Рабыня благородных кровей

      - Поорем?
      И кричали они сколько глотки хватало. И ветер их слова уносил. Всякие смешные слова. Наговоры. Мол, вернись, ветер, обратно, принеси мне рассказы о землях, в коих бываешь. Да людям добрым, там живущим, от нас земной поклон. Глупые они были. Считали, что все люди между собой дружить должны. Чего им делить? Земли на всех хватит.
      А ещё рассказывал Любомир своему другу-сестре новости из дальних мест: как прошел поход на Литву, как гонялись по степи за половцами, что своего слова не сдержали, да на приграничный пост напасть осмелились. Недаром же он промеж братьев когда-никогда находился. А они все, кроме Любомира, считали, что знать такое - не женского ума дело.
      Сметюха, когда при нем боярышня первый раз в голос крикнула, от неожиданности едва с коня не упал.
      - Разве тебе никогда в голос кричать не хочется? - спросила его Анастасия.
      Тот смешался, но ответил честно:
      - Хочется. Да что люди подумают? У отрока совсем голова худая стала. Орет, точно кабан резаный...
      Анастасия расхохоталась.
      - Выходит, и тебе кажется, что я ору свиньей резаной?
      - Господь с тобой, боярышня, как бы я посмел?
      - Зазнался ты, Сметюха, - вздохнула девушка, - забыл, как в детстве в крапиве тебя валяла? Смотри ужо!
      Отрок ещё колебался: одно дело детьми с горки кататься, и другое, когда перед тобой девка на выданье. Красивая, глаз не оторвать!
      - Ладно, раз ты такой серьезный стал, принуждать тебя не стану - не хочешь, не кричи. Но и ты никому про меня не сказывай.
      - На дыбе пытать зачнут, жилы рвать - промолчу! - горячо поклялся Сметюха.
      Анастасия засмеялась:
      - Авось, до того дело не дойдет.
      Но тайна, которая с тех пор связывала отрока с боярышней, сильно подняла его в собственных глазах.
      А ещё Анастасия боялась грозы. Наверное, потому и жеребца Громом назвала, в насмешку над своими страхами.
      Ее любимая нянька Дороша сказывала, что молнии на небе во время грозы означают: бог Перун разъезжает в своей золотой колеснице и мечет золотые стрелы в отъявленных грешников.
      - Какой такой Перун? - озлилась тогда Настасьина матушка Агафья. Совсем старая свое место забыла! Услышит святой отец, что малое дитя вещает, анафемой заклеймит! Един у нас бог, доченька, запомни, един!
      Матушкины слова Анастасию не убедили. Она почему-то больше верила няньке. Перун ездит по небу, Перун! Нет-нет, да и рассказывала челядь: то одного молнией убило, то другого... Потому, когда начиналась гроза, Анастасия плотно закрывала окна в терему, падала на колени и молилась. Кому? Перуну. Просила его простить за свои прегрешения. И Иисусу Христу молилась - просила у него прощения за то, что в таких делах, как гроза, считает все же Перуна главнее.
      А ещё Анастасия боялась смерти. Она с изумлением и недоверием вглядывалась в лица людей, которые говорили о собственной кончине как о чем-то само собой разумеющемся.
      - Как ни ликовать, а смерти не миновать! От смерти ни крестом, ни пестом! От смерти и под камнем не укроешься!
      Умом Анастасия их понимала, а на сердце как-то не ложилось. Ладно, когда-то она состарится и умрет, но теперь, в расцвете молодости... Мысли эти приходили к ней не просто так, тоже навеивались рассказами, что слышала она от челяди.
      На этот раз диковинную историю поведала челядинка Ядвига. Жила когда-то на свете королева Гризельда со своим любимым мужем Торольвом в большом каменном замке. Напали на страну варвары, разбили войско, которое вел отважный Торольв, и самого короля убили. Подступили к замку, в котором ждала мужа Гризельда.
      Как получила страшную весть молодая королева, прижала к себе малолетнего сына и прыгнула с самой высокой башни замка на острые камни...
