- Сколько дружинников ты одновременно держишь на стенах?
      Лоза недаром спрашивает. Старый вояка что-то придумал! Взгляд князя загорелся надеждой.
      - Пожалуй, четвертая часть от всего войска стоит.
      - Человек пятьдесят поставь цепочкой - пусть подают наверх ведра с водой. Будем обливать стены и земляную насыпь. Согласись, на ледяную гору куда труднее лезть.
      - Но у мунгалов - лучники.
      - Скоро они нам будут не страшны. Разве ты не чувствуешь, как крепчает ветер?
      - Хочешь сказать, они больше не смогут прицельно стрелять?
      - Уверен. Вон и их главный поворачивает коня...
      Монголы вроде от города отошли. Разбушевался ветер - убрались лучники, но движение в самом стане не прекращалось. Скорчившись за выступом стены, дружинники пытались укрыться от пронизывающего северного ветра.
      - Матерь божья! - вскричал вдруг один из дозорных.
      Картина, открывшаяся глазам осажденных, пугала своим размахом. По направлению к городу ползла вереница телег. Согнанные с близлежащих деревень крестьяне теперь правили телегами, доверху нагруженными... землей!
      Телег было много. Очень много. И каждую телегу сопровождали конные монголы. У рва возницы брали лопаты и сгружали землю в ров. Замешкавшихся монголы хлестали бичами.
      Одна за другой телеги разгружались и отправлялись в обратный путь. Великий Джурмагун, несомненно, был выдающимся человеком. И он не собирался, кажется, выпускать Лебедянь из своих цепких пальцев.
      Глава пятьдесят четвертая
      Подарок для Джурмагуна
      Надивившись красотой уруски, Нурбий с Хазретом сунули её в мешок. Им удалось выполнить наказ воеводы, добыть пленницу бесшумно, не привлекая ничьего внимания.
      Некоторое время разведчики ещё таились, низко пригибались к земле, но когда миновали поле и вышли на опушку рощицы, дальше пошли не скрываясь.
      О своей ноше как о женщине они не думали. Не потому, что были равнодушны к женской красоте, а потому, что привыкли не заглядываться на то, что принадлежать им не могло.
      Нурбий и Хазрет пользовались особым доверием великого багатура и потому могли обращаться прямо к его личному нукеру Бавлашу.
      По его знаку они внесли свою ношу в шатер и положили на ковер. Что делать дальше - дело великого Джурмагуна.
      А воевода наблюдал за повозками, которые тянулись к Лебедяни, и довольно улыбался: урусы сожгли деревья, которыми он завалил проклятый ров. Сожгли стенобитные орудия. Интересно, что они сделают с землей? А покорять города Джурмагуну случалось и с помощью одних лестниц - вот тогда урусы узнают всю силу его гнева!
      Он спрыгнул с лошади, которую тут же увел в тихое место, закрытое от злого северного ветра, один из его тургаудов, и шагнул в теплое нутро своего шатра. Верный Бавлаш уже разжег жаровню, чтобы господин мог погреться и отдохнуть в тепле.
      - Разведчики вернулись? - спросил Джурмагун, сбрасывая на руки нукеру теплый, подбитый мехом лисы чапан.
      - Вернулись.
      Как и сам воевода, Бавлаш был немногословен.
      - Языка привели?
      - Принесли.
      Джурмагуну показалось, что по губам нукера скользнула еле заметная усмешка.
      - Где он?
      На этот раз Джурмагун удостоился лишь красноречивого взгляда - какую ещё нечисть оставили эти двое ненормальных в его шатре, на любимом ковре?!
      Его вдруг охватила странная робость. Он не поспешил к мешку, как сделал бы прежде, а медлил, попивая поданный Бавлашем кумыс. Снял теплые сапоги и сунул ноги в легкие ичиги (Ичиги - высокие сапоги из мягкой кожи.).
      - Бавлаш! - негромко позвал он. - Сними мешок.
      Верный нукер сдернул мешок, вынул, как понял его хозяин, кляп и отошел в сторону, давая ему посмотреть.
