнел, оплыл, как свеча, и теперь предвидел, сколько насмешек от товарищей ему придется перенести, пока он опять станет прежним умелым и удачливым воином.
      Ингрид убедилась, что Глина вел хозяйство честно, ничего испорченного али неучтенного она не нашла, но согласилась с Милонегой, что получалось у него это без огня, по обязанности...
      Князь приставил к жене для услуг дворовую девку. Не из простых, из знатных свенов (Свены - шведы.). За два года жизни на Руси девка прижилась, говорила по-русски почти правильно и прозвище имела по происхождению Свенка.
      Она оказалась для Ингрид сущим кладом, потому что была шустра, умна и, чего греха таить, любила подслушивать, оттого и знала почти обо всем, что творилось в Лебедяни. И эти знания Свенка охотно сообщала своей новой госпоже.
      Теперь Свенка подглядывала и подслушивала не ради своего любопытства, а ради юной княгини, которая, как и она сама, была одна-одинешенька. Князя в расчет челядинка не принимала. Мужчина, он и есть мужчина!
      Она рассказала Ингрид о бывшей жене князя, какая та была "верткая", на лошади как влитая сидела. И что князь с боярами Астахами и поныне знается. Они ему на новую женитьбу не пеняют, а лишь вместе по пропавшей Настеньке тоскуют.
      С некоторых пор князь стал бывать там редко. Да и к знахарке ездил, она его тоску по жене отвела.
      Глава двадцать шестая
      Аваджи меняет кожу
      Аваджи едва вошел в юрту, как проговорил с возмущением:
      - Лучше впасть в нищету, голодать или красть,
      Чем в число блюдолизов презренных попасть!
      Лучше кости глодать, чем питаться халвою
      Со стола у мерзавцев, имеющих власть! (Стихи Омара Хайяма, персидского поэта и математика.)
      Анастасия поняла: раз её обычно спокойный супруг среди дня приходит, дает волю гневу, да ещё и произносит рубаи (Рубаи - в поэзии народов Востока афористическое четверостишие.), которые прежде она слышала от него лишь по ночам, значит, он стал свидетелем чего-то, возмутившего его.
      Она слышала голоса нукеров, вернувшихся из набега, свист плетей, крики избиваемых людей... Но Аваджи к подобному зрелищу не привыкать. Что же его так разгневало?
      Он будто опомнился и прижал её к груди.
      - Прости меня, голубка, я повел себя, как вздорная крикливая женщина!
      - И кто они, эти презренные блюдолизы? - серьезно спросила она. Кто-то из нукеров Тури-хана? Неудачным оказался их поход?
      - Видно, здорово потрепали наших аланы! - проговорил Аваджи, принимая из рук Анастасии пиалу с кумысом (Кумыс - кислый напиток из кобыльего молока). - Конечно, они - народ малочисленный, но каждый из аланов бьется как десять нукеров. Их не заставишь сдаться. Аланов можно лишь убить! А ещё лучше вырезать всех, включая грудных младенцев, ибо едва они вырастают, как начинают с нами сражаться и мстить за своих убитых отцов...
      - Зачем ты мне это говоришь? - тихо спросила Анастасия.
      Она понимала, что её муж - воин, и убивать тех, кого хан считает врагами, его работа, но не могла слушать Аваджи без внутреннего трепета. Наверное, она хотела невозможного, но ничего не могла с собой поделать.
      Он горько усмехнулся.
      - Еще немного, и под твоей рукой я стану мягче воска... Думаешь, я эти слова от сердца говорю? Я повторяю лишь то, что внушают нам наши мудрые полководцы. Они считают, что аланов не покорить, их надо уничтожать, но снова и снова пробуют о них свои зубы, рискуя сломать их вместе с головой...
      - Но ведь не это тебя так расстроило?
      - Тури-хан привез для себя из набега девушку-аланку. Решил, что она захочет ублажать его тут же, в ханском шатре. А недавно у неё на глазах убили отца и братьев, а мать изнасиловали...
