Рабыня благородных кровей

      Хан на радостях послал новому тестю такой большой калым, какой не платил за четырех первых жен. Всех вместе. И отец, и мать Айсылу счастливы уже тем, что страшное событие в жизни их дочери окончилось для неё не позором, а возвышением: она стала женой самого повелителя степей!
      Любовь мужчины окрыляет его, но не затмевает разум! Так сказал бы Тури-хан. Он полюбил Айсылу. По-своему. Например, сегодня, перед выездом в степь, где хан собирался устроить смотр готовности своего трехтысячного войска, он провел ночь в шатре своей любимой жены.
      Но как только наступило утро, он ушел в свой шатер, чтобы потом о пятой жене больше не вспоминать. Для этого существовали ночи.
      Тури-хан ехал по степи в сопровождении сотни тургаудов, которых возглавлял Аваджи. Их прозвали "верными", потому что они поклялись отдать свои жизни ради любимого хана-багатура. И никто не сможет заставить их нарушить данное слово.
      Год назад хан посылал Аваджи на обучение к Элдену - опытному воину-монголу, которого светлейший назначил командующим своими войсками.
      Для этого Элден с помощью своих воинов разбил в Кипчакской степи огромный лагерь, где и проходили учения. Кормили джигитов живущие в этих землях кипчакские племена в слабой надежде на то, что подобное усердие поможет им избежать разрушительных набегов кровожадных степных волков.
      Здесь, в лагере, достоинства и недостатки будущих багатуров были особенно видны, и после обучения, кивая на Аваджи, Элден сказал хану:
      - Можешь на него положиться.
      Потому набирать свою сотню "верных" Тури-хан без колебаний поручил Аваджи. Юз-баши теперь сам готовил нукеров. Сам следил за их обучением, проверял оружие и даже каждый день первым снимал пробу с похлебки, которую варили для нукеров.
      Смотр своим войскам Тури-хан назначил у Рыжего холма. Так назывался он потому, что покрывавшая его в начале весны изумрудная зелень шайтан-травы под палящими лучами летнего солнца выгорала до рыжего цвета, и тогда казалось, что холм со всех сторон обтянут огромной рыжей шкурой.
      Теперь на вершине его, на резном кресле-троне, напоминавшем скорее трон урусских князей - никто не должен подумать, будто Тури-хан хочет подражать величию Повелителя Вселенной, - сидел светлейший, перед которым медленной рысью проходили его джигиты.
      Рядом с ханом стоял Элден в коричневом строгом чапане и кожаном шлеме. Пряжка с рубином поддерживала приколотый к шлему пучок перьев священной цапли, который, как известно, приносит удачу.
      На Тури-хане был расшитый золотом богатый халат - этим он будто подчеркивал, что смотр войска не более чем обычная проверка, что настоящие битвы впереди, а сейчас от джигитов требуется бравый вид и торжественная лихость, чтобы усладить взор владыки...
      Недавний поход на Китай сделал командующего войском хана Элдена богатым человеком. У него был дом, больше похожий на дворец, недалеко от Каракорума. Четыре юных красавицы-жены готовы были дарить ему свои ласки, два табуна чистокровных арабских скакунов принадлежали ему. Элден мог бы сидеть дома и наслаждаться заслуженным богатством, но старому воину не сиделось на месте.
      По тому, как возник он однажды без предупреждения у шатра Тури-хана, с которым они в молодости гоняли по степи кипчаков и саксинов (Саксины древние киргизские племена.), хан понял: долгожданный поход близок.
      - Есть ли у тебя работа для опытного воина, старый друг? - спросил его Элден.
      - Неужели тебя разорило пристрастие к игре в кости? Или твой кошелек опустошили непотребные женщины? - пошутил Тури-хан.
      Элден шутку оценил.
      - У меня всего вдосталь, чтобы жить до глубокой старости, ни в чем не зная нужды. Если я чего и лишился, то лишь здорового сна, который наступает после хорошего боя или долгой скачки по степи. Руки мои жаждут дела!..