      Перед Джурмагуном лежала женщина, при одном взгляде на которую душа его будто рухнула вниз живота, и теперь на её прежнем месте ощущался холодок.
      - Они не слишком её придушили? - спросил он, чтобы хоть звуком своего голоса бросить с себя оцепенение.
      - Дышит, - коротко ответил Бавлаш.
      И вправду, аккуратные полушария её грудей слегка приподнимались.
      Пленница ещё не открыла глаз, но Джурмагун уже знал, что будут они какого-то невероятного цвета, какого он никогда прежде не видел. Или не обращал внимания.
      Верный Бавлаш неслышно покинул шатер, но он не заметил ухода своего нукера. Женщина лежала перед ним, неловко изогнувшись, и Джурмагун не сразу сообразил, что у неё до сих пор связаны руки. Он поспешно развязал веревки и стал растирать посиневшие запястья.
      Никто бы не узнал в нем сейчас прежнего решительного, мужественного полководца, с лицом, на котором не находили отпечатка никакие страсти. Оно казалось выжженным из особо прочной глины, вытесанным из самого крепкого камня. Оно наводило ужас на врагов своей бесчувственностью.
      Теперь Джурмагун выглядел как мальчик, впервые оставленный наедине с женщиной. Он ничего не помнил, ни о чем не думал, только сторожил чуть заметный трепет её густых пушистых ресниц. Вот сейчас она поднимет их, и случится чудо!
      Спроси сейчас кто-нибудь у него, что с ним происходит, он ответил бы невразумительно:
      - Колдовство!
      Вот, значит, как решили его победить урусские мангусы? Им это удалось. Ибо великий багатур не хотел возвращаться в действительность из своего сладкого сна.
      До сего дня Джурмагун всегда старался обуздать свою плоть, а ещё лучше, умертвить её. Чтобы до конца жизни оставаться глухим к её зову.
      Он не раз видел, как на его глазах великие люди теряли свое лицо перед лицом любви. Видел страшную власть над ними самых обычных на вид женщин и молил богов хранить его от такой ничтожной участи.
      Джурмагун избегал женщин, сколько мог, и теперь, кажется, природа мстила ему, доставив самое прекрасное из всех своих творений прямо к нему в шатер! Он уже много месяцев не имел женщины и, глядя на уруску, понял, что больше не выдержит.
      Дальше он вел себя так, будто его и впрямь заколдовали. Любого своего военачальника за подобное - в разгар военных действий! - он отдал бы под плети. Но сейчас полководец об этом не думал. Тургаудам у входа в шатер Джурмагун приказал, чтобы к нему под страхом смерти никого не пускали. А сам поместил прекрасную пленницу на ложе и стал её раздевать.
      Женщина почему-то не приходила в себя. Может, оно и к лучшему? Иначе как бы он чувствовал себя под её обвиняющим взглядом? Он даже мысленно уговаривал ее: потерпи ещё немного! По его собственным понятиям он действовал как вор - не женщины же ему бояться! - но ничего с собой не мог поделать.
      Наконец он освободил её от всех одежд и стал рядом на колени, пододвинув серебряный подсвечник в виде ощерившейся головы какого-то диковинного животного. Впервые у него возникло желание рассмотреть женщину, а не просто использовать её и забыть!
      Пламя в светильнике слегка колебалось то ли от проникающего в шатер холодного ветра, то ли от его учащенного дыхания, и потому казалось, что тело женщины будто живет само по себе, отдельно от его хозяйки.
      Он тронул рукой её грудь, которая тут же ожила под его лаской. Чуть касаясь бело-розовой нежной кожи, он провел вниз по её животу, скользнул во впадину в пушистом треугольнике. Пленница вздрогнула и простонала что-то на своем языке. Это был не возглас страха, а призыв, и он не смог остаться простым наблюдателем.
      Одежда будто сама соскользнула с тела мужчины, и он, накинув на красавицу легкое, но теплое одеяло из лебяжьего пуха - один из его многочисленных трофеев, прежде казавшийся ненужным, - и сам нырнул под него.
