Глина в высоком стройном юноше Любомира не признал. Не узнали и другие лебедяне. Они считали, что его горб навечно, и потому терялись в догадках, кто это. Решили, родственник Астахов, ибо на них ликом похожий.
      Любомира такое равнодушие земляков радовало и огорчало. Он хотел удивления и восхищения его новым обликом...
      Хуже всех чувствовала себя Анастасия. За два года она отвыкла, что её - непокрытую! - может беспрепятственно разглядывать столько глаз, и потому пыталась закрыться остатком покрывала. Это было так непохоже на дочку Михаила Астаха, которую прежде лебедяне потихоньку осуждали за недевичьи поступки и дерзкий взгляд. Было ясно, нехристи молодку испортили! Понятно, что в плену жизнь несладка. И Анастасию уже жалели...
      И брат, и сестра, каждый по своей причине решили до срока родню о своем приезде не извещать. Любомир хотел поразить домашних новым обликом. Анастасия по дороге хотела ещё раз подумать о том, как она будет вести себя в родительском доме и вообще в городе. Рассказывать о своем замужестве? Или изображать несчастную жертву "мунгалов", что вызовет к ней сочувствие, но для неё самой будет предательством - она не хотела отказываться от любимого мужа.
      Об одном не подумали молодые глупцы, увлеченные своими переживаниями: как будет чувствовать себя их мать? И тем, конечно, испортили радость встречи. Ибо боярыня Агафья, увидев любимое чадо - единственную дочь, которую считала погибшей, страшно закричала и упала без чувств посреди двора. Никто не успел её подхватить, и боярыня сильно ударилась головой о камень.
      Начался переполох. Челядь кинулась хозяйку поднимать, послали за врачом, а так как боярыня долго в себя не приходила, послали за её пятерыми сыновьями. На всякий случай.
      Вот и вышло, что приезд Анастасии и новый облик Любомира были восприняты вовсе не так, как последним хотелось бы...
      Теперь же вся семья собралась вокруг постели матери и жены, с тревогой вглядываясь в её мертвенно-бледное лицо.
      Врач домочадцев успокоил: мол, ничего страшного, но в постели полежать надобно, а все же поверить не могли, пока боярыня не открыла глаза и не позвала:
      - Настюшка!
      - Я здесь, маменька! - Анастасия склонилась над матерью.
      - Слава господу нашему! - по щеке лежащей скатилась слеза. - Теперь и помереть не жалко!
      - За что же я тогда такие муки терпел? - шутливо возмутился Любомир; ему хотелось и подбодрить мать, и напомнить о себе - неужели так незаметна перемена в его внешности?!
      - Помогла тебе Прозора?
      Тут уж все расступились, и перед боярыней предстал её младший сын, каким он и должен был стать от рождения. Наконец Любомир мог поворачиваться во все стороны, давая возможность каждому пощупать свою прямую спину.
      - Чудо! - восклицали братья. - Чудо!
      Теперь боярыня улыбалась и взглядом ласкала обоих. Наконец, помедлив, спросила у Анастасии:
      - Одна вернулась?
      - С детьми, - ответила та и упала перед ложем матери на колени. Прости, матушка!
      - За что же прощать? - вздохнула боярыня. - Не заболей я в свое время, до последнего срока бы деток рожала. Дети - наша радость... Кто же у тебя?
      - Сын и дочь.
      - Я их пока кормилице поручил, - проговорил старший сын Владимир, который никогда не терялся ни в какой суматохе и помнил обо всем.
      - Что с тобой случилось, матушка? - услышали присутствующие знакомый голос.
      Князь Всеволод, отодвигая столпившихся у постели больной домочадцев, склонился к боярыне.
      - Никак, заболела от радости.
      Он говорил с Агафьей так, словно ничего не случилось за эти два года. Словно не было у него другой жены. И обращался к бывшей теще, как и прежде. Боярыня тоже ответила ему, как в давние времена, когда разговаривала с ним - любимым и единственным зятем.