      Анастасия вздрогнула; её рука, державшая пиалу с кумысом, дернулась, и напиток пролился на ковер.
      - Не надо было мне это рассказывать, - с раскаянием проговорил Аваджи.
      - Нет, я хочу знать, говори, - сказала Анастасия, присаживаясь у его ноги.
      - Как бы хан мне ни благоволил - а в последнее время он слишком уж это всем показывает, - на самом деле у него теперь совсем другой в любимцах ходит. И звать его Бучек. Он хану и прежде старался угодить, а когда спас светлейшего от аланки, которая на него с кинжалом бросилась, вовсе перестал от хана отходить...
      - С кинжалом? А где же она его взяла?
      - Видимо, на себе прятала.
      - Этот Бучек её за руку схватил?
      - Какое там! Бичом достал. То, что он умеет делать, другим нукерам не удается. Уже и пробовали, и об заклад бились... На моих глазах он рабу-китайцу бичом горло разорвал...
      Почему-то сегодня Аваджи волей-неволей ей такие страхи рассказывает, что её оторопь берет!
      - Аланку убили?
      - Лучше бы убили! Для Тури-хана он девушку в целости сохранил. И ещё держал её, пока хан свое желание удовлетворял. Старику теперь все больше чужого страха нужно для возбуждения. Чтобы мужчиной себя почувствовать, а тут вот она - его убийца...
      - Но ты говорил, блюдолиз.
      - Так ведь он рот не закрывает: хан - самый справедливый, самый мудрый, самый сильный... Тот так расчувствовался, что Бучеку эту аланку и отдал.
      - Что же он с нею сделает? - прошептала Анастасия.
      - Что-нибудь страшное, чтобы хану угодить.
      Анастасия подумала, что если и дальше будет размышлять об этом, сойдет с ума.
      - Давай-ка мы с тобой сходим, Аслана проведаем, - предложила она; рядом с нею было так мало человеческих лиц, которые она хотела бы видеть, и Алан с Заирой как раз относились к этому меньшинству.
      - Пойдем, - легко согласился Аваджи, ему тоже захотелось переключить свое внимание на что-нибудь другое. В последнее время пребывание среди своих нукеров давалось ему все труднее.
      Из юрты третьей ханум во время всех передряг почти ничего не вынесли. Она стояла несколько в стороне от других и имела самый скромный полог. Но при том эта юрта все ещё производила впечатление роскошной, с её шелковыми занавесями, расшитыми золотыми драконами и лилиями, ворсистыми бухарскими коврами и множеством ярких подушек.
      Теперь на лежанке вместо Бибигуль, роскошной рыжеволосой женщины, раскинулся нукер хана, раненный в сражении и небрежно попирающий ногами груду так любовно собираемых ханум разноцветных подушек. И в кольце его могучих рук лежала девка из желтой юрты Заира, которая прежде не осмелилась бы и близко подойти к юрте ханум.
      - Вижу, наш раненый джигит силу набрал! - проговорил Аваджи, усаживаясь рядом с Асланом на место, с которого поспешно вскочила Заира.
      Молодая женщина не перед сотником суетилась, а метнулась к Анастасии, чтобы принять из её рук маленького Владимира.
      - Расскажи крестной мамочке, как живется маленькому Владимиру? заворковала она. - Опять мамка связала тебя, точно полено какое!
      Этот вопрос был одним из немногих, в чем молодые женщины никак не могли прийти к согласию. Анастасия, чьи предки туго пеленали младенцев, поступала так же, Заира же считала, что связанные младенцы медленнее растут.
      - Вот роди своего ребенка, тогда и вовсе не заворачивай! - горячилась Анастасия.
      - И рожу! - кричала Заира. - Тогда увидишь, как мой сын твоего перерастет!..
      Две головы - темноволосая и русая - склонились над ребенком. Коса Заиры, в которую она теперь заплетала волосы упала, на грудь, а выбившиеся пряди живописно обрамляли её тонкое худое личико.