      Он прижался своим разгоряченным телом к её прохладному и задохнулся от желания. Но теперь он уже не хотел брать её бесчувственную. Он хотел видеть её глаза. И потому жадно, исступленно ласкал её тело, чувствуя, как она приходит в себя и... отвечает! Отвечает на его ласки!
      Но вот она открыла глаза, действительно невозможно зеленого цвета, и шевельнула губами, как если бы собиралась издать крик ужаса, но такого он не смог бы пережить, потому просто прижался своим ртом к её рту и с бесконечной нежностью овладел ею, заставляя её против воли участвовать в его неистовом танце любви.
      Глава пятьдесят пятая
      Законная жена
      На землю опустилась ночь. Вернулись в свой стан монголы, на прощание погрозив кулаками упрямому городу и гортанно выкрикивая на своем языке угрозы глупым урусам. Не захотели отдать десятину, отдадут все, что имеют, и город, и свои никчемные жизни...
      Старшина дружинников сменил дозорных на стенах и предложил Всеволоду, который с неистребимым упорством отказывался ранее идти к себе домой:
      - Мороз крепчает, княже. Ночь - хоть глаз коли. Мунгалы по своим юртам отправились, а княгиня, небось, извелась в ожидании.
      Неожиданно князь согласно кивнул. Он чувствовал себя разбитым и опустошенным. Нельзя было признаваться в том никому, но Всеволод не видел в будущем ничего хорошего ни для себя, ни для лебедян: город плотным кольцом обложили враги. В самой Лебедяни за крепкими воротами сидит предатель, которого князь считал своим соратником. Как жить после этого?
      Ингрид ждала его. Кровать была подготовлена ко сну, а княгиня, простоволосая, в ночной сорочке, сидя подле светильника, стежок за стежком вышивала мужу рубаху. Это была не русская, зачастую нарочно упрощенная вышивка, а особая, та, которой обучались в монастырях девицы знатных семей Литвы.
      Костяная игла ходила в её руках туда-сюда, что не мешало Ингрид думать и вспоминать свою встречу с Анастасией. Как исказилось лицо бедной женщины, когда её муж-монгол упал под ударом Всеволода! Ингрид тогда обрадовалась и хотела поделиться гордостью за своего мужа с рядом стоящей Анастасией, но увидела, как та побледнела и схватилась за сердце, как если бы удар князя пришелся по ней самой.
      Княгиня, в отличие от Прозоры, вовсе не возмущалась её любовью к монголу, к врагу! Могла же Ингрид продолжать любить своего русского мужа, в то время как её отец, несмотря на клятвы и заверения в верности, воевал сейчас на стороне Польши против русских. Любовь не разбирает, кто с кем воюет, кто откуда родом...
      Сегодня Анастасия у городской стены не появилась, и княгиня решила, что она горюет в одиночестве, обнимая осиротевших детей. О том, что один из них - сын её мужа, Ингрид думать не хотела.
      Всеволод не рассказывал ей о том, что Анастасия попала в плен, нося под сердцем его ребенка. Ингрид потихоньку разузнала об этом от своих дворовых, которые не считали тайной то, о чем и так знал весь город.
      Советы знахарки Прозоры не пропали даром: князь с княгиней стали находить особую прелесть в обладании друг другом без ограничений и запретов. Ингрид стеснялась говорить об этом своему духовному пастырю, который уверял, что муж с женой должны сходиться только для зачатия ребенка и что плотская радость греховна.
      Но ведь был же момент, когда Всеволод заколебался и даже ходил к Анастасии, хотя Ингрид думала, что привязала его к себе навеки.
      Странные эти мужчины! Только что он умирает от счастья рядом с тобой, и вот уже согласен бежать к другой... Но ничего, она все равно своего добьется! Ингрид сделает так, чтобы её муж не думал и не мечтал ни о какой другой женщине, кроме нее.