      - Неуклюжа я стала, Севушка! Свалилась посреди двора. Поди теперь, объясняй всякому, что сама упала, а не муж поколотил.
      Она лукаво глянула на супруга.
      Всеволод обежал взглядом лица сыновей Астаха и обратился к бывшей жене:
      - Говорят, ты с сыном приехала?
      - И с дочерью, - сухо уточнила она.
      - Сына-то как назвала?
      Об этом никто из родни даже спросить её не успел, но она ответила князю:
      - Владимиром.
      Старший брат нежно улыбнулся ей - ещё будучи девочкой, она пообещала, что своего первого сына назовет в честь старшего брата. Он всегда незаметно опекал её, но бывал и строг, так что Анастасия порой боялась его поболе сурового батюшки.
      Вот и теперь он будто взял на себя ответственность, говоря от имени всей семьи.
      - Шел бы ты домой, княже!
      Всеволод сделал вид, что не услышал его слов. Почему он должен идти домой, ежели ему и здесь хорошо? Он всегда чувствовал себя в семье боярина Михаила как среди своих родных и не хотел задумываться над тем, что времена изменились.
      В самом деле, не выгонят же его! Он остановил взгляд на Любомире. С младшим он был дружен поболе других. Но что в нем переменилось? Это был ликом тот же юноша... Господи, да у него же нет горба! Братья проследили взгляд князя и заулыбались его изумлению. Мальчишка-то красавчик, оказывается! Да и уж не мальчишка. Семнадцать ему.
      - Не хочешь ко мне в дружину идти, Любомир? - спросил князь; ему хотелось говорить вовсе не это, но он решил отвлечь Анастасию от слов Владимира. Он украдкой взглянул на бывшую жену. А почему - бывшую? Разве судьба не вернула ему ее?.. А Ингрид... Домой отсылать её, конечно, совестно, но можно отдать за боярина хорошего рода...
      В горнице повисла тишина. Князь изумился. Любомир даже не спешит ответить на его предложение. В другое время он прыгал бы от радости.
      Любомиру и вправду было лестно предложение князя, но теперь он стал другим человеком. Научился скрывать свои чувства и не визжать по всякому поводу как дворовый щенок.
      Понятно, думал князь, Любомир язык проглотил от радости, но почему молчат остальные? Анастасия хмурится. Небось, ревнует. Когда ему у Прозоры неизвестно что почудилось, он готов был не то что хмуриться, избу её в щепки разнести!
      От собственного объяснения Всеволод повеселел. Он привык с детства не знать ни в чем отказа. Потому слова Анастасии прозвучали для него как гром среди ясного неба.
      - Владимир прав: негоже тебе, князь, у нас задерживаться. Что люди скажут? Да и жену свою не след обижать.
      Он оторопело уставился на нее.
      - А разве ты не моя жена?
      - Теперь не твоя. Так господу было угодно. Не живи, как хочется, а живи, как можется.
      Братья Анастасии молчали. Отец молчал. И Всеволод с удивлением понял: они её поддерживают! Какое им дело до Ингрид? А ведь именно её они сейчас защищают. Странные люди...
      Тогда он сказал:
      - А как же мой сын?
      - Родишь себе другого! - твердо сказала Анастасия. - Ты Владимира не видел, привыкнуть к нему не успел - потеря для тебя будет невелика.
      И опять одобрительное молчание родни. Что же это получается - бояре выпроваживают князя из своего дома?!
      В запале Всеволод не подумал, что Анастасия своим вмешательством избавила его от необходимости произносить слова, которые он уже приготовил. Роковые слова, могущие изменить всю его дальнейшую жизнь. То, что Всеволод подумал, теперь останется втуне. Теперь лебедяне станут толковать, что она выгнала его, потому что разозлилась, приревновала к новой жене...
      Князь помялся.
      - Иди, Севушка, - прошелестела с подушек боярыня Агафья. - Спаси тебя Христос! Что было, то прошло! Жена у тебя добрая. Хозяйство крепкое. Дружина верная. Чего ещё желать?