      Чок-чок-чок - глухо взбивали степную пыль копыта десятков, сотен, тысяч лошадей.
      На полкорпуса впереди своей тысячи ехали бин-баши (Бин-баши тысяцкий.), сжимая в руках бунчуки (Бунчук - древко с привязанными к нему конскими хвостами - символ власти.) с девятью конскими хвостами.
      Тури-хан довольно переглядывался со своим богатуром: славный батыр Элден! Великий воин Элден!
      - Такая работа многого стоит!
      Хан не мог не отметить ровную поступь коней, уверенную посадку джигитов, их мастерское владение саблей...
      - Твоя похвала для меня дороже золота, - сощурился в улыбке Элден. - И если ты не передумаешь, согласен я от твоего имени идти в поход. И все, что смогу добыть, честно поделить с тобой.
      - Да состоится ли этот поход? - вздохнул Тури-хан.
      - Состоится, - кивнул Элден.
      Воины все шли и шли перед ханом и его командующим, славили повелителя степей, возбужденные предстоящим большим походом. И только один человек не думал сейчас ни о каких походах и битвах, ни о богатстве, какое можно себе добыть. Этот человек - Аваджи - думал о своей жене.
      Да и как не думать, когда весь мир наполнен ароматом её имени?! Конь под Аваджи перебирает копытами, и юз-баши слышит:
      - А - на! А - на!
      Где-то в вышине проклекотала птица:
      - А - на! А - на!
      "Чародейство, - согласился бы Аваджи, - но какое сладостное чародейство!"
      Глава девятая
      Меркнущий образ
      Анастасия сидела перед маленьким столиком, отделанным яшмой и слоновой костью. Аваджи привез его в один из набегов на китайцев.
      Он знал, что в землях урусов живут по-другому: спят на широких и высоких кроватях, едят за столами, а не сидя на ковре, потому и привез жене столик, чтобы он хоть как-то напоминал ей прежнюю жизнь. Пусть она просто будет сидеть за этим столиком и, глядя на себя в зеркало, расчесывать чудесные русые волосы...
      Перед женщиной стояло серебряное полированное зеркало на резной подставке... Немалую долю добычи пришлось уступить за него Аваджи, зато теперь Анастасия могла видеть в нем свой изменившийся лик.
      Вся её жизнь вдруг разделилась надвое: до Аваджи и после Аваджи. И теперь Анастасия тщетно пыталась разглядеть в зеркальном отражении ту избалованную шестнадцатилетнюю боярышню, которую все любили и как могли оберегали от любых потрясений.
      Она так и прожила бы жизнь без особых печалей и забот, если бы не страшная история её пленения. Анастасия и плен. Анастасия и рабство. Какими дикими звучали бы некогда такие слова!
      Любовь князя Всеволода она приняла всего лишь как один из подарков, которыми привычно баловала её судьба. Если дома все её так любят, отчего и ему не любить? Князь - на девичий погляд - мужчина видный. Статный, лицом пригожий. В глазах серых ум и отвага светятся. Волосы светлые, кудрявые кажется, еле сдерживает обруч головной - такие они густые.
      Когда он проезжал мимо, жадно поглядывая на её девический терем, Анастасия вспыхивала от гордости: князь предпочитал её более именитым и богатым невестам! Говорят, ему даже сватали греческую царевну.
      Боль первой брачной ночи быстро забылась, но привыкание к Всеволоду, к тому, что она теперь       Она лежала рядом с мужем, снисходя к его восторгам, благодарному изумлению её красивым телом. И лишь слегка недоумевала: почему ему нравится все       Она могла посмеиваться над его нетерпением, могла пенять на излишнюю горячность, но ему не соучаствовала, а как бы наблюдала со стороны.
      Всеволод этому не шибко огорчался. Он верил: страстность в Анастасии проснется - слишком горяча была в других жизненных проявлениях, слишком неравнодушна...
