Рабыня благородных кровей

      Тури-хан тоже обеспокоился, но гораздо меньше других. Он не мог даже мысли допустить, что кто-либо из степняков задумает поднять руку на его собственность.
      Совсем по-другому считали те из его нукеров, которые оставили в курене жен, наложниц и все свое добро. Если они сами нападали на других, грабя и убивая, то почему другим не делать то же самое? На всякого храбреца всегда найдется больший храбрец, как и на всякого разбойника больший разбойник!
      В дальних походах свое имущество нукеры возили за собой, но поскольку ходжентский поход предполагался недолгим, то и отправились на него багатуры налегке.
      Через два месяца после случившегося, опять заслышав топот лошадей, Анастасия с Заирой спрятались. К счастью, маленький Владимир спал, и женщины могли не бояться, что плач ребенка выдаст их.
      Хоронились женщины недаром. Только благодаря осторожности Заиры не попали они в руки небольшого - всего из семи человек - отряда разбойников. Тех человеческого вида степных гиен, которые всегда рыскают в поисках падали и обирают мертвых, появляясь на местах сражений, когда войска уже ушли оттуда.
      Разбойники вытащили из некоторых юрт добро, оставшееся ещё после ухода кипчаков. Чтобы осмотреть все юрты, им не хватило бы и дня.
      Да и предводитель торопил своих товарищей.
      - Не нравится мне все это! Сотня пустых юрт, ни дыма, ни запаха, ни следа людей... Уж не красноглазые ли мангусы побывали здесь?
      - Прав бек, - прошептал другой, - проклятое место!
      И они убрались восвояси. Не дошли до юрты Аваджи совсем немного. Разбойники похватали то, что попалось под руку, и грузили на рабочего верблюда - верного помощника женщин. Так и увели его с собой.
      Когда в курене закончилась вода, пришлось тащить от источника воду в бурдюках волоком...
      Аваджи, мужественный и хладнокровный воин, который давно уже ничего не боялся, въезжая вместе со всеми в опустевший степной город, почувствовал жуткий страх. Не за себя, за жену. Неужели её увели те, кто опустошил курень?
      - Кажется, это вернулись наши нукеры, - осторожно выглянув из их убежища, сказала Заира.
      Наши! Но это и вправду были нукеры Тури-хана, а значит, среди них и муж Анастасии, и возлюбленный Заиры. Кто ещё здесь ближе им?
      Что отвечать на вопросы хана, подруги давно решили. Каждую мелочь обговорили. Чтобы не путаться, если их начнут расспрашивать по отдельности.
      На курень напали кипчаки. Кто? Да разве разберешь, если они все на одно лицо. В полосатых халатах и в черных бараньих шапках. Кого убили? Нукеров, что лагерь охраняли. Застали их врасплох. И ещё старшую ханум. Золото искали, потому стали её пытать. Остальных увели с собой. Говорили, продадут на базаре. Как сами уцелели? Только благодаря Заире. Каждый знает, какой у неё острый слух. Она заставила Анастасию спрятаться с нею в куче сухой травы.
      Так они и поступили. Вышли навстречу прибывшим. Анастасия поймала лишь мимолетный радостный взгляд мужа и еле заметно кивнула. Владимира она уложила в колыбельку. Решила, что ещё успеет мужа порадовать. Что поделаешь, не принято у монголов выражать свои чувства на людях. Но она все равно не могла не смотреть на Аваджи - боже, как она соскучилась!
      Вот он отдал короткую команду. Нукеры спешились и стали привязывать к приколам коней.
      - Воды нет, - сказала Заира, и Аваджи, как другие юз-баши, послал за нею верховых с бурдюками.
      А Заира отыскала глазами Аслана. Заметила все сразу: и нездоровую бледность, и перевязанное плечо, и закушенную от боли губу. Кинулась к нему, ни на кого не обращая внимания - двое нукеров как раз помогали обессилевшему от потери крови юз-баши слезть с коня.
      Светлейший, похоже, не удивился этому. Он так и не приучил её отдавать сначала почести хану. Что поделаешь, булгары такой дикий народ!