      Анастасия, глядя из окна своего девического терема, думала об этой истории и спрашивала себя: "А ты сможешь из окна прыгнуть?" И понимала, что не сможет.
      В своих мыслях Анастасия никому не признавалась, но очень переживала, что она - слабая, нерешительная и трусливая. Что уж и нашел в ней князь Всеволод?
      Анастасия лежала под пологом для черных слуг и никак не могла заснуть, хотя устала так, что ни рук, ни ног не чувствовала.
      Проклятая Эталмас - старшая жена Тури-хана - чересчур бдительно надзирала за черными рабынями.
      - Каждый должен зарабатывать свой хлеб, - бурчала она, - а эти бездельницы целыми днями только и ждут, чтобы пристроить где-нибудь свои ленивые задницы!
      Потихоньку Анастасия постигала язык своих пленителей. Немало помогала ей в том и недавно появившаяся у неё подруга, булгарка Заира. Так звали её в курене Тури-хана.
      - Как тебя дома звали? - пыталась дознаться у неё Анастасия.
      Лишь на мгновение словно темное облачко набежало на чело Заиры. Но она тут же встряхнула головой и громко рассмеялась.
      - Не помню. У меня нет никакого вчера, есть только сегодня.
      Кажется, Заира знала все языки на свете, потому что легко общалась и с китайцами, и с кипчаками, и с монголами.
      Жила Заира в желтой юрте вместе с другими пленными девушками, которые служили для ублажения нукеров Тури-хана.
      Эталмас и сюда запустила свою жадную руку. Джигитов к девушкам стали пускать за плату. В зависимости от красоты рабыни колебалась и плата: от десяти до пятидесяти серебряных монет.
      - Мало, но что поделаешь, - рассуждала Эталмас. - Все-таки нукеры мужа.
      Жаловаться на ханшу никому и не приходило в голову. Все знали, что она мстительна. Нашепчет что-нибудь повелителю, будешь готов не то что десять серебряных монет, десять золотых заплатить, только чтобы она тебя простила.
      Нукеры презирали девушек желтой юрты. Всех, кроме Заиры. Как она сумела покорить суровые сердца багатуров, Анастасия не знала. И не спрашивала, чтобы не обидеть подругу. Если подобно Гризельде не можешь броситься вниз с высокой башни или хотя бы заколоть себя кинжалом, как сделала в прошлом месяце одна из девушек желтой юрты, терпи и живи, как можешь!
      Заира-то и шепнула Анастасии, что означает имя их злой, жестокой госпожи. По-татарски - "собака не возьмет". Как только хан мог на такой жениться!
      - Наверное, красивая была, - равнодушно предположила Анастасия.
      - А может, богатая? - хихикнула Заира. - Калым за неё никто платить не хотел, вот она сама и заплатила Тури-хану, чтобы хоть так взял её замуж!
      Если бы Эталмас услышала их разговор, Заире несдобровать. Но булгарка на этом свете, похоже, ничего не боялась.
      Сегодня днем возбужденная Заира прибежала к своей подруге, подкараулив Анастасию, когда та возвращалась от ручья с огромным кувшином воды.
      - Повезло тебе, уруска, ой, повезло! Сильный у тебя, видать, святой покровитель. Не оставил в беде, не дал пропасть твоей душе...
      - Что случилось? - недоумевала Анастасия, уворачиваясь от пылких объятий подруги. - Я же ничего не знаю!
      - Откуда тебе знать? Я первая узнала, мне нукер Аслан рассказал. Сотник Аваджи тебя у Тури-хана в жены выпросил!.. Да ты и не рада?
      - Не все ли равно, чьей рабыней быть?
      - Все равно? - Заира, казалось, не верит своим ушам. - Глупые у вас, урусов, женщины! Чуть что, по пустякам крик подымают, а случись серьезное дело, молчат, будто идолы каменные. Открой глаза, различи свою выгоду!
      - И в чем она, эта выгода? - Анастасия тяжело вздохнула.