      Теперь же Ингрид тосковала по мужу. Так не вовремя разбуженная чувственность давала о себе знать. Она не считалась с тем, что город в осаде, что его не сегодня-завтра могут взять монголы, что может погибнуть Всеволод, так же как и она сама. Она хотела, чтобы побыстрее пришел муж, заключил её в жаркие объятия, - теперь и слепой увидел бы, что каждый раз он покидает её все с большей неохотой...
      Утром Всеволод поднялся потихоньку, чтобы не разбудить спящую Ингрид. И то сказать, совсем мало удалось поспать ей сегодня. Он-то привычен случалось и по двое суток не спать, когда шла война. Он даже чувствовал некоторую свою вину - жена ждет ребенка, а он все не мог от неё оторваться. Все брал и брал податливое жаркое тело, сам раскаляясь от этого пламени...
      Но пора, пожалуй, убрать из глаз это воспоминание о бессонной ночи. Небось к дружине идет, не к дворовым девкам...
      @int-20 = Рядом шагавший Глина искоса поглядывал на князя, как он стирает с лица блаженную улыбку и привычно хмурит брови, готовясь к серьезному дню. Да уж, правителю Лебедяни было о чем подумать.
      Лицо Кряжа, старшины дружинников, который уже ждал князя у караульной, светилось торжеством. Он сделал знак одному из своих воинов, и тот вытолкнул из маленькой кладовой, пристроенной возле караульни, где дружинники хранили всякий хлам, боярина... Чернегу!
      - Как же вы взяли-то его? - подивился Всеволод.
      - Решили у нехристей поучиться. Сколотили пару лестниц да через ограду перелезли. Челядь закрыли в людской, чтоб не мешались под ногами, а двери в девичий терем снаружи бревном подперли...
      Как оказалось, Чернега сидел в трапезной вместе с двумя своими соратниками, не пожелавшими бросить товарища в опале, как считали они. Они как раз пеняли Чернеге, что он напрасно выступает против князя.
      - Чего тебе вздумалось на старости лет в посадники лезть? - спрашивал один из друзей боярин Быстродел. - Сидишь теперь как волк, собаками загнанный. До распрей ли, коли басурманы у ворот? Все обиды надо позабыть да на защиту города поспешить...
      - Верно говоришь, боярин Быстродел, - с ходу вмешался в разговор вошедший в залу вместе с дружинниками Лоза; ему лезть по лестнице не пришлось, те, что перелезли в боярский двор, открыли двери остальным. - Не нам, старым воинам, княжескую власть свергать. А уж нехристей в товарищи звать - и вовсе подлость великая...
      - Ты говори, да не заговаривайся! - Быстродел вскочил из-за стола и схватился за рукоятку огромного, похожего на маленький меч кинжала. - Я ведь не посмотрю, что с тобой дружинники. Заставлю за поклеп ответить!
      - И кого посмел обидеть наговором? - поддержал его другой сотрапезник боярин Коваль. - Чернега ещё батюшке Всеволода, князю Мстиславу верно служил.
      - Наговором? - изумился вошедший следом за Лозой Кряж. - А не скажете ли мне, добрые люди, чей это холоп на воротах висит?
      Он сделал предупреждающий жест дружинникам, которые направились было к сидящему за столом Чернеге.
      - Скажем! То холоп, решивший по своему глупому разумению за боярина опального вступиться, - проговорил Быстродел. - Так нешто за него князь Всеволод почтенному боярину мстить станет?
      И Кряж, и Лоза, и дружинники все ещё таращились на бояр, не осознавая боярского возмущения: за кого они вступаются?! Лоза быстрее других сообразил, что товарищи Чернеги попросту не знают всей правды.
      - Что ж ты, боярин, с друзьями планами не поделился? - насмешливо спросил он. - И про связь с немецким рыцарем им не рассказал. И про то, как холопа своего послал княжеских дозорных отравить да мунгалам городские ворота открыть...
      - Нет! - прорычал Быстродел, меняясь в лице; он продолжал с надеждой вглядываться в глаза Чернеги, которые тот упорно теперь отводил. - Андрей! Мы же с тобой с молодечества вместе. Ты же русич! Не мог ты своих братьев под татарскую саблю подвести!