      Князь не ошибся в своих предположениях, но наблюдать, как просыпается в ней эта первая страстность, как вздрагивает она от прикосновения мужской руки - не потому, что боится, а потому, что это прикосновение обдает её горячей волной желания, - Всеволоду, увы, не довелось.
      Сегодня Аваджи уехал ненадолго. Обещал к ночи вернуться. К ночи. Эти слова все больше наполнялись для Анастасии особым смыслом.
      Ночью теперь начиналась другая жизнь. Судьба открывала для неё дверь в неведомый прежде мир, где молчание значило больше, чем слова, а немногие слова, которые все же произносились, в ночи становились откровением.
      Все началось с движения. Нет, это не было движением, например, руки, но движением души. Душа потянулась к душе.
      Он стоял перед нею и ждал. Неожиданно все вокруг затихло, как затихало теперь в особые моменты её жизни. А может, она переставала слышать все, что её в этот момент не касалось?
      А перед нею опять проносились те страшные минуты, когда впервые в жизни она чувствовала себя не любимой и желанной женщиной, а лишь вещью, от которой чего-то требовали, не интересуясь её желаниями.
      Прошла целая вечность, которую прервал вздох. Он вздохнул и сказал:
      - Обними меня.
      Или это было раньше? Даже сейчас она не могла вспомнить все отчетливо. Чувствовала лишь, что сердце стало будто острым и билось в грудной клетке, раня её до крови этими новыми острыми краями.
      Анастасия к тому времени уже знала кое-что о своем нечаянном муже. Неразговорчивый, суровый - многие считали его бесчувственным, но Заира с этим не соглашалась.
      - Аваджи никто не знает, - говорила она, - у него нет друзей; нукеры его побаиваются, потому что он никогда на них не кричит, но когда смотрит на провинившегося своими черными глазами, никто его взгляда не выдерживает. Говорят, это глаза хищника. А по-моему, просто человека сильного. Матери он не знал. Умерла при родах. У отца других жен не было, а когда единственная умерла, он не привел другую. Однолюб. Он так тосковал по ней, что прежде времени сошел в могилу...
      В первый момент Анастасии стало его жалко, но потом...
      Если Всеволоду великодушно дозволялось её любить, то Аваджи стал частью самой Анастасии. Он как бы пророс в ней. Пустил корни прямо в сердце, а при малейшей попытке оторвать хоть один корешок сердце начинало болеть и кровоточить...
      Видит Бог, она не хотела этого! Но случилось то, что случилось, и уже ничего нельзя было поделать.
      Глава десятая
      Врач и знахарка
      - Настюшка! Настюшка! - кричал Всеволод и рывком садился в кровати, глядя перед собой сухими, безумными глазами, порываясь куда-то бежать.
      У постели метавшегося в горячке князя, не отходя от него целыми днями, а по ночам сменяя друг друга, сидели княжеский отрок Сметюха и конюший (Конюший - человек, ведающий конюшней, конным хозяйством.) Лоза, в прошлом - воспитатель юного Всеволода и его доверенный слуга.
      Когда Всеволод вошел в мужеский возраст и стал ходить с дружиной в походы против иноземных супостатов, старый Лоза попросился работать на конюшню и с работой успешно справлялся. Может, потому, что вовсе не был таким старым, как представлялось Всеволоду и его дружинникам.
      Все дело в том, что Лоза был совсем седым. Просто белым как лунь. А поседел он ещё в двадцать пять лет, когда татары лишили его жены и двух малолетних детей. Малышей заперли в избушке, которую подожгли, а над женой надругались и тоже бросили в огонь. Так, по крайней мере, рассказали ему потом о случившемся уцелевшие односельчане. Сам он ничего этого не видел, потому что, кинувшись с вилами на защиту своих родных, был изрублен саблями и брошен возле горевшей избы, ибо косоглазые нехристи сочли его мертвым...
      Войско князя Мстислава, отца Всеволода, тогда вынуждено было отступить, а когда вернулись и проехали по разграбленному, сожженному селению, обнаружили полумертвого Лозу и взяли его с собой в Лебедянь. Раненые, независимо от звания, лежали в княжеской бане, где искусный врач пользовал их с немалым успехом.