      - Трудно с тобой! - насмешливо фыркнула Заира. - Нукеры шепчутся, порченая ты. Только Аваджи не побоялся. И не в наложницы взял, а сразу - в жены! Молодой, красавчик. И с девушками всегда добр. Ханше платил, девочкам платил... Так не все делают. Думают, зачем рабыне деньги... хан вас поженит!
      - Я и так есть венчанная жена, - упрямо проговорила Анастасия.
      - Вдова. Ты сама говорила, что твоего мужа убили...
      - А если нет? - Анастасия сказала так и пригорюнилась. - Конечно, убили. Иначе он давно бы нашел меня и освободил.
      - Освободил? - Заира зло захохотала. - Сколько человек в дружине твоего мужа? Молчишь? А у Тури-хана три тысячи джигитов. Силенок у твоего Севола не хватит, чтобы воевать с повелителем степей!
      Глянула на побледневшую подругу и сжалилась.
      - Я хочу, чтобы ты побыстрее в себя пришла, на жизнь открытыми глазами посмотрела. На ту, какая есть, а не ту, о которой тебе в детстве рассказывали. Мужчины не такие, как мы, и по-другому к нам относятся. Если и не убили твоего мужа, все равно искать тебя он не станет. Ты для него теперь нечистая... Что ты так на меня смотришь? Разве ты не принадлежала другому мужчине?
      - Но я же не хотела!
      - Он не станет задумываться об этом. А то еще, чтобы мукой не мучиться, скажет себе: она сама виновата, - Заира с силой потерла лоб, будто хотела стереть с него накрепко въевшуюся грязь.
      На другой день стала женой юз-баши Аваджи. Он стал звать жену Ана.
      Глава шестая
      Свет в темнице
      Когда Анастасия услышала от Заиры о том, что хан отдал её в жены своему нукеру, она не сразу поняла, насколько теперь изменится её положение. Ей казалось, что лучше быть неприкасаемой черной рабыней, чем жить с кем-то из этих чужих, дурно пахнущих людей....
      Она тихонько потрогала свои шершавые в мозолях ладони. Оглядела длинное, до пят, блекло-серое платье, выгоревшее на солнце и знавшее, очевидно, не одну хозяйку, единственную свою одежду, которую она изо всех сил старалась содержать в чистоте.
      У неё не было больше ничего своего, но при этом Анастасия все же будто принадлежала себе. То есть делала изо дня в день работу, которую ей поручали. С утра до вечера трудилась с покорностью вола под ярмом, зато никто её и не трогал. Казалось, грязь работы защищала её от домогательств окружающих.
      Теперь она станет принадлежать другому мужчине и тоже будет делать для него работу, но перед ним она будет совсем беззащитна. Анастасия уже успела понять: Восток не любит непокорных женщин.
      Два месяца в плену она провела в ожидании. Сердце её вздрагивало от каждого стука копыт, от звяканья уздечек, фырканья верблюдов. Когда в курень приезжал кто-то чужой, бедная женщина жадно вслушивалась в говор, тщетно надеясь услышать русскую речь. Вдруг приедут из Лебедяни посланники, привезут выкуп за нее...
      Ребенок! Ее первенец. Мысли о нем не оставляли Анастасию, когда со стороны казалось, что она просто бездумно бредет под своей тяжелой ношей или скребет закопченные котлы. Она так и не смогла решить, что лучше: надорваться на тяжелой работе да скинуть или, несмотря ни на что, доносить? Ребенок Всеволода. Княжич...
      С мыслью избавиться от ребенка её женская природа никак не хотела смириться. Даже взваливая на себя вязанки с хворостом, она невольно старалась положить груз так, чтобы тяжесть приняли на себя руки и спина, но не живот. Наверное, со стороны выглядело смешно, как она ныряла спиной под вязанку, чтобы не поднимать её перед собой.
      Но только теперь, когда её выдали замуж, она поняла, что назад дороги нет. Никогда она не увидит князя Всеволода, никогда не взглянет в лицо милых родителей своих, братьев любимых...
      Всю церемонию нового замужества она перенесла, как во сне. Спроси её кто-нибудь, что она запомнила, Анастасия не смогла бы ответить. Что-то говорил мулла. Что-то шептал будущий муж, дергая её за шелковое покрывало. С чем-то она должна была согласиться. Кивнуть. И она кивнула.