      - Странно, раньше я не замечал, что Заира - красива, - проговорил Аваджи и, поймав хмурый взгляд Аслана, стал его успокаивать. - Ты же не думаешь, что я недостаточно люблю свою жену и смотрю с вожделением на других женщин? После того, что Заира сделала для Аны и сына, она для меня ближе родной сестры!
      Аслан потупился.
      - Прости, брат, но это моя болезнь. Я все время жду, что кто-то начнет поминать желтую юрту, из которой моя девочка вырвалась только благодаря тебе и твоей жене. Я смотрю волком даже на своих нукеров - не сорвется ли у них нехорошее слово о Заире? Убью на месте любого!.. Если бы тогда я убил Тури-хана...
      - То сейчас ни тебя в живых бы не было, ни Заиры, - докончил за товарища Аваджи и крепко сжал его здоровое плечо. - Не терзай себя попусту!
      - Но ты же не все знаешь! Никто не знает! Я просил у хана в жены Заиру, а он не только отказал мне, но и направил её в ту самую желтую юрту. Да ещё посмеялся надо мной!.. Как я не умер от стыда?!
      - Видно, девушка слишком сильно обидела светлейшего, иначе он не отказал бы своему лучшему нукеру.
      - Обидела? Чем она могла его обидеть? Хан отдал мне Заиру девственницей.
      - Что?!
      Для Аваджи слова товарища прозвучали как гром среди ясного неба. Он сам достаточно долго служил хану, чтобы несказанно удивиться его рассказу. Неужели такой сильный, такой большой джигит настолько наивен? Не понять очевидного! Тури-хан никогда бы просто не выпустил из своих рук девушку, не склонив её на ложе. Для этого должно было случиться что-то особое, непредвиденное... Видно, и Заира не придала этому большого значения, иначе непременно рассказала бы о том Аслану...
      Он по-новому взглянул на молодую женщину и подивился. Не ей, себе. Выходит, он всегда был занят только собой, своими переживаниями, своими бедами... Если бы не Ана, он так и не научился бы видеть настоящую жизнь. Ту, какая более другого заслуживала описания в самых мудрых книгах!
      А ведь он чуть было не вытолкнул Заиру из их жизни, опасаясь, что своими рассказами она дурно повлияет на его жену.
      - Я оказался трусом, - между тем продолжал рассказывать ему Аслан, как и Аваджи, любуясь новым обликом своей возлюбленной. - Ты ведь сумел добиться Аны.
      - Мне тоже особо гордиться нечем, - признался Аваджи. - Приврал, чтобы не насторожить светлейшего, вот и вся заслуга. А что касается трусости... Мы привыкли подчиняться богатым и знатным, шаманам, которые с детства внушал нам, что власть хана дарована ему свыше... Значит, когда хан пожелает нашу жену, мы успокоим себя, что так угодно богам. А как иначе после мы могли бы чувствовать себя мужчинами?
      - Зато мы - мужчины, когда рискуем своей жизнью воюя за интересы хана!
      - Или насилуя пленниц, - шепнул Аваджи.
      - Ты мне нравишься, юз-баши, - проговорил Аслан, - и речи твои находят отклик в моем сердце, так долго страдавшем от одиночества... Жена, где моя арза? (Арза - монгольский хмельной напиток из молока.) Разве я вчера все выпил?
      - Сейчас подам, о вместилище пороков! - подмигнув Анастасии, отозвалась Заира, в то время как плещущий в её черных глазах огонь говорил совсем о другом чувстве.
      - Вы поженились? - удивилась Анастасия, помогая подруге расстилать на ковре скатерть.
      - Еще нет, - сверкнула та белозубой улыбкой, - но Аслану нравится меня так называть. Тем более, что, кажется, завтра Тури-хан обещал соединить нас. Лишь бы хитрый лис в последний момент не передумал!
      - Похоже, ты не очень любишь светлейшего?