      Он повернулся и медленно побрел к двери.
      - Взглянуть-то на сына можно?
      Анастасия открыла было рот, чтобы ответить отказом, но боярыня опередила ее:
      - Взгляни, отчего же... Владимир, отведи князя к сыну.
      Глава сорок вторая
      Проклятое село
      С некоторых пор Аваджи старался не принимать участия в грабежах покоренных народов - нукеры и так отдавали ему десятую часть от своей добычи. Пятую часть всего джигиты передавали в обозы, уходящие в далекий Каракорум. Юз-баши отдавали часть доли тысяцким, те - начальникам туменов, но и самим оставалось достаточно для безбедной жизни по окончании похода.
      В доме, куда Аваджи вошел со своими воинами, было чисто, свежо - то есть не пахло пылью, не виднелась паутина, но и никого из хозяев не было. В доме жили совсем недавно, но вот куда жильцы делись? Вряд ли за то время, пока сотня подъезжала к селу, они могли куда-то убежать.
      - Может, хозяева спрятались в поруб? - предположил один из нукеров Аваджи; он давно воевал с урусами и знал, что те обычно под избами рыли ямы, где хранили свои съестные припасы.
      - Всем селом?
      Но и в порубах никого не отыскали.
      Аваджи велел выставить дозоры, чтобы никто не помешал его воинам отдохнуть как следует. Он подозревал, что войску понадобится много сил город, который обложили его соратники, не желал сдаваться, и каждый день осады играл на руку оборонявшимся - надвигалась суровая урусская зима.
      Нукеры волновались не ловушка ли это? Не прибежище ли злых урусских духов? Аваджи успокоил их тем, что назавтра пообещал привезти в село шамана, чтобы тот смог призвать на защиту воинов их собственных монгольских духов.
      Пока же он приказал сменять часовых каждые три часа. Если же их станет допекать нечисть вроде той, что пьет по ночам кровь у спящих, немедля сжигать её вместе с избой. Те, кто останется без места, должны идти в большой дом, где остановился сотник - там могли разместиться многие. Конечно, нечисть могла появиться и здесь, но нукеры слишком устали, чтобы загодя думать ещё и о таком!
      Уже на закате к Аваджи прискакал посланник от Джурмагуна. Юз-баши вменялось в обязанность проследить за рабами, которые прибудут с рассветом рубить деревья в близлежащем лесу и свозить их на телегах к осажденному городу.
      Итак, ни одного уруса в селе не нашли. Неясная тревога погнала юз-баши по дворам, но и там его встречали тревожные, если не сказать испуганные лица джигитов. Он не мог осуждать их за страх. Дело было нечистым, а чужие боги, как известно, злы и коварны.
      - Плохое это место, - пряча глаза, шептали ему десяцкие, - проклятое! Если останемся здесь, кто знает, доживем ли до утра?
      Аваджи понимал их, но оставить в такую погоду воинов под открытым небом, с которого опять стал сеяться мелкий холодный дождь, считал не менее опасным... Они, может, и доживут до утра, но будут ли способны исполнять свой долг?
      Ночь, против ожидания, прошла для нукеров Аваджи спокойно, хотя сам он просыпался от мучавших его кошмаров. Во сне над ним склонялся Тури-хан, который в последний момент превращался в оборотня с длинными клыками - ими он вцеплялся сотнику в горло.
      Утром оказалось, что у Аваджи разболелось горло. Он простудился накануне, когда сотня останавливалась на ночлег возле холодного заболоченного озера.
      Правда, думать о болезни ему было некогда. Чуть свет к селу подъехали телеги с рабами, и Аваджи со своими воинами вынужден был сопровождать их в лес и там следить, чтобы они споро валили деревья и нагружали телеги. Джурмагун решил завалить деревьями глубокий ров у стен Лебедяни и по нему протащить стенобитные орудия, которые были на подходе.