      Зато уруска понимает, что к чему. Согнулась в поклоне. Конечно, по-своему, по-русски, да ладно! Уважение оказывает. Подняла голову и ждет слов его. А куда же делся её живот? Скинула или родила? Тури-хан почувствовал ревнивый укол в сердце. За что покарали его боги: после перенесенной ещё в детстве болезни у него не могло быть детей. Он смог бы выдать сына князя за своего. Почему прежде эта мысль не пришла ему в голову? А ведь сын князя не какой-нибудь оборванец!
      Хан словно впервые оглядел уруску с ног до головы. Когда-то он поспешил избавиться от нее, а теперь вдруг оценил. Правду говорила его жена Эталмас. Эта женщина - бриллиант! Беременность только пошла ей на пользу. Она расцвела. А тот, испугавший его, взгляд? Теперь ничего страшного в её глазах не было.
      Тури-хан ловко спрыгнул с коня, умело поддержанный тургаудом. Почему вдруг ему захотелось показать уруске, какой он ещё лихой и сноровистый? Разве только молодость красит мужчину?
      Но с этим потом. Хан ничуть не меньше других желал выслушать, что же случилось с его женами и рабами? Живы ли они? И где Айсылу?
      Все же есть в женщине, стоящей перед ним, странная сила: хан на мгновение даже забыл о своих потерях, так увлекся он созерцанием уруски. Но потом затапливающее его раздражение взяло вверх. Оказывается, неудачи ходжентского похода, это ещё не все?
      Он направился к своему шатру, кивнув нукерам, чтобы следовали за ним.
      Слуги быстро внесли невысокий трон, сидя на котором хан принимал свои самые важные решения. И приказал принести ковер, чтобы уложить на него раненого Аслана.
      Заира, устроив своего возлюбленного, тоже подошла к Анастасии, и так вдвоем они стояли перед ханом и нукерами в ожидании расспросов.
      Некоторое время Анастасия не могла отыскать глазами Аваджи, но потом он появился, как ни в чем не бывало, и тоже уселся подле Тури-хана.
      Она поняла, что муж не выдержал и сбегал к юрте посмотреть на малыша. Лицо его по-прежнему было бесстрастным, но глаза счастливо сияли. Тут она не могла ошибиться!
      Глава двадцать третья
      Предчувствие зла
      Прозора думала, что будет долго привыкать к забытым уже обязанностям замужней женщины, а оказалось, её ум, как и тело, легко вспомнили былое, словно и не прошло пятнадцати лет разлуки.
      Еще она боялась, что пережитое несчастье опять навалится на нее, не давая спать по ночам и мучая кошмарами, но вместо этого стала спать сладко и подолгу, как, кажется, и в юные годы не спала.
      Она пыталась склонить Лозу к воспоминаниям, жалобам на несчастную судьбу, но он и слушать не захотел:
      - Пятнадцать лет проплакали, хватит! Значит Господу было угодно для чего-то оставить нас в живых. Я хоть гадать и не умею, а предчувствую: ждут ещё нас тяжкие испытания, а все равно жизнь вознаградит за мучения, а также за добрые дела. Вот и станем их делать.
      Прозора хоронясь все же погадала на их будущую жизнь. И воск выливала, и бобы раскидывала, и в сырое яйцо вглядывалась. Выходило им зло какое-то. Не только им с Лозой, а многим-многим людям. Во всех её гаданиях будто медленно наползала на Русь огромная черная туча.
      - Видать, нехристи опять полезут, - объяснил её гадание Лоза.
      - Что же это на свете делается! - запричитала Прозора. - Только жить начали! В городе хоть стены каменные, а у нас? Как нам-то защититься горемычным? Приходи, народ избивай, делай, что хочешь, да?
      Село Холмы называлось так потому, что располагалось подле двух небольших холмов. За одним из них текла неглубокая прозрачная речка Сыть, а другой полого спускался к равнине, за которой виднелся лес.
      В долине холмчане сеяли рожь, просо, гречиху. Лес славился грибами и ягодами.