      - Чтоб он сдох! - в сердцах вымолвила Заира и совсем по-мужски сплюнула.
      "Я не удивлюсь, - подумала Анастасия, - если хозяйство Тури-хана опять пострадает от какого-нибудь набега. И как бы на этот раз удавка не захлестнула шею его самого!"
      Глава двадцать седьмая
      Когда на земле жить опасно
      Начало осени. Нынче самая благодатная пора у холмчан, ибо трехлетняя засуха ушла в прошлое, а урожай на полях радует глаз.
      Летняя жара уже не донимает, а солнце льет с неба ровный, мягкий свет.
      Наступление щедрой осени не радовало одного Лозу. "Не успеешь оглянуться, - думал он, - зарядят дожди, застопорится дело..." А дело это увлекло его так, что в отдельные дни он себя забывал!
      Головач его успокаивал:
      - Дожди нам нонче не помеха.
      Успели они многое - снаружи уже работ не осталось, все внизу, под землей. Почитай, под одним из холмов целое селение вырыли. Лоза и не ожидал от своих смердов такой горячей поддержки.
      Еще лето стояло на дворе, как он бросил клич: от каждого дома выделить по мужику и всем собраться в дворянских хоромах.
      Разместились за длинным столом. Прозора распорядилась, чтобы поставили медовуху, поросенка, в печке зажаренного, яблочков моченых, грибков показала селянам свое уважение.
      Мужики ни есть, ни пить не спешили. Выжидали, что объяснят, для чего их позвали? Не то чтобы новому хозяину Холмов не доверяли, а по привычке не торопились. Мол, поесть-попить успеем, а пока послушаем да подумаем...
      Однако, лишь Лоза заговорил о "мунгалах", мужики зашевелились.
      - Неужто, батюшка, опять полезут?
      - Ходят слухи, - уклончиво ответил тот; а в самом деле, никто ему ничего этакого не говорил. Тогда почему мысли о нашествии нехристей не дают Лозе спокойно спать по ночам?
      Однако селяне его беспокойство сразу поняли. Из-за стола встали, в пояс поклонились.
      - Спасибо, отец родимый, что об нас думаешь!
      Княжеский дворянин поведал вкратце о своих думах и спросил:
      - Не побоитесь под землею жить?
      - Эх, батюшка, не помрешь, так и не похоронят! На всякую беду страха не напасешься!
      - А главное, сами молчите и другим накажите: никому чужому - ни слова!
      Мужики зашумели.
      - Языки за зубами удержим! И бабы наши - себе не враги. Небось, каждой свое дитя оборонить хочется.
      После того только к ковшам потянулись и разговор ближе к делу пошел. Порешили на рытье подземного жилища по человеку с дыма - с дома, значит выделять. Всем толпиться, только мешать друг дружке.
      Рыть стали под дальним холмом. Его с дороги не видно. А когда углубились, стали землю разбрасывать поближе к реке, где место болотистое, камышом поросшее. Туда сколь ни сбрось, все под воду уйдет. А не уйдет, так ещё лучше, у реки лишний кус хорошей земли появится.
      Лоза хоть и подземным городом увлекся, а за полевыми работами не перестал следить, кого и с рытья снимал на подмогу отстающим.
      Земляными работами управлял Головач, но, случалось, мужики с ним спорили, где получше вход сделать, как от глаз посторонних скрыть...
      Ровно подменили Головача. Как и жену его непутевую. Холмские бабы заметили интерес боярыни к Неумехе, да и сами стали к той в избу похаживать. Одна её хлеб печь выучила, другая - щи варить. Неумехе и самой понравилось, когда у неё что-то получаться стало. Она на себя, никудышную, по-другому смотреть начала. Не уставала за Прозору богу молиться. И ещё просила у него: "Помоги, научи, не потому что боярских плетей боюсь, а потому что и сама хочу человеком стать!"