      Боярин Коваль отступил прочь, с ужасом глядя на Чернегу.
      - Лоза, - почти умоляюще произнес он, - ты же не веришь, что Чернега...
      - Не верил бы, - жестко вымолвил тот, - да своими глазами видел, как холоп Скрыня отравленный его хозяином квас пил. И умер на глазах всей дружины.
      - Наговор! Поклеп! - голос Чернеги сорвался на крик. - Верите холопу и не верите боярину! Я великому князю Ярославу прошение подам...
      И замолк на полуслове, отброшенный мощной рукой Быстродела.
      - А ведь прав Лоза, - он проницательно вгляделся в лицо бывшего друга. - Кричишь ты громко оттого, что не веришь, будто мы долго продержимся. Ты нас всех с помощью мунгалов уже в могилу уложил... Мы-то с Ковалем жалели тебя, думали, Всеволод Мстиславич по младости да по горячности обижает старого воина. Заставляет, будто цепного пса, за забором сидеть... Я видел, что с тобой неладное творится, но что ты переметнуться задумал, и помыслить не мог. Эх!
      Он плюнул под ноги Чернеги и подошел к дружинникам.
      - Вяжите, братцы, и меня, дурака старого, за слепоту мою. За веру в дружбу, коей полвека минуло, за то, что не слушал других лебедян, отмахивался легкомысленно...
      - Иди домой, боярин, - мягко проговорил Лоза, - нет у князя зла на тебя.
      - А на меня? - подошел враз сгорбившийся, потрясенный Коваль.
      - И на тебя.
      - Братцы! - крикнул им вслед Чернега, но они не обернулись и прошли к выходу мимо дружинников, которые молча расступились перед ними.
      Чернега оглядел всех безумным взглядом. Он только теперь осознал, что поставил себя наособицу от всех и переступил границу, отделявшую человека уважаемого от презренного, подлого пса. Дружинники стояли не шевелясь, но он стал пятиться от них, пока не уперся в стену. Стукнулся об неё затылком и будто очнулся от долгого сна.
      - Да, ребятушки, - усмехнулся он, - продал я душу не за овсяный блин. Возгордился! Недаром говорят, боярская спесь на самом сердце нарастает... Что ж, умел грешить, умей и ответ держать.
      Он быстрым неуловимым движением выхватил кинжал, но Кряж, следивший за каждым его движением, кинулся к боярину и успел перехватить занесенную для удара руку.
      - Э, нет, боярин, держать ответ тебе придется по делам твоим. А по ним ты смерть такую не заслужил - слишком легка она и пристала воину, коего победили в честной схватке, а не предателю народа своего.
      Глава пятьдесят шестая
      Один среди урусов
      Прошло довольно много времени с тех пор, как разгневанная Анастасия выскочила прочь из комнаты. Аваджи не сомневался, что она сидит у Прозоры. Опять, наверное, помогает урусской шаманке готовить отвары из трав.
      Он мог бы пойти к Прозоре, вызвать Анастасию и попросить у неё прощения за свою глупую ревность, но что-то мешало ему это сделать.
      К тому же сталкиваться лишний раз с хозяйкой дома, которая почему-то возненавидела его с первого взгляда, Аваджи не хотел. Ему проще было бы поговорить с молодой женщиной, прозванной урусами странным именем Неумеха, но она как раз сегодня где-то задерживалась.
      Неумеха появилась у его постели на второй день после ранения - сменила просидевшую подле него всю ночь жену. Когда его сиделка ненадолго зачем-то вышла, Аваджи решил подняться и немного пройтись по горнице. Он вовсе не чувствовал себя смертельно раненным, как казалось этой женщине.
      Он сделал всего несколько шагов, когда вошла эта самая Неумеха. При виде его она так пронзительно закричала, что у Аваджи заложило уши:
      - Матушка! Матушка!