      Наконец Анастасия осталась наедине со своим мужем в его юрте. Теперь их общей юрте.
      - Посмотри на меня, Ана, - сказал он.
      И она впервые за все время взглянула ему в глаза...
      Давно, много лет назад, когда Аваджи пас овец богача Хисмадуллы на алатау (Алатау - горные хребты, на склонах которых участки, покрытые растительностью, чередуются с пятнами снега.), на склоне горы он увидел одинокое дерево. На нем росли зеленые сливы - такими же были её глаза. А ещё такого цвета были листы водяной лилии в тихой речушке его детства...
      - Обними меня, Ана, - вдруг вырвалось у него.
      Аваджи и сам удивился собственной просьбе. Никогда прежде он не произносил таких слов. Оказывается, он вовсе не воспринимал Анастасию женщиной, бывшей чьей-то женой, ждущей ребенка от незнакомого ему мужчины. Она казалась чистой юной девушкой, непорочной, всю жизнь ждавшей его одного. Представляя, как её нежные руки обовьют его, Аваджи затрепетал.
      Его нечаянная мольба удивила Анастасию. Она и сама была смущена: никогда прежде она не замечала, как красив молодой сотник.
      Не желтолиц, как другие его воины, хотя и покрыт ровным золотистым загаром. И глаза - не узкие щелочки, как у Тури-хана, а большие, открытые, похожие на косточку миндаля.
      И ресницы длинные, пушистые. Нос красивый. Не приплюснутый, как у других монголов, а прямой, с горбинкой, с четко вырезанными ноздрями. Брови черными стрелами сходятся на переносице. Кто была его мать? Какая красавица, из каких краев подарила мужу-монголу такого красивого сына?
      Она ничего не знала о нем, кроме имени. А он? Знает ли он... Анастасия вздрогнула: мужчина взял её замуж беременную! Она прижала к губам руку, будто удерживая готовый сорваться с них крик. И все же прошептала еле слышно:
      - Я жду ребенка.
      - Знаю.
      Знает?! Мысли Анастасии заметались: зачем он на ней женился? А если... если он хочет её унизить, опозорить ещё больше? Отнять будущего ребенка? Она совсем не знает обычаев этой дикой страны!
      В голове набатом гудело: "Не верь! Не верь! Берегись!"
      Но он просто сказал:
      - Я обещаю признать этого ребенка своим и никогда, ни в чем не отличать от собственных детей.
      Почему-то Анастасия ему сразу поверила. Шагнула вперед и обняла Аваджи. Не потому, что в её сердце проснулась любовь к нему, а из чувства огромной благодарности к человеку, который не только вытащил её из грязи и позора, но и обещал защиту её будущему ребенку...
      Аваджи не думал, что Анастасия его вдруг полюбила. Он и сам лишь недавно стал ощущать, как бьется его до того молчавшее сердце.
      Как в первый раз оно толкнулось при виде молодой женщины с огромной охапкой травы на спине.
      Потом, когда она несла воду от колодца. В том же ветхом выгоревшем платье нищенки - и где отыскала такое скряга Эталмас!
      Пальцы Анастасии, сжимавшие горло тяжелого кувшина, тонкие нежные пальцы госпожи, исколотые колючей травой, которые ему страстно захотелось поцеловать. Это становилось наваждением.
      Тогда-то он и пошел к хану. Аваджи казалось, что, женившись на уруске, он вернет своему сердцу прежний покой.
      Но он слишком глубоко заглянул в зеленый омут её глаз!
      И теперь, когда она прижалась к нему в порыве благодарности, его сердце так громко стукнуло, что он понял: прежнего покоя ему никогда не обрести!
      Аваджи знал, что Тури-хан распорядился подготовить его будущую жену так же, как готовили женщин для него самого. Служанки вымыли Анастасию в воде с ароматическим маслом, и все же она пахла по-своему: запахом свежести, смешанным с запахом парного молока и дурманом цветущих весенних деревьев.