      За работу Лоза платил Головачу то мукой, то медом, который его семья впервые попробовала. Неумеха объяснила детям, что если в доме всегда будет чисто, а они не станут попусту пачкать свое платье, то никогда более не будут голодать.
      Теперь даже в руках у самых маленьких метелка была - ежели кто из них хоть какой сор в избе обнаруживал, немедля выметал его наружу!
      А Головач чуть свет бежал туда, где из огромной дыры поднимали наверх тяжелые бадьи с землей, а веселые, хоть и уставшие мужики, шутливо приветствовали его:
      - Явился, воевода подземный! Что за ночь удумал: здесь засыпать, в другом месте копать?
      Ворчали беззлобно, потому что случалось, приходила ему в голову более удачная мысль, и тогда-таки приходилось переделывать уже сделанное. Заканчивали работу затемно, а с рассветом он прибегал и виновато сообщал:
      - Я вот тут подумал...
      - Да когда же это ты думаешь? - удивлялись мужики. - Может, тебе тоже лопату в руки, чтоб не до думок было?
      Дети уже спали, когда Головач при свете плошки царапал бересту, а Неумеха - как выяснилось, с красивым именем Голуба - теперь его не трогала, понимая, что раз сам боярин к её мужу интерес имеет, значит, он как есть человек необыкновенный. И на детей прикрикивала, ежели не ко времени возиться начинали:
      - Нишкните! Батя город подземный рисует!
      - Повторять такое при детях не след, - важно замечал Головач.
      - Они никому не скажут, - успокаивала его Неумеха.
      И была права. То, что тайну надо хранить от чужих людей, понимали даже самые маленькие холмчане.
      Между тем мужики уже принялись за укрепление будущего жилища, обшивали свод деревом, чтобы земля с потолка не сыпалась на пол. Ходы наружу вывели: один к лесу, другой за холм. И так запрятали, что постороннему взгляду вовек не догадаться.
      Срубили наверху да собрали два длинных стола с лавками - как раз на всех жителей Холмов с бабами и детьми.
      Конечно, не без того, устроили и нужник, и даже отверстие наружу вывели, чтобы, значит, запахи живущих внизу не беспокоили...
      Чем тщательнее отделывали селяне свое жилище, тем более ему радовались. Не будут они, выходит, сидеть и ждать, когда нехристи придут и свернут им головы, точно курам.
      Сколотили несколько деревянных в два яруса палатей для спальни, соединенной с обеденной залой коридором. А в "горнице" в дальнем углу печь сложили, и длинная труба из неё выходила прямо на болотистую часть речки, где и в обычное время стоял туман.
      Делали все основательно. Так, как привыкли делать русские мужики. Женщины тоже не отставали. В горнице стали появляться затейливые вышитые коврики, вязаные половички.
      Холмский кузнец выковал плошки-светильники. Как-то с охоты заехал к Лозе князь Всеволод. Бывший воспитатель и конюший поводил его по своему подворью, показал ухоженные дома и земли холмчан. Получил одобрение князя.
      - Любо мне видеть, как устраиваются мои дворяне! А бояре, вишь-ко, недовольны. Дворовым людям земли отписываю. Не по знатности, мол, заслуги! Зато по верности!..
      Доверительно говорил Всеволод со своим дворянином. Даже на шутливый вопрос бывшего воспитателя, как у него дело с молодой княгиней, ответил искренне:
      - Бог даст, все образуется! Ведь из чужих краев молодица, а старается, у наших учится. Добрая не в меру бывает, а с нашим людом ты знаешь, как: чуть вожжи отпустил, так работа и стала...
      Лоза после отъезда князя все переживал. Всеволод к нему с любовью и доверием, а он? О самом главном не сказал. От кого подземное строительство утаил? От господина своего!
      Прозора успокоила мужа.
      - Ежели ты для князя людей сохранишь, тем ему свою службу и покажешь. Татары полезут, там не до обид будет. И князь не о Холмах в первую голову думать станет, о своей Лебедяни.