      Вылечил и Лозу. Но тело его жило, а душа была мертва.
      Вся его жизнь, семейное счастье, дом - все исчезло в одночасье. Теперь Лоза не мог даже заниматься прежним делом - резать дерево. А тут ему прежде равных не было.
      Что конек на крыше, что резной наличник, что навес над крыльцом - все получалось у него точно кружевное, тонкое - словом, загляденье!
      Они оба с женой будто нарочно подобрались - рукодельники. Жена Софья золотом вышивала. Такая одежа из её рук выходила - народ из дальних мест приезжал покупать.
      А уж что они на ярмарку вывозили, то и вовсе влет уходило. То они не по заказу делали, от души, для удовольствия. Находились такие, кто по пути на ярмарку их подкарауливали, чтобы красоту купить, от созерцания коей душа расцветала.
      Когда человек любимым делом занимается, да жена рядом - красавица, глаз не отвести, любушка единственная, да детишки растут крепенькие, как грибы-боровички, - надо людской зависти опасаться.
      Не иначе, думал потом Лоза, их жизнь кто-то сглазил. Он-то постарался, такой дом срубил, куда там княжескому терему! Мал, да удал. Издалека видать.
      Одного не учел: видели его не только добрые люди, но и лихие...
      Оправившись от болезни, Лоза так полюбил юного князя, что хоть и в дружинники попросился, а всякую минутку старался возле ребенка побыть. Чем-то ему Всеволод напоминал старшего сына Василька. Матушка князя, княгиня Верхуслава его приязнь заметила и в воспитатели к сыну взяла. Преданней человека подле Всеволода она не хотела бы и видеть!
      Когда привезли на двор раненого князя, Лоза к нему кинулся и на руках отнес в белокаменные палаты. Да возле него и остался.
      Попробовали было Лозу отогнать: мол, есть и помоложе, да посноровистей, - ничего не вышло. Вдруг в конюшем такая сила обнаружилась, такая злость, что дружинники, набивавшиеся сидеть подле больного князя, отступились - не драться же со стариком!
      На Сметюху только и согласился: парнишка сильный, добросовестный, свою службу не заспит.
      За то время, что Всеволод метался в бреду, наезжали его проведать и матушка Верхуслава - отца Мстислава вместе с другими позвал в поход на ливонцев великий новгородский князь Александр, - и сестра с племянниками, и все семейство Михаила Астаха в великой скорби по пропавшей Анастасии князь никого не узнавал.
      Арамейского врача Арсения, который почитался лучшим врачом в Лебедяни и его окрестностях, привезли князю тотчас же, как только раненого уложили на подушки.
      Врач осмотрел Всеволода, промыл рану, наложил повязку с мазью, от запаха которой, говорил Лоза, не только тараканы, мыши дохнут!
      Арсений попытался выпроводить из комнаты обоих приглядывавших за князем, но конюший упрямо мотнул головой и остался подле своего любимца.
      - Я - врач, не отравитель! - тщетно горячился обиженный его недоверием Арсений.
      - Не отравитель, - соглашался Лоза, по-прежнему стоя в ногах больного. - А и я тут место не простою. Делай свое дело, я тебе не мешаю.
      Арамеин ожесточенно растирал в ступке из слоновой кости какой-то черного цвета корень. Ссыпал в чашку. Капал что-то из золоченой фляжки, которую доставал из врачебной сумки, и косился на неподвижного, точно деревянный идол, Лозу, как будто он мог подсмотреть секреты врача.
      Снадобье врач наказывал давать Всеволоду два раза в день, а кроме того прикладывать ко лбу мокрую холодную тряпицу, обтирать винным уксусом и, как вспотеет, менять белье.
      Проходили дни. Князя поили лекарством, врач каждый день осматривал его, все более мрачнея лицом, - больной никак не шел на поправку.