      Он осторожно коснулся её груди и, почувствовав, как на руку упала горячая капля слезы, испугался: "Неужели я обидел ее? Но чем?"
      Так они стояли и молчали. Долго. И время сыпалось вокруг них, как песок бархана под легким ветром. Аваджи мог бы схватить её, опрокинуть на лежанку, словом, вести себя так, как вели мужчины с девушками желтой юрты, но что-то подсказывало ему: нельзя торопиться. И он не торопился. Аваджи умел ждать.
      Наверное, Анастасия именно этого боялась, опять переживая свой позор в юрте Тури-хана, но когда подняла голову и встретилась с его спокойными ласковыми глазами, в которых светилось понимание, сама взяла его руку и положила себе на грудь.
      Что ещё она могла ему дать? Несчастная обездоленная женщина с ребенком во чреве? Только благодарность. И женскую ласку, которой ему не хватало с самого рождения.
      Глава седьмая
      А в это время в Лебедяни...
      Метавшийся в горячке князь Всеволод раз за разом переживал в воспаленном мозгу сражение, в котором удар копья монгола сбросил его с коня.
      Он не видел, что было дальше.
      А дальше его дружина получила неожиданную подмогу. Прорвавшийся сквозь русскую заставу отряд поганых обеспокоил жителей приграничного селения: так далеко вглубь их земель раскосые "мунгалы" давно не заходили.
      Похватав колья, топоры, вилы, рогатины - у кого что было - люди прыгнули на два воза из-под сена, в кои запрягли по три крепких мужицких лошадки, ибо не для каждого народного ополченца нашелся бы справный конь, и помчались вдогонку за мунгалами.
      Те, похоже, большого сражения не хотели и знали ярость мужика, ими обокраденного. Увидев пылящие к ним возы, полные вооруженных людей, вороги немедля умчались прочь.
      Так уж повелось, что налетали они на урусские селения, будто рой злобных шершней, грабили то, что успевали, и исчезали. Такая манера трусостью у татаро-монголов не считалась, а была военной хитростью. Их обычная добыча не стоила того, чтобы складывать за неё голову. Голова ещё пригодится великому хану для настоящего дела.
      Всеволода бережно подняли с земли, и его дружинники, коих осталась едва половина, наскоро перевязав рану, повезли князя домой.
      Знахарку Прозору к Всеволоду привез Любомир, сын Астахов - этот рано повзрослевший горбатый подросток. Он тяжело перенес потерю любимой сестры, и теперь считал своим долгом сделать все для спасения её мужа. Или уже вдовца?
      Несмотря на увечье, Любомир держался в седле как опытный наездник. Носясь по полям дикой степной кошкой, он водил знакомство с такими людьми, с какими его отец, боярин Михаил Астах, никогда не знался.
      Любомир считал, что горячка князя сильно затянулась. Вызванный к Всеволоду искусный арамейский (Арамеи - выходцы из Аравии, предки современных ассирийцев) врач до сего дня справиться с болезнью не смог, потому и пришла Любомиру мысль привести в княжеские палаты Прозору. Познакомился Любомир Кулеш со знахаркой прошлым летом.
      В тот день случилось неладное: выехал паренек на опушку леса, а на скаку обернулся посмотреть, не скачет ли кто за ним? Обрадовался, что от надзора батюшкиных отроков сбежал. Назад-то обернулся, а вперед не глянул. Ударился головой о низко склоненную ветку дерева и упал с коня. Вроде ударился о землю несильно, а в ноге дикая боль вспыхнула: ни вздохнуть, ни с места сдвинуться! Лежал он на земле и выл волком. Что же это за планида такая, ему наземь с высоты падать!
      Еще в детстве, когда он упал с дерева, Любомир поклялся самому себе выше собственного роста не подниматься. Даже в терем к сестре не ходил, куда лестница высокая вела. После ветки дерева, что когда-то под ним обломилась, любая лестница казалась ему ненадежной. Что с того, если под ногами других ступеньки не ломаются? Под его ногой непременно обломится.
      Как ни берегся юный боярин, а упал оттуда, откуда и не чаял: с коня, на котором всегда чувствовал себя увереннее, чем на собственных ногах.