      Лоза, провожая, все же у Всеволода спросил: мол, ничего из южных краев не слышно? Мунгалы не беспокоят, рать не собирают?
      - Говорят, осенью они свой курилтай созывают, - проговорил задумчиво князь. Видно, и его эти мысли беспокоили. - Решать станут промеж собой, как им сподручнее на нас навалиться!
      - И что другие князья? Объединяться не желают?
      - До того ли им! - досадливо крякнул князь. - Все промеж собой грызутся: кто важнее, кто старше. Обиды припоминают с дедовских времен! Друг друга губят, что лес рубят!
      Такая боль прозвучала в словах Всеволода, что Лоза тоже опечалился, а и мимолетно порадовался: его воспитанник рос человеком неравнодушным, за судьбу народа болеющим. Может, все же не зря Лоза свою жизнь прожил? Не смог продолжить себя в детях, так продолжит в добрых делах. А даст бог, своими радениями и ещё многим людям жизнь спасет!
      Глава двадцать восьмая
      Русская княгиня Ингрид
      Ингрид лежала в опочивальне, где недавно столько дней провел в горячке князь Всеволод, и слушала новости, которые рассказывала ей Свенка.
      Левая нога княгини, перевязанная белыми тряпицами поверх двух гладко выструганных дощечек, лежала на подушках, и арамейский врач Арсений строго-настрого наказал так с поднятой ногой и почивать.
      А упала Ингрид наземь с коня, на котором, вопреки советам конюшего, вознамерилась прокатиться. За то, что не смог отговорить княгиню от её неразумной затеи, конюший, по приказу князя, получил десять плетей и чувствовал себя не виноватым, а неправедно обиженным.
      Ингрид, узнав о наказании дворового человека, стала оправдывать его:
      - Нет его вины в том, что я упала. Не послушалась конюшего. Он предупреждал, Злынка - кобыла норовистая. Чуть что не по ней, на дыбы встает, зад подбрасывает...
      - А ты, значит, на своем решила настоять? - покачал головой Всеволод.
      - Это потому, что твой конюший мне все лошадей тихих подсовывал, спокойных, на коих и скакать скучно!
      - Зато теперь лежать тебе будет весело. Сама виновата. А перед конюшим я повинюсь. За тебя.
      Но Ингрид через Свенку ещё и передала напрасно пострадавшему дворовому расшитый золотом кисет с тремя золотыми монетами.
      - Княгиня сожалеет, - сказала Свенка, - и просит принять в подарок.
      Конюший кисет взял и передал, что на княгиню обиды не держит. Пусть, мол, побыстрее выздоравливает, он сам научит её, как на норовистых лошадях ездить.
      Ингрид слушала, что повествовала ей Свенка, и временами уносилась мыслями куда-нибудь. Например, в то время, когда она сможет бок о бок выезжать с мужем из города, ездить на охоту или в гости. Мало ли...
      А то представляла себе, как она, одетая в простой, но удобный сарафан, сидит со Всеволодом на берегу серебристой речки Сыть и ловит рыбу. Ингрид никогда в жизни не ловила рыбу, но один раз видела с удочкой незнакомую девушку, которая несла на кукане связку серебристых рыбешек...
      Даже странно, как много интересных вещей было ей прежде недоступно! Да она раньше и не мечтала о чем-нибудь подобном.
      В родовом замке, где она провела все время от рождения до того дня, когда двоюродные братья и дружинники увезли её выдавать замуж в далекую Русь, Ингрид думала о другом. Например, о том, как после похвал, которыми оделяли её учителя, обучавшие Ингрид счету и грамоте, всегда холодные и строгие глаза отца оживятся, потеплеют и он скажет что-нибудь вроде:
      - Доченька, я рад, что ты умна и послушна.
      Или хотя бы:
      - Ингрид, ты порадовала меня.
      Но увы, даже редко вспоминавшая о ней мачеха, казалось, была менее холодна, чем родной отец.