      Правда, о юз-баши позаботились его старые товарищи. В одной из комнат большого дома они обнаружили охапки сушеных целебных трав и заварили из них чай. Ночью Аваджи спал спокойно и наутро проснулся обновленным, чтобы тут же узнать неприятную новость: ночью пропал один из его нукеров, который охранял спящих воинов у самой дальней избы села. Той, что ближе всех была к лесу.
      Никто ничего не слышал. Следопыты не обнаружили следов борьбы. Нукер был опытным воином и не подпустил бы к себе посторонних. Значит, его забрала нечистая сила.
      Сотник и сам не мог понять, отчего он упрямится и не хочет уводить своих людей отсюда. Кто-то непонятный бросал ему вызов, а он не привык отступать перед опасностью.
      Вечером Аваджи собрал десяцких, посоветоваться, что делать? В селе они нашли еду для себя, корм для лошадей. По утрам стало подмораживать, и нукерам уже не хотелось спать на холодной земле. Избы в селе были теплыми, дров хватало, так что джигиты, стащив с лежанок мягкие перины, спали вповалку возле печек, и сны их были легкими и сладкими...
      - Давайте подождем ещё одну ночь, - предложил один из десяцких. - И пусть часовой не ходит вокруг дома. Джигиты запрутся в доме, а снаружи, на двери, нарисуют знак, оберегающий от нечистой силы.
      Остальные с ним согласились.
      Ночью Аваджи проснулся от громкого то ли крика, то ли воя. В глаза ему бил яркий свет. Он был странным, как бы метался: вверх - вниз, вверх вниз, и это метание тревожило больше всего.
      Юз-баши полуодетый выскочил на крыльцо. Прямо напротив подворья, где он с товарищами ночевал, горела изба. От других дворов уже спешили его нукеры. Значит, избу подожгли не они? Тогда кто?
      Он посмотрел на десяцкого, который предложил запираться изнутри - тот отвел глаза. Разве может простой смертный предугадать, что взбредет в голову злым духам? Судя по всему, в горевшей избе нашли смерть пятеро джигитов. Десяцкий готов был ответить головой за их смерть, но что могла дать Аваджи его смерть? Потерю ещё одного воина?
      Подошли остальные десяцкие.
      - Опять никаких следов? - Аваджи даже не спросил, а как бы сам известил их об этом.
      Десяцкие дружно кивнули.
      - Похоже, урусский колдун - или колдунья? - вовсю старается выжить нас отсюда, - пробормотал Аваджи, не замечая, что разговаривает сам с собой.
      Скрывать происшедшее от Джурмагуна было нельзя. Аваджи придется ответить за гибель своих людей, которая случилась не во время военных действий, а во время их отдыха в урусском селе.
      Он еле дождался рассвета, чтобы тщательно умыться и поскакать к шатру полководца. Ему было все равно, как полководец с ним поступит. О том, что станет с Аной и детьми, погибни он такой позорной смертью, Аваджи старался не думать.
      Невдалеке от пригорка, на котором стоял шатер Джурмагуна, он привязал за прикол коня и отправился в шатер, с каждым шагом все больше сутулясь, будто на него нагружали все более тяжелую ношу. Так бесславно кончать свой боевой путь!
      Картина, открывшаяся сотнику, ошеломляла. Джурмагун, которого Аваджи видел вблизи лишь дважды, да и то в боевом облачении, стоял у шатра голый по пояс и плескал на грудь из сосуда ледяную воду. Его нукер, кутавшийся в шерстяной чапан, с благоговейным ужасом взирал на полководца, будто боялся, что тот, закончив обливаться, заставит и его вылить на себя остатки воды.
      Джурмагун повернул в сторону Аваджи свою обритую наголо голову и задержал взгляд на низко склоненной фигуре джигита. Он не глядя взял из рук своего нукера вышитое, явно русское, полотенце и, проходя мимо юз-баши, буркнул:
      - Заходи!
      Аваджи не думал не гадал, что так запросто попадет к самому Джурмагуну.