      Он лежал и выл от боли. Один, в безлюдном месте, где надеяться на помощь ему не приходилось.
      - Расшибся, милый? - вдруг участливо спросил его женский голос, пробившийся через отупляющую боль.
      - Ы-ы-ы, - только и смог произнести Любомир, по лицу которого катились беспомощные слезы.
      Женщина присела над парнишкой, потрогала его уродливо вывернутую ногу, чуть приподняла и резко дернула. Он вскрикнул и на миг лишился сознания, а когда пришел в себя, боли не было. Все ещё не веря в случившееся, Любомир осторожно сел и прислушался к себе: может, боль просто притаилась, выжидает? Вот он попробует приподняться...
      - Вставай, не бойся, - рассмеялась женщина. - Такое бывает: кость у тебя с места соскочила, а я её вправила. Как тебя зовут-то?
      - Кулеш.
      - А имя какое при крещении дали?
      - Любомир.
      Женщина провела пальцами вдоль его спины.
      - А кто лечил тебя, Любомир, когда ты с дерева упал?
      - Откуда ты знаешь, что я с дерева упал?
      - Я много чего знаю... Знаю даже, что, окажись я в то время рядом, никакого горба у тебя бы не было.
      - Говори, да не заговаривайся, - не поверил он. - Меня арамейский врач пользовал. Матушке поведал: на все воля божья, ничего поделать было нельзя!
      Она взяла в руку кузовок с опятами, который несла прежде, и слегка поклонилась.
      - Прощай, молодой боярин!
      - Погоди, - забеспокоился Любомир. - Ты меня, чай, от смерти спасла.
      Он открыл кисет, расшитый его подругой детства Милушкой, где, в отличие от взрослых, хранил не табак, а свои, нужные подростку мелочи, и где имелась у него серебряная деньга, подаренная батюшкой на Пасху.
      - Вот возьми, за лекарство.
      Женщина опять засмеялась.
      - Небось, батюшка на пряники дал!
      - На пряники... Я не маленький!
      - Не возьму я с тебя плату, отрок! Помогла задаром, от чистого сердца. Употреби свою деньгу на доброе дело.
      - Скажи хоть, как звать тебя? Кого в благодарственных молитвах поминать?
      - Зовут меня Прозора. А дом мой подальше стоит, у Мертвого ручья. Знаешь?
      - Знаю.
      - Вот и приходи в гости когда-никогда.
      - А можно я с сестрой приду?
      - Приходи с сестрой. Я гостям рада.... А теперь поспеши. Небось, переполох в доме, тебя хватились...
      И точно, Любомир не заметил, что времени прошло достаточно и матушка о нем забеспокоилась. Вестимо, батюшке пожаловалась. Тот хотел во гневе и вовсе сыну всяческие поездки запретить, да сестрица вмешалась, строгого родителя улестила. Мол, она сама с проказника теперь глаз не спустит. Но отроку Ляху, что был к юному боярину приставлен, плетей все же всыпали.
      Мучимый раскаянием, Любомир отдал ему свою серебряную деньгу. Решил, что это и есть то доброе дело, о коем упоминала Прозора.
      Под большим секретом рассказал он Анастасии о своем падении с коня и чудесной лекарке. У сестры глаза разгорелись.
      - Знахарка одна живет?
      - Про то она не сказывала. Но о людях все знает. Может, по глазам читает?
      - На руку не взглянула? - спросила Анастасия.
      - Не взглянула.
      - А ежели она колдунья?
      - Тогда не поедем?
      - Все одно, поедем. Хочу с этой колдуньей-знахаркой встретиться, посмотреть, что да как.
      Скоро после их беседы и оказия представилась. Пригласили Михаила Астаха на крестины в большое село Липицы, и взял боярин с собой в поездку младших детей - Любомира и Анастасию.
      Посидев для порядка за столом со всеми, боярские дети отпросились у батюшки в окрестностях верхом прокатиться. А окрестности эти как раз находились поблизости от Мертвого ручья.