      Два предыдущих года стояла в этих краях великая засуха. Грибов не было. Ягоды на опушках высыхали, не успев вызреть. Травы, которые обычно летом зеленели и радовали глаз, желтели и скручивались, точно поздней осенью.
      Княжеские смерды, не в силах заплатить полюдье (Полюдье разновидность натурального налога.), становились холопами (Холоп крестьянин, попавший в кабалу к феодалу.), и хотя Всеволод не слыл среди людей ни жестоким, ни корыстным, но и он не мог изменить существующих законов - свободные землевладельцы превращались в бесправных рабов.
      Теперь холмчане смотрели на своего нового господина с надеждой: если он не станет драть с них семь шкур, то рано или поздно они смогут выплатить закуп (Закуп - небольшой участок земли, инвентарь и деньги на обзаведение хозяйства, которые смерд обязан вернуть.) и опять стать свободными людьми.
      Господский дом в Холмах был велик, по мнению Прозоры. Он слишком высоко стоял. Слишком издалека был виден. С некоторых пор она боялась оказаться на виду. Ее все тянуло подальше, пониже, а хоть бы и в землю закопаться! Эту мысль она и высказала мужу.
      - В землю? - недоверчиво переспросил Лоза. - В землю?
      Он тоже стал задумываться, как обезопасить крестьян и себя с Софьей, если опять, как когда-то, на село нападет враг.
      Мужчина-воин, мужчина-ремесленник в нем не хотел смиряться с собственной беззащитностью.
      Сегодня Лоза привел в дом какого-то оборванца-холопа. Жалкий с виду человек все кланялся Прозоре да извинялся, что он не хотел идти, чтобы не пугать боярыню своим видом, да боярин заставил.
      Речь его, однако, была не по обличью грамотной, и она поняла, что муж нашел человека для исполнения своиего замысла.
      - Налей-ка нам, жена, бражки, кваску холодненького, да поесть что-нибудь... да чего я тебя учу? Сама знаешь...
      Прозора своим новым положением не кичилась, хотя успела привыкнуть к тому, что и челядь, и смерды называют её "матушка".
      Наедине с мужем она над этим посмеивалась, но что поделаешь, князь подарил им не только землю, но и судьбу живущих на ней людей.
      Так вот, сидел её муж за столом с холопом по прозвищу Головач и беседовал, как равный с равным.
      Несмотря на лохмотья, униженное, смиренное выражение лица - а Прозору трудно было обмануть одним внешним видом, - холоп не мог спрятать высокий благородный лоб, умные, живые глаза.
      Она могла, не гадая, сказать, что такие, как Головач, хорошо разбираются в вещах, другим людям неведомых, понимают язык зверей, ход небесных светил, но в обыденной жизни зачастую просты и наивны, как дети.
      Дворовые рассказывали ей, что Головач выбрал себе в жены девку не только самую бедную, но и самую ленивую, неумеху и грязнулю. Она только и сумела, что нарожать ему одного за другим семерых детей.
      Муж её, всегда обходившийся немногим, был ошеломлен таким безудержным прибавлением семейства и, конечно, не успевал поворачиваться, чтобы их всех прокормить.
      Работать Головач умел куда лучше головой, чем руками, и оттого среди крестьян считался человеком негодящим, как говорится, без царя в голове.
      Вскоре за долги Головача лишили дома, земли, и теперь его семья ютилась в наспех вырытой землянке, не имея порой и куска хлеба, чтобы накормить своих вечно голодных детей. При всем этом жена Головача никак не могла быть ему опорой, потому что от вечного недоедания, криков детей сделалась сварливой, злобной женщиной, проклинающей своего неладного мужа. Встречала она Головача всегда одним вопросом:
      - Принес?
      И если он ничего не приносил, то получал возможность в полной мере насладиться темной стороной своей семейной жизни, тем более, что светлой у него и не было. А с некоторых пор он боялся вообще притрагиваться к жене как к женщине, чтобы не вызвать немедленного появления на свет ещё одного голодного, кричащего ребенка...