      Прибежала Прозора. Не обращая внимания на протесты, уложила его на кровать, задрала рубаху, словно он был не мужчиной, а малым неразумным ребенком, и долго смотрела как зачарованная на его рану. Что там могло быть интересного? Но знахарка трогала затянувшийся шов холодными пальцами и все повторяла:
      - Не может быть! Не может быть!
      Потом опустила рубаху и сказала торжественно, будто своему урусскому богу:
      - Какой великий дар!
      Аваджи ничего не понял. Но и не очень старался понять. Мало ли чего бормочут шаманы, когда стучат в свои бубны, отгоняя злых духов? Все таинственное простым смертным и должно быть непонятно...
      Но не может же он вечно сидеть в этой деревянной урусской юрте!
      Аваджи уже понял, что вернулся в то самое проклятое село. Урусские мангусы, кажется, неохотно выпускают свои жертвы из цепких объятий. Но вот почему рядом с ним оказалась Ана? А что если любимую жену ему подменили? Он затряс головой от такой кощунственной мысли.
      Ему бы выйти, оглядеться получше, а он вынужден сидеть взаперти - ни гость, ни пленник...
      Неужели Ана не любила его, а лишь смирилась со своим невольным замужеством?.. Вот оно, искушение! Мангусы испытывают их с Аной чувства. А если и она так же мучается, сомневается в нем?
      Он решительно отправился на поиски жены. Или хотя бы Прозоры, которая подскажет, где её найти.
      Урусскую шаманку он нашел сразу - она все так же возилась со своими травами, в той же комнате. Но одна. Потому он спросил её, не сразу осознав, что она задает ему тот же вопрос:
      - Где Анастасия?
      Прозора некоторое время не сводила с него удивленных глаз, пока не поняла, что он нешуточно встревожен.
      - Она пошла в амбар. Ей понадобился пчелиный воск.
      - Давно? - спросил он внезапно севшим голосом.
      - Давно, - кивнула Прозора и добавила виновато: - Я подумала, вы вместе.
      Он побежал к выходу из дома, выскочил на крыльцо и закричал прерывающимся от волнения голосом:
      - Гиде амыбар?!
      Знахарка догнала его и накинула на плечи тулуп.
      - Рану застудишь.
      А потом по-молодому легко побежала впереди него к большому бревенчатому сараю. Анастасии там не оказалось.
      - Гиде... - начал Аваджи, терзаемый самыми страшными предчувствиями.
      - Гиде! - передразнила его Прозора. - Я и сама не знаю, где. Может, позвал кто?
      - Паз-вал?
      - Позвал, позвал, - медленно проговорила знахарка, уже и сама не веря в это предположение.
      Она осмотрелась. Поначалу в запале не глянула себе под ноги, а теперь удивилась, что не заметила       - Здесь кто-то был.
      - Коназ Севола? - спросил тот первое, что пришло на ум.
      - Князь? Откуда ему здесь взяться? Он в Лебедяни, от твоих джигитов отбивается. Да ты вглядись, обувка-то ваша!
      - Ваша обувка! - согласно кивнул Аваджи.
      Прозора могла бы говорить на его языке, что облегчило бы их общение, но не хотела. Она получала странное удовольствие оттого, что заставляла его мучиться, подыскивать те немногие русские слова, что он знал.
      - Надо говорить: наша.
      - Наша, - покорно повторил он.
      Аваджи никогда бы не стал ссориться с Анастасией, если бы она не была такой красавицей, что заставляла его сомневаться в своем праве ею обладать. Мало того, что, вкусив радостей семейной жизни, он больше не чувствовал в себе желание воевать, у покойного Тури-хана оставалась большая часть добытых им в набегах ценностей, на которые он собирался купить себе табун лошадей...
      Как он теперь станет кормить свою жену? А детей, которых они собираются завести побольше? Что он умеет, кроме как воевать или разводить скот?
      А разве урусам не нужны лошади?
      Подумал так Аваджи и испугался: разве он не присягал на верность великому Удэгэю? Кто-то говорил, что он был при смерти, а теперь умер, и потому Джурмагун получил депешу с приказом вернуться в Мунганскую степь.