      Еще она мечтала о маленькой собачке или кошечке - каком-нибудь живом существе, которое ей бы подарили и разрешили у себя оставить. Изредка она была в гостях у своих кузенов и кузин и видела, как те возятся с животными без всяческих запретов...
      И вот когда она уже перестала мечтать о чем-нибудь подобном, у неё вдруг это появилось как бы само собой. И не дома, в Литве, а здесь, на чужой стороне.
      В конюшне, которая была теперь и её собственностью, она могла погладить и покормить любую лошадь, какую захочется. Никто не посмел бы прогнать её прочь.
      На псарне она могла выбрать себе любого понравившегося щенка и возиться с ним, сколько душе будет угодно.
      А недавно, возвратившись с охоты на медведя, отроки подарили ей крошечного медвежонка, которого теперь Ингрид выкармливала молоком и размоченными в нем лепешками...
      Коварный перелом застал Ингрид врасплох. Лежать ей сейчас было некогда. Столько дел ждало её на подворье! Она опять вспомнила отцовский замок, где часами могла сидеть без дела, просто глядя в окно. Да и какие у неё могли быть дела?
      Здесь же, после того, как она отправила в дружину к мужу его ключника, нужно было самой заниматься хозяйством. Не может же она теперь просить мужа: "Я погорячилась, верни Глину обратно!"
      Нужно было срочно найти кого-нибудь толкового, кто на время заменил бы её по хозяйству. Как раз недавно Свенка рассказала, что среди княжеских холопов есть один родом из литовских земель, как и сама княгиня. Такой умный да знающий! Его князь Мстислав - батюшка Всеволода - сыну подарил. Мол, ежели понадобится что-то о северных землях узнать - вот он, готовый толмач. И расскажет, и перетолкует.
      Вроде, взяли Литвина - так теперь называла его челядь - в каком-то сражении, где литовцы воевали против русских. Он был так сильно ранен, что врач с трудом вырвал его из объятий смерти. Но, выздоровев, Литвин уже не мог бойко ходить, как прежде, а передвигался, сильно припадая на искалеченную ногу.
      Посланная ею Свенка вернулась с мужчиной, в рыжей бороде которого и буйной шевелюре вовсю серебрилась седина. Серые глаза Литвина смотрели проницательно и чуть насмешливо.
      Он поклонился лежащей княгине и голосом с хрипотцой сказал:
      - Похоже, нам, литовцам, не удается подолгу стоять на русской земле обеими ногами.
      - Я сама виновата! - заметила Ингрид.
      В словах Литвина ей почудился намек на то, что в их бедах повинны русские, а она не хотела хаять народ, который так доброжелательно принял её.
      - Пусть Свенка выйдет! - вдруг проговорил холоп, и княгиня увидела, как под его мохнатыми бровями недобро сверкнули глаза.
      Ингрид на мгновение стало страшно, но она тут же и рассердилась на собственный испуг: что позволяет себе дерзкий холоп?!
      - Никуда она не выйдет, - холодно сказала княгиня. - И я не позволяю слугам так с собою говорить. Может, ты хочешь отведать плетей? Я прикажу отвести тебя на конюшню.
      Желание сделать Литвина ключником исчезло у неё без следа. А ещё она подумала: неужели кто-то из кузенов шепнул ему, что дочь Витольда безмозглая, трусливая овца, так что её можно испугать всего лишь приказным тоном человека, недостойного входить в княжеские палаты!
      Она кивнула Свенке, и та села на скамеечку у ложа госпожи.
      - Я слушаю тебя, - сухо кивнула она Литвину.
      - Но это княгине было угодно позвать меня к себе.
      Ага, кажется, он понял свое место. Но княгиня ошиблась, замешательство холопа длилось недолго. Он вперил в Ингрид яростный взгляд и раздельно произнес:
      - Да будет тебе известно, я - рыцарь Ордена меченосцев!
      Внешне Ингрид осталась бесстрастной, но украдкой она сцепила руки, чтобы Литвин не заметил охватившую её дрожь.