      Прозора, живущая теперь интересами мужа, в один прекрасный день появилась у землянки, где жила несчастная семья. Жену Головача никто в селе давно не звал по имени или по прозвищу мужа, только - Неумеха. Она и сама так к нему привыкла, что охотно откликалась.
      Возле землянки копошились двое детей - остальные, постарше, убежали куда-то - малыш, едва ковылявший на тонких ножках, и грудной младенец, который как раз тщетно терзал материнскую грудь в поисках хоть капли молока.
      Сама мать была так грязна и неубрана, что даже у видавшей виды Прозоры засвербело в носу, когда подле женщины-замарашки она попыталась вздохнуть поглубже.
      Прозора пришла не с пустыми руками. Она нашла в своих владениях домик, который прежде занимала старушка, что помаленьку лечила народ Холмов отварами трав и молитвами, когда те нуждались в лечении.
      Недавно старушка умерла, и по причине отсутствия у неё родственников её домик, небольшой, но очень чистенький, отошел во владение князя, то есть стал собственностью Лозы.
      Просто так отдать его семейству Головача Прозора не хотела. Неумеха в момент превратила бы избу в подобие землянки. С такими, как эта женщина, лентяйками у новой госпожи разговор был особый - они должны бояться. Потому Прозора и решила показать себя властной, жестокой и короткой на расправу.
      Вообще село Холмы считалось зажиточным. Смерды в основном были свободными и, кроме семей двух холопов, исправно платили полюдье.
      Когда Прозора заглянула в глаза Неумехи и увидела там лишь пустое бессмысленное выражение, она побоялась, что той уже ничем не поможешь. Но решила попробовать.
      - И долго ты собираешься так жить? - строго спросила она сидящую на земле женщину.
      Та растерянно вскочила.
      - Дак... это... муж работать не хочет!
      - А ты что делаешь?
      - Дак... это... дети же!
      - Слушай меня внимательно. Я тебе помогу. Ты получишь еду, одежду, дом, а через три дня я тебя навещу и посмотрю: если дети будут голодные, неумытые, если у тебя в доме будет грязно, тебя высекут плетьми перед всеми сельчанами. Если ты опять не исправишься, я отправлю тебя в монастырь, а детей отдам в другие семьи - кто возьмет. Мужу твоему я подберу другую женщину. Посноровистей. Поняла?
      - Дак я же... не умею! - вдруг вымолвила непослушными губами Неумеха и разрыдалась.
      - Но ты и не хочешь учиться! Зачем тогда замуж шла? Или сразу в монастырь пойдешь?
      - Не хочу в монастырь!
      - Тогда учись. Другого выхода у тебя нет. Для начала пришлю тебе свою челядинку - она тебя поучит. Или с людьми по-людски живи, или в келье отдельно от людей век доживай!
      Неумеха моргнула внезапно ожившими глазами. Кажется, она поверила, что Прозора не шутит. Ей и самой, наверное, надоело существовать будто в кошмарном сне, от которого некому было её пробудить...
      Дома муж Прозоры строгал для жены новое веретено. Госпожа не чуралась работы, в которой сама была искусница. Ее волновало другое.
      - Что ты скрываешь от меня, мил друг? - попеняла она мужу.
      - Скрываю, - согласился он, - потому что говорить рано. Я ещё не все продумал. Решил лишь к напасти, которую ты напророчила, загодя приготовиться...
      - Боишься, я сглазить могу?
      - Что ты, женушка, и в мыслях не держал!
      - Немедля признавайся! - нарочито строго прикрикнула на него Прозора. - А то дождешься, нашлю на тебя порчу...
      - А что со мной тогда случится?
      - А то, что в опочивальне рядом со мной бревном лежать станешь, лукаво ответила Прозора.
      - Неужто ты и себя не пожалеешь?
      - Охальник! - покачала головой женщина. - Ничем-то тебя не испугаешь.
      И добавила уже без улыбки:
      - Ты привык жить один. Как и я сама. Но теперь ты решил жить вместе со мной. Как прежде. А прежде мы друг от друга ничего не скрывали. Я не хочу к другому привыкать. Знаешь ведь, и от женщины может быть польза.