      Но это были лишь слухи. Насколько Аваджи знал Джурмагуна, до Лебедяни он считался непобедимым полководцем - неужели он станет поступаться своей славой ради маленького непокорного городка?
      Куда же пропала Анастасия? Вернее, кто её похитил? То, что случилось именно так, было отчетливо написано на белом тонком покрывале снега. Так же ясно, как и на пергаменте.
      Для верности Прозора с Неумехой обежали Холмы - не видели ли женщину сельчане? Не пригласил ли кто её к себе? Анастасия исчезла.
      Дозорный на башне клялся и божился, что по дороге и мышь не проскакивала. Значит, лазутчики шли по рощице вдоль болота. С той стороны, откуда врага не ждали.
      - Эх, вояки! - тяжело вздохнула Прозора, мысленно пеняя мужу на то, что оставил её одну управлять Холмами, а она сама, конечно, не додумалась до простого - смотреть в обе стороны!
      Прозору расстроило исчезновение Анастасии:
      - До чего не везет девке!
      И не очень поверила заявлению её мужа-монгола:
      - Я её найду!
      Не такой он важный в войске человек - уж в этом-то Прозора разбиралась! Как она поняла, Аваджи мучил жену своей ревностью. Что ещё можно ожидать от людей, позволяющих себе иметь по четыре жены!
      Но сейчас Аваджи и думать забыл о ревности. Теперь, когда Аны не было поблизости, мозги молодого сотника сразу прояснила мысль о том, что его жена в опасности. На вопрос самому себе: "Кто похитил Ану?" - он сам и ответил: "Джурмагун!"
      Не мог тот не проявить внимания к Холмам. А привлек его к этому сам Аваджи!
      Он невидяще посмотрел туда, где лежали в засаде лазутчики их войска. Место они выбрали удачно - дом стоит в стороне от других, к тому же на вид самый богатый. Не понадобилось и выбирать, кого украсть. Первого же, кто сошел с крыльца!
      - Ишак шелудивый! - выругал Аваджи себя. - Ты один в этом виноват!
      Он стал думать, и Прозора ошибочно приняла его раздумья за колебания. Аваджи всего лишь отрекался от законов и понятий, с которыми рождаются уйгуры: Аллах поставил над Аваджи таких людей, как Тури-хан и великий Джурмагун. Но разве Аллах сказал бы им: берите жену юз-баши Аваджи, раз вы вожделеете к ней? Значит, это они нарушили заветы Всевышнего!
      Получается, что и в жизни, как на войне: кто сильнее, тот побеждает и берет себе все. Но если это так, то Аваджи ещё и не начинал сражаться! Пусть у него нет своего войска, но на что ему голова?
      Он был уверен в том, что Джурмагун при виде Анастасии и думать забыл, что она из проклятого села. Он увидел в ней только женщину. И станет добиваться только как женщину, забыв про то, что она может иметь ценные сведения.
      Но куда ушла вдруг его ревность? Аваджи был уверен в том, что добровольно Анастасия не станет принадлежать великому багатуру. А сам Джурмагун? Посмотрит ли он на то, что красивая женщина - жена его юз-баши, если о том узнает? Да он сметет его со своего пути, как ветер песчинку с ладони.
      Глава пятьдесят седьмая
      Снова пленница страсти
      В шатре было тепло, хотя снаружи, Анастасия знала, разыгралась настоящая зима. Бавлаш, который только что поставил у лежанки поднос с завтраком, как тщательно ни старался стряхнуть снег, все же оставил его кое-где на своих сапогах.
      Анастасия при виде его не могла даже встать с лежанки, потому что кроме одеяла на ней ничего не было. Она не поняла, зачем Джурмагуну понадобилось отнимать у неё одежду. На все вопросы он лишь грубовато отвечал, что она ей не нужна.
      Может, боялся, что Анастасия убежит?
      - Ты не сможешь этого сделать! - смеялся однако он. - Ты же не знаешь, как я расставляю дозоры.