      Брат с сестрой доскакали быстро. И ручей нужный нашли. И избу-сруб тут же увидели. Спешились, коней к дубу привязали. Сруб под ветвями этого лесного великана казался цыпленком под крылом матери-наседки.
      Видно, ставил его умелец - венец к венцу, любо-дорого посмотреть. Такой он был ладный, ухоженный, словно и ненастоящий. Но высокое крыльцо носило на себе следы многих ног, а вышедшая из избы хозяйка тоже выглядела вполне настоящей.
      Любомир женщину узнал не сразу. В какой-то миг ему даже показалось, а та ли она? Уж не ошибся ли, приведя сестру к дому человека вовсе незнакомого?
      Та, встреченная им на опушке, выглядела если не старой, то близко к старческому возрасту подошедшей. Серый поношенный платок, повязанный по самые глаза, изменял её до неузнаваемости.
      Эта же, на крыльце, была одета в скромный миткалевый сарафан, украшенный бусами, под которым угадывалось крепкое тело женщины средних лет. Русые косы, в которых, впрочем, мелькали седые нити, обвивали голову будто корона.
      - Заходите, гости дорогие! - певуче пригласила она.
      Любомир замешкался, и на помощь ему пришла сестра.
      - Ты - Прозора? - спросила она.
      - Так меня кличут, - кивнула женщина. - За то, что вижу другому глазу невидимое.
      - А ты - знахарка? - продолжала допытываться Анастасия.
      Прозора лукаво улыбнулась.
      - Чародейка я. Злые люди ведьмой рекут, да разве ж я похожа на ведьму?
      - Не похожа, - пробормотал Любомир, слегка отступая назад. - Ведьмы старые, вида страшного, людей изводят, а не лечат...
      Анастасия, поднявшая было ногу на ступеньку, тоже неловко затопталась на месте
      - А я как раз ничего такого и не делаю, - засмеялась Прозора. - Разве что лечу... Напугала я вас?
      - А чего нам бояться? - решительно проговорил подросток и тоже поставил ногу на ступеньку.
      - Вот и славно, - кивнула знахарка, пропуская в избу юных гостей.
      Посреди горницы, перегораживая её на две половины, стояла огромная, чисто выбеленная печь, каким-то веселым маляром изукрашенная полевыми цветами, словно водящими многоцветный хоровод: маками, васильками, ромашками.
      По одну сторону от печки стоял деревянный стол, желтеющий свежевыскобленными досками. По бокам его расположились такие же лавки.
      По другую сторону виднелась высокая лежанка, покрытая темным дерюжным покрывалом. Чуть поодаль громоздился кованый сундук.
      Все остальное место занимал деревянный чан, рядом с которым стоял уже небольшой столик, заваленный какими-то банками, сосудами и небольшими глиняными горшочками. На стенах повсюду висели пучки сушеных трав.
      В целом же горница выглядела удивительно чистой и никак не напоминала курные избы многих крестьян, из-за отсутствия труб топившихся "по-черному". В них дым из печки выходил через избу в какое-нибудь маленькое оконце. От этого в избе на стенах, печи, одежде и даже лицах людей виднелись следы копоти и сажи.
      - День-то у меня нынче удачный, - приговаривала хозяйка. - В кои веки встретишь печатью отмеченного!
      "О чем это она говорит? - с досадой подумал Любомир, слушая слова Прозоры. - Туману напускает. Эдак любого от себя отвратить можно".
      - О твоей сестре баю, юный Кулеш, - ответила на его молчаливый вопрос женщина.
      - И чем же я отмечена? - поинтересовалась Анастасия, впрочем, особого любопытства не испытывая. Решила, что знахарка отдает должное её девическому облику.
      - Такой печатью, - сказала Прозора, - что мне с тобой и не тягаться!
      - Отчего же тогда я её не чувствую? - сощурилась девушка.
      - Значит, ещё время не пришло, - загадочно проговорила знахарка и уже другим тоном добавила: - А у меня как раз репа вареная поспела.