      Он помедлил и со вздохом потер мочку уха. Так и не избавился от былой привычки в минуту размышлений за ухо хвататься.
      - Эх, Софьюшка, как говорится, на небо крыл нет, а в землю путь близок... Но то люди про смерть говорят, а я - про жизнь.
      - Живыми в землю? - удивилась Прозора.
      - Не в землю, а под землю. Хочу по-своему упредить напасть, под землею соорудить город. И чтобы вход в него был тайный, чужим неведомый. Как опасность углядим, так вместе с селянами в него уйдем.
      - И ты думаешь, враг об этом не догадается?
      - Не должен. Где это прежде видано, чтобы народ под землею прятался?
      - Али ты один умный?
      - Умный, не умный, а такого прежде не слыхивал. Тут мы с Головачом прикинули, где сделать два-три тайных лаза, а где дырки для воздуха пробить, чтобы не задохнуться.
      - А коли земля обвалится да всех заживо погребет?
      Лоза с досадой посмотрел на жену.
      - Для чего же мы думу думаем? Чтоб не подобно червякам под землю залезть, а чтоб это неопасно было. Головач рассказывал, люди в горах руду добывают и не то что землю, камень пробивают. Пещеры делают, ходы длинные... Обвалится! Ты бы Головача послушала. Обвалится! Подпорки поставим. Русский мужик - умный. Головач надумал наружу вроде как трубы сделать, для воздуха, и скрыть их под пни старые. А один ход прорыть подалее, чтобы в случае чего из нашего подземного города прямо в лес выйти. Головач...
      - Головач! Головач! - вздохнула Прозора. - Был бы он бабой, неладное бы подумала...
      Ворчала Прозора по-бабьи вслух, а умом понимала: то, что задумал муж, дело верное. Крепость для обороны им не построить. Да и сколько простоит в осаде такая крепость? Малому люду одна дорога - получше спрятаться. А из такой норы и ворога доставать сподручнее. День за днем. Известно ведь: блоха маленькая, а кусает больно!
      Глава двадцать четвертая
      Острый привкус опасности
      Анастасия с Заирой окончили свое повествование, и над куренем повисла тишина. Тури-хан не мог прийти в себя от изумления и злости: на его степной город напал отряд кипчаков в каких-нибудь пять десятков всадников! Кто же это смог осмелиться? Понятно, от женщин он ничего путного не добьется. Они, небось, от страха и не видели ничего, сидя в куче травы...
      Этот кипчак - человек неглупый. А значит, как враг опасный. Надо непременно найти его и уничтожить. Только как его найти? Мало ли кто мог следить за куренем, чтобы подкараулить момент, когда нукеры оставят его...
      Хан заскрежетал зубами: осмелились не просто напасть! Увели всех его жен, чтобы продать на базаре, как обычных рабынь! Он чуть было не обрушил свою ярость на ни в чем не повинных женщин, да вовремя опомнился: они-то что могли сделать? Разве что разделить судьбу остальных. Что же тогда царапает его душу? Пропажа Айсылу? Не слишком ли настойчиво эта девчонка уговаривала его возглавить поход на Ходжент? Подумал так и усмехнулся. Чтобы маленькая, глупенькая птичка навела кого-то на курень?!
      Он обратил хмурый взгляд на Заиру: ну почему повезло не Айсылу, а этой пронырливой девке? Служанка спасла жизнь своей госпоже. Тури-хан ещё раз взглянул на Анастасию. Как бы она ни опускала глаза, как бы ни куталась в покрывало, а и сквозь него видно: она женщина не простых кровей. Ее и в мешок одень, все равно не скроешь госпожу.
      Хан вдруг подумал, что Айсылу не согласилась бы на шестую жену, вздумай он жениться на уруске. Нет, этих двоих одновременно он бы не получил...
      Он оглядел молчащих джигитов - как бы долго он ни молчал, никто бы не тронулся с места: покорные, преданные псы. Хорошо, что боги дали ему власть над их душами.