      Два тургауда у входа пропустили его в шатер, раздвинув копьями полог. Он было привычно присел на пятки подальше, но услышал голос Джурмагуна:
      - Садись рядом, юз-баши, я привык смотреть в глаза своим людям. Рассказывай, что у тебя случилось?
      Он заглянул в удивленное, растерянное лицо Аваджи и скупо улыбнувшись, пояснил:
      - Без дела джигиты ко мне не ходят. А ты, судя по глазам, почти не спал. Значит, случилось нечто такое, с чем ты сам справиться не можешь. Нужен кто-нибудь поопытнее, верно?
      Аваджи кивнул. Он по привычке стал вести себя так, как вел бы с Тури-ханом, для которого важнее всего было почитание его, как отмеченного богами. Перед ним же сидел полководец умный, проницательный, а к тому же следящий за своим телом, чего прежде у вышестоящих по отношению к нему людей он не видел. Ему хотелось подчиняться, идти за ним в огонь и в воду и уж никак не допустить, чтобы у него сложилось о тебе мнение как о человеке недостойном.
      Однако, времени для раздумий уже не было, и Аваджи выговорил, точно бросился в холодную воду:
      - Я расположил свою сотню в селе, захваченном злыми урусскими духами...
      Глава сорок третья
      "Духи" подземелья
      Прозора считала, что её муж Даниил, по прозвищу Лоза, в последнее время совсем свихнулся с этим своим подземным городом!
      Мало того, что он с Головачом и ещё несколькими упрямыми мужиками закончили отделку обеденной залы и спален. Теперь строители решили перейти к сооружению... подземной часовни!
      Поскольку ей полагалось быть высокой, то умельцам приходилось углубляться в землю, так что желающие попасть в часовню, должны были спускаться вниз по ступенькам, а не, как положено, подниматься наверх.
      Услышав о часовне в первый раз, Прозора несказанно удивилась:
      - Уж не собираешься ли ты остаток жизни провести под землей?
      - Кто знает, - туманно ответил Лоза.
      Ради своей часовни он и снял со сторожевого поста часового, отчего вся их затея с подземельем могла бы провалиться, как ни смешно это звучит. Холмчане не заметили мунгальских разведчиков.
      Хорошо хоть их заметили бабы, возвращавшиеся с реки. При виде всадников они успели спрятаться в сильно поредевшие осенние кусты боярышника.
      Прибежали они в село перепуганные. Рассказывали об увиденном, частили, перебивали друг друга, но и так было ясно - пришла беда. То, к чему холмчане так долго готовились, наступило и чуть не застало их врасплох.
      Начали поспешно собираться, и Прозора в который раз пожалела, что пустила на самотек дело, которому без женского догляда и так много чего недоставало.
      Мужики в одном из переходов подземелья устроили птичник - ни кудахтанье кур, ни пение петухов наверху не было слышно, а вот что делать с коровами и свиньями, не подумали. В конце концов удалось спустить вниз трех коров и разместить там, где думали устроить кладовую. Свиней размещать было некуда. Мужики прятали глаза и поясняли, что монголы свинину не едят.
      Двух свиней все же быстренько зарезали, хотя разделывать их пришлось уже внизу.
      Теперь отряд монголов заметили издалека. Те ехали не спеша, что, конечно, селянам было на руку. Спрятались быстро и бесследно.
      В то, что их убежище надежно, убедились ещё тогда, когда водили за нос тиуна Грека. Получилось, что они скинули с престола такого большого человека, как тиун, чего не удавалось даже епископу Нифонту.
      Трубы, по которым в подземное убежище поступал свежий воздух, были придуманы Головачом. По его рисункам гончар сделал их, проявив и свою смекалку. Соединялись между собой глиняные трубы составом, который сам Головач и замешивал. Мальчишки подсмотрели, что входил в него песок, какая-то похожая на муку серая пыль и ещё что-то, что так и осталось невыясненным, - мастер соглядатаев прогнал.