      Слегка подтолкнув гостей к столу, Прозора ловко выхватила из печки пузатый чугунок, от которого по избе поплыл духмяный запах укропа и ещё какой-то пряной травы. Брат с сестрой, хоть и не были голодными, почувствовали прямо-таки зверский аппетит. Хозяйка поставила на стол янтарные крепенькие грибы, вяленую на солнце рыбу, хрусткие огурчики, моченую бруснику. Она и выходила, и опять заходила в избу, а детям Астаховым казалось, что она ни на миг не выпускает их из-под своего цепкого взгляда.
      - За делом ко мне или мимоходом, с оказией? - Прозора наконец управилась и села за стол, уставленный так, что не осталось и свободного места.
      - Я попросила Кулеша познакомить меня с его спасительницей, хочу высказать сестринскую благодарность, - уважительно откликнулась Анастасия.
      - Услуга невелика, - отмахнулась Прозора. - Много ли надо ума вывих вправить?
      - А я бы не смогла, - запротестовала Анастасия. - И вообще из наших мало кто бы смог. Сокол с лету хватает, а ворона и сидячего не поймает.
      - Насчет ворон ты, дочка, права. Особо много их среди лекарей развелось. Иной возьмется больного от кашля лечить, да в гроб и загонит!
      Прозора сказала это с таким сердцем, что чувствовалось: наболело.
      - А могла бы ты меня к себе в обучение взять? - вдруг вырвалось у Анастасии.
      - Могла бы, отчего не взять, да уж больно хороша ты...
      - Да что же это делается! - рассердилась девушка. - Раз лицом вышла, значит, и ума нет?!
      Прозора улыбнулась.
      - Не к тому я. Говорят, ученая знахарка хуже прирожденной... Что всполохнулась? Смеюсь я... Не судьба тебе у меня учиться. Осенью сваты в ваш дом придут. Высоко взлетишь ты, голубка сизокрылая, да недолгим будет твое счастье...
      Сказала недоброе и примолкла: мол, судьба, с нею не поспоришь!
      Брат с сестрой обратно возвращались, Любомир всю дорогу сетовал:
      - И чего я тебя к этой знахарке потащил? Совсем глупыми речами голову задурила. Пророчица!
      Теперь оказалось, правду она пророчествовала.
      Потому, когда арамейский врач сказал о князе то же, что и когда-то о нем самом:
      - Все в руках божьих! - Любомир не выдержал.
      Отправился к Прозоре и мольбами-уговорами склонил знахарку к согласию появиться в княжеских палатах и самолично осмотреть Всеволода.
      Глава восьмая
      Зачарованный
      Аваджи, как обычно, сидел на пятках в шатре Тури-хана. Лицо его по-прежнему было непроницаемо, но если бы знал светлейший, о чем думает его верный нукер, в очередной раз уверился бы в своих подозрениях насчет его жены: чародейка она, колдунья!
      Ибо думал Аваджи не о дальних походах и славных победах, как приличествует сотнику. Не о кипчакских тонконогих скакунах, не о богатых землях, не о золотых монетах и драгоценных камнях...
      Думал нукер о том, что завтра, как обычно, приедет в курень торговец. На своем худом верблюде привезет он ткани, мази-притирания, нитки и прочую мелочь. И он, Аваджи, закажет торговцу маленькую деревянную, расписанную цветами качалку, в какой урусы укачивают своих детей. И когда Ана родит сына - он почему-то был уверен, что она носит сына, - станет укачивать малыша в этой колыбельке.
      Если бы мог слышать его мысли Тури-хан! Разве не крикнул бы в изумлении:
      - Опомнись, Аваджи! Это не твой ребенок! Неужели ты собираешься выдавать княжеского ублюдка за своего сына?! Она опоила тебя колдовским зельем!
      - Опоила, - согласился бы Аваджи. - Но вовсе не ядом, а любовным напитком. А из её рук я выпил бы даже яд.
      Впрочем, теперь и сам Тури-хан был влюблен. Но любовью мужчины и воина. Его пятая жена Айсылу пришла к нему девственницей, но в ней уже сказался дух женщины Востока. Объятия Айсылу ещё робкие, неумелые, но она быстро учится искусству любви.