      - Всем отдыхать! - махнул рукой Тури-хан. - Завтра я решу, куда мы отправимся за новыми рабами. А ты, Аслан, займи юрту моей третьей жены. Пусть Заира за тобой поухаживает. Твоя жена, Аваджи, обойдется пока без служанки!
      Тот склонил голову в знак согласия. Как обычно лицо его осталось бесстрастным. Он поднялся и, проходя мимо Анастасии, коротко бросил:
      - Идем!
      Она удивилась его суровости, но покорно пошла следом. Что случилось? Неужели что-то плохое, о чем она пока не догадывается?
      До их юрты Анастасия почти бежала за Аваджи, так быстро, не оглядываясь, он шел. Но стоило им оказаться внутри своего жилища, как он обернулся и судорожно схватил её за плечи.
      - Беда у нас, моя газель, большая беда...
      Анастасия испуганно глядела на него своими огромными зелеными глазами.
      - Господи, что же это за беда?!
      - Тури-хан устремил свой жадный взор на тебя, голубка моя!
      Анастасия вздрогнула. Не от испуга, от глубокой тоски, прозвучавшей в голосе любимого. С некоторых пор её первоначальный трепет перед ханом куда-то пропал, и она почему-то была уверена в том, что ничего плохого он ей не сможет сделать. К сожалению, эта её уверенность вряд ли успокоила бы Аваджи. Потому она лишь спросила:
      - И что ты хочешь делать?
      - Для начала поблагодарить тебя за сына.
      Он нежно поцеловал жену и протянул ей маленькую, тонко выписанную иконку на золотой цепочке. Заметив, что Анастасия медлит, Аваджи проговорил:
      - Не бойся, Ана, я её не украл и никого не ограбил. Ведь для тебя такая вещь священна и не может принести удачу, если добыта неправедным путем. А за неё я на базаре отдал старику десять дирхемов. Нравится она тебе?
      - Очень, - прошептала Анастасия, тщетно пытаясь удержать подступившие к глазам слезы.
      Есть ли ещё на свете такой благородный человек, как её Аваджи? Он дарит ей дорогой подарок за то, что она родила ему ребенка от другого мужчины!
      - Как ты его назвала?
      - Владимир. Я не знала, как ты отнесешься к этому имени.
      - Хорошо. По-нашему он будет зваться Ульдемир.
      Он говорил нарочито весело, но выражение тайной муки никак не уходило из его глаз.
      - Ты не будешь против, если второй родится девочка? - Анастасия решила пошутить, но он в ответ на её слова светло улыбнулся и словно засмотрелся куда-то, в невидимую для других даль.
      - Не буду.
      Они разговаривали о чем-то неважном, пока Анастасия пеленала и кормила сына; как они с Заирой готовили себе обед, как степные шакалы-разбойники увели их единственного верблюда... Но теперь в их юрте, которую, казалось, с первых дней их любви осенил крылами добрый дух очага, поселилась тревога.
      Анастасия первая не выдержала их показного спокойствия. Кинулась к Аваджи, прижалась к его груди, так что, кажется, и не оторвать.
      - Не бойся, моя нежная лилия, - сказал он, - я не дам тебя в обиду.
      - Неужели Тури-хан посмеет...
      - Если посмеет, я его убью, - сказал он просто.
      Теперь нукер Аваджи не просто прислуживал хану, он стерег его каждое движение, старался быть доверенным не только его дел, но и мыслей. Хотя и понимал, что тот вряд ли посвятит юз-баши в планы насчет его жены.
      Особую услужливость нукера Тури-хан истолковал лишь как особое проявление к нему любви и уважения со стороны своих джигитов. Поход в края аланов (Аланы - по-русски ясы - предки осетин.) хан решил возглавить лично, на этот раз оставив в курене Аваджи. Оставил он и Аслана, ещё не оправившегося от своей раны. Так получилось, что обе пары поневоле сблизились ещё больше.