      В общем, дышалось подземным жителям легко, дым из печки, на которой готовили обед, уходил по трубе к болоту и там стлался над ним, не вызывая подозрения у постороннего. Болото было огромным, топким, в нем все время что-то хлюпало, булькало, вырывались наружу пузыри, так что неприятное место обходили обычно стороной и свои, и чужие.
      Однако же, как бы хорошо ни ощущали себя холмчане в подземелье, наверху, в своих домах, было несравнимо лучше, потому им больно было думать, что там сейчас хозяйничают басурманы.
      Потому мужики и стали сразу подступать к Лозе: мол, тиуна напугали, не грех бы и незваных гостей пугнуть. А то и утащить кого. Выглянувши наверх, один из мужиков услышал, как они говорили между собой. Срочно позвали Прозору, она тоже послушала и растолмачила: внезапное исчезновение жителей монголов напугало. Они остерегались даже спать, не охраняя себя, так что подобраться к ним будет не так-то просто.
      Но и мужики были не лыком шиты. На вторую ночь решили выпустить наверх одного - смерда по кличке Рваное Ухо. Когда-то он недолго побывал в плену у монголов, откуда бежал, но успел у них научиться кое-чему.
      По словам Рваного Уха, он сумеет так бесшумно подкрасться к часовому у дальней избы, что и травинка под ним не шелохнется!
      Лоза разрешил, и Рваное Ухо приволок в подземелье полузадохшегося мунгальского воина, придавленного монгольским же способом с помощью шелкового шнурка.
      - Что мы с ним будем делать? - строго спросил Лоза. - Али своих ртов недостаточно?
      - Мало ли... За коровами пусть ходит, а наверх выйдем - холопом моим станет. Ежели, конечно, вы позволите, - спохватился Рваное Ухо. - Мне ж одному на пашне впору тем же шнурком удавиться. Жена одних девок таскает хоть самих в плуг запрягай!
      Добровольный разведчик хоть и не так понимал язык, как Прозора, но кое-что узнал.
      - Забоялись нечистые! Друг дружке сказывают, мол, село проклятое. Мол, на русских злых духов управы нет.
      Слов нет, холмчане собой гордились. Многие ли сельчане на Руси догадались не только соорудить себе такое убежище, но и одним своим существованием до смерти напугать вооруженных вражеских воинов!
      - А ещё их главный - они его юз-баши называют...
      - Сотник, значит, - подсказала Прозора.
      - Так сотник этот злодейство супротив нас замыслил. Ежели, бает, нечисть какую увидите, жгите ту избу, в которой она завелась, не жалеючи!
      - Известно, не свое, так и не жалко! - загалдели мужики. - Жечь! Кому-то, значит, примерекается, а нам жилья лишаться?!
      - А что бы нам - коли мы и есть те самые злые духи - не разозлиться? предложила Прозора. - И одну избу для острастки сжечь! Вместе с нехристями.
      - Чью? - в один голос выдохнули мужики. Кто же с легким сердцем отдаст свою избу на сожжение?
      - Они и сами могут поверить в то, что село проклятое, и спалить его вовсе...
      Холмчане стали чесать затылки - что делать?
      - Сожжем избу Раздорихи, - предложила Прозора. - Она нынче одна живет, сын в дружине князя... А напасть кончится, всем селом отстроим ей новую избу. Изба её как раз напротив нашего дома, где теперь живет их сотник, пусть он первый и напугается!
      Мужики с её предложением согласились, вот только сжигать монгольских воинов вместе с избой Лоза наотрез отказался.
      - Пожалел? - едко спросила Прозора. - Ты уже забыл, что сделали с нами эти звери?
      - Не забыл, - спокойно ответил её супруг. - Но мы - не звери. Ворвемся в избу и скрутим их.
      - Кто-то говорил о лишних ртах...
      - Станут есть то же, что и мы. Потом отдадим пленных князю, пусть он их судьбу решает... Небось, посчитаем, сколько они съедят!
      - Ежели князь к тому времени сам жив останется, - заметил Рваное Ухо.