      Анастасии казалось, что она спит и никак не может проснуться. И в её сне нет времени, а есть лишь моменты, в которые рядом с ней лежит этот мужчина, или он её ненадолго покидает, чтобы с приходом снова наброситься.
      И это он прошептал ей сегодня... Или вчера?
      - Я не могу тобой насытиться.
      У Анастасии не осталось сил даже на возмущение. И на размышления. Этот человек разбудил в ней нечто такое, чего она раньше в себе не ощущала. Она с удивлением вдруг поняла, что ждет его прихода, как и его неистовых ласк.
      Это было непохоже ни на целомудренную горячность Всеволода, ни на восхитительную нежность Аваджи - это было чувство, которым она почему-то не могла управлять.
      В короткие минуты передышки она говорила себе, что станет сопротивляться, что не позволит больше будить в себе эту кричащую, рычащую женщину-зверя. Ей было стыдно ощущать себя такой, но с приходом Джурмагуна её благие мысли улетучивались, и она опять забывалась в этом любовно-горячечном бреду.
      Она поняла, что её похититель - полководец, приведший войска под стены Лебедяни. Однажды он спросил:
      - Ты из Халамов?
      - Нет, я из Лебедяни.
      Она не видела причины обманывать.
      Ее имя он почему-то сразу переиначил в странное: Таис. И говорил, что в юности ему нравилась женщина с таким именем. Разве это не судьба, что её зовут почти так же?
      Он, как завороженный, мог целую вечность смотреть в её глаза. И называть гурией, пэри, райской птицей, и почему-то Анастасии это не было неприятно.
      Нет, она не забыла ни Аваджи, ни детей, но теперь они существовали как бы отдельно от нее, в другой жизни. Она будто болела тяжелой заразной болезнью и все равно не смогла бы к ним приблизиться.
      Она больше не слышала никаких голосов и не чувствовала никаких особых возможностей. Кажется, на второй день пленения она хотела что-то сделать, как-то попытаться вырваться, но Джурмагун заставил её выпить какой-то отвар, после чего она будто плавала, покачиваясь на легком розовом облаке.
      - Нет, этого я больше давать тебе не стану, - решил её похититель. После него ты меня не слышишь.
      Он все время добивался от неё соучастия в каждом его движении и не верил её притворству, к которому Анастасия пыталась прибегать, чтобы он больше ничего не требовал от нее. Всему виной и были эти его усилия: она стала слышать его, но перестала слышать и осознавать себя.
      А Джурмагун стоял совсем недалеко от шатра - отсюда ему виднее всего был и его курень, и осажденный город. Опять шел снег. Начиналась та самая урусская зима, тяготы которой он уже успел почувствовать. Его все больше убеждала правота Субедея, военачальника Бату-хана, о необходимости возвращения в Мунганскую степь...
      Всего два-три дня назад Джурмагун собирался сравнять с землей город, который ему не покорился. Теперь же он перестал злобиться на Лебедянь. Перестал жаждать его погибели. И он стал даже уважать упорство и мужество урусов - не убоялись такой силищи! И объяснение этому его новому взгляду было - лежавшая в его шатре женщина.
      Кто бы поверил, что теперь главной заботой полководца стало не потерять свою урусскую пленницу, сохранить её при себе навсегда. Он готов был на любую хитрость, чтобы, уходя из шатра, не бояться, что вернется и не обнаружит её там...
      Если бы ему сказали, что она может летать или обернуться змеей и уползти, великий багатур бы не слишком удивился, но если бы она дала ему клятву не пытаться его покинуть...
      Он постоял ещё немного и вернулся в шатер. Таис была на месте. Да и куда она могла бы уйти, если он предусмотрительно лишил её какой бы то ни было одежды, а по нужде сопровождал лично, закутывая, чтобы не простудилась, в свой подбитый соболем халат.
      На бледном осунувшемся лице её зеленые глаза выделялись особенно ярко. Джурмагуну на мгновение стало жалко - ведь это он изнуряет её своими ласками, но поднявшееся при одном упоминании об этом желание начисто унесло остатки жалости.