      Поначалу правду о случившемся Анастасия с Заирой решили никому не рассказывать, но первой же взбунтовалась Анастасия. Кто такая Айсылу? Разве она ближе ей, чем Аваджи? Почему нужно иметь тайны от собственного мужа?
      - Я тоже расскажу все Аслану, - согласилась Заира. - Может, ему это как-нибудь понадобится.
      Как всегда супруги разговаривали, лежа в своей юрте, ночью, когда курень уже спал. Конечно, кроме дозорных. Аваджи рассказу жены удивился.
      - Айсылу? Сбежала с другим мужчиной?! - он даже приподнялся на локте, чтобы получше вглядеться в лицо жены: не шутит ли? - И её возлюбленный ради неё напал на людей Тури-хана, который, если узнает, может истребить его род до седьмого колена? Увел на невольничий рынок всех его жен и рабов. Он смелый мужчина.
      - Ты не скажешь об этом Тури-хану?
      - Рассказать о человеке, который отстоял свою любовь? Пусть живет спокойно. Если хан и узнает об этом, то никак не от меня.
      - Кроме того, они убили и ограбили старшую ханум.
      - Но ведь вы об этом хану даже не заикнулись. Почему? Из любви к Айсылу?
      - Наверное, каждая из нас представила себя на её месте... простодушно начала Анастасия и осеклась: что подумает Аваджи? Будто и она ждет, что приедет Всеволод её освобождать?
      И он так и подумал.
      - Тебе плохо со мной? - спросил он хриплым от волнения голосом.
      - Как ты можешь так думать! - возмутилась она. - Мы с Заирой не любили Айсылу. А если и сочувствовали, то лишь тому, что женщина соединилась со своим возлюбленным. И конечно, обрела свободу. Разве я не могу не думать об этом?
      - Зря ты решила, что я тебя не понимаю. Я ведь не монгол, уйгур, а когда-то и наши племена были свободными... И хотя тогда меня ещё не было на свете, тоску отца по тем временам я помню. Теперь получается, что я служу нашим завоевателям... Так же, как и Аслан. А он ведь из аланов!
      - Но Заира рассказывала, что он попал в плен к татарам ещё младенцем. Наверное, он тоже мало что помнит.
      Аваджи смущенно хмыкнул.
      - А я, честно говоря, его не очень уважал. Думал, воюет против своих.
      - А своих-то у него и нет. Никого, ближе Заиры.
      - Думаешь, он любит эту падшую женщину?
      - Падшую! - Анастасия возмутилась. - Да если бы не ты, и я бы стала падшей!
      - Опять я обидел тебя. И Аслана, и Заиру... презренный я человек!
      - Ты - хороший человек, - не согласилась Анастасия. - Просто и ты можешь ошибаться.
      - Когда-то Аслан хотел предложить мне дружбу, - вспомнил Аваджи, - а я отверг её. Не уважал человека за то, в чем могли бы упрекнуть и меня.
      - Но ведь и теперь не поздно это исправить, - осторожно сказала Анастасия. - Сходить, проведать Аслана. Поинтересоваться его здоровьем. Я бы навестила свою подругу...
      - Только давай дождемся утра, - пошутил Аваджи.
      - И еще, - раз уж у них такой откровенный разговор, Анастасия решила упомянуть и то, что волновало её ничуть не меньше. - Обещай, что не станешь из-за меня рисковать жизнью...
      - Разве есть на свете кто-то еще, ради кого я хотел бы рисковать жизнью? - усмехнулся Аваджи. - Боишься, Тури-хан сотрет меня в порошок? Пусть попробует: со мной моя любовь и Аллах, посмотрим, кто сильнее!
      Сын в колыбельке заплакал. Анастасия подошла и взяла его на руки.
      - Дай, я покачаю, - попросил Аваджи.
      Он ходил по юрте, качал Владимира и что-то тихонько пел ему на ещё мало знакомом пока Анастасии языке. Женщина тихонько вздохнула и пробормотала по-русски:
      - Авось, бог не выдаст, свинья не съест!
      - Что ты сказала?
      - Аллах не допустит, кабан не нападет! - так своеобразно перевела она поговорку для Аваджи.