      - Что ты такое говоришь?! - возмущенный Лоза сжал кулаки. - Как смеешь такое... о князе!
      От неожиданности смерд отшатнулся, а потом соболезнующе глянул на Лозу.
      - Значит, ты, боярин, не догадываешься? Мунгалы-то Лебедянь осадили!
      - Господи! - в смятении пробормотала Прозора. - Там же Любомир, Анастасия, дети...
      - Там - целый город! - Лоза в момент будто съежился, раздавленный страшной вестью. - Хорошо бы нам подумать не только о том, как нехристей испугать, но и как князю Всеволоду помочь.
      - Помочь? - удивленно переспросил один из селян. - Да кто мы такие? Мыши в норе! А рядом кот караулит. И оружия никакого. Сбил да поволок, ажно брызги в потолок?
      - А я не согласен мышам уподобляться, - возразил другой селянин. - А задуматься, дак и мышь, в угол загнанная, укусить норовит.
      - Вот мы и попытаемся нехристей из села выжить, - заключила Прозора. Много ли сделаешь под землей сидючи?
      - Начнем помолясь, - согласился Лоза.
      Сделали, как и задумали на своем военном совете. Рваное Ухо осторожно влез на крышу избы, где расположились монголы, и закрыл дощечкой трубу ещё не догоревшей печки. Теперь оставалось лишь посидеть и подождать. Когда холмчане ворвались в избу, монгольские воины - все пятеро - лежали на полу без сознания.
      Оставалось лишь вытащить их на свежий воздух, где без помех связать, в то время как остальные лазутчики поджигали избу.
      Дело чуть было не испортил один из пленников. Увидев склоненного над ним мужика по прозвищу Леший, заросшего до глаз жесткой курчавой бородой, он дико закричал от страха, прежде чем ему успели заткнуть рот. Несчастный решил, что урусская нечисть как раз собралась пить из него кровь.
      Глава сорок четвертая
      За городской стеной
      Анастасия стояла вместе с другими горожанами на городской стене и смотрела вниз на поле, где перемещались в разных направлениях всадники в пестрых разномастных одеяниях. Монгольские полководцы не предъявляли особых требований к одежде своих воинов. Куда важнее было, какое при них оружие и каковы кони?
      Она видела, что многие женщины смотрят на гарцующих вдали монголов с ужасом - их было так много, что казалось, будто на каждого защитника города приходится не менее сотни.
      Мужчины смотрели, играя желваками: ох, трудно придется! Но о смерти мало кто думал - чего о ней заранее думать, каждому свой срок отпущен.
      - Что это такое они притащили? - пробормотала вслух Анастасия, разглядывая странные, похожие на огромных длинномордых свиней сооружения на колесах, которые монголы откуда-то доставили.
      - Орудия стенобитные, - пояснил стоящий рядом с сестрой Владимир; своей жене он запретил появляться на городской стене. С сестрой не сладишь, та с детства была неслухом.
      В глубине души, однако, он не мог не признать, что те немногие женщины, что на стену пришли - включая боярыню Милонегу, которую он уважал с детства, - вели себя спокойно, несуетливо. Явного испуга не показывали, и мужчины при них приосанивались, выставляли грудь колесом.
      Накануне какие-то отчаянные мунгалы попытались к городским воротам прорваться. Притащили длинную доску - и где такую сыскали? - и пробежали по ней, ловкие, словно скоморохи-канатоходцы.
      Первыми спохватились как раз женщины. Анастасия предложила ещё прежде случившегося установить над воротами котел с кипящей смолой, чтобы потом две женщины по обе стороны от ворот за веревки дергали и котел опрокидывался.
      Будто чуяли, с утра под котлом костер развели. На четверых басурман его и опрокинули. Двое под воротами тут же полегли. Один бежать кинулся в запале, да в ров с водой свалился. Утонул. Последний спасся. Так получилось, что женщины первые счет поверженным врагам открыли.
      - Но для того, чтобы подвезти эти орудия поближе, - проговорила между тем Анастасия, - разве не нужно вначале перебраться через ров?