      На вопрос Лозы, изболевшегося душой за воспитанника, "Полегчает ли князю?" Арсений лишь пожал плечами: "На все воля Божья!"
      Эти слова Лоза и поведал Любомиру, который прибегал проведывать князя чаще других, втайне надеясь, что ему известно что-то о пропавшей сестре.
      Любомир понял: врач ничего больше не может сделать и такими словами расписывается в собственном бессилии.
      Значит, если князю что и поможет, то лишь чудо?.. Прозора! Она называла себя чародейкой. Если от Всеволода отказался такой врач, пусть попробует она.
      Юноша приготовился к тому, что женщина начнет отказываться, ссылаться на то, что в княжеских палатах ей не место... Или этой гордячке подобные мысли в голову даже не приходили? Она, похоже, считала себя повыше многих знатных людей...
      Гордячка? Это он подумал о знахарке? Припав к шее Рыси - так звали кобылу, на которой Любомир мчался к Мертвому ручью, - он стыдливо качнул головой, будто кто-то мог подслушать его мысли. Едет человека об одолжении просить, а сам худое думает! Да и она может оказаться доброй чародейкой, совсем по-детски подумал он.
      Сын Астаха ошибся. Стоило ему только заикнуться о том, что князю Всеволоду, похоже, недолго жить осталось и что арамейский врач от него отступился, как она просто сказала:
      - Погодь пока, я медлить не стану.
      И верно, собиралась Прозора недолго. Налила Любомиру молока с душистым, ещё теплым хлебом и ушла за печку. Там переодевалась, чем-то гремела и шуршала. Когда вышла к нему собранная, юноша обомлел: опять она была другой, неузнаваемой.
      Величавая, красивая поздней, но пышной женской красой, коей хотелось поклониться, в бархатной ферязи (Ферязь - женский праздничный глухой сарафан.) и украшенной жемчугом кике (Кика - старинный головной убор замужней женщины.), Прозора выглядела королевой.
      Глаза Любомира разве что на лоб не полезли.
      - Ты... замужем? - выдавил он.
      - А то, мнится тебе, никто бы меня за себя не взял? - без улыбки спросила она.
      - Я так не думаю, - смешался юноша. - Просто... ты, видать, красавицей была?
      - Да уж не дурнушка какая!.. А что касаемо мужа, так я с ним церковью венчанная.
      - Он... жив?
      - Жив, раз я не вдова. Только его ноне со мной нет... Чего тебе о том знать!
      Прозора потуже завязала тесемки украшенной бисером сумы и кивнула.
      - Едем али нет?
      - Наперед меня сядешь? Сзади?
      - Сзади. Стану за твой ремень держаться. А ну как упаду?
      Она усмехнулась, и Любомир подумал, что, доведись ей на коня садиться, чтобы скакать по своей нужде, она и в седле не хуже любого дружинника усидит.
      В опочивальне князя юный дружинник Сметюха по одному знаку Прозоры пошел прочь, а конюший Лоза отчего-то застыл соляным столбом.
      Любомир рассказывал потом своим домочадцам: "Лоза-то рот раззявил, а глаза - будто у нашего быка Ровки, когда его лозиной ожжешь... Наконец опамятел и говорит: "Софья, ты жива?" Может, в лике знахарки святую углядел?"
      И уже домыслил по своему разумению: морок на Лозу наслала Прозора, морок!
      Между тем знахарка, не отвечая на вопрос конюшего, заметила ему:
      - Ты пока останься, может, князя перевернуть придется.
      Но Лоза все не мог успокоиться.
      - Сонюшка, почему доселе не объявлялась? Никто допрежь сего дня тебя не видывал...
      - Хотела, чтобы ты думал, будто я с ребятишками в избе сгорела. Лучше бы так и случилось... Бог распорядился иначе. Да и захотел бы ты меня зреть, погаными оскверненную?
      - Христос с тобой! - Лоза размашисто перекрестился. - Венчали-то нас на радость и на горе. Любо мне с тобой было в радости, нешто бросил бы тебя в горе?