      - Хорошая поговорка, - пропел он в такт своей песне-колыбельной.
      Анастасия подошла, обняла мужа, и вдвоем они стали качать малыша, напевая ему что-то на смеси двух чужеродных языков, странным образом превратившихся в один.
      Глава двадцать пятая
      Что русскому хорошо, то литовцу...
      Ингрид уже проснулась, но лежала не шевелясь, потому что во сне муж крепко прижал её к себе и шептал что-то ласковое, что, она не могла понять, но знала: стоит ей отодвинуться, как он тут же проснется.
      Она лежала и тихо млела от счастья, пока не услышала:
      - Настюшка!
      Светлое настроение солнечного сентябрьского утра враз померкло, затянулось мрачной тучей ревности: её муж поминает пропавшую жену!
      Подумала так и жарко покраснела от стыда, словно эти её мысли мог кто-то подслушать. Неужели той, бывшей, так уж хорошо в плену у татар? Ежели ещё жива, конечно. Пожалеть её надо, а не ревновать. Тем более, что и она, как Ингрид, венчалась со Всеволодом в церкви, потому имела на него такое же право. Право на человека... Разве он раб? Но раз Всеволод на Ингрид имеет право, значит, и она на него имеет?
      Странные мысли приходят ей в голову в последнее время. Все она думает, размышляет, что правильно, что неправильно. Ходила в церковь, исповедалась батюшке - он похвалил: Ингрид хочет лучше быть, а значит, исполняет христианские заповеди, как и положено богобоязненному человеку.
      С каждый днем Ингрид все лучше говорила по-русски. И с каждым днем ей все интереснее становилось жить. Она будто вдруг проснулась, хоть и среди чужого народа, но благожелательного, прощающего ей и неправильные слова, и незнание обычаев её новой родины. Они терпеливо объясняли ей все, что она как княгиня должна была знать. И называли её смешно: "Матушка княгиня".
      - Матушка говорят пожилым людям. Родителям. Почему и мне? допытывалась она у Всеволода.
      - Потому, лада моя, что челядь видит в нас свою защиту и подмогу. Родная матушка человека на божий свет выпускает, а ты, как госпожа, о нем заботу проявляешь. Можешь казнить или миловать, а значит, жизнь людей от тебя зависит.
      - А если я буду плохой... матушкой?
      - Значит, и им будет плохо. Так что ты уж постарайся.
      - Постараюсь, - сказала она серьезно.
      И вправду старалась. Она вообще всегда держала данное слово. Стала дотошно вникать в хозяйственные дела и вдруг обнаружила, что сам князь ими почти не занимается. Поручил следить за хозяйством сразу двум людям: ключнику и конюшему. И получилось, что каждый из двоих занимался одним и тем же, а потому зачастую отдавали челяди разноречивые указы. Челядь, как в таких случаях и бывает, выбрала для себя путь полегче - не слушала ни того, ни другого.
      С супругом Ингрид решила говорить об этом осторожно.
      - Не велика ли княжеская дружина, муж мой? Хватает в ней воинов, али лишние люди есть?
      - Хоть и не бабьего ума это дело, а скажу тебе, - улыбнулся князь. Не то что не велика, а по иным меркам так и вовсе мала. У моего батюшки да и у твоего - не в пример больше.
      - Выходит, каждый дружинник на счету?
      - Ты права, Инушка, каждый!
      Впервые Всеволод назвал её так. И не в супружеской постели, в обычной беседе. Сказал между прочим, а сердце Ингрид заколотилось в груди, застучало - ей предстоял, однако, ещё долгий путь к душе супруга. Она даже помедлила высказывать надуманное: вдруг осерчает, отринет её от себя...
      Но Ингрид всегда была упорной и привыкла всякое дело доводить до конца.
      - Вот я и хочу, Всеволод Мстиславич, тебе ещё одного дружинника подарить.
      - И где ты его возьмешь? - приятно удивился он.
      - В твоих палатах княжеских... Глиной его зовут.
      - Моего ключника?
      - Твоего ключника.