      - Нужно, - кивнул Владимир. - Нехристи как раз этим и занимаются. Видишь, на дороге телеги показались - что на них нагружено?
      - Вроде, деревья, - неуверенно сказала Анастасия, и тут её осенило: Деревья они собираются сталкивать в ров! А вы что будете делать?
      - Князь уже распорядился, - брат кивнул туда, где в окружении дружинников стоял Всеволод. - За выступами стен стоят с десяток лучников.
      - Кажется, и они своих лучников приготовили, - заметил Владимир, и сестра подивилась зоркости его глаз.
      - Лучники едут на телегах?
      - Нет, конечно. Они прячутся за телегами. Надеются, мы станем разглядывать деревья и не заметим мелькающих за повозками ног.
      Владимир на полуслове прервал разговор и кинулся к князю, который с тревогой вглядывался в приближающиеся повозки - тоже заметил лучников.
      К Анастасии подбежал запыхавшийся Любомир.
      - Быстрее! Скажи женщинам, пусть зовут на помощь холопов, да все, куда может долететь стрела, обольют водой!
      - Зачем? - не поняла она.
      - На будущее, - строго предупредил Любомир, - чтобы указания исполняла без рассуждений. Как сестре скажу: наши воины считают, что нехристи станут метать огненные стрелы.
      Он побежал прочь, и Анастасия спустилась со стены.
      Женщины деловито взялись исполнять наказ. Тех, кто ещё отсиживался в теремах да избах, стали вызывать на подмогу, а чтобы дело пошло быстрее, боярыня Милонега велела своей дворовой девке бить в стоявший на площади вечевой колокол.
      Та от усердия стала так дергать за веревку, что мужчины-дружинники всполошились: не объявился ли неприятель внутри города!
      Но всех, кого надо, подняли, и все вокруг водой залили, ровно ливень недавний и не кончался.
      В это время телеги подъехали ко рву, и какие-то люди в одеждах, непохожих на монгольские, начали сталкивать в ров деревья. Рой стрел слетел с городской стены, и большинство из сгружавших свалились подле колес будто подкошенные.
      - Не стреляйте! - диким голосом закричала Анастасия, как раз взошедшая на стену. - Это же рабы, не стреляйте!
      Но было уже поздно. Разглядели, конечно, что люди эти безоружные. Стыд-то какой - стрелять в безоружных!
      Командир лучников остановил своих стрелков. Он скосил глаза на Анастасию - женщина вмешалась не в свое дело! - но промолчал. Своим приказал только:
      - Схоронитесь!
      И вовремя. Монголы, обозленные стрельбой, тоже стали пускать стрелы из-за телег с деревьями. Не то чтобы они жалели убитых рабов, но кто же вместо них станет сталкивать в ров деревья или закрывать их своими телами?!
      Несчастные рабы, подгоняемые монголами, стали сбрасывать деревья в ров, приготовившись к смерти, но русские больше не стреляли.
      Вдруг один из рабов с цепями на ногах поднял голову и закричал по-русски:
      - Не жалейте нас, робяты, стреляйте! Хоть и не своей волей, а врагу служим! Лучше смерть, чем собачья жизнь!
      - Наш, русич! - заговорили между собой защитники города.
      Кто-то, вглядевшись, пробормотал:
      - Мать моя, да у него ноздри вырваны! Видать, в побег ударялся!
      Всеволод стоял и вместе с другими смотрел, как монгольские телеги, кое-как освободившись от груза, развернулись и поспешно покатили прочь. На дне их, укрытые щитами и телами рабов, лежали вражеские лучники.
      - Князь Всеволод! - вдруг услышал он голос жены и, обернувшись, увидел, как она подошла к городской стене в сопровождении двух холопов, которые несли огромную, накрытую белым рядном корзину. В холодном осеннем воздухе был виден шедший от неё пар, который щекотал ноздри аппетитным запахом. - Дозволь защитников города пирогами угостить!