      - Мне жалость не нужна... Да и не об нас речь. Твоего любимца сперва выходить надо.
      - Так ты - знахарка? Или так пришла, подсобить?
      - Когда это я бралась за работу, коей не знала? - нахмурилась женщина.
      - Прости, что усомнился. Кто же научил тебя?
      - Монах Агапит, святой человек. Тот, что душой болел за русский народ, чье здоровье либо от врача-иноземца зависит, либо от знахаря-шарлатана. Большой знаток трав, наговоров целебных. Молитв чудодейственных. Два года я в землянке, подле его скита прожила. Сначала он меня с того света вытащил, а потом жить научил. И поняла я, что моя жизнь должна на облегчение людских страданий направляться, потому многие врачебные тайны постигла...
      - Арсений вознегодует.
      - Ваш арамейский врач-то?
      - Он самый. Ох, суров!
      - Ты его боишься?
      - Еще чего!
      - Тогда помоги.
      Прозора стала осматривать князя. Но не так, как арамеин, выстукивая да выслушивая, а только вела рукой над неподвижным телом. По её знаку Лоза приподнял нательную рубаху князя.
      - Рана почти затянулась, - чуть слышно пробормотала знахарка. - Что же тогда мешает ему справиться с горячкой? Оставь меня с князем наедине.
      - Но я... - начал было Лоза.
      - Изыди! - повысила голос Прозора.
      Конюший повиновался, неслышно прикрыв за собой дверь.
      Если бы кто-то заглянул в опочивальню князя спустя некоторое время, то увидел бы в ней странную картину. Сидя на постели Всеволода, не очень молодая, но по-прежнему красивая женщина разговаривала... с бесчувственным больным!
      - Умереть надумал! - пеняла она ему. - Пусть, значит, Настасья век в неволе мается? А Лебедянь под нехристей пойдет?
      Прозора не была уверена в том, что Анастасия именно мается. Накануне ей приснился вещий сон, а проснувшись, она ещё и погадала на исчезнувшую княгиню, и выходило, что жена князя счастливо живет с каким-то "мунгалом". Он не был страшен так же, как большинство из них. Не так желтолиц и узкоглаз, но это был чужой!
      И что странно, лицо у Анастасии было не покорное, не жалкое - уж она-то знала, как могут сломать человека эти нехристи! - а гордое лицо любящей женщины. Глаза её горели, как два изумруда, когда она смотрела на мунгала...
      Но знахарка продолжала:
      - Нехристям поганым уступил. Какой же ты ратник после этого? И что твоя дружина о тебе скажет? Слаб князь Всеволод духом. Слаб!
      Раненый беспокойно шевельнулся.
      - Али совесть ещё не заспал? Ишь чего удумал - смерти отдаваться!
      Договорить она не успела. Дверь в опочивальню отворилась, и на пороге возник высокий худощавый мужчина в феске (Феска - мужская шапочка в виде усеченного конуса.) и строгом длинном кафтане синего цвета с серебряными пуговицами.
      Нижняя часть его лица как бы пряталась в черных усах и бороде, желтые глаза горели неистовым огнем.
      - Кто ты, женщина? - видно, едва сдерживаясь, чтобы не обрушить на неё всю силу своего гнева, спросил он.
      - Будь здрав, арамеин, - нарочито радушно сказала Прозора. - Али в ваших краях не принято незнакомых людей приветствовать?
      - Кто ты? - повторил он, не понимая причин её уверенности и полного отсутствия почтения, которое эти невежественные росы обычно испытывали при его виде.
      - Не знаю, как будет по-вашему, а по-нашему - лекарь, - весело пояснила она.
      - Женщина - лекарь? Не бывает.
      - Почему?.. А впрочем, я и есть небывалая женщина.
      - Что ты делаешь здесь, у постели умирающего князя?
      - Про умирающего сказал ты. А по мне, так он ещё маленько поживет!
      - Уж не ты ли вернешь князю жизненную энергию, которая истекла через его рану? Великий Ибн Сина (Ибн Сина - Авиценна - врач, философ, 980-1097гг.) говорил...
      - Великий Ибн Сина говорил, - довольно невежливо перебила его она, что нельзя вылечить тело человека, если больна его душа!
      Врач на мгновение потерял дар речи.
      - Ты, женщина... читала труды Ибн Сины?
      - Читала. "Канон врачебной науки".
      - Дикая страна! - вырвалось у него, как видно, по привычке. - Как зовут тебя?
      - Люди кличут Прозорой.
      - Прозора! Какое грубое имя. Оно тебе не подходит. А как назвали тебя отец-мать при рождении? Какое христианское имя дали?
      - К чему тебе мое имя?
      Врач, не отвечая, покачал головой и прошел к постели больного. Он взял безвольную руку Всеволода, подержал в своей, и вдруг брови его приподнялись.
      - Как тебе такое удалось? - он повернул к женщине удивленное лицо. Ему не помогал даже корень жизни. Даже он не заставил сердце князя биться быстрее.
      - Думаю, ты таких болезней лечить не сможешь, - откровенно сказала она, глядя Арсению в глаза, и, заметив, как опять гневно исказилось его лицо, мягко добавила: - Не серчай. Для того надо любить народ, который лечишь.
      Он на мгновение отвел взгляд, но опять посмотрел в её умные серые глаза.
      - Но ты сама представилась женщиной небывалой. Значит, таких мало? Как же любить других, столь от тебя отличных?
      - А ты спустись с горы своей учености. Любви врача всяк достоин: и князь, и последний смерд!.. Что тебе известно о князе?
      - Его ударили копьем.
      - И все?
      - Но я врач, не священник.
      - Так и есть: ты должен знать больше. Священнику нужна лишь душа, врачу - и то, и другое.
      Арсений рассердился.
      - Никто никогда в этой стране не учил меня, как паршивого мюрида (Мюрид - ученик.)!
      - Тогда ни о чем меня не спрашивай, раз ты такой гордец!
      Арамеин некоторое время боролся с охватившим его чувством негодования: мало того, что эта женщина разговаривала с ним без должного почтения, она не чувствовала трепета перед его знаниями! Неужели ей ведомо то, чего он не знает? Арсений и вправду был гордецом, но к тому же человеком справедливым.
      - Веришь, что князь придет в себя? - спросил он, будто ничего не случилось.
      - Не далее как к вечеру.
      Врач ещё раз взглянул на больного и почувствовал, что ему никак не хочется расставаться с этой удивительной женщиной.
      - Не могла бы ты, Прозора, удостоить меня своей беседы? Не здесь, в другом, более удобном для того месте.
      - Могу. Отчего же не побеседовать, - согласно кивнула она.
      - Еще хочу тебя спросить, - Арсений с поклоном открыл перед нею дверь, - есть ли у тебя муж?
      - Есть! - рявкнул стоящий сразу за дверью конюший Лоза.
      Глава одиннадцатая
      Время пришло
      Сегодня сын - Анастасия, как и Аваджи, была уверена, что у неё будет мальчик, - впервые толкнулся у неё в чреве.
      Она проснулась, и тут же проснулся Аваджи. Будто связанный с Анастасией одной пуповиной, он чувствовал теперь любое движение жены.
      - Тебе приснился страшный сон? - тревожно спросил он.
      Анастасия приложила его руку к животу.
      - Он... толкнулся!
      Аваджи прислушался, но ничего не услышал и сказал:
      - А не рано?
      И в самом деле фигура Аны пока не изменилась, живот выглядел почти плоским. Впрочем, он не стал спорить с нею, а лишь заметил:
      - Пусть растет здоровым, а мы будем с нетерпением ждать его.
      - Ты хочешь иметь много детей? - улыбнулась Анастасия.
      - Много, - он поцеловал её волосы; Анастасия заплетала на ночь косу, но он упорно расплетал её, зарываясь лицом в пушистый шелк её волос и жадно вдыхая их аромат. - Я хочу всех детей, которых ты сможешь родить!
      Он никому не говорил, как страстно всегда мечтал о детях. Еще в детстве Аваджи просил бога о плодовитой мачехе - пусть бы даже она была злая. Он бы все вытерпел, только бы их бедная юрта наполнилась детскими голосами! Только ушло бы выражение холодного одиночества из глаз его отца...
      Он дал себе слово никогда не обижать будущего сына Аны. Аваджи будет ему таким любящим отцом, каким бы не смог быть даже сам коназ Севол! И этот ребенок получит таких же любящих его братьев и сестер.
      - Но ведь ты - воин, - робко напомнила ему Анастасия. - Разве сможет одна мать вырастить столько детей?
      - Ради детей я оставлю воинское дело. Вот только соберем денег побольше, чтобы на хороший табун хватило, да и стану я выращивать лошадей. Это прибыльное дело.
      Слышал бы его слова Тури-хан! Он, конечно, замечал, что Аваджи теперь при любой возможности спешит к своей юрте, но считал, что страсть молодого мужа вскоре иссякнет. Женщина утомляет воина - нельзя долго любить одну и ту же. Взять хотя бы Айсылу. Уж как она ему полюбилась! А что вышло? Теперь она хнычет, если он её надолго оставляет, а вчера, когда он остался ночевать у третьей жены, она так рыдала, что пришлось звать шамана, чтобы очистил её огнем...
      Анастасия внимала словам мужа и в знак одобрения гладила его по жестковатым вьющимся волосам. Гладила, гладила... Он уже задремал, как ей явилось видение.
      Военный лагерь монголо-татар. Их она сразу узнала, потому что теперь видела ежедневно. И расположен этот лагерь возле каменных стен какого-то города... Не какого-то! Анастасия вгляделась: да это же Лебедянь! Она увидела выезжающую из ворот группу всадников, которую вел... её бывший муж Всеволод!
      Бывший? Разве может муж быть бывшим? Значит, она не законная жена Аваджи? И вообще, почему её волнует только это?!
      - Ты опять не спишь, звездочка моя? - ласково спросил он; почувствовал, как Анастасия сжалась от страха, пораженная своим видением. Жалко, моя газель не поместится в колыбельке, которая ждет маленького сына. Но я стану качать её на руках и охранять сон от злых красноглазых мангусов (Мангусы - вампиры монгольского фольклора.)!
      - Аваджи, сокол мой, - сказала она растерянно. - Князь Всеволод... он жив!
      Обнимавшие Анастасию руки мужа дрогнули.
      - Ты все ещё любишь его? - почему-то он ни на миг не усомнился в этом.
      - Нет, не в этом дело! - она была в отчаянии. - Как ты не понимаешь, тогда я... не могу быть твоей женой!
      - Не можешь или не хочешь?
      - Не могу. Как венчаная жена...
      - Вот что тебя беспокоит, - он осторожно вздохнул, будто держал в руках необычайно хрупкую и дорогую ему вещь, которая могла разбиться даже от резкого слова. - Но брак христианской церкви мусульманами не признается.
      - Но я - христианка! - отчаянно выкрикнула она.
      - Нет, теперь мы одной веры. Над тобой совершен обряд. Разве ты не поняла?
      - Не поняла.
      - Но ты кивнула, - голос мужа впервые прозвучал сурово.
      Анастасия не выдержала и разрыдалась.
      Она кивнула. Да, она кивала, как китайский болванчик, что стоит на её туалетном столике. Новое чудо из Китая. Для того, чтобы он кивал, достаточно слегка толкнуть его пальцем. А ведь Анастасию толкнули не слегка. Ее просто швырнули без жалости в эту страшную, жестокую жизнь, которой она вовсе не хотела!
      На этом месте она остановилась, вдруг испугавшись своих мыслей, и обняла Аваджи так сильно, что он застонал от счастья. Нельзя гневить Бога... любого? Тогда бы они не встретились никогда. Вот